Тредиаковский Василий Кириллович - Статьи

ограничивающий себя ни собою самим, ни своими единоплеменными, ниже чем другим собенным, но возносящий все к общей пользе человеческого рода, а весь род человеческий к Превыспреннему Существу.

   3) Нравоучение Тилемаха есть, повсемственное в своих употреблениях; пространное, обильное, приличествующее всем временам, всем народам и всем состояниям. Видимы суть в нем должности предержащего, который есть совокупно и царь, и воин, и мудрец, и законодавец. Видимо в нем же искусство править различными племенами; видимо средство к соблюдению мира вне с своими окрестными, а однако к содержанию всегда, внутрь обладания, храброго юношества, готового защищать государство; видим есть и способ, как обогащать державу, не упадая в роскошь, как изобретать средину между излишествами могущества деспотического (самопреобладающего) и бесчислениями анархическими (не имеющими начальствующего). Преподаются здесь же правила о земледелии, о купечестве, о художествах, о наукам, о благоучреждении гражданском и о детей воспитании. Автор представляет в поэме своей не токмо добродетели ироические и царственные, но и приличествующие всякому людей званию: вразумляя князя, не меньше наставляет и каждого подчиненного князю, о должности.

   Илиада имеет себе в цель, да покажет смертоносные воспоследования из несогласия между военачальниками. Одиссия предъявляет, колико есть сильно в царе благоразумие, сопряженное с мужеством. В Енииде изображаются действия ироя благочтивного, набожного и храброго. Но все сии частные добродетели не доделывают благополучия всему человеческому роду. Тилемах идет далее сих предначертаний великостию, множеством и пространством нравственных своих намерений; так что можно сказать преутвердительно, некоего смысленного мужа словами, что "Дар самый полезный, каковым Мусы возмогли обогатить человеков, есть Тилемах: ибо если б блаженство рода человеческого могло произрасти от поэмы, то б произрасло оно от сея Тилемахиды" {Le don le plus utile, que les Muses aïent fait aux hommes, c'est le Telemaque: car si le bonheur du genre humain pouvoit naître d'un Poёme, il naîtroit de сelui-là. Аббат Террасой {Сей г. аббат Террасой, быв пронзен и проникнут удивлен Тилемаху, восхотел быть и подражатель сей пииме. Сие точно ревнование его произвело Сифа, повесть ироическую, коя уже переведена и на наш язык.}.}.

   Не чужде ль, посему, или паче дико, что некоторые у нас, и не без нескольких талантов люди запрещали, порицая с кафедры, как говорят, чтение Тилемаха и Аргевиды, обеих же пиим несравненных? Видно, не уразумели они или уже не потщались уразуметь, что первая книга есть ифическая философия самая совершенная, а другая философия ж политическая самая превосходная, каких не-было поныне в ученом обществе.

  

  

   Хотя сказанию, продолжаемому ироическою пиимою, стих есть и несуществен, по мнению Аристотелеву, Дионисия Аликарнасского и Стравонову, для того что можно эпопию, как подражательницу естеству, писать речию и нестихословною, которая, по первоначалию своему, естественнее стиха есть; однако Омир, зиждитель сея пиимы, употребил на повествование свое стих, и стих ексаметр, то есть шесть мер или стоп имеющий. Сей стих во все первые четыре места приемлет стопу дактиля или спондия, а в пятое всегда дактиля, кроме некоторых не многих случаев, так как в шестое всегда ж спондия или хория, по количеству состоящему не в возвышении и понижении тона (гласа), по в продолжении и сокращении хрона (времени); и он же отнюд не допускает в последнее свое место согласия со следующим стихом, называемого у нас ныне неправо по-еллински рифмою (числом), вместо правого омиотелевта (подобного окончания). Что ж Омир употребил на слово свое стих, то всеконечно в отмену от простонародного и общего всем глаголания, как в отменном и благородном сочинении или как в священном по некоторому срассуждению. Но что избрал он предпочтительнее стих ексаметр и дактилоспондиаческий, то сему не иная мнится быть причина, как токмо что первое, шесть стоп есть посредственная длина, измеряющая дух человеческий в произношении и состоящая между самою сокращенною и продолжительною самою; а второе, что как дактиль имеет в шествии быстроту плавную, гладкую, равенственную и стройную, так спондий срастворяет оную скорость его природного себе важностию, чем стих сей являет в себе такую осанку, которая соответствует точно благородному величию ироическия пиимы и которая чувствуется более, нежели может изобразиться: ибо когда б употребил пиит анапестоспондиаческий стих, то порывистая анапестова стремительность, сопряженная с медленностию спондиевою, могла б непреминуемо обезобразить ступание стиха тремя непосредственными монотониями {Одногласиями.} долгими по двух кратких.

