Величко Василий Львович - Кавказ

рода "жречество", со всеми его отрицательными сторонами, в ущерб справедливости и интересам населения. Такие черты замечаются в работе некоторых местных административных инстанций.

   Казачество Северного Кавказа очутилось вообще в условиях, не отвечающих его первоначальному назначению, и к ним не приспособилось. С одной стороны, русская граница шагнула далеко вперед от бывших некогда порубежными казачьих станиц; зарубежного неприятеля, к которому можно было бы являться по собственному почину за добычею и славой, теперь под рукой нет. С другой стороны, однако, местная боевая задача казачества не может считаться отжившей, и вопрос о ней не исчерпан, так как горское население замирено лишь до известной степени и сравнительное спокойствие поддерживается лишь присутствием военной силы; одною из наиболее применимых к местным условиям частей ее является казачество, хорошо освоившееся с туземными обычаями и формами борьбы. Вдобавок, нельзя не видеть, что под влиянием зловредной "полуцивилизации" туземное население Северного Кавказа (да и всего края) утрачивает многие высокие коренные черты свои, как например, высокую честность в куначеских отношениях, новых добродетелей не приобретает и, попросту говоря, нравственно разлагается. То, что прежде являлось борьбой за дикую свободу, теперь проступает в виде разрозненных, но все более учащающихся преступлений, как плод разнуздания дурных инстинктов.

   Усугубляется это ухудшением экономических условий, - и можно сказать, что нарастает для спокойствия края не меньшая опасность, чем та, которая некогда была "на линии". Дело осложняется еще тем, что босяческому разложению подвергается и русская народная масса и что, с другой стороны, казачество, опутанное сетью циркуляров и сложных законов, затруднено в выполнении своей национальной задачи. В частности, судебно-правовой формализм, с его объективно-гуманной точкой зрения, стесняет вооруженные действия казаков в так называемое мирное время.

   Ведь если, например, отряд станичников прибегнет к испытанному некогда способу восстановления мира и порядка, т.е. пойдет набегом на ингушское или чеченское воровское гнездо, - то из этого выйдет большое уголовное дело, а местная армяно-еврейско-нигилистическая печать, вроде "Северного Кавказа", "Казбека" и т.п., поднимет целую историю. Ингуши и чеченцы еще не вышли из того периода, когда, если не отжившие свое время казацкие набеги, то быстрые и крутые административные меры, отвечающие их понятиям о реальном возмездии, были бы им полезны; а вместо этого в крае введены учреждения, уместные в Англии или Франции. Совершится убийство, ряд убийств, грабежей, угона скота и т.п., - а вы извольте обращаться в суд, иметь дело со лжесвидетелями, обеляющими виновных, и, в итоге, зачастую не достичь ничего; кроме новых неприятностей.

   Вольный русский орел, отстаивавший некогда наши пределы от вражьего натиска, теперь дома и в соседских передрягах лишен крыльев и связан. Таково, конечно, требование времени, но вряд ли можно сомневаться в том, что оно противоречит природе казачества.

   Ближе к своей задаче стоят казаки, несущие службу государеву на турецкой и персидской границах; они стоят на таких местах, куда, так сказать, ворон костей не заносил, в камышах Аракса, в горных дебрях Артвина, - и всюду представляют собою грозную русскую силу. Если бы вдоль границы, где возможно, оказалось побольше казачьих станиц, а не временных постов, то картина Закавказья была бы теперь совсем иной; в частности, десятки тысяч турецких армян, составляющих истинное несчастье края в настоящую минуту, не перебрались бы столь беспрепятственно в наши пределы.

   Так или иначе, каковы бы ни были отрицательные стороны казачества и его теперешнего быта, оно представляет положительную русскую силу в крае и песня его далеко не спета, в виду возможных еще в близком будущем осложнений.

  

  

   Тебе, семья богатырей,

   Хвалу шлет ныне вся Россия²⁷.

   И степь, и горы снеговые

   И ширь мятежная морей!

  

  

   Тебе, за подвиг величавый

   Не ждавшей суетных наград,

   Земных не ведая преград

   И правду чтя превыше славы!

  

  

   Тебе, что в пламени, в крови,

   В томленьи мук неизъяснимых

   Святыню доблестей родимых

   Блюла во гневе и любви!..

  

  

   Ты просвещения денницу

   Вела за бурей лютых сеч!

   Все дальше гнал твой грозный меч

   Нашествий дикую границу!

  

  

   И чтит земля твои труды -

   И, кубок мира поднимая,

   Тебе, от края и до края,

   Все говорит: "Аллаверды!"

  

   Если казачество выполняло в течение веков и доселе, при неблагоприятных обстоятельствах, выполняет народно-боевую задачу России, то великолепная кавказская армия служит русскому делу со славой и честью в области военно-культурной. Ее значение огромно и в мирное время, так как, с одной стороны, слава ее подвигов и страх перед ее силою необычайно живы в крае, а с другой - наши кавказские воины являются, безусловно, надежнейшими, духовно-высокими и во всех отношениях лучшими истинно-русскими, людьми. В целом ряде прославленных полков за долгое боевое время сложились такие крепкие традиции, которых не в силах подорвать ни случайные военачальники, попадающие туда иногда по протекции, ни единичные люди, безразлично относящиеся к русскому делу, ни противорусский скверный склад местной жизни.

