Воейков Александр Федорович - Разбор поэмы "Руслан и Людмила", сочин. Александра Пушкина, Страница 3 - Книги

bsp; Широкий пересекся путь.

Мы говорим: зимний путь, летний путь; но пересекается широкая дорога другою дорогою, а не путем.

Трепеща, хладною рукою

Он вопрошает мрак немой.

Вопрошать немой мрак - смело до непонятности, и если допустить сие выражение, то можно будет написать: говорящий мрак, болтающий мрак, болтун мрак, спорящий мрак, мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий, жалкий, пагубный мрак!

С ужасным, пламенным челом.

То есть с красным, вишневым лбом.

Старик, измученный тоской.

Измученный показывает продолжительное страдание, а Владимир за минуту только получил весть о похищении дочери.

Из мощных рук узду покинув.

Или просто узду покинув, или из мощных рук узду кинув,

Наш витязь старцу пал к ногам.

Надлежало бы сказать: к ногам старца или в ноги старцу.

Светлеет мир его очам.

По-русски говорится: светлеет мир в его очах.

В пустыню кто тебя занес?

Занес говорится только в шутливом тоне, а здесь, кажется, он неприличен.

Как милый цвет уединенья.

Цвет пустыни можно сказать, но уединение заключает понятие отвлеченное и цветов не произращает.

И пламень роковой.

Растолкуйте мне, что это за пламень? Уж не брат ли он дикому пламени?

Узнал я силу заклинаньям.

По-русски говорится: силу заклинаний,

Могильным голосом.

К стыду моему должен признаться, что я не постигаю, что такое могильный, гробовой голос. Не голос ли это какого-нибудь неизвестного нам музыкального орудия?

От ужаса зажмуря очи.

Славянское слово очи высоко для простонародного русского глагола жмуриться. Лучше бы автору зажмурить глаза.

Со вздохом витязь благодарный

Объемлет старца колдуна.

Под словом колдун подразумевается понятие о старости; и слово старец в сем стихе совершенно лишнее.

Кому судьбою непременной

Девичье сердце суждено.

Надлежало бы сказать: "Поверьте мне, кому суждено сердце какой девушки, тот назло вселенной будет ей мил".

Копье, кольчугу, шлем, перчатки.

Полно, существовали ль тогда рыцарские перчатки? Помнится, что еще нет.

Все утро сладко продремав.

Не опечатка ли это? Надобно бы сказать: все утро продремав.

Где ложе радости младой?

На что поставлен эпитет младой к слову радость? Уж не для различия ли молодой радости от радости средних лет, от радости-старухи?

Княжна воздушными перстами.

Объясните мне; я не понимаю.

Кругом курильницы златые

Подъемлют ароматный пар.

С курильниц златых встает, подъемлется ароматный пар, это понятно; но, прочитав: курильницы подъемлют пар, я не могу никак вообразить себе этого действия.

Летят алмазные фонтаны.

Не грешно ли употреблять в поэзии слово фонтан, когда у нас есть свое прекрасное, выразительное водомет¹⁴.

Арапов длинный ряд идет

Попарно, чинно сколь возможно.

Слова сколь возможно здесь совсем лишние и сверх того делают стих шероховатым.

Досель я Черномора знала

Одною громкою молвой.

Правильнее: по слуху, по одной молве.

Всех удавлю вас бородою.

Отвратительная картина!

Навстречу утренним лучам

Постель оставила Людмила.

Воля ваша, а тут недостает чего-то.

Но все легки да слишком малы.

Слово да низко.

А князь красавец был не вялый.

А стих вышел вялый.

Объехав голову кругом,

Щекотит ноздри копием.

Дразнила страшным языком.

Грозил ей молча копием.

Мужицкие рифмы!¹⁵

К великолепной русской бане.

То есть в русскую баню.

Уже достигла, обняла.

Слово достигла здесь очень высоко.

Колдун упал - да там и сел.

Выражение слишком низкое.

Пред ним арапов чудный рой.

Желательно бы видеть пчельник этого роя арапов; вероятно, что в нем и самый мед черного цвета.

Дикий пламень.

Скоро мы станем писать: ручной пламень, ласковый, вежливый пламень.

Бранился молчаливо.

Желание сочетавать слова, не соединяемые по своей натуре, заставит, может быть, написать: молчаливый крик, ревущее молчание; здесь молодой поэт заплатил дань огерманизованному вкусу нашего времени. Счастлив он, что его собственный вкус верен и дает себя редко обмануть! Стократно счастлив в сравнении с теми жалкими стихотворцами, которые прямо из-за букваря начали сочинять стихи и у которых и грамматика, и синтаксис, и выражения взяты из Готшедовой "Немецкой грамматики"¹⁶. Русский язык ужасно страдает под их пером, очиненным на манер Шиллерова.

Власами светлыми в кольцо.

Или продетыми сквозь кольцо, или свитыми в кольца, в кудри, в локоны.

Качают ветры, черный лес,

Поросший на челе высоком.

Картина уродливая!

