Тредиаковский Василий Кириллович - Письмо

i>положены, как селы, за лета, всеконечно против грамматического рода, и против искусных людей употребления: о семь уже я предложил выше. Впрочем, кажется что Автор сие нарочно делает, подражая такому употреблению, которое ввели и ныне вводят такие люди, кои никогда и не слыхивали, что есть в грамматике три рода, а именно мужеский, женский, и средний. Но что за в бездну свергся Автор из-под небес? Ибо девятый его стих, в соединении с десятым, имеет явную противность закону. Изображает ими Автор сию свою мысль:

  

   Яви во днях Елисаветы,

   Колико может Божество.

  

   О! Неправоверия всем довольно смыслящим явного, но одному токмо Автору нечувствительного! Кто просит Бога, чтоб он явил в нынешние дни, колико есть всемощно его Божество; тот разумеет, что Бог ни прежде сих дней, ни от века, ни поныне, словом, что он никогда еще не являл ни чем и ни в чем Божественного своего всемогущества. Вот, государь мой, до чего доводит необученное мудрование! Я вас уверяю твердо, что другого разума сим его двум стихам отнюдь дать невозможно, как бы кто сие, благоприятствуя Автору, ни хотел толковать; да еще и толковать сего инако никак невозможно. Однако, я совершенно ведаю, что смысл Авторов нечествовал не с умысла, но от незнания: того ради, дадим сим его стихам православный разум и напишем вместо

  

   Яви во днях Елисаветы,

   Колико может Божество.

  

   таким образом:

  

   Являй и в дни Елисаветы,

   Колико может Божество.

  

   или так не хуже ж,

  

   Являй и в дни Елисаветы

   Что Ты всемощно Божество.

  

   Видели мы, государь мой, что сия Авторова ода порочна сочинением, пуста разумом, темна и обоюдна составом слов, низка безразборными речами, ложна повествованием бывших дел, непорядочна, наполнена без нужды повторением тех же самых слов, неисправна в мере стихов, безрассудна в употреблении баснословия, напоследок, а сие всего прочего хуже, отчасти и неправоверна. Но посмотрим, есть ли еще во всей в ней какая твердость и дельность: то есть, коль вымышленно и искусно Автор воспевает самодержицу нашу: и все ль, или одну кою из преславных ея добродетелей прославляет: так же и все то производит он каким порядком. Сие мы тотчас увидим, когда сея оды представлю я план, по которому и объявятся Авторовы мысли и изобретение: ибо все сие в оде велеречием прикрыто. И так, вот ея все нагое содержание:

   Полно нам воевать, мы уже покой имеем; да и вы соседи покойтесь, и надейтесь на сию руку, которая всех неприятелей, сколько б их ни-было, преодолеет. Но чего ради я толь дерзок, что Елисавету хочу прославлять: она и без меня несравненно прославленна. О тебе вся твоя пространнейшая Россия и держава радуется: ты нам Петра Великаго оживила. По нем, как он скончался, плакал Санктпетербург, и самый Океан: и сколько воины ни укаряли смерть, и ни ярились на нее; однако ж Петра Великого не возвратили, и его уже нет в живых. Но ты нам тишину, спокойствие, и благополучие принесла. Я вижу теперь в древности прежестокие брани: воюет Александр против Индии; Кир идет на Вавилон; Греция отыскивает Елену, Помпеи от Иулия бежит, а Иулий покаряет свет и Рим. Но во всем том, что народы встают на народы, и что Агамемнон проливает кровь дочери своей, какая слава? сладость в том, что мы все Елисавете подвластны, и что она толь нас любит, что хранит нашу жизнь, и щадит нашу кровь. Не-было еще зари, как Боговенчаемую самодержицу встретила Россия; когда та полсвета себе покорила. Вот же и море почувствовало, что Петр Великий паки им владеет: пошел он по нем и устрашил всю пучину. Ты к нам правосудие ввела и милосердием всех объемлешь; ты тишину подала и бурю разогнала. Хвала твоя так высока, как кедр: гром твой колеблет небо, и молния воздух раздирает: словом, ветры, моря, горы, и леса твои, и тебе послушны. Ты нас обрадовала, и всем нашим желаниям конец подала исполнением. О! Боже, перемени естество, умножь сея Девы лета, и ныне при ней яви, колико может Твоя сила.