   Кавказская армия была всегда, осталась ныне и, надо надеяться, останется навсегда несравненной школой долга и чести. Достаточно взглянуть на любой из этих полков, хотя бы в момент полкового праздника; когда выносят перед фронт старое, простреленное и почерневшее полковое знамя, каким священным огнем горят глаза молодых солдат, недавно пришедших из внутренней России, но уже всей душою подчинившихся полковой традиции.

   Она глубочайше влияет и на духовную личность офицеров, и на весь склад их жизни. Нечего и говорить о замечательном полковом товариществе: проявления его так и брызжут на каждом шагу; но сверх того, у этих полковых семей есть крепко держащиеся благородные взгляды на жизнь, выработанные ими самостоятельно. Так, например, в Тенгинском полку весьма крепко традиционное уважение к женщине, и офицер, который бы позволил себе без определенных честных намерений ухаживать за девушкой или разрушать чужую семью, был бы с презрением удален из товарищеского круга.

   К русскому народному делу, широко и возвышенно понятому, воинская среда относится вполне сознательно. Так, например, когда в принципе был благоприятно решен вопрос о заселении русскими крестьянами свободных земель Закавказья, а на деле оказалась в крае полная неподготовленность к этой мере, и многие сотни русских простолюдинов в тщетных поисках землицы впадали в нищету и буквально голодали, то наши полки (Тенгинский, Эриванский, Грузинский и др.) братски делились с ними и скудными деньжонками, и куском хлеба.

   Наши воины являются также и активнейшими ревнителями православия; например, вопрос о православной церкви в Ахалцыхе, где, на отведенном правительством месте, армянские политиканы-думцы нагло возвели вместо церкви ротонду и кабак, был горячо и энергично поддержан доблестными тенгинцами²⁸.

   В кавказской армии все, до последнего солдата, сознательно относятся к выполнению не только специально-военной, но и культурной задачи своей, в широком смысл этого слова. Так, например, политиканствующие армяне и армянская идея ненавистны на Кавказе всем порядочным людям, особенно же нашим воинам, но, тем не менее, во время землетрясения в Ахалкалаках, русские солдаты работали с самоотверженным воодушевлением над откапыванием и спасением армян, жертв этого стихийного бедствия. Когда явно вредные русскому делу шайки армянского сброда переходят из Турции в Закавказье и встречные войска не пропускают их, грозя начать стрельбу, то армяне выдвигают вперед женщин и детей, зная, что в таком случае русский христолюбивый воин курка не спустит.

   Местная жизнь, особенно в больших городах, весьма не благоприятствует поддержанию дисциплины и доброй нравственности в войсках. Восток, тронутый полуцивилизацией и воспринявший ее дурные стороны, быстро разлагается и является очагом социальной заразы. Кавказский солдат, когда он не во фронте, проявляет иногда некоторые внешние признаки распущенности. Но стоит только, чтобы ему что-нибудь напомнило о высоком воинском долге, - и он сразу становится героем и патриотом.

   Несколько лет тому назад произошел такой случай: русский офицер попытался защитить на улице незнакомую девушку от приставших к ней среди бела дня негодяев из мнимо-интеллигентных армян. Через секунду он был окружен огромной толпой, которая готовилась сбросить его с Воронцовского моста в Куру, - как вдруг на помощь офицеру ринулся проходивший мимо солдат, который и спас его, грозя штыком озверелой армянской шайке. Во время одной из недавних вспышек рабочих беспорядков на тифлисском базаре, первыми восстановителями порядка явились там отнюдь не полицейские (полиция там стоит ниже всякой критики), а случайно оказавшиеся там безоружные запасные и иные нижние чины. Ясно, что они богаты как бы органическим патриотизмом, который проявляется и в сознательнейших формах. Так, например, солдатик всегда заступится за преследуемую русскую женщину и за какое бы то ни было дитя, попавшее в беду.

   Однажды мне пришлось быть свидетелем такой сцены: нахальный армянин в утрированно-модном костюме пристал, по местному обычаю, на людном месте к русской даме, которая страшно растерялась и готова была расплакаться, как вдруг на помощь ей нежданно явился простолюдин, оказавшийся, судя по выправке, отставным солдатом. Он сбросил армянина с тротуара и закричал на него:

   - Ах ты, армяшка эдакий! Чего госпожу беспокоишь?!

   Мгновенно, точно из-под земли, выросло несколько рассвирепевших армянских патриотов, которые обступили солдата с угрозами и закричали в один голос:

   - Как ты смеешь оскорблять целую нацию!

   Солдатик презрительно усмехнулся:

   - Нация!? А где твой флаг?

   Этот простолюдин, прошедший воинскую школу чести и здравых понятий, проявил неизмеримо большее понимание дела, чем даже многие журналисты и бюрократы, путающиеся в терминологии и смешивающие понятия племени и нации. В Российской империи племен много, а нация может быть только одна, потому что она обусловливается именно флагом, т.е. символом государственности. Так основательно учит новейшая государственная наука - и незнакомый с нею по книгам русский солдат в верном сердце своем нашел вывод, до которого доселе не могут додуматься многие мнимо интеллигентные люди.