   Но как то ни есть, токмо ж Омир употребил стих ексаметр, и ексаметр дактилоспондиаческий (не соглашающийся притом отнюд никогда и нигде с следующим стихом рифмою) на течение в пиимах своих слова. Сему вообще надлежит иметь смелые узоры речений и целых речей; быть благолепну и различну образами; ясну, пламенну, стремительну, сильну, сразмерну чувственностям изображаемым, то есть с скорым действом вещей спешну, а с медленным косну; иногда грозну, иногда любезну, всегда сладостну, и нечто такое содержащу в знаках мыслей и в мыслях самих" которое одним токмо естеством преподается. Никогда оно да не будет преизбыточно надменное, напыщенное преизлишно, идущее как на ходулях, или как гигантовское и колоссальное, подобящееся стуку тимпанному или сонмищному крику, но да восклицает резкою трубы проразностию, или как лебединым, ярко напряженным, гласом. Должно ему иметь обилие не обременяющееся чрезмерностию, ни непрерывным нанизыванием сложных и пресложных, как полтара и полтретья аршинных, существительных имен и прилагательных, да и не упадать никогда в повторения; а предлагающу те ж самые вещи, не представлять отнюд тех же самых видов, и еще меньше теми ж самыми ознаменованиями. Всем его периодам, или округам надобно слух наполнять, при определенном оном числе стоп, плавным, гладким и сцепляющимся падением, преносящим же иногда смысл из стиха в стих, да и прелагающим, свойственно языку, чин сочинения {Омиров стих 535, из X книги Илиады, Ι῎ππων μ᾽ὠκυπόδων ἀμφὶ κτύπος γατα ξάλλει, точный есть пример сему, ибо он гласит речь в речь так: "Коней мне быстроногих оба топот слуха поражает". Но грамматический чин требует сего сочинения: "топот коней быстроногих поражает оба слуха мои". Маронов 596, из Енииды VIII книги, Quadrupedante putrem fonitu quatit vngula campum: "Четвероножна копыта топотом поле разится", есть подражание тому Омирову.} из места в место, из начала в средину и в конец, из средины в конец и начало, и из самого конца в начало и средину цельныя речи. Притом, ничего б в нем досаждающего, жестокого и притворственного небыло; но да течет описуемое сие слово, не единственный словесности ради, ниже просто для угодности токмо: каждой бы речи заставлять мыслить, а мыслям всем клониться б только к соделанию нас добрыми.

   Вкратце, с начала самого до конца, достоит течению слова ироического литься всеконечно непресекаемым нигде и ни от чего потоком. Оно есть река, но река подобная Волге: сперва несется струею, потом ручием, потом речкою, вскоре после рекою; возрастая ж впадающими со стороны водами, влечет уже ток свой быстрый, глубокий, обширный, полный, превеликим и предолгим Нилом, даже до самого своего устия в море, то есть, до окончания. Сей многотечный Евфрат иногда есть видом хрустальный и прозрачный, чистый и светлый; а иногда шумящий, пенящийся и возносящийся выспрь, в обоем же случае, многажды, от осияния зареносных лучей, распещряющийея в каплях своих радужными всеприятными различно цветами, но всегда непрерывно к пределу катящийся: ничто его удержать не может, ни самые катаракты, или пороги, сквозь и на дне, и на средине, и на верьху проницаемые от струй оного: нигде не застаивается, не плеснеет, ни горкнет, всегда и всюду протекает, от всего чистится и всякого медвенною своею и млечного сладостию напаяет. И да на отрез скажу, течение слова в ироической пииме, долженствует быть всеконечно и всемерно бахарское.

   Кому ж из читателей, сведущих в сем деле силу, не чувствительно, что стихи, оканчавающиеся рифмами, отнюд неспособны к произведению такова, какое теперь описано, течения в слове? Рифмические стихи, состоящие впрочем и стопами двусложными, отнюд не могут продолжать непрерывного такого шествия, какого требует ироическая пиима, кольми ж паче стихи не имеющие стоп, кроме рифмы, как-то италианские, аглинские, ишпанские, французские и польские. Ибо каждый стих сего состава, не теряя переносов_дз предъидущего стиха в следующий, на конце своем вдруг переламывается и чрез то останавливается вдруг же. Такие стихи суть не река,, текущая сверьху вниз, непрестанно и беспреломно, к удаленному своему пределу: они студенец некий, бьющий снизу вверьх и дошедший до своея блиския высоты, пресекается и обращается стремглав вниз паки; так что всякий стих свой порог собственный имеет и шумит на оном. Коль бы стихи с рифмами ни гремели, в начале своем и средине, мужественною трубою; но на конце писчать токмо и врещать детинскою сопелкою. Согласие рифмическое отроческая есть игрушка, недостойная мужеских слухов. Вымысл сей оледенелый есть гофический, а не еллинскре или латинское, благорастворенным жаром блистающее и согревающее ркончательство.

   Сия есть, одна из первенственных и главнейших причин, что мудрый автор Тилемаха сочинил его свободным, а не заключенным словом, на французском природном своем языке. Ведая совершенно, что течение ироическия пиимы долженствует быть не удержаваемое никаких препон обузданием, да так скажу, а французские стихи и бесстопные суть и рифмические; следовательно, как подобоструйного течения не имеющие, так и преламывающиеся своими к тому ж рифмами еще и брячащие оными, как будто на утешение младенцев: того ради, восхотел быть лучше своей пииме идущей пеше без остановления, нежели чтоб ристать ей на бескрильном Пигасе {Пегаз.}, по каждых двенадцати шагах претыкающемся и в то же время ржущем визгом нелепым.

   Да определяется ж теперь, ежели угодно, основательно ль автор Гонриады (по многим впрочем титлам между французскими знаменитейшими писателями занимающий место) жаловался неоднократно на письме всему ученому свету, что однородцы его французы не восхотели отнюд признать сея его ж пиимы за эпическую. Мне мнится, а мнение мое не может никому быть в указ, хотя и на многих основанное твердостях, что определение всего французского ученого общества, отказавшее автору от нрава эпическия пиимы так, чтоб ему уже о том никогда не бить челом, и праведно, и дельно, и сильно. Основание истории, взятыя автором в бытие и деяние пииме своей, есть не токмо не самоудаленных ироических времен, единственно служащих грунтом ироической пииме, но и самого нового века; ирой его есть не Лаомедонт или Приам, но Генрик {Автор, чувствуя непристойность сего имени в эпической пииме и убегая от сего в ней дикого звона, именовал его почитай всюду мягче ВАЛОА, когда еще слово было о Генрике III.}, поражающий наши слухи не знаю чем гофическим и неприятным, для того что ирой Шилбрвнд, осмеянный от Боало-Депрео, и Ганри иерой суть одного поля, да так сравню, ягоды.