   Вот, государь мой, все содержание сея оды, которое не токмо от меня не обессилено, но еще и украшено. Прошу ж сказать по справедливости, можно ль прямо видеть, какое есть Авторово намерение, и что он прославляет? Начал он миром, грозит паки войною, уверяет что он не способен хвалить самодержицу, описывает всея России пространство и радость, крушится о смерти Петра Великого, радуется о добре дарованном России монархинею, негодует, что в свете великие войны бывают, поздравляет нам и себе, что мы Елисаветины, ликует что в темноте еще нощной Россия покорившую полсвета Владычицу встречает, оживляет Петра, и плавающего в море, так же и завладевшего оным вводит, хвалит паки самодержицу, что она правосудна и милостива, что хвала ее велика, и что она сама сильна и страшна: напоследок, просит Бога об умножении ей лет. Что ж все сие, государь мой? Радуется ль он особливо, что самодержица наша восприяла прародительский престол? Веселится ль, что мы спокойствие получили, а инде везде бывшие ж брани оплакивает? Плачет ли он, что мы Петра Великого лишены? Или торжествует, что в особе самодержицы нашея всяких благ мы сподоблены? и что по великим ея добродетелям и хвала ея ж велика? Всего того много, и все оно достойное: но какая единственно цель есть Авторова? Слов довольно; но все сии слова как пронизки на шнур без разбора положены: нет связи, нет соединения, нет расположения, нет порядка; одно токмо что было нечто сочиняемо, и сочиняемо так, как попало. И хотя ж оды свойство есть такое, по мнению Авторову, что она взлетает к небесам, и свергается во ад, мчася в быстроте во все края вселенны, врата и путь везде имеет отворенны; однако сие не значит, чтоб ей соваться во все стороны, как угорелой кошке, но чтоб ей по одной какой линее, по прямой, или круглой, или улитковой взлетать к небесам, и спускаться в дол; то есть, беспорядок ее долженствует быть порядочен и соединен, и нестись чрез все горы и долы, выше, как говорят, дерева стоячего, и облака ходячего, к одному токмо главнейшему делу. Инако, ода будет не ода, но смеха и презрения достойный сумбур. Сей у того не может не случиться, кто токмо одни надутые пузыри пускает и хватает ртом облака. Я заключаю о сей Авторовой оде, и то по самой искренности, и по правому моему разумению, что она, не касаясь впрочем ко всеблагословенному в не" имени Божию, и ко всеавгустейшему монархинину, из негодных негоднейшая; ибо, как сам Автор говорит в Эпистоле о русском языке.

  

   Нет тайны никакой безумственно писать,

   Искусство, чтоб свой слог исправно предлагать,

   Чтоб мнение творца воображалось ясно,

   И речи бы текли свободно и согласно.

  

   Я при том долженствую вас, государь мой, уведомить о моей прошибочке: ибо сия ода есть не вторая по порядку у Автора, но первая, для того, что она сочинена и напечатана 1743 года; а которую я рассматривал прежде, та 1744 года. Но хотя я в сем и погрешил; однако моя погрешность весьма порядочнее Авторовы сея оды: ибо я рассматривал в первом месте ту оду, коя прославляет Бога, а во втором, о самодержицыных похвалах.. Надеюсь, что за мой анахро-нисм, для приличного Божиим и самодержицыным хвалам места, можете вы меня способно простить, и толь наипаче, что от сего перемешания времен не может ничего последовать вредительного.

   Я обещался вам, государь мой, рассматривать после од трагедии нашего Автора, и по них так же эпистолы; но теперь признаваюсь, что я вам не сдержу даннаго слова. Прошу, чтоб вы благоволили быть довольны сим токмо моим од его рассмотрением, и по сему полагать, а полагать достоверно, что все прочее Авторово сочинение есть равно такия ж исправности. К неустойке меня привела не леность, но всеконечная невозможность чтоб далее продолжать рассуждение: господин Автор такой нашел способ, что, кто б смыслящий ни принялся за его трагедии, всяк тотчас увидит, что нельзя к ним пристать. Нет в них ничего, или уже превесьма мало того, чтоб порочно не-было. Ежели б Автор такова был состояния, чтоб он, по сочинении их, мог попросить искусных своих приятелей, дабы они неисправные в них места, читая у себя на едине, означили прилепленным вощечком; то б всеконечно надобно было, растопив воску в сосуде, опустить их обе в воск, и тем все их залепить для изъявления, что все в них неисправно. В прочих народах рассматриватели красных сочинений щастливы, для того что у их Авторов всегда несравненно больше хорошего, нежели недостаточного: но я следователь толь не благополучен в моем предприятии, что необходимо надобно все на-все худым огласить, и чрез то подать неповинно причину к подозрению на себя, что я то делаю по некоторому пристрастию. Однако, я клянусь совестию моею, что я утверждаю об Авторовой всеконечной неисправности, по правому и беспристрастному моему разумению. Когда б больше было сияния, нежели мрака в его стихах; то б малое не могло затмить премногого, и досадить смотрителю, как то Гораций говорит. Но в Автором сочинении весьма больше тьмы, нежели света, который впрочем так слаб, что его почитай невидно. Я не желаю, чтоб вам просто моим словам верить: я вам непреодолеемо из премногого докажу самым малым, что все то сущая правда.

   Извесно мне, что вы имеете в вашей библиотеке трагедию Хорева: прошу ж повнятнее ея благоволить читать. Прежде всего вы изволите усмотреть, что премногое множество иамбических его гексаметров в составе своем порочных, тем что пресечения не означают они иамбом; а означать оным в иамбических гексаметрах необходимо надобно; им во-первых сама природа дала сие совершенство, для того что иамбический гексаметр состоит из двух триметров, а первейшая мера, по которой полное число стоп определенных в стих познавается без прибавки и убавки одного слога, всякому иамбическому стиху есть мужеский стих, так как хореическому женский: ибо первого стиха стопа кончится долгим слогом, а второго кратким; сие знающему очень ясно. Следовательно, разбив гексаметр иамбический мужеский на-два триметра, в обоих на конце непременно надлежит быть иамбу: Правда сия сама собою мечется в глазе, так что хотя б ей и не искать причины. Второе, первые сих иамбических стихов изобретатели всегда пресечение считают иамбом на своем языке. Должно знать, государь мой, что иамбический стих гексаметр есть стих особливо немецкого стихотворения, равно как и все прочие иамбические стихи: к нам они введены с образца стихотворения употребляемого помянутым народом. Того ради, из премногих Авторовых гексаметров, находящихся в Хореве, в Гамлете ив Эпистолах, и не имеющих в пресечении иамба, например из Хорева сии,