   До какого духовного величия доходит кавказское воинство в строю, - об этом вряд ли нужно распространяться. Достаточно вспомнить первые времена покорения Кавказа, когда горсть наших гренадер творила буквально чудеса и держала в страхе миллионное разноплеменное население края. На каждом шагу можно проверить живучесть этой традиции и вместе удивительную силу дисциплины. Достаточно указать, например, часового во время взрыва в одном из батумских фортов: ожидая почти верной смерти, этот достойный воин не сошел со своего поста, потому что лица, могшие его сменить, погибли во время катастрофы; он дождался, согласно уставу, Монаршей телеграммы.

   Поразительную картину представляли русские солдаты также в 1895 году в Кутаиси, во время еврейского погрома. Они стояли шеренгами, с заряженными ружьями в руках; из многотысячной толпы в них летел град камней; то один, то другой солдатик, раненый камнем в голову, падает, ряды смыкаются, раненого уносят, а солдаты стоят, как изваяния, бледные, недвижные, со строгими лицами; руки нервно вздрагивают, но нет приказа стрелять, - и войско выдерживает характер; только благодаря этой выдержке порядок был восстановлен без серьезного кровопролития.

   Конечно, нравственный уровень кавказских полков, всегда высокий, испытывает некоторые колебания в зависимости от местности, где они стоят; такие развращенные города, как Тифлис и Баку, влияют неблагоприятно, но это влияние не идет далее оттенков и вглубь не проникает. В офицерском быту встречаются единичные случаи шумного бражничества, неумеренной игры или неуместной вспыльчивости, жизни выше средств, податливости на приглашения в дома разжиревших мошенников; но все это, несомненно, исключения, и притом более редкие, чем в любой чужеземной армии и даже чем в других частях нашего войска. И в быту, т.е. в образе жизни, и в характере нашего кавказского воина есть нечто монашеское: много мелкого, будничного, ничем не вознаграждаемого, но тем более трудного самоотречения, постоянная победа над прихотями, жаждой удовольствий и молодым тщеславием, во имя более высоких начал. Жалованье ничтожное, а жизнь непомерно дорога и с каждым днем искусственно дорожает, не только в Тифлисе, но и в медвежьих углах Закавказья, опутанного всесильною армянской стачкой. Денщики нянчат офицерских детей и гладят юбки офицерских жен, товарищи выручают друг друга, и в полковых семьях живется небогато, но не грустно и даже не скучно.

   Высоким духом, проникающим эту благородную среду, отличаются, конечно, наиболее именно строевые офицеры, истинно типичные представители кавказской армии. Люди с "учеными воротниками" и значками, занимающие должности административные или вообще чиновничьи, в особенности же сопряженные с вопросами о торгах, подрядах и т.п., стоят, как и везде, иногда нисколько ниже. Закваска кавказской армии в таких отдельных людях заметно слабеет; наряду с этим соблазны, направленные против них, принимают форму систематической осады, - и натиск их бывает так силен, что кое-кому не удается устоять. В Тифлисе можно порой встретить и человека с пером, и юриста, и техника-строителя, которых офицерские погоны не удержат от грехов перед службой государевой и личным достоинством русского человека. Конечно, такие единичные примеры не могут набросить тени на кавказскую армию, так как "в семье не без урода", да и люди указанного типа не принадлежат по существу к этой благородной семье.

   Необходимо, однако, заметить, что кавказская армия столь высока, не только в силу своей закваски и благородных традиций, но отчасти и потому, что она подвергается меньшим систематизированным соблазнам, чем прочие русские учреждения края. Обыкновенного строевого офицера никакой армянский туз не станет особенно закармливать и совращать; офицер, ставший приставом, штабным адъютантом, или чиновником канцелярии, или делопроизводителем какого-нибудь специального управления с большими денежными оборотами, - это дело другое: такого политиканы стремятся непременно опутать. Самая же армия, пользующаяся всеобщим уважением в народе, составляет предмет худо скрываемой ненависти армянских и армянствующих политиканов.

   Как сказано в одной из предыдущих глав, почти вся без исключения местная печать во время процесса Дрейфуса демонстративно принимала сторону изменника-еврея, сочувствием к которому было проникнуто все армянство, начиная с докторов философии и банковских воров, и кончая последним оборванцем-мушой. Дрейфус тут был, конечно, не при чем: он являлся лишь предлогом к дозволенному, "цензурному" выражению ненависти к армии сильной, дисциплинированной и достойной. Это был совершенно еврейский по психологии антимилитаризм.

   За самое последнее время среди кавказского воинства замечаются явления не особенно серьезные, но принципиально нежелательные. В беседах с кавказскими офицерами приходится слышать такие выражения, как "туземная партия полка". Оказывается, что когда в полку наберется значительное число офицеров не русского происхождения, то они иногда проявляют склонность составлять отдельный кружок, с обособленными товарищескими интересами. В этом, конечно, ничего противозаконного и объективно-дурного нет, но это нежелательно и как некоторый подрыв старым традициям кавказских войск, да и с широко воспитательной точки зрения. Ведь нужно же, чтобы представители кавказских народностей возможно теснее сближались духовно с русскими, а это достижимее всего, если они в окрашивающей русской среде явятся меньшинством, а не значительными группами, с которыми теперь иногда приходится считаться и прочим товарищам, а в исключительных случаях, и командиру полка.