   И не знаю, не больше ль одноземцы автору Ганриады имеют права негодовать за него, что он хотел всячески преподать сию Ганриаду свою за эпическую пииму, нежели чтобы ему жаловаться на них, не восхотевших оныя признать за такую, а не восхотевших ее признать такою не токмо по самой сущей справедливости, но и по истинному и претвердому благоразумю. Ибо, что эпическая пиима? есть басня, вымышленная на возбуждение любви к добродетели: то есть, ирой сия поэмы долженствует быть баснословный. Но Генрик IV, король французский, ирой Ганриады его, был монарх, в XVI веке один из самых славных и из самых великих: следовательно, крайнее было б, бесславие французскому народу и нестерпимая обида, когда б толи-кому государю его быть некоторым родом Бовы Королевича в эпической пииме: ибо и величавности и славе его противно находить басненную чудесность в простоте летописей своих. Сверьх того, новые сии стремительства к препрославленному эпичеству отъемлют всю достоверность у истории по основаниям сих самых господ: ибо утверждают они, что несомнительность истории начинается с XV века по воплощении Спасителеве; а Генрик IV начал королевствовать с 1589 года. Следовательно, Ганриаде надлежит быть истинной истории. Но понеже она ииима, того ради есть баснь {Наше присловие: Песня - быль, а сказка - небылица.}, и нет в ней прямыя истины; а потому ж, истории ея твердь о деяниях Генриковых и с XV века долженствует быть также ложная, как и самоудаленная древния, но их же, истории. Что ж будет уже сия самая история, до прошествии тысячи или двух тысяч лет? И сие толь наипаче, что Ганриаде должно пребыть и тогда, как. пииме, баснию, хотя история ея и по XV столетии? И как, с другая стороны, преблагомысленный Боало-Депрео называет богопрестпупством данный вид басен правде священной; так сей самый вид, данный правде содеяний предержавшего, можно наименовать, по самой же сущей истине, оскорблением величества.

   Но, да возвратився к течению слова, совершу о нем представление, такову и толику быть должно ему в ироической пииме, каково оно и колико льется у Омира и Марона шестимерными стихами без рифмы, а у Фенелона прозою, за непристойность французских стихов. Сего ж самого течения жизнь одушевляется еще у пиитов живописанием, сравнением, уподоблением, очертанием и любомудрствованием. Живописать есть не токмо описывать просто вещи, но и представлять окрестности их способом толь живым и тельным, что всяк мнит их в лицах видеть. Автор Тилемаха как течением слова вообще есть непрерывен и сладостен; так и живописными своими образами совершен. Он представляет страсти крайним искусством: ибо превесьма прилежал к познанию сердца человеческого и всех его пружин. Всяк, читая пииму авторову, не видит ничего иного, кроме что он показывает; и так же не слышит другого, как токмо что в нем изглашается. Он разогревает, возбуждает, прекланяет и влечет за собою; так что чувствуются все страсти им изображаемые.

   В сем точно живописании пииты обыкновенно употребляют упомянутые сравнения, уподобления и описания. Сравнения в Тилемахе суть точны, исты и благородны. Автор не воскриляет преизбыточно разума, выше подлежащего своего дела метафорами (пренесениями от свойственного к несвойственному) чрезвычайными: он также и не приводит его в затруднение многим различием изображений. Подражал он всему великому и изящному в описаниях древних, как то сражениям, потехам, кораблекрушениям, жертвоприношениям и прочему, не распространяясь в мелочах, приводящих в дряхлость и в томность повествование, и не уничижая величия в пииме очертанием вещей подлых и неприятных. Вступает иногда в подробность; но ничего не предлагает, что недостойно бы внимания было и что не поспешествовало б ясности вразумления, им преподаемаго. Следует естеству по всем его различиям. Знал он твердо, что всякой речи должно иметь свои неравности: иногда надлежит ей быть высокой, но не напыщенной; а иногда простой, но не подлой. Ложный то вкус, чтоб везде и всегда украшать, распещрять и роскошествовать. Описания его суть велелепны, токмо ж природны; просты, а однако приятны. Картины у негр не токмо списаны с естества, но еще и с естества любезного. Сочетавает он исправность рисунка с живностию красок; то есть, стремительность Омирову с Мароновою благодарностию. Не все еще тут: описания сея пиимы не токмо определены услаждать но и наипаче наставлять. Когда автор говорит о пастушеской жизни, то предлагает ее для того, чтоб одобрить и препоручить любезную простоту нравов. Когда описывает потехи и сражения; то не для почести другу или отцу, как-то в Илиаде и в Енииде, но да изберется царь превосходящий всех силою разума и тела, и способный равно к снесению трудов, полагаемых тем и другим. Когда представляет нам страх кораблекрушения, то да вдохнет в своего ироя твердость сердца и предание себя богам в наивеличайших бедствиях. Мог бы я пробежть по всем его описаниям и найти в них подобные ж красоты: но довольствуюсь наблюдением, что резьба непроражаемого нагрудника, или брони, или доспеха, который Паллада даровала Тилемаху, есть преисполнена искусства и заключает в себе сие высокое нравоучение, что щит государю и подпора государству суть единственно науки и земледелие; и что царь вооруженный мудростию ищет токмо мира и находит изобильные пособия на все зло браней в народе наученном и трудолюбном, коего разум и тело равно приобучены к трудоположению.