  

   Отец твой воинством / весь город окружает,

   Щедрота позная / разгневанных небес,

   Смешенна с казнию / и лютою напастью

   Хотя и некую / часть вольности имею,

  

   и все прочий, сколько их ни обретается, порочны по составу своему. Я уповаю, что сего господин Автор не чаял, чтоб кто мог сие стихам его в порок поставить; но он изволил как в сложении такова своего гексаметра обмануться, так, если и думал, что то не порок, и что в порок не будет поставлено, то он помышлял несправедливо, для того что сей порок очень есть велик, и чистому сложению стихов весьма вредителей. От Автора часто многие слыхали как он говаривал о себе, что то он подлинно отец российскаго стихотворства: однако, невозможно его отнюдь назвать и вотчимом: ибо как количество российских стихов, а сие есть самое в них основание, и по оному хореический первый стих на нашем языке, так и иамбический по тому ж введенному уже тоническому количеству, есть не его, для того что прежде правильные стихи начали быть употребляемы, нежели еще он знал/что хорей, и что иамб. Не он же ввел и сочетание стихов: с самого еще начала нового нашего стихотворения об нем было уже упомянуто, звание ему дано, и в песенках действительно употреблено; а в важное сочинение ввел его первый, и расплодил иамбических од сочинитель. Что ж осталось, чему б был наш Автор отцом в нашем стихов составлении? Есть он, но пасынком нашего стихотворения: ибо оно у него и составом, и сочинением, и гладкостию не родное: где где выскочит хороший стих в его сочинениях.

   Посмотрим же теперь трагическую и эпистолярную его речь. Но какую я в ней вижу неравность? Вижу совокупно высокость и низкость, светлость и темноту, надмение и трусость, малое нечто пршщчное, а премногое непристойное; вижу точный хаос: все ж то не основано у него на грамматике, и на сочинении наших исправных книг, но на площадном употреблении. Во-первых, худо он умеет слова выбирать: ибо пишет в трагедиях опять за паки, этот за сей, эта за сия, это за сие. Не исправно кончит среднего рода имена во множественном числе, как то озеры за озера, достоинствы за достоинства, воздыхании за воздыхания, братиев за братии, подозрениев за подозрений, правили заправила, правы за права, следствиев за следствий, блаты за блата, железы за железа, действии за Действия, неищстиев за нещастий, посольствы за посольства, отсутствиев за отсутствий. Все родобные окончания в именах пишут такие писатели, кои не тщатся о грамматической исправности; но Автору нашему, как красного слога писателю, должно тщаться о всей красоте языка. Не чувствует он при разборе слов оных, кои худо в важное сочинение полагаются, для того что гнусное нечто по употреблению означают и соединяют, как то, блудя вместо заблуждал, какое б вместо какое, а (б) или (бы) можно относить к иным частям слова: то тронуть его вместо привесть в жалость за французское toucher, толь странно и смешно, что невозможно словом изобразить. Вы можете тотчас почувствовать неблагопристойность сего слова на нашем языке из околичности. В трагедии Гамлете, говорит у Автора женщина именем Гертру-да, в дейст. 11, в явл. 2, что она

  

   И на супружню смерть не тронута взирала.

  

   Кто из наших не примет сего стиха в следующем разуме, именно ж, что у Гертруды супруг скончался не познав ее никогда, в рассуждении брачного права, и супруговы должности? Однако Автор мыслил не то: ему хотелось изобразить, что она нимало не печалилась об его смерти. Того ради надлежало-было ему написать так сей стих:

  

   И на супружню смерть без жалости взирала.

  