   Бесспорно, однако, что в течение целого столетия в рядах славных кавказских дружин служило с честью немало местных уроженцев; но, с одной стороны, тогда было громкое боевое время, и престиж русского имени в крае поэтому был гораздо ярче, чем теперь, а с другой стороны,- во всех слоях общества политиканства было гораздо меньше.

   Русская культурная задача нашей армии на Кавказе в мирное время чрезвычайно велика и ответственна, и с каждым днем становится труднее, а потому все патриотически настроенные люди должны окружать армию любовью и почетом, облегчая ей выполнение долга в области гражданских отношений. Светила человечества служат делу всеобщего мира. Но у мирного времени есть свои острые стороны и специальные особенности, подавшие повод графу Соллогубу сказать, еще в 60-х годах, дорого обошедшейся ему экспромт:

  

   Боюся я промолвить вслух, -

   Но мир войны не заменяет...

  

  

   Страна, присоединенная к какому-либо государству, если в ней нет представителей главной народной среды этого государства, - в лучшем случае, т.е. когда она приносит доход, заслуживает названия колонии, а в худшем - такое присоединение может быть названо оккупацией. Так как у нас колоний нет, а есть окраины, то понятие оккупации на какой-либо из таких окраин свидетельствует о долгом отсутствии ясного патриотического взгляда на данный вопрос или об иных препятствиях к правильной государственной работе в крае и, во всяком случае, о том, что дело обстоит неблагополучно.

   К сожалению, приходится признать, что в Закавказье, где русские составляют несколько больше 2% населения, есть много признаков именно оккупации, - и это после 100-летнего владычества в крае. На первый взгляд, это как будто нелестно для российской нации, но если присмотреться поближе, то окажется, что это факт довольно естественный, объясняемый не одними печальными причинами. Во-первых, во внутренней России нет особенной тесноты, сколько ни кричат о малоземелье, а есть главным образом плохое отношение людей к земле, делающее ее малодоходной; а с 60-х и особенно 90-х годов к этому присоединилась плохая, непатриотичная финансовая политика, усугубившая данное зло.

   В первой половине прошлого столетия почти все русское простонародье состояло в крепостной зависимости, - и помещикам, которые сами жили привольно, а крестьян держали большею частью в сытости, не охота была покидать насиженные места или высылать в далекое Закавказье крестьян, которые были нужны дома. Вот почему первыми русскими простолюдинами, осевшими в Закавказье, явились, с одной стороны, сектанты, которых удаляли туда из внутренней России как элемент вредный, и женатые солдаты, на которых великий Ермолов, - дальновидный русский патриот, - смотрел, как на зерно будущей необходимой, с государственной точки зрения, русской колонизации края.

   Места в Закавказье много, особенно если принять во внимание необычайное плодородие долин и степей, желтый лес которых пригоден для высоких земледельческих культур, а также обилие на горных склонах почв (напр., мергеля), обеспечивающих богатое виноградарство. С упрочением мира и естественным, постепенным развитием оседлого быта в ущерб кочевому, был замечен избыток земли, но русская народная стихия была еще далеко, а каждая война с Турцией или Персией дарила нам десятки тысяч армян. Русские правители по отношению к ним и к задачам государственного дела в крае были недальновидны и знания местной истории не проявили, а о положении дел на ближайшем Востоке имели смутное понятие.

   В конце 50-х годов фельдмаршал князь Барятинский имел наивность говорить, что "армяне вообще нам преданы и чужды всякого вмешательства в дела политические", - хотя в ту пору, после крымской войны, армяне уже сильно зашевелились. С отвлеченной, не государственной, а естественно-исторической точки зрения, пожалуй, и было правильно заселять бездоходные по своей пустынности места людьми, приспособленными самой природой к местным климатическим и хозяйственным условиям.

   Во второй половине прошлого века уже трудно было сказать, где кончается недальновидность и где начинается более чем равнодушное отношение к русским государственным интересам. Со стороны единичных личностей оно, несомненно, доходило до гнусной измены русскому делу.

   По мере подъема спроса на землю и ценности ее, а также усиления разных туземных противорусских движений возник, развился и возымел большое влияние взгляд, будто бы Кавказ, в силу своих климатических и почвенных условий, совершенно не годится русским людям. За последнее время, когда "опасность" наплыва русских наглядно усилилась, - инородцы и их русские прислужники стали подкреплять указанный взгляд бесчеловечными экспериментами над русскими пришельцами. Но об этом ниже.

   Наперекор басне о невозможности русским людям селиться за Кавказом и солдатские поселки, и сектантские деревни процветали. Богатство духоборческих и молоканских селений вошло в пословицу, да и большинство так называемых штаб-квартир не может пожаловаться ни на бедность, ни на упадок здоровья жителей.