   Напоследок, не может поэма быть сильна и точна без любомудрия {Философия.}. В Тилемахиде хотя видимо повсюду образование богатое, живое, острое, приятное, а однако при всем том разум твердый, точный и глубокий. Сии оба качества находятся редко в одной и той же особе. Надобно быть душе в непрестанном почитай движении, да изобрящет, да пристрастит, да подражает, и совокупно в совершенном спокойствии, да рассудит производимое и да изберет из премножества предстающих мыслей приличные токмо. Должно образованию претерпевать некоторый род огненного восторга, а разуму, пребывающему в тишине, воздерживать оное и обращать по своему изволению. Без сея жаркия страсти, любящия все, речи кажутся хладны, косны, слабы; а без сего рассуждения, распределяющего и направляющего все ж, они суть ложны и неправдивы.

   Огнь Омиров, особливо ж в Илиаде, есть стремителен и жарок, как пламенный вихрь, пожигающий все. Огнь Маронов имеет более светлости, нежели жара: он светит всегда лучезарно и равно. Но огнь Тилемахов греет и слетит совокупно, смотря по надобности к преклонению или к возбуждению. Когда сей пламень сияет, то дает чувствовать приятную теплоту, отнюд не вредящую. Таковы суть собеседования Менторовы о политике и Тилемаховы о разуме законов Миноевых. Сии чистые идеи наполняют разум тихим светом: енфусиасм (огнедыхание) и жар пиитический были б тут вредны, как то солнечные лучи, преизлишно яркие, ослепляют. Когда ж нет нужды в мудрствовании, но вся потреба есть в многообратном действии; когда уже истина зрится ясно и когда не бывает подвижностей от единого токмо нерадивого коснения, тогда пиит возбуждает огнь и возбуждает пристрастие подвигоположное, восхищающее слабую душу, как не имеющую доблести повинуться истине. Эписодий о любви Тилемаховой, на острове Калипсином, наполнен есть сим жаром. Итак, презнаменитый пиит соединил в своей пииме самые лучшие изящества древних. Он имеет все огнедыхание и обильность Омирову; но все же велелепие и правильность Маронрву. Как еллинский оный творец, начертавает сильно, просто, живо, различно в басни и разно в характерах размышления его нравоучительны, описания одушевленны, вымышления многоплодны. Всюду в нем оный яркий пламень, кой единым подается естеством. Но как латинский тот, наблюдает совершенно единство действия, единообразность характеров, порядок и правила. Рассуждение его глубоко, а мысли вознесенны, когда сочетавает естественное с благородным, с высоким же простое. Везде искусство становится природою. Что же до ироя его, то сей есть совершеннейший обоих, еллинского и латинского: ибо умственности Тилемаховы суть просвещеннейшие, но чувственности благороднейшие, нежели Ахиллеевы, Одиссеевы и Енииевы.

   Сие впрочем срастворение светлости с яркостию и различает нашего пиита от оного Омира и того Марона. Енфусиасм первого приводит иногда к забвению искусства, к пренебрежению порядка и к тому, что он преходит за пределы естества. Была то сила и стремительство великого его природного разума, восхищавшего того поневоле. Пышное велелепие, рассуждение зрелое и осанистое шествие Мароново прераждается иногда в правильность преизлишно порядочную, чем он кажется быть более историк, нежели пиит. Сим последним любуются вящше пииты философствующие и нынешние, нежели первым. Не происходит ли, мню, сие от их чувствования, что можно удобнее подражать искусством великому рассуждению латинского стихотворца, нежели преизящному огнедыханию еллинского пиита, которое единым токмо естеством преподается?

   Мой автор долженствует любим быть всякого рода пиитам, как любомудрствующим, так и дивящимся огнедыханию. Он сопряг свет разума с сладостию образования. Доказывает истину как философ твердым и глубоким рассуждением; а приводит в любовь доказанную ту как пиит, сладостным возбуждением чувственностей. Все в нем праведно и прилично к преклонению: нет играний разума, ни таких блистающих мыслей, кои заставляют дивиться писателю. Следует он в сем великому наставлению Платона, предлагающего, что сочиняя должно укрываться, сникать с очей и себя самого позабывать, дабы произвесть токмо истины, которым желается научить, и страсти, кои хочется очистить.

   В Тилемахе, словом, господствует всюду разум, и красуется чувственность. От сего точно пиима сия есть пиима всех родов, племен, состояний и веков. Тилемах соблюдет всегда, на всех языках силу свою, благородство, душу и сущую красоту: ибо пиима сия состоит в высоком проявлении истины, в чувственных благородных и вознесенных, да и в способе природном, нежном и рассудном, каким та и другие предлагаются. Такие добролепотствия суть всех языков, всех времен, всех стран, и приводит равно в любление к себе острый разум и великие души во всей вселенной.

   Только есть всего, что я мог выбрать из разных мест об ироической пииме вообще и о Тилемахе, из Тилемаха в особливости. Осталось теперь объявить причину, побудившую меня к преложению Тилемаха, и способ, как я обращался, продолжая дело. Не приведу, чаю, читателя моего сим в скуку; а сообщением ему обстоятельного известия о всем, что касается до Тилемахиды, и услужить уповаю.