   При том, вводит наш Автор в свои сочинения неупотребительные слова, как то в последок за напоследок, не времянно за не навремя, мгновенно за во мгновении, отколе в Гамлете за откуду, нодвела за навела в Хореве, бремянило за отягощало, су гублю за усугубляю, мечтуйся замечтайся, жесточе за жесточае или жесточайше, из нова за из нового или просто нового; умеряй, умеряючи, не знаю за что полагает. Многие он речи составляет подлым употреблением, как то, паденье за падение, отмщенье за отмщение, желанье за желание, воспоминанье за воспоминание; так оружье, сомненье, понятье, безумье, Офелъю, Полонья, за Офелию, Полония, и прочие премногие. Настоящие деепричастия за прошедшие пишет по площадному, как то, пременя вместо пременив и пременивши, увидя за увидевши, усладясь за усладившись, утомя за утомивши, и прочия премногие. Метафоры употребляет несвойственные, как то низвергнуться в пленение, таинство пронзить, ярость внемлешь, быть милу сурово; и при том многие ж вводит так называемый катахризисы, как то, в народы смерть метать, кидать в ветры знамена: ибо все сие такова рода, как у Горация, бежать рысью и вскачь на долгой палке. Мило очень нашему Автору непостоянное употребление слов, как то инде ево, а йнде на него, инде ея, а инде ее; инде свет, как-то пребудь над градом свет! о свет останься здесь! а инде свет, как то, света край, и во многих еще местах. Сюда ж принадлежит и разновидное сочинение, как то инде не то меня льстит, а инде не венец мне льстит. Сколько ж у Автора солецисмов, то есть, ложных сочинений, и составов словам; того и счесть почитай невозможно. Но малое из едва объятного вам здесь предлагаю. Пишет он скажите за скажете, услышилось за услышалось, увидючи за увидячи,слышил за слышал, оставшей за оставшейся, не принуждай мне то себе сказать за не принуждай меня, скиптр свой во зло вменяешь за скиптр твой, мне верности давно их внутренну явят за мне верности давно внутренность свою являют, пустите убежать мне вас умрети ныне за пустите, чтоб я побежал от вас умереть теперь, пусть кровиюмоею напьется вран в лесах за пусть крови моея напьется, Велъкаром свобожден нечаянно темницы за Велькаром свобожден нечаянно из темницы, от третьей он стрелы падущ не мог встать боле за от третьей он стрелы упадши, бегут без памяти падут с коньми с гор в воды за бегут без памяти, падают; иметь мужество на место своево за иметь мужество вместо своего, скрыться грозных туч за от грозных туч, с юности моей за от юности моея, иттить из градских стен за сходить с градских стен или итти из-за градских стен, сетуешь в смятении своем за сетуешь в смятении твоем, виню часть века своево за виню часть века моего, какой ты помощи, княжна, желаешь мной за какия ты помощи, княжна, желаешь от меня, слабости свои могла я побеждати за слабости мои, взытпи в царский одр за взыти на царский одр, на чью он жизнь алкал; но на жизнь алкать сочинено весьма странно: ибо глагол алчу есть самостоятельный и не правит никаким падежем, то есть, говорится просто алчу. Пусть прочтет Автор послания святого апостола Павла, то и увидит во многих местах мою правду, а свою превеликую погрешность. Увидит он, что есть там: аще алчет враг твой, до нынешняго часа и алчем, и он алчет, аще кто алчет, навыкохом и насыщатися и алкати, не взалчут ктому. Во всех сих местах глагол алчу стоит самостоятельно, как то называют наши грамматисты. Напоследок, есть в Гамлете у Автора и молящая тебе за молящая тебя. Знаю, что Автор сей солецисм исправил на листочке между погрешностями. Но достоверно знаю ж, что сии погрешности не типографские, но природно Авторовы: ибо я сам моими глазами видел, что в рукописном подлиннике писанном Авторовою рукою стояло молящая тебе; в последнем печатном листе исправленном Авторовою рукою, и подписанном к печати, было молящая тебе; знаю и сие, что по напечатании Автор взял к себе книшки с молящая тебе: но после, как уже сказано было от доброго человека некоторому из его приятелей, и что Гамлет напечатан с молящая тебе, и с поборник вместо противник, о чем ниже; а сей его приятель ему самому сказал, что то знатное очень погрешение: то тогда уже наш Автор узнал, что он грубо ошибся, да и где не так? и для того просил, чтоб листочик напечатан был с погрешностями исправленными. Однако не дерзнул он на том листочке написать так: типографские погрешности; но поставил просто погрешности, для того что оне не типографские, но его собственные.

   Вот же вам теперь, Государь мой, не правопись, но кривопись Авторова, как то, времян за времен, сонце за солнце, серце за сердце, преждний за прежний, горячность за горячесть, куды за куда, туды за туда, таво каво за того кого, грамота за грамота, окрововленном за окровавленном, свет, во свете сем, не свету, за свѣт, во свѣте сем, не свѣту, тянусь, кляну, за кленусь, клену, ристоваться, за расставаться, со всем за совсѣм, притчиною за причиною, ибо от глагола чиню, а предлога при, кас_у_ за к_о_су, сетуй за сятьтуй, приемль за приемлю, для того что во все наши ортографии принято, чтоб пред гласными писать (i) а не (и). Но мне вероятно кажется, что к сей кривописи дал причину подек бия Автору Волтер: ибо сей первый из французов начал писать franèais, anglais вместо franзois, anglois, хотя впрочем Волтер трагик великое имеет основание, так писать; но наш Автор так же трагик, только что не хочет видеть перемены в оном предлоге, когда он и при сложении, бутто б литера (i) принятая в сии места не того ж была у нас звона, что (и). Но вся сия мелочь насторону: должно видеть ложные знаменования, данные от Автора словам, а сие происходит от того, что Автор отнюдь не знает коренного нашего языка славенского. Пишет он коль, производя от подлого коли, за когда и ежели, весьма, неправо и развращенно, как то в следующем его стихе:

  

   Не так, свирепая, коль толь твой вреден взгляд.

  

   Всяк бы подумал по словам, что в сем стихе коль толь сответствующие себе взаимно частицы, ежели б разум стиха допускал так думать, для того что тут коль взято за когда. Так же и сие: коль любишь, так скажи. Всяк подумает, что разум тут сей, коль много любишь, так и скажи. Однако Автор разумеет сие: когда любишь, то скажи. И по сему, коль за когда полагается от Автора ложно, потому что коль значит колике. Пишет же Автор отсель за отсюду, не зная, для того что отсель значит отныне. Пишет он область за власть ложно ж, как то какую область ты имеешь надо мною, а говорит сие Оснельда Хореву, дейст. I, явл. 3, стран. 15. Пишет он и довлеют за долженствуют, как то не их примеры нам во бронях быть довлеют: однако, слово довлеет значит довольно есть, а не должно есть. Но славное в Гамлете слово поборник, в дейст. II, в явл. 1, выговоренное Клавдием, сколько в ложном знаменовании употреблено, столько и в смешном, для того что сие показывает, что или Автор мало бывает в церькве на великих вечернях, и на всенощных бдениях, или бывает да не тогда, когда первый Еяас поется: ибо инако, то б Автор мог услышать в Богоро-дичне начинающемся Всемирную славу, что слово поборник значит не противника, но защитника и споспешника. Следовательно, Автор употребил сие слово за противника, говоря,