   Правда, местности Закавказья, годные для земледелия, далеко не одинаковы в гигиеническом отношении. Их можно разделить на 3 категории. Одни из них не только следует признать здоровыми, но необходимо отметить, что русская порода, под влиянием тамошних условий, даже подверглась изменению к лучшему. Как совершенно верно указал кавказский антрополог и внимательный наблюдатель местной жизни, доктор И.И. Пантюхов, поколения русских людей, родившиеся в благоприятных местностях Закавказья, отличаются большим ростом и мускульною силой, большею яркостью глаз, живостью и т.д. Новейшие переселенцы, приходящее из внутренней России, - совершенные заморыши по сравнению с гомборцами, белоключинцами, жителями Манглиса и сектантских деревень. Причиной тому является мягкий, умеренный климат, разнообразие растительной и обилие мясной пищи: население питается ежедневно так, как жители внутренних губерний питаются только по большим праздникам. Внешность русских уроженцев благоприятных местностей Закавказья (нагорий средней высоты) принимает отчасти туземный характер, и даже в речи слышатся порою гортанные нотки, как результат не только сношений или скрещивания с туземцами, но и непосредственного влияния природных условий. К числу местностей, особенно благоприятных для русской колонизации, относится огромная Карсская область, которую, во времена влияния графа Лорис-Меликова и его присных на кавказские дела, заселили, однако, в значительной части турецкими армянами, греками и всяким сбродом, оставив только оскребки русским людям, тогда уже начинавшим искать землицы в Закавказье.

   Местности второй категории не представляют серьезных препятствий для русской колонизации, но менее благоприятно влияют на русскую породу, особенно в отношении нервной системы и духовного развития. Русскому человеку там нельзя жить как попало, в разрозненности, без организации, без физических и духовных мер предосторожности.

   К таким местностям относятся, например, Тифлис и ближайшие его окрестности, уезды горийский, душетский, отчасти ахалцыхский, части Кутаисской и Бакинской губерний, на такой высоте над уровнем моря, где малярия, является если не грозным тигром, то уже довольно злою кошкой крупного размера, и где избыток вина ведет к излишнему ежедневному его потреблению.

   Отрицательные результаты местных условий более проявляются там на психической, нежели на физической личности людей не местной породы. Волевые центры слабеют, проявляется какая-то особенная нервность, доходящая порою до изрядного умственного расстройства; понижается способность и охота к труду, особенно умственному, колеблются нравственные устои; все то, что требует системы, выдержки, постоянства, выполняется слабо; понижается, под влиянием этих чисто физических условий, культурный уровень всех слоев населения сверху донизу.

   На русских людях это проявляется весьма наглядно; для внимательного же наблюдателя ясно, что и местное коренное население носит на себе отпечаток этих неблагоприятных условий, плохо влияющих на его психофизическую жизнь. Например, нервность грузин и быстрые переходы от сильного возбуждения к прострации бросаются в глаза. Эти черты, несомненно, вредят благородному народу в его культурно-экономической борьбе за достойное существование.

   Лучше всего выносят неблагоприятные климатическая условия наши сектанты и армяне, - и именно оттого, что у первых есть крепкая религиозная община, а у вторых нечто вроде кагального устройства.

   Русские сектанты показали, воочию, особенно в таких местностях, как важна религиозно-бытовая организация. Армяне показали, в свою очередь, силу организации паразитической. Нужно заметить, однако, что и те, и другие постепенно слабеют в указанных местностях и, под влиянием частью климатических, частью общественных условий, молодые поколения во всех отношениях менее состоятельны, чем прежние.

   Местности третьей категории прямо опасны. На некоторых из них, как, например, на Алазанской долине, а также близ ахмазов (болотистых разливов) Куры и в наиболее малярийных местах Муганской степи, строго говоря, не может быть речи о постоянном жительстве, особенно русским людям, организм которых девствен по отношению к микробу злокачественной лихорадки. Туда небезопасно показываться даже осенью и зимой. Селиться в местностях, хотя и менее скверных, но сколько-нибудь подходящих к этому типу, возможно лишь при соблюдении целой системы предохранительных мер, в число которых входит устройство гигиеничных жилищ, колодцев, разведение противомалярийных растений (эвкалиптовых рощ), упразднение рисовых плантаций, постоянный врачебный надзор при обилии медикаментов и т.д.

   К сожалению, не только всего этого почти нет в крае, особенно для русских переселенцев, но даже кавказское медицинское общество в Тифлисе за последние годы не проявило особой склонности поработать в области борьбы с малярией. Засевшие там армяне и поляки, как будто нарочно, оставляют без разработки этот главный из кавказских медицинских вопросов, быть может, именно в виду его острого и порой рокового значения для русских. Последний кавказский микробиологический труд в этой области написан, если не ошибаюсь, лет 20 тому назад покойным доктором Тороповым, а чрезвычайно полезная, преимущественно компилятивная работа "Влияние малярии на колонизацию Кавказа", печатавшаяся под моей редакцией в газете "Кавказ" и вышедшая затем отдельным изданием, принадлежит перу врача-антрополога и ревнителя русского переселенческого дела, доктора И.И. Пантюхова. Она имеет главным образом большое прикладное значение, давая в малом объеме множество ценных бытовых указаний, статистических сведений и выводов.