   Уже известно, что Тилемах и на наш язык преведену как-то книге сей, необходимо должно читаемой быть всеми; народами, хотящими нелицемерно просветить свой разум, а сердце исправить, тому ж и другому приобресть услаждение такое, кое от чтения книги произойти в верьховной степени возможет. Но Тилемах наш переведенный и напечатанный токмо тень, или еще и та, истинного есть Тилемаха. Коль ни благоразумный и ни доброправный переводил его муж, и язык разумевший французский; однако, не обратившийся нимало в словесных науках, не мог произвесть перевода своего так, как всеконечно надобно было. Списки, с недостаточного его во всецелом содержании перевода, еще беспредельно недостаточнее произникли; а обносясь повсюду, расплодили и сами списки ж с себя, но толь пренесовершенные, что Тилемаха в них по заглавному токмо почитай имени узнавать стало можно. Из таких точно списков один достался Академической типографии, которая Тилемаха и произвела печатным тиснением. Правда, видели тогда знающие люди все недостатки в том списке, с коего так называемый набор в типографии той производим был, и могли оные все ж прежде чистого тиснения исправить; но крайнее понуждение к скорости напечатания не допустило до того: так что каков был Тилемах в оном списке, таков подлинно и в свете издан. Жаль; но "что сделано, то уже не может быть не сделано"!¹

   ¹ Factum, infectum fieri nequit.

   Terent. Phorm. V. 8.4.

   Factum est illud, fieri infectum non potest.

   Plaut. Aul. IV. 10. 15.

  

   По прошествии времени, предприяли некоторые рачители дать нам Тилемаха не токмо исправнейша в содержании, но и в течении слова сходственнейша со стихотворным слогом: уразумели они твердо, что ироическая пиима не стройна всеконечно без приличного себе, и потоком льющегося, изглашения: чего ради несколько книг и совершили делом, со временем все прочие до самого конца совершить хотящие. Учинена мне честь сообщением, тогда еще, к прочтению сих нескольких книг с Тилемаха, в новом томе и исправнейшем произведенных виде. Не можно не похвалить достодолжно слога, и сего не льстивно, да и по самой справедливости: преложение сие метафрастическое, сходствует всесовершенно с авторовою прозаическою речеточивостью, так что французское слово изменилось токмо в российское; разве сие одно может о российской речи сказаться, что она в нем, как не стопами определенно шествующа, льется исторического, а не ироического повествования рекою, точно как у автора, которому впрочем необходимо было нужно, лишенному всемерно ироического стиха, прозаичествовать; но что нам, обогащенным таковым стихом от природныя благоплодности, в текущей плавно, пылающей жарко и на все извивающейся страны способно и высокопарно словесности нашей, не прилично б, мнится, было тот пренебрещи и самоизвольно не имущими являться в изобилии, равно как стоящим в воде по уста, а напиться не могущим. Наконец, мы имеем высокий сей ироический стих издревле; а Тилемах и есть эпическая пиима, которая требует Омирова или Маронова ристательного бега.

   Другие напротив, в нынешнее точно время, зная что всякой пииме, по превосходству ж (κατ' εξοχην) первенствующей пред всеми ироической, должно тещи определенною мерою, потщались прелагать Тилемаха, еще вновь, стихами, и сими иамвическими, да и с так именуемою окончательною рифмою. Сообщены мне были три первые книги и сего рифмического преложения, да просмотрю оные. Понравилось начинание: похвалил я стремительство, еще и поострил ободрением трудоположника к продолжению дела. Подлинно, и сей труд есть достохвален. Но видели мы уже выше, что ироическия ниимы течению не свойственны как рифмы, так и стопы мер иамвических. Первые всем течении всюду соделывают катар_а_кты, то есть, пречные пороги и преломы; к тому ж, брячат они, может быть, хорошо в кратких пиимах, а в долгопротяжных и важных, какова ироичеекая, отнюдь терпимы быть не могут, вторые ж, приличной основательно употреблены древними, на течение слова в драмах, но эпопия всеконечно требует дактило-спондиаческого, или, по нашему тоническому количеству, дактило-трохаического шествия. Сверьх того, рифмический перевод больше не обходимо есть пар_а_фрасис (произложение), отнюдьже не мет_а_фрасис (преложение). Следовательно, парафрастический перевод с Тилемаха, не знаю коль попремногу удалится от точного содержания Тилемахова.

   Не почитая ничего более и первенственнее, в должностях моих согражданских, ревности к услужению Отечеству, и желая всесердечно "оставить по себе живое засвидетельствование сея, пламеневшня во мне всегда, ревности, а в памяти соотечественников моих не умереть никак и по смерти"¹, отнюд же не Ирострата оного ефесского подобием, принялся и я за сие преложение Тилемаха, когда уже изданный тиснением Тилемах наш не весьма исправен, приуготовляемые ж оба еще суть в ожидании, а может быть и остановлены надолго или важнейшими первого, или второго должнейшими упражнениями. Впрочем, принялся я за сей труд не с таким о себе тщеславным самомнением, что преложение мое токмо достигнет на верьх целого совершенства: далеко, свидетель совесть моя истине, отстою от ненавистного сего фрасонисма (самохвальства). Есть моя Тилемахида, но при поспешествовании свыше, без чего ни начала себе не положила, есть, говорю, Тилемахида моя, не как изданныя исправнее разумом преложения, а уготовляемых двух негли благообразнее течением слова, ибо всеконечно сродным и единственным эпической пииме. Не стремит она у меня вод своих истории ческим морем, но лиется быстрою и чистоструйною ироическою рекою; не биет тока своего снизу вверьх, ни пресек кает его вскоре согласованием неким окончательным; но бежить евыспрь долу потоком всюду доброгдасно гремящим и повсюду глубоким от впадших в него других струй обильных: то есть, Тилемахида моя не сочинена прозою, как называют, ниже и двустопными с рифмою стихамв; но стихами дактилотрохаическими, как то требует того наше тоническое количество, и теми всеконечно без побрякивающей на концах варварский рифмы.