  

   Се Боже пред Тобой сей мерзкий человек,

   Который срамотой одной наполнил век,

   Поборник истинны, бесстыдных дел рачитель,

  

   крайно в ложном знаменовании. Впрочем, поправлено сие слово у Автора на листочке между погрешностями: однако, я вас, государь мой, удостоверяю по самой истинне о сем его исправлении тем же точно, что я вам донес прежде о молящая тебе, то есть, что Автор тогда уже узнал свое погрешение, когда ему о том сказано и доказано было; а сам он сея смешные погрешности отнюдь не чувствовал. Но как он и исправил? Вы думаете, что он прямо поставил вместо поборника противник? Весьма б он сделал правильно, ежели б поправил таким образом, для того что противник то ж самое имеет количество и ударение складов, что и поборник. Но наш Автор поставил на листочке рушитель вместо поборник, то есть, такое слово он поставил, которое у нас не употребительно. Буде б было нарушитель или б разрушитель; то б могло быть изрядно. Сие то называется, по украински, поправиться с печи на лавку. С другой стороны, в той же Клавдиевой молитве стишок сей к Богу, принудь меня, принудь прощения просить, мне несколько подозрителен; но я оставляю рассуждать о разуме православия его богословствующим; они знают, что содействие Божие с действами человеческия воли не бывает никогда по принуждению, но токмо по предварению, по наклонению, и по возбуждению к добру, и по удерживанию, и отвращению от зла: инако, погибла б наша свободная воля, кою мы все внутрь нашея совести ощущаем. К словам употребленным в ложном же знаменовании от Автора принадлежит и то, что в Гамлете, в дейст. I, явл. 2, говорит Гертруда сыну своему, чтоб он бежал от тех "ест, на которых они находились, ибо под ними, говорит она, твердь трясется. Но кто славенский наш язык знает; тот совершенно ведает, что чрез слово твердь разумеется у нас греческое слово, στερέωμα и ἔρεισμα, латинское firmamentum, a французское firmament, то есть небо: следовательно, кто говорит, под ними твердь трясется. Однако, Автор помнил, может быть, что у нас положено во псалме 103: основаяй землю на тверди ея. Того ради, вы скажете, можно было ему твердь положить за землю, и потому говорить право под ними твердь трясется. Нет, государь мой, не можно: ибо сие, основали, землю на тверди ея, по гречески, с чего наше переведено, так чтется: Ό ζεμελιῶν τὴν γῆν ἐπὶ ἀσφάλειαν αὐτῆς, то есть, основами землю на крепости, на непоколебимости, на неподвижности, на неиспровержении, на безопасном утверждении, на безвредном стоянии ея: для того что греческое, с отрицательною частицею, слово ASFA'LEIA сии все наши слова значит, понеже утвердительный глагол σφάλλω есть по нашему испровергаю; и следовательно в нашем оного псалма переводе слово твердь, которое есть собственно фирмамент, то есть небесная твердь, взято не само за себя, и не в точном его знаменовании, но за крепость, за утверждение, за столбы, за подпору, и за подставку: словом, за твердость или за твердыню основания. Подтверждается сие ж самое и французским переводом, Автору вразумительнейшим: там стоит: Il a fondé la terre sur ses bases; то есть, он основал землю на ея грунтах, а не положено sur ses firmaments, то есть, на ея твердях. Из всего сего только можно в пользу Авторову заключить, чтоб хотя он и не всеконечно в ложном знаменовании употребил слово твердь; однако ж оно у него всеконечно не родное, но, чтоб так сказать, приемыш, так что, без сего моего об нем изъяснения, никто из знающих основательно наш язык, не может не принять оного за небо и за твердь небесную в Авторовом сочинении. У Автора нашего в трагедиях его и склонение имен, в состав косвенных их падежей, есть новое и необыкновенное: пишет он часто любови за любви; да и сие следующее заразов вместо зараз, глазми за глазами, тож свидетельствуют. Что ж до ударений; то премногое множество их совершенно развращенных: он их натягивает на иамбы так, как иамбу по мере стиха быть нельзя. Таким образом у него например неправо ударяется вреднейший за вреднейший; освирепел за освирепел; разрушил за разрушил; важнейше за важнейше; изыдите за изыдите; кроме за кроме; мечное за мечное; сие ж слово против, пишет он непостоянно против и против: но первоеударение есть неправое. Не знает Автор так же, когда и надглаголия надобно кончить на (яе), и когда на (ее), свидетель сему слово в Хореве бесчинняе за бесчиннее: ибо яе в-сем слове есть неударяемое, и потому должно ему быть на (ее). Впрочем, что у него значит накры: того я не знаю да не знают и многие, коих я о сем знаменовании спрашивал: по обстоятельству можно догадываться, что то бубны, однако толь сие не по нашему, что можно сказать: разве по чухонски. Слово сие употреблено в Хореве в II действ., в явл. 1, а говорит Кию Сталверьх.

  

   Зовущие на смерть по накран громки бои,

   Являют каковы российские герои.