Уста дрожащие открыты,

Огромны зубы стеснены.

Или открыты и уста и зубы, или уста закрыты, а зубы стиснуты.

Вот все, что привязчивая критика нашла худого в слоге. Заключим: поэма "Руслан и Людмила" есть новое, прекрасное явление в нашей словесности. В ней находим совершенство слога, правильность чертежа, занимательность эпизодов, приличный выбор чудесного и выдержанные от начала до конца характеры существ сверхъестественных, разнообразность и ровность в характерах действующих героев и выдержанность каждого из них в особенности. Прелестные картины на самом узком холсте, разборчивый вкус, тонкая, веселая, острая шутка; но всего удивительнее то, что сочинитель сей поэмы не имеет еще и двадцати пяти лет от рождения!

Окончив литературные наши замечания, с сожалением скажем о злоупотреблении столь отличного дарования, и это не в осуждение, а в предосторожность молодому автору на будущее время. Понятно, что я намерен говорить о нравственной цели, главном достоинстве всякого сочинения. Вообще в целой поэме есть цель нравственная и она достигнута: злодейство наказано, добродетель торжествует; но, говоря о подробностях, наш молодой поэт имеет право называть стихи свои грешными.

Он любит проговариваться, изъясняться двусмысленно, намекать, если сказать ему не позволено, и кстати и некстати употреблять эпитеты: нагие, полунагие, в одной сорочке, у него даже и холмы нагие, и сабли нагие. Он беспрестанно томится какими-то желаниями, сладострастными мечтами, во сне и наяву ласкает младые прелести дев; вкушает восторги и проч. Какое несправедливое понятие составят себе наши потомки, если по нескольким грубым картинам, между прелестными картинами расставленным, вздумают судить об испорченности вкуса нашего в XIX столетии!

Сноски

Сноски к стр. 36

^* Известие о продаже сей поэмы помещено в 33 кн. "С<ына> о<течества>". Прибавим к тому, что экземпляры на веленевой бумаге продаются по 10 р.

Сноски к стр. 39

^* Два первоклассные российские поэты, Дмитриев и Богданович, описывали волшебные сады, один в "Причуднице", другой в "Душеньке". Любопытно и весело видеть, что наш молодой поэт умел подбирать колосья и цветы на том поле, на котором два великие писателя прежде его жали:

Удивленная Ветрана

Как новая Диана

Осталась между нимф, исполненных зараз,

Они тотчас ее под ручки подхватили,

Помчали и за стол роскошный посадили,

Какого и видам не видано у нас,

Из коих каждая почти, как ты... мила,

Поджавши руки вкруг стола,

Поют ей арии веселые и страстны,

Стараясь слух ея и сердце услаждать,

Потом, она едва задумала вставать,

Вдруг девушек, стола не стало,

И залы будто не бывало:

Уж спальней сделалась она!

Ветрана чувствует приятну томность сна,

Спускается на пух из роз в сплетенном нише;

И в тот же миг смычок невидимый запел,

Как будто бы сам Диц за пологом сидел;

Смычок час от часу пел тише, тише, тише,

И вместе, наконец, с Ветраною заснул.

Прошла спокойна ночь; натура пробудилась,

Зефир вспорхнул,

И жертва от цветов душистых воскурилась;

Взыграл и солнца луч, и голос соловья,

Слиянный с сладостным журчанием ручья

И с шумом резвого фонтана,

Воспел: "проснись, проснись, счастливая Ветрана!"

Она проснулася, и спальная уж сад,

Жилище райское веселий и прохлад!

Повсюду чудеса Ветрана обретала:

Где только ступит лишь, тут роза расцветала;

Здесь рядом перед ней лимонны дерева,

Там миртовый кусток, там нежна мурава

От солнечных лучей как бархат отливает;

Там речка по песку златому протекает;

Там светлого пруда на дне

Мелькают рыбки золотые;

Там птички гимн поют природе и весне,

И попугаи голубые

Со эхом взапуски твердят:

"Ветрана, насыщай свой взгляд!"

А к полдни новая картина:

Сад превратился в храм,

Украшенный по сторонам

Столпами из рубина;

И с сводом, сделанным на образ облаков

Из разных в хрустале цветов.

И вдруг от свода опустился

На розовых цепях стол круглый из сребра,

С такою ж пищей, как вчера,

И в воздухе остановился;

А под Ветраной очутился

С подушкой бархатною трон,

Чтобы с него ей кушать,

И пение, каким гордился б Амфион,

Тех нимф, которые вчера служили, слушать.

"По чести, это рай! Ну, если бы теперь, -

Ветрана думает, - подкрался в эту дверь..."

И, слова не сказав, в трюмо она взглянула,

Сошла со трона и вздохнула!

Что делала потом она во весь тот день,

Признаться, сказывать и лень,

И не умеется, и было бы некстати;

А только объявлю, что в этой же палате,

Иль в храме, как угодно вам,

Был и вечерний стол, приличный лишь богам,

И что на утро был день новых превращений

И новых восхищений;

А на другой день тож...

Дмитриев