   Степень развития малярии зависит от ряда условий. По мнению доктора Н.И. Торопова, чем ниже местность, чем она закрытее, сырее, чем больше в ней тепла, воды и зелени, - тем она малярийнее. Не говоря уже о тропических странах, даже в Закавказье есть местности, где малярия убивает человека в несколько часов. Большей частью же она вступает в союз с другими болезнями и на ее почве дают поразительную смертность дизентерия, катары, тиф, цынга, воспаление легких, кишок, печени и мозга. Туземцы сильно от нее страдают; в губерниях Елизаветпольской, Бакинской и на черноморском побережье можно встретить немало детей, уже родившихся с микробом малярии или болезней, с нею связанных. Особенно же тяжело приходится нашим переселенцам, окруженным во всех отношениях скверными условиями, не только климатическими, но и бытовыми; неумение бороться с природой и упрочивать свое благосостояние, вражда соседей-туземцев и бесчеловечное равнодушие мелких властей, недостаток медицинской помощи, тоска по родине и гнетущее чувство обездоленности, подрывающее всякую энергию; наконец, неприспособленность русской породы к условиям азиатских малярийных местностей, - все это удесятеряет силу малярии и число ее жертв.

   Тем не менее, утверждение, будто бы местности указанной категории совершенно недоступны для русской колонизации, представляет собой натяжку, и притом тенденциозную, внушенную стремлением не подпустить русских людей к кавказским землям.

   Нагляднее всего доказали всю силу русской приспособляемости к каким угодно условиям наши сектанты, представляющие во многих отношениях цвет русского элемента в крае.

   Когда их туда ссылали, то предполагалось, что они погибнут. Одних посадили на каменистых нагорьях, где хлеб плохо родится; других в малярийные местности. Кругом дичь, глушь, Азия, враждебные туземцы, легко смотрящие на человеческую жизнь. Начальство смотрело на сектантов, как на полулегальных людей, существование которых не поощряется, а лишь допускается, и то с неприятными оговорками, представляющими источник дохода для мелких чиновников, в большинстве туземцев.

   Как известно, сектанты-мистики, воображающее себя "истинными христианами", склонны представителей власти считать прислужниками Ирода или языческого Рима; к сожалению, условия кавказской жизни могли только подкрепить подобный взгляд, в основе нелепый, и оправдать его целым рядом вопиющих фактов. В течение нескольких десятилетий мелкие власти притесняли сектантов возмутительнейшими придирками и поборами; во всем Закавказье можно найти большие дома и поместья - плоды неправого стяжания уездных начальников, приставов и т.п.

   Сектанты все это снесли, все претерпели и даже достигли цветущего состояния, исключительно благодаря своей общинно-религиозной организации. Как было сказано в одной из предыдущих глав, предки нынешних духобор были весьма далеки от того непротивления злу, которым их сбил с толку граф Толстой, при посредстве своих фанатичных учеников. Прежние духоборы очень хорошо владели оружием, истребили вокруг себя зверье и жестоким самосудом внушили уважение татарам, а затем снискали их искреннюю приязнь добрыми соседскими отношениями. К русскому государственному и народному делу они относились, в итоге, доброжелательно, многие охотно служили в войсках, а во время войны 1877-78 гг. сектантские селения оказали нашему войску неисчислимые услуги своими перевозочными средствами. Это было по достоинству оценено августейшим наместником кавказским и преемником его, князем А.М. Дондуковым-Корсаковым.

   Можно было предполагать, что положение наших сектантов улучшится, и административные притеснения прекратятся. Так думали и кавказские жители, и порубежные соседи. Один образованный персианин, изумляясь чрезвычайной способности русских сектантов осваиваться с местностью и климатом и пленяясь их религиозной терпимостью, способствующей дружескому сближению между русскими и мусульманами, высказывал доктору Пантюхову предположение, что расселение сектантов по персидской границе было актом высшей, мудрой правительственной политики. В последнем он жестоко ошибался, как показали дальнейшие события.

   В 90-х годах разыгралась печальная духоборческая эпопея, полная картин мистической истерии со стороны сектантов, а со стороны их гонителей - недомыслия и сатанинской жестокости. Коснусь этих событий только вскользь, обратив внимание на стороны, мало еще выясненные печатью.

   В корне духоборческой эпопеи лежит тупой формализм, вступивший, быть может, в союз с лукавыми противорусскими стремлениями. У духобор была замечательная женщина, Лукерья Калмыкова, которой они вверили руководство общественными делами, причем блестяще обставили ее материально: дали ей прекрасный дом, землю, много всякой движимости и денег; она ездила в карете, ладила с властями, вела свое дело с большим тактом. Сам начальник края обращался с нею, как с почтенною светской дамой.

   По понятиям духобор, ее имущество было общественным и, когда она умерла, должно было поступить в распоряжение духоборческой общины. Между тем, после ее смерти на имущество предъявили права ее родные, - и все судебные инстанции, на основании общих гражданских законов, признали это домогательство правильным. Начались в духоборческой среде раздоры, приведшие к печальной развязке.

   Малый ребенок, - и тот поймет, что указанное судебное решение не соответствовало жизненной правде и лишний раз показывало, что однообразие правовых норм в обширном и пестроплеменном государстве есть преступление против человеческого духа и ведет не к сплоченнию разнородных элементов нации, а, наоборот - к розни, вызванной несправедливостью. Если суд, связанный нормирующими его законами, не мог в данном случае ничего сделать, то главное кавказское начальство должно было всячески содействовать благоприятному решению этого вопроса в путях Монаршего милосердия, а затем ходатайствовать о восполнении пробела в самом законе.