  

   Но на что еще сии следующие два гриба в борщ, говоря по украински, для ради, вместо одного ради, или одного ж для? Как ода, так и трагедия не терпит площадного употребления. Автор наш не почитает же знать за порок, что он почитай непосредственно кончит свои стихи иногда одним звоном рифмы. Есть у него в одном месте в Хореве женская рифма помогати побеждати; а чрез два стиха мужеский рифмы, того ж звона исполняти, утоляти. Однако у добрых стихотворцов едва сие позволяется чрез десять стихов. Мал еще сей порок для Автора: он и один и тот же стих двумя рифмами означает, может быть для показания, что он умеет из одного гексаметра два триметра сделать. Стих сей есть следующий:

  

   Престань мне в том пенять, и перестань вздыхать.

  

   Подлинно, не весьма богата сия рифма; да и Авторово искусство не очень обильно: он трагическую свою любовь и сам называет шутками, говоря в Оснельдиной персоне:

  

   Какое следствие любовным вижу шуткам.

  

   Не спорим, трагическая любовь есть шутка; однако трагическому Автору, как представляющему бутто важное дело, не надлежало ее называть шуткою: ибо подлинно любовь есть очень не шутка, да и смотрители хотя знают, что все то есть в трагедии притворно, однако полагают важною правдою. Но вот у господина Автора и точное лротивословие в сем следующем стихе, который положен в третием Хорева действии, во втором явлении, а говорит его Астрада:

  

   Протився только в том поборно естеству.

  

   Как? госпожа Астрада велит противиться не противно естеству! Но что сие значит? Может ли кто противиться естеству, и в тож самое время быть ему без сопротивления? Знать что Автор хотел сим подражать Августа Кесаря обыкновенному присловию але"5е Яpaoecoc [festina lente] то есть, спеши не спешно. Казалось бы, что Автор взял слово поборно за противно, как то и Гамлетов у него поборник взят за противник. Но в сем знаменовании, какой будет разум в оном стихе? протився только в том противно естеству. Мать земля} Так ясно Автор сочиняет, что невозможно и разума пошлого доискаться иногда в его сочинении! Впрочем, сколько ж весь сей Астрадин совет Оснельде непорочен в рассуждении чистоты нравов; о том донесу я вам, государь мой, ниже. Как то ни есть; однако сходно ль е обстоятельством, что Хорев во II деист., в явл. 6, прося у богов себе смерти говорит, чтоб они вымяли из рук его кровавый меч, когда еще он не выходил против Завлоха на вылазку, и зовущие по накрам громки бои не являли еще тогда, каковы герои российские. Чем же меч Хоревов был при сем случае обагрен? Поистинне Авторовыми чернилами, и теми еще не орешковыми и безкамедными. Автор как в одах, так и в трагедиях полагает не стихи за стихи, сие значит, что он полагает иногда простые строчки с превеликия торопливости, ибо в Хореве, дейст. II, явл. I, стих сей,

  

   Хотя смерть в глазах ево, он зрит бесстрашным оком,

  

   есть токмо строчка с рифмою, а не стих: в нем целый склад есть лишний в первом полстишии, и потому первое пол-стишие, есть не полстишие, но член прозаического периода. Чтоб сему стиху быть стихом; то надобно ему быть следующему:

  

   Хоть смерть в глазах ево, он зрит бесстрашным оком.

  

   Напоследок, за что ни примешься в Авторовом сочинении в рассуждении слов и изображений, все то находишь так порочное, и неискусное, что нельзя того изобразить. Он никакова отнюдь не имеет искусства в употреблении и в избрании речей. Свидетельствует в Хореве V дейст., явл. 3, когда Кий просит, пришед в крайнее изнеможение, чтоб ему подано было седалище. О! рассуждение слепого мудрования. Знает Автор, что сие слово есть славенское, и употреблено в псалмах за стул: но не знает, что славенороссийский язык, которым Автор все свое пишет, соединил с сим словом ныне гнусную идею, а именно то, что в писании названо у нас афедроном. Следовательно, чего Кий просит, чтоб ему подано было, то пускай сам Кий, как трагическая персона введенная от Автора, обоняет. Такое точно во веем Авторово искусство!

   Не могу удержаться, чтоб вам, государь мой, не предложить теперь непреодолеемого доказательства в том, что Авторово знание так мало, что меньше нельзя. Пред самым представлением комедиишки, которою Автор толь малую славу делает нашему преславному народу, действующие лица одевались и готовились к представлению. Я тогда слу-. чился быть между ширмами. Но вот и наш Автор вдруг изволил туда ж к одевающимся притти, с очей и со всего лица в крайнем удовольствии сердца. Едва он успел поклониться, с кем надлежало, как оборотившись к некоторому из возлюбленцейших своих наперсников, заговорил: знаете ль вы что? тот то и тот, именуя лице, называет того то и того, именуя ж человека, Архилашем Архилохичем Суффеновым. Видите ль, какой он глупинькой: не знает, что у греков нет ичов так, как на нашем языке. Тогда возлюбленник его, равно как Теренциев лизоблюд Гнатон, начали смеяться животы надрывая; а ему в том помог и сам Автор. Я слыша сей Авторов разговор, и видя безумный смех оного его возлюбленника, только лишь пожал плечами. Рассуждал я, что поистинне сим точно и подобным образом разглашает о себе Автор пред незнающими, что он человек с неба звезды хватает искусством своим. И как же не так? Кто из незнающих греческаго языка не поверит, что то Авторова правда, как человека во мнении многих знающего, по присловию, всю Ямскую по столбам в рассуждении наук до древнего и нового красноречия касающихся? Однако, вам, государь мой, я отдаю на рассуждение, кому больше пристойно имя глупинькова, тому ль, кто греческое имя сделал с русским ином, или тому, который не знает, что у греков есть в отечествах свой равномерный наш ич, а утверждает дерзновенно такому ж знатоку, что того нет на греческом языке? Есть у греков имена называемые патронимика, а по нашему отчеименными переведены они в грамматике, из которых мужеския обще [не говоря об ионических и эолических окончаниях, так же и об окончаних женских] кончатся на дис, как то от Приамос [Приам] Приамидис [Приамович]; от Кронос [Сатурн] Кронидис [Кронович]; от Лаертис [Лаерт] Лаертиадис [Лаертович]; от Атрей Атреидис [Атридович]: так и от Архилохос Архилохидис, а сие точно по нашему Архилохович. Хотел бы я знать, что Автор наш разумеет чрез прозвание оного Архилаша Архилохича, которое есть Суффенов, как то он сам изволил сказывать возлюбленнику своему. Я присягну, что он всеконечно того не знает. Суффен был некто пинт в древнем Риме, по искусству своему ни к чему годный, а по тщеславию безумный и всем несносный. Может статься, что оный Архилаш Архилохич Суффенов, буде он есть на свете, и ежели притом пиит и еще тщеславный, прозван Суффеновым и от того древнего Суффена.