   ¹ Ergo etiam, cum me supremus adusserit ignis,

   Viuam, parsque mei magna superstes erit.

   Насон Элег. XV. Кн. I.

  

   Сим образом источник оный разумов Омир составил две свои зиждительные пиимы, Илиаду и Одиссию; сим и верьховный Марой благородную и осанистую свою Енииду, как то уже изъяснено выше; сим точно быть должно на нашем языке и превелелешюй и всяких титл вышшей Тилемахиде. Сие ж толь пристойнее, что самое природное и первенствующее наше стихосложение было всеконечно без рифм, хотя и состояло стопами как двусложными, так и трисложными, по тоническому количеству (рифмические стихи, бесстопные от поляков, а иамвические пришли к нам от германцев): что, мню, доказал я весьма вероятно, в рассуждении моем о древнем, среднем в новом стихотворении нашем, положенном ежемесячных сочинений в июне месяце, 1755 года. Итак сей род стихов, начатый мною от нескольких уже лет, а ныне препоручаемый всеобщему ynonv реблению в пииме сей важной, не долженствует казаться нам ни новым, ни диким: он есть возврат от стихотворения странного, детского и неправильного к древнему нашему сановному, свойственному и пристойно совершенному; возврат, говорю, точно подобный возвращению от гофическия архитектоники, пребывавшия с XIII по XVI век, к изрядству паки еллинския самоначальныя, единственно благолепныя и всею сразмерностию превосходныя. "Нила то истинно посему, что естество само собою клонит к стройности оной простой; к которой толикий есть труд возвращаться, когда вкус к исправной изяшности поврежден, развращенных новостей строптивостями?" {N'est-ce point, que la Nature porte d'elle-même à cet air simple, auquel on a tant de peine à reuenir, quand le goût a été gate par des nouveautés et des hardiesses bizarres? Боссюэт. Разглагольств. о всемир. истор. Ч. III. гл. 3. стр. 495.}

   Но впрочем правда, автор ее воспел на французском своем языке свободною речию: однако воспета она прозою, за неспособность французского языка к ироическому еллинрлатинскому стиху; а так называемый на том языке александровский стих есть не стих, но прозаическая простая строчка, рифмою токмо на конце в лад гудущая, которая уже и всего нестройнее примешается к течению слова в пииме самоначальной. Что ж до нашего языка, то он столько же благолепно воскриляется дактилем, сколько и сам еллинский и римский; и так же преизящно употребляет пренесение речей с места на другое, не пригвождаясь к одному определенному, как и оный еллинский с латинским: природа ему даровала все изобилие и сладость языка того еллинского, а всю важность и сановность латинского.

   На что ж нам претерпевать добровольно скудость и тесноту французскую, имеющим всякородное богатство и пространство славенороссийское? Достохвальнее петь Омировым и Мароновым доброгласием, а толь и наипаче, что непринужденно можем, нежели детским некаким рифм звенением: да и есть к тому ж, мнится, благодаровито, дать здесь чувствовать не читавшим из наших ни Омировых пиим, ни Мароновы, истинного по течению слова Омира и истинного по тому же Марона в славенороссийской сей Тилемахиде.

   Я толь далеко отрываю от долгопротяжнейших шгам омиотелевт (подобное окончание) оный гофический, что хотел бы его отвергнуть и от стиха драматических сочинений, то есть, от трагедий и комедий. Сие достоверно, что усильствие к непрестанной рифме умаляет беспредельно жар и рвение пиимы драматическия. На совершенное возбуждение страстей, часто надобно отставать и от природного порядка и связания в сочинении, не то что от притворного и всегда маловажного звука в подобном окончании. По сей точно причине Афиняне и Римляне, писавшие все остро, живо и прилично, помещали свои слова так, как хотели (а сие свойство и господствует свободно в нашем языке), и рифм к драматическим своим пиимам не допустили, составляя сии впрочем иамвических мер стопами {Зри о сем Древния истории том V член IV. п. II. стр. 89.}. Возможет ли статься, чтоб тем древним народам, достигшим на самый верьх совершенства в обоем красноречии, не выразуметь, что для совершеннейшей красоты должно быть на концах, стихов рифмам? Итак, лучше нам последовать в сем Софоклу, Еврипиду, и Терентию, нежели Корнилию, Рацину и Молиеру {² По разуму, достовернейшего должно держаться и предпочитать честнейшее. Но всякий подлинник достовернее списка есть и потому честнее. Впрочем два мнения, в рассуждении сего, и поныне в самой Франции под жарким стязанием продолжаются. Первое есть, что древние писатели, каков например Омир, Ди-мосфен, Платон, Марон, Туллий, суть такие писатели, коих за верьховное и единственное правило всего доброго вкуса новейшим нам почитать должно. Сии утверждают, "что между новейшими нами нет ни словесника равного Туллию или Димосфену; ни пиита подобного Омиру, Марону, Пиндару, Флакку, Феокри-ту:.... а древние сии не для того суть дивны и достоподражаемы, что они древние, но что превосходный из древних. Ceux, qui admirent les Anciens, croient, que dans le Moderne il n'y a ni Orateur, qui égale Ciceron, ou Demosthene; ni Poёte qui approche d'Homere, de Virgile, de Pindare d'Horace, de Theocrite: ...car les partisans des Anciens n'estiment pas les Poёtes, parce qu'ils sont Anciens, mais parce qu'ils sont Bons (Предислов. г. Дациера при издан, его стихотворений Флакковых). Другие твердят, что и Омир, и Марон, и Пиндар, и Флакк были такие же люди, как и мы, и что природа и нам не матчиха; следовательно, древних мы и превзойти можем, не то что с ними сравниться; а сие самое и подтверждают таким уподоблением: "Буле древа, кои расли в прежние времена у нас на полях, были больше нынешних, то с Омиром, с Платоном, с Димосфеном, не можно сравниться в нынешние веки: но понеже нынешние наши древа суть столько же велики, Сколько и старинные, того ради можем мы быть равны Омиру, Платону, Демосфену". En cas que les arbres, qui étoient autrefois dans nos campagnes, aient été plus grands que ceux d'aujourd'hui, Homere, Platon, Demosthene, ne peuvent être égalés dans ces derniers siècles: or nos arbres sont aussi grands, que ceux d'autrefois; nous pouvons donc égaler Hоmere, Platon et Demosthene. (Отступлен. г. Фонтенеля одрев. и нов.). Однако, сколько сие второе мнение ни сильно и ни хитро есть в созерцательности (в феории), по первое оное в самой деятельности (в практике) превозмогает. Ибо поныне, еще, всюду в ученой Европе, те единственно из новых пииты, риторы и историки препохваляются, кои наиближае подошли токмо к древним оным, а их не то что не превзошли, но и не сравнились с ними. Так мне сие видится в рассуждении словесных наук. Не спорю, фисика нынешняя и геометрия, особливо ж называемая высокою (sublimis), несравненно превзошли древнюю геометрию и фисику. Да и народ, который чем более будет когда геометр или фисик; тем меньше имеет в нем оказаться красныя словесности пиитическия, риторический и историческия, по наблюдению Дациерову в том же Предисловий, как то и весьма, мнится, основательно, а сие и по самым опытам, разве что, по моему, "нет правила без изъятия": Nulla est regula sine exceptione.}. Французы всякое стихотворение составляют стихами или праведнее, прозаическими строчками с рифмами для того, что не имеют стихов состоящих стопами, то есть нет у них всеконечно никаких стихов, и потому употребляют рифму, да утаят ею безобразный рощ прозы, ибо определенным числом складов состоящие, в ложных своих стихах. Не бедность ли то и мелочь?