   Ничего в этом направлении сделано не было, ни сразу, ни впоследствии; руководители армянской интриги уже впустили тут свой яд, найдя поддержку, как всегда, в некоторых кавказских властных людях. С одной стороны, армянам было желательно испортить в глазах правительства репутацию сектантов, как самого крепкого русского элемента в крае, с другой же - воспользоваться их землями для беглецов из Турции, где, при усиленной помощи русско-подданных армян, с духовенством во главе, искусственно стало разжигаться восстание, вызвавшее затем резню.

   Сатанинский план удался: с одной стороны подоспели мнимые христиане, ученики графа Толстого, разожгли раздор в духоборческой среде и довели ее до истерии; одновременно ревнители православия усилили свою проповедь, в неудачный момент, когда она только ожесточила упорствующих; некоторые кавказские власти проявили башибузукскую жестокость к ошалевшим, сбитым с толку духоборам, причем особенно отличились служилые туземцы, якобы ревнующие о порядке, а на деле жаждавшие русской крови, русских страданий. Трагедия завершилась выселением нескольких тысяч духобор в Канаду, где они окончательно обезумели и теперь погибают.

   Мне довелось несколько дней подряд видеться и подробно разговаривать в Тифлисе с двумя партиями духобор; одна состояла из женщин и детей, которых правительство отправляло, в сопровождении полицейского чиновника, в Якутскую область, куда сосланы были главы этих семейств; вторая партия - несколько мужчин, отправлявшихся в Батум для подготовления отъезда жителей деревни Терпение в Канаду. Женщины, с которыми пришлось беседовать, поразили меня тайной душевной приверженностью к православию; некоторые из них плакали, глядя на изображение распятого Спасителя, и признавались, что несколько лет тому назад, когда вся эта гнусная история еще не начиналась, они, тайком от мужей и старейшин общины, хаживали в православную церковь, когда бывали в городах по делам или состояли в услужении у православных. Духоборы-мужчины такого рода чувств не проявляли, но зато признавались, что охотно бы остались в России, так как получили от своих единоверцев, ранее уехавших в Америку, весьма неблагоприятные сведения. Оказывалось, например, что за проезд пришлось заплатить втридорога, а помещение было не лучше, чем на прежних невольничьих кораблях. Вдобавок, лица, явившиеся подстрекателями к выселению и распорядителями в этом печальном деле, устроили очень хитро: распределяя эмигрантов по различным партиям, разлучали детей с родителями, мужа с женою, брата с сестрою и т.д. Стоило уехать одной партии, чтобы другая, даже при заметном нежелании покидать Россию, пустилась в путь, под давлением семейных обстоятельств.

   Отъезд был сопряжен с беспощаднейшим разорением, а в некоторых селениях - прямо с издевательством над русскими людьми. Например, в селение Терпение должна была прийти на смену духоборам партия так называемых "иногородних" с Северного Кавказа. Эти русские люди могли бы купить у выселявшихся духобор по дешевой цене много хозяйственной движимости. Кроме того, на месте уже ожидали некоторые русские люди, пришедшие искать свободной землицы и видевшие, что она, так сказать, через миг станет свободной. Между тем, партия иногородних была задержана на несколько дней, прочих переселенцев ни к чему не допустили, а ликвидацию духоборческого имущества произвели неизбежные армяне, покупавшие целые скирды хлеба за рубль, коровку за 2-3 рубля и прочее по соответственному тарифу. Окна и двери срывались с петель, домашняя утварь прямо уносилась. Плачущие духоборы говорили плачущим православным:

   - Хоть бы вам все это досталось! Все же вы наша кровь! Да только видать, что нашей крови здесь не житье...

   Выселение было, конечно, актом отчаяния; но кто видел хоть десятую долю тех ужасов, которыми оно было вызвано, тот сам, быть может, почувствовал бы потребность... уехать куда-нибудь. Нельзя не проникнуться и чувством озлобления против яснополянского барствующего мыслителя, являющегося одним из нравственных виновников этого тяжкого народного бедствия.

   Поразительно, между прочим, что многие духоборы, действительно исстрадавшиеся во время перипетий этой драмы, вместе с тем заразились любовью толстовцев к рекламе и не без тщеславия говорили, что о них, мол, много в газетах пишут, особливо за границей. Христианское смирение и реклама, казалось бы, не особенно совместимы.

   Что будет далее с теми духоборами, которые подчинились требованиям правительства и остались на Кавказе, - предсказать трудно. Во всяком случай, вопрос о возвращении их в лоно православия значительно отодвинут описанной драмой. К тому же, их верования очень уж далеки от наших, смутны, проникнуты мистицизмом и потому... крепки, как все нелепое...

   Неизмеримо ближе к нам стоят молокане: их священной книгой является наше синодальное издание Библии. Воинскую повинность они несут охотно, властям послушны, гордятся своей преданностью Царю и считают себя русскими. К православным они относятся в высшей степени дружественно. Руководят ими начетчики, или, точнее, просто наиболее развитые люди, которые на "вечерах любви" толкуют Евангелие, зачастую с большим нравственным пониманием текстов. Они ведут преимущественно трезвую жизнь, семья у них крепка; большинство - люди оборотливые, толковые и зажиточные. В Тифлисе они, после военного сословия, безусловно, надежнейшие русские люди и сознают себя таковыми.