   Доносил уже я вам, государь мой, что нет почитай ничего в сочинениях Авторовых, которое не-было б чужое. Теперь тож самое подтверждаю. Язвительная его комедия не его, да Голбергова, но токмо у Автора она на свой образец; Гамлет Щекеспиров, Эпистола о стихотворстве и по плану и по изображениям, но токмо сокращена, вся Боало-Депрова, а сего автора вся ж Горациева, но токмо распространена. Что ж до сея трагедии Хорева; она вся на-все выбрана из многих французских трагедий как Корнелиевых, так Расиновых и Волтеровых, хотя впрочем все ее существенное основание есть Расинова Федра. Читающие французские трагедии могут сами сие сличить и видеть: мне ежели б сие делать; то б мое рассмотрение в пятеро увеличилось против Авторовых сочинений. Я токмо предложу одно здесь похищение из Волтеровы трагедии названным Меро-па. Праведное солнце! Как же оно изгажено Авторовым переводом! Удивительно, учит Автор в Эпистоле о русском языке как переводить, а сам ни шкиля, как говорят, не умеет. Не бесстыдное ль то тщеславие? Надобно поистинне железное иметь чело. Впрочем, говорит там Волтер:

  

   Quand / on a tont perdu, quand / on n'a plus d'espoir,

   La vie est un oprobre, la mort est un devoir.

  

   Сие значит по словам:

  

   Когда все погибло, и когда больше никакия нет надежды; то жизнь уже позор, а смерть должность.

   Но у Автора нашего в II действии, в 7 явлении, говорит сие преизрядное похищенное место Оснельда следующим образом:

  

   Когда погибло все, когда надежды нет,

   Жизнь, бремя и одна она покой дает.

  

   Рассудим же, государь мой, сперва не о том, как сему двустишию надобно быть, но о сем, что оно у Автора нашего значит. Волтеров разум в сих двух стихах есть как превесьма исправен, так и безмерно великолепен. Но у нашего Автора в нем неимоверное никому, по самохвальству его, противословие. Говорит он, жизнь бремя, и одна она покой дает. Как? жизнь у Автора и тягостна, и совокупно она ж спокойна? Стыдно, государь мой, вчуже, когда видишь такое неискусство, а толь великое Авторово самохвальство. Я уже не говорю, что запятой у Автора надлежало быть не по слове жизнь, но после речи бремя; доношу токмо, что его двустишие сим образом могло б быть исправно, и означало б точно Волтеров разум:

  

   Когда погибло все, когда надежды нет,

   Уже бесчестна жизнь, оставить должно свет.

  

   Но и по намерению нашего Автора, именно ж, что он вместо бесчестия положил при жизни бремя, надобно б лучше следующему быть двустишию:

  

   Когда погибло все, когда надежды нет,

   Несносно бремя жизнь, а смерть покой от бед.

  

   Из сего одного примера можно всем выразуметь об Авторовом самом малом искусстве и заключить, а сие по самой чистой справедливости, равным образом и о всех его взятых местах из чужих сочинений. Еще мне вспало на ум некоторое из Хорева место, которым Автор безмерно чванится, так что внес оное и в комедишку свою недостойную, а именно:

  

   Карать противников, и налагати дани.

  

   Признаваю, что разум сего стиха есть великолепен и горд. Но Авторов ли он? Сие и во французском сочинении, из которого наш Автор похитил, есть подражание Виргилиеву из Энеиды кн. 6 стих 352.

  

   Parcere subieetis et debellare superbos.