  

   И поистине, драматическому стихотворению надлежит быть, в течении слова, всеконечно сходственному с естеством, Что есть драма? Разговор. Но природно ли есть то собеседование, кое непрестанно оканчивается женскою рифмою, как на горе море, а мужеской как на увы вдовы, сочетаваясь попременно? Я, в особенности моей, читая иногда, отдохновений во время, комедии французские, больше всегда чувствую сладости (преднамеренная польза исправления нравов едва ли когда и где происходила от драм, но везде напротив повреждение большее и неминуемое¹, да притом и личные обиды, коим пример у злодудшого Шпыня и Кощена Аристофана благонравному оному Сократу, от драматистов и от братеников им сатириков, как то и сие некто из французов² наблюдает основательно, от чтения Арлекина Дикого, нежели от препрославленного Молиерова Тартюфа. Чего ж ради? Тартюф сей в стихах своих имеет рифмы и потому от природного течения слова весьма удалился; а Дикий Арлекин идет прозою, следовательно, сходствует с самым чистым естеством. Не сомневаюсь, чтоб и прочие читатели у нас не такое же имели при сем чувствие: "Природу, по Флакку, хотя вилами из себя изринь, но она вскоре та ж к тебе возвратится"³. Изганяк" впрочем рифмы от драм не для того, что я к ним, возразит либо кто, мало сам способен; хотя и могу напротив, без вертопрашного тщеславия, сказать, что приобрел я в приискании себе их, не грызя ногтей и без поражения ладонию чела, некоторый навык, так что чаще, может быть, находится у менщ богатая рифма, нежели полузвонкая: о сем засвидетельствовать могут не ложно Псалтирь и моя ж Феоптия, не упоминая других многих стихотворений. Но отрешаю их от ироическия и драматическия пиимы (отрешаю ж впрочем советуя) для сего, что они сим пиимам отнюд и всеконечно не природны; так что мужественную их речь в отроческое немотствование (upokoriVikony) пременяют: омиотелевт первенственнее и родился для таких стихов, каковы Я маленький Юпочик, божий черв_о_чик, и подобные.

  

   ¹ Sed tu praecipue curuis venare theatris:

   Haec loca sunt votis fertiliora tuis.

   de art. amand. 1.89.90.

  

   то есть:

  

   Но лови на излучистых ты особливей

   Феатрах: сих на-местах тебе есть изобильнейший лов.

  

   Spectatum veniunt, veniunt speetentur vt ipsae:

   Ille Locus casti damna pudoris habet,

   de art. amand. 1.99.100.

  

   то есть:

  

   Зрит притекают они, притекают сами да зрятся:

   В месте сем чистоту пагуба вруг обстоит.

  

   ² Quoi, Monsieur, n'est ce pas cet homme à la Satire,

   Qui perdrait un Ami plûtôt, qu'un mot pour rire?

  

   то есть:

  

   Не сей ли человек сатирическа круга?

   Над другом смех кому сто крат есть лучше друга?

  

   ¹ Naturam expellas furca, tarnen vsque recurret.

   Lib. I. Epist. 10.