   Религиозное обособление их поддерживается тремя факторами. Во-первых, заезжие немцы - проповедники весьма усердно стараются внушать им ненависть к православию и даже переводить их в баптизм; мне самому приходилось бывать на "вечерах любви" и видеть таких агентов пангерманизма на религиозной почве. Во-вторых, молоканское обособление поддерживается тщеславием вожаков, которым приятно руководить духовной и отчасти материальной жизнью своих единоверцев. В-третьих, - и это самое существенное, - молокане дорожат своим общинным строем, составляющим их духовную и материальную силу.

   В откровенной беседе, некоторые вожаки тифлисской общины спросили моего мнения о том, что они называют своим "богослужением". Я им отвечал, конечно, что оно недостойно быть даже сравниваемым с нашей литургией, которую установили боговдохновенные, духовно-гениальные люди, и которая остается величественной и священной, даже когда служит плохой священник; молоканские же толкования текстов священного Писания в прямой зависимости от ума и чуткости толкователей, которые легко могут зарапортоваться; вдобавок, превращение молитвы в какое-то состязание между представителями блуждающей религиозной мудрости нарушает; величие общения с Богом и создает вместо него почву для всевозможных плевел тщеславия, зависти и т.д.

   Мои собеседники слегка смутились, но один из них, весьма замечательный деятель молоканской общины и достойный человек, отвечал мне так:

   - Мы понимаем, что вы хотите сказать, и во многом с вами согласны. Но есть вопрос, над которым современная православная Церковь мало работает, - это вопрос о церковной общине или приходе. У вас, - пока человек во храме, - он христианин и окружен христианами; а выйдет оттуда - и он одинок, особенно в городах. Никто ему не поможет, никто за поведением его не последит, кроме отдельных лиц; никто пьянства ему не воспретит; а помрет он под забором, ежели бобыль, - и любящая рука глаз не закроет! А в нашей молоканской общине есть и богатые, и бедные, мы друг другу обязаны помогать во всех случаях жизни, живем, как в добром семействе. На иных похоронах бедного человека народу столько, что впору мертвому генералу или другому важному лицу. Посмотрите на православных простолюдинов, которые по Тифлису ходят: пропойцы, голь, рвань, смотреть противно. А наши, слава Богу, пока держатся.

   Я ему возразил, что по городским босякам, которых в Тифлисе действительно много, нельзя судить о православных простолюдинах вообще; далее, что практические выгоды не должны бы иметь столь решающего значения в вопросе о вечной Истине, и что молокане, стало быть, скорее хозяйственная, нежели религиозная община. В одном только мне пришлось согласиться, а, именно в том, что у нас недостаточно развита приходская жизнь, но скорее по вине не Церкви, а светских властей и общественной некультурности.

   Так или иначе, не подлежит сомнению, что только с возрождением приходской жизни и с нравственным подъемом нашего общества в духе православия, можно рассчитывать на искреннее массовое воссоединение молокан и других сектантов.

   Говоря по совести, они на Кавказе, со своей точки зрения, правы: без сектантского упорства, творчества в области духовной и общинного строя, они не вынесли бы тех ужасающих испытаний, которым подвергает их туземная интрига и послушные ей или просто неумелые служилые люди.

   В Тифлисе, например, положение молокан прямо трагическое. Их дома сосредоточиваются там на отлогом левом берегу Куры, в местности, именуемой "Песками". Река в этом месте узка и извилиста, а скалистый правый берег высок. При мало-мальски значительном повышении уровня воды, молоканская часть города затопляется. Особенно жестокие наводнения происходили в 1895 и 96-м годах. Дома отсыревают, утварь портится, на улицах царит зловоние. Население страдает от эпидемий, особенно дети, гибнущие в значительном числе. Ни администрация, ни город ничего не делают для прекращения этого ужаса. Переписка между губернской властью и городской управой сильно напоминает отношения гоголевского Кошкарева с "подведомственными ему учреждениями". После указанных грандиозных наводнений выезжали на место какие-то комиссии, вели технические разговоры, собирались что-то делать, - а только "воз и ныне там". Городские заправилы-армяне преднамеренно тормозят всякие начинания в этом деле, - и в Тифлисе всем хорошо известно, что они хотят выжить молокан с насиженного места и отвести его частью под новый городской базар, частью под поселение армян, бежавших из Турции и слоняющихся теперь бандами по городу. С правого берега постепенно насыпается мусор, образующей отмель, вроде брэкватера, и постоянная опасность наводнения только растет. Часть молокан уже выселилась на военно-грузинскую дорогу, остальные же упорно надеются, что в представителях местной власти проснется когда-нибудь чувство долга, и что лучшая часть тифлисского населения не будет брошена на произвол судьбы. Стыд за русское имя должен бы ускорить исполнение этой надежды обездоленных людей.

   Не менее тяжело и стыдно становится при мысли о том, что испытали и доселе испытывают в крае русские простолюдины, пришедшие искать землицы. Со времен Ермолова, серьезно относившегося к делу русской колонизации и создавшего несколько прочных военных поселений, дело это доселе мало подвинулось. Сперва, как выше сказано, не было стремления к этому со стороны русской народной массы, а затем забрали большую силу армянские влияния, досель тормозящие д