  

   Впрочем пускай не думает господин Автор, что я не знаю всех его похищенных мест: я им при случае всем роспись по алфавиту могу сделать, а теперь довольствуюсь токмо лехким показанием одного сего из Волтера: сие ж для того, дабы ведали, что Автор не имеет ни малого довольства сам в себе. С другой стороны, уведомился я недавно, что Автор сочиняет, или сочинил трагедию Эдипа, в которой токмо пять человек действующих лиц. Но я наперед вас удостоверяю, что сей Авторов Эдип будет точно Софоклов, у которого также пятеро [кроме Хора, которого ныне к нам по подражанию французским трагедиям, Автор не вводит же] действуют, а именно: Эдип царь Тебанский; первенствующий жрец Юпитеров; Креон брат Иокастин; Тирезий прорицатель; Иокаста, вдова оставшаяся после Лаия царя Тебанскаго, а супруга Эдипова. Сего Софоклова Эдипа Автор наш не возмет, или не-взял с подлинника, для того что он по гречески ни пула не знает; но будет поживляться переводом или Дациеровым, или оным, кой сделан иезуитом Брюмоа. Не сомневаюсь притом, что Автор, для укрытия своих из Софокла похищений, возмет некоторыя места из Эдипа Петра Корнелия; и уповательно, что в Авторовом либо Эдипе буДет токмо и четыре персоны, вместо пяти, когда он оставит или первенствующего Юпитерова жреца, или прорицателя Тирезия. Но как то ни есть, и ни будет; только ж Авторов Эдип весь имеет быть основан на Софокловом, толь наипаче, что иезуит Брюмоа сию Софоклову трагедию весьма хвалит, а Корнелиеву довали но хулит, что до плана, хотя и хвалит же его изображения. Теперь, государь мой, осталось разобрать трагедию Хо-рева вобще и порознь в рассуждении характеров. По моему мнению, а мнение мое сходно будет с драматическими правилами, трагедия сия неправо названа одним Хоревом: ей надлежало было дать имя Оснельдаи Хорее, когда уже Автору необходимо стало надобно проименовать ее Хоревом. Вы изволите знать, что наименование всегда делается драматическим штукам от того лица, которое в драме есть героем, и коего больше есть действия в ней. Но сами рассудите, меньше ль действия Оснельдина во всем Хореве против действий самого Хорева? Ею началась трагедия, ею продолжалась, ею завязалась, смертию ея и развязалась. Хорев только что ея любил, и потому несносно ему было с нею разлучиться: чего ради и старался о всех способах чтоб ея в Киеве удержать. А как узнал, что она умерщвлена; то с превеликия горести и сам себя убил. Вот все его действие; а прочее все сказывается Велькаром. Буде ж для того положить его героем трагедии, что он себя при самом конце, крушась по Оснельде, пред всеми потребил; то в таком случае мог себя потребить и Завлох по дочери, и Кий по невинном брате. И так можно б ея в таком случае назвать было или Кием, или Завлохом: еще можно б ея было назвать и Сталверьхом, для того что смотрителям в самом же последнем явлении представлено, что

  

   Сталверьх скончал живот,

   Низвергшись в глубину Днепровых быстрых вод.

  

   И так, государь мой, ежели не угодно, чтоб ей быть токмо Оснельдою; то всеконечно надлежало ее назвать Оснельдою и Хоревом, а не Хоревом одним, и не Хоревом и Оснельдою.

   Любовник сей Хорев, еще сделал и неблагопристойно, и против театральных правил, тем что он кровию своею обагрил пред всеми театр. Можно б было ему уйти за ширмы, и там убиться; а о смерти б его всеконечно непреминул, выбежав запыхавшись, какой нибудь воин сказать, и еще распространить бы его неистовство пустым, и Автору обыкновенным, велеречием, а чрез то также б подать причину закричать Кию увы, и минуты грозны, Завлоху о боги, а Велькару ах, дабы тем окончить трагедию. Не извольте, прошу, мне говорить, что окровавляется сцена и во французских трагедиях, бутто б не-было многих из французских трагедий против правил: как образец к вероятному представлению есть одна токмо натура; так и для благопристойности есть всеянная от натуры ж некоторая честность, основанная на благоразумном порядке и достохвальном приличии, общем всему человеческому роду. Но сей же наш любовник хотя был и в превеликом неистовстве, как то он себя при окончании показывал, только ж по делу видно, что он неистовился нарочно, даром что вправду убился: ибо неистовство не лишило его так совсем разума, чтоб он не мог себя показать добрым стихотворцем, сделав, в самой непонятной скорости, четыре преизрядные стиха в надгробную надпись Оснельде. Подлинно, сия непристойность превосходит уже все прочие, сколько их ни есть у Автора. Извольте рассудить сами по справедливости, вероятно ль, чтоб человеку находящемуся в самом остром болезновании, в самом крайнем безпамятствии, и при самой кончине, иметь можно было столько смысла, чтоб сочинить эпитафий, и еще стихами? Сей то нам ныне сладкогласный лебедок, который при смерти своей воспел толь жалобно! Да и кстати ль, чтоб князь, брат княжой, главный военачальник, храбрый герой, и еще публично, сделал себя стихотворном? Приличнее поистинне могло б быть, ежели б он слезным и ослаблым своим голосом спросил тогда, нет ли где близко пиита, которому б сочинить на гроб любезнейшей его Оснельды эпитафий, а сие почитать бы последним его завещанием, для того что он сам хочет всеконечно жизни лишиться. Крайняя горесть и печаль не умеет говорить витиевато; сему и Автор наш не спорит в Эпистоле о стихотворстве. Чего ж ради он дал умирающему Хореву толь кудрявые речи в сочинении эпитафия? Можно заключить, что не Хорев был в беспамятстве, но сам; господин Автор.

   Мне весьма удивительно, что и сама Оснельда в первом действии, в явлении первом, толь есть нерассудна, что поистинне нельзя не дивиться и не смеяться Авторову вымыслу. Когда Астрада постигла, что Оснельда очень любит Хорева; тогда сия Оснельда признавшись ей в том сими словами:

  &nbs