  

   Но да не волнуются пристрастившиеся к рифмам, что о отъемлются мною у них два поместия, чтоб так сказать, в нашем стихотворении: отчина их еще в нем останется довольно пространна и многоземельна, именно ж эпиграммы, сатиры, элегии, эпистолы, оды: могут любители ладов окончательных довольствоваться ими всегда до сытости в сих, и в премногих других, пиимах. Итак, да любуются теми во всех тех и да наслаждаются рифмочтители однако притом не возмогут же не признать непристойности рифм еще и в одах, для того что в них утаевается {Не токмо в одах, но и в басенках французских, сочиняемых * неравными стихами, утаевают авторы рифму, чему ныне и у нас есть последователь. Но агличане и италианцы пишут уже и драмы конечно без рифм стихами. Такие стихи у италианцев называются sciolti, то есть несвязанными. Сего домогался и у французов основательно некто знаменитый писатель. Но ему воспротивился всеми силами г. Волтер; впрочем, не знаю, дельно ль.} она от слуха столько, сколько возможно, когда сочетавается то чрез стих, то чрез два, а иногда чрез три и четыре. Счастие наше, что в одах, можем их скрывать и скрадывать так от важного слуха, а в ироической, не говоря уже о драматической, пииме, ежели рифмическую допустить нелепость, должно омиотелевтам сим быть всеконечно непрерывными. Что ж бы то за утешное, толь в сановном творении, было детинство!

   Сверьх некоторых немногих вольностей, употребляемых нами в стихотворстве, имеем мы две токмо, существенные самому составлению стиха нашего, шествующего стопами по так именуемому т_о_ническому количеству. Первая: односложные речения (по естеству своему всегда долгие, как не могущие отнюдь произнестись без напряжения голоса и следовательно без возвышения или, по обычному имени, без ударения) надлежит почитать общими, то есть и долгими, и краткими, смотря по надобности и нужде; инако, превесьма трудное и едва возможное будет составление стиха нашего, тоническим хождением высящегося и низящегося. Ведомо сие довольно обращающимся в нашем стихосложении. Итак, при восприятых мною односложных речениях за краткие, на различение от положенных долгими, начертавал я здесь всюду ифен {N. B.} (единитную по нашему названию), то есть оризонтальную палочку, иногда справа, а иногда слева. Сим правом обоюдности, или краткости и долготы, пользуются односложные, особливо ж предлоги, и во всех сложных: однако в сложном речении из двух непосредственно предлогов, как то преукраш_е_нный, первому самому не вольно уже иметь обоюдности да быть всегда, по природе своей, долгому, если только он, и в сем случае, третий будет слог к леву от ударяемого исключительно. Но вторая: за двусложные стопы хория и также иамва употребляем мы, по необходимой нужде, стопу пиррихия, без чего превесьма часто целого стиха составить невозможно. Посему за хорея и здесь пиррихий оный употреблен есть мною, где требовала надобность. И как стих ироический мой не одним хорием продолжает свой ход, да наипаче и первенственнее дактилем, трисложною стопою: того ради, по равному ж праву и нужде, помещал я иногда за дактиля и триврахия трисложную ж стопу. Сей вольности предводителя в примере имею: сам Марон, оный верьховный стихослагатель латинский, в Предложении Енииды своея, во втором стихе, начинающемся речию Италии (Italiam), употребил стопу триврахия за дактиля. Притом, его ж Maроново procumbit huffli bos (падает долу вол) и ruit Осеапо пох (валится на Океан нощь) и многое множество инде в нем, и во всех других, еще и в самом Омире, как то ἕλικας βῦς (криворогих волов) и πατέρι ω (при отце своем) и инде на премногих местах, Дало мне власть не смотрить на нежность училищных излишних престережений, да негде также окончавать мой стих и односложным речением. Наконец, составляем был иногда мною стих и так, что в пятом месте его не преобладающий всегда тем дактиль, но хорий наш, вместо латиноеллинского спондия, употреблен, на важное замедление стиха, но примеру Мароновых же славных magnum louis incrementum (велие Зевса племя) и agmina circumspexit (полки очми окинул). Сей стих в училищах называется спондийский, по пятому в нем епондию; но я проименовал его трохейским, по трохею в нем или хорию нашему пятому ж, да и везде, где он не находился у меня, означал его на-поле сим именем.

   Положен сей весь параграф в единственное предъизвещение умеющим ходить по стопам еллинского и латинского стиха ексаметра: все прочее общество читателей да не заботится о сем, но да чтет каждый стих обыкновенным рядом, наблюдая токмо препинания; ударение по силам, где его сей стих долженствует иметь, и без их труда соделаётся само.

   За должное нахожу уведомить и еще читателей, что Тилемахида моя начинается не авторовым вдруг повествованием Calypso ne pouvoit se consoler du départ d'Ulysse, "Калипса не могла утешиться об отшествии Улиссове", кое изображение у меня гласит так:

  

   В крайней тоске завсегда уже пребывала Калипса,

   И не-могла ничем своего внутрь сердца утешить,

   После как-прочь от-нея отторгся Одисс невозвратно.

  

   Предварено сие начало дватцатью с одним стихами, предложенными мною, а содержащими так называемые предложение (propцsitio) и взывание (inuocatio), по примеру Омирову и Маронову в ироических пиимах. Предложение мое хотя и состоит токмо в не многих стишках, но всея Тилемахиды содержание в себе пресокращенно замыкает: оно притом, к чему приложил я крайнее потщание, не превозносится ни величавною пышностию, ни напыщением пружащимся, ни высокопарением с первого вспорха, ниже и зияет громогласней оглушающим, боясь привлещи себе Флакково оное, в Науке о стихотворении, насмеяние:

  

   Не начинай так, как полнокружный древле писатель:

   Я воспою фортуну Приама, и-брань благородну.

   Что ж достойное даст обещатель зева толика?

   Пыщутся горы родить, а-смешный родится мышонок?¹

   ¹ Nec sic incipies, vt scriptor cyclicus olim,

   Fortunam Priami cantabo et nobile bellum.

   Quid dignum tanto hie promissor hiatu?

   Parturient montes, nascetur ridiculus mas. ст. 36, 37, 38, 39.

  

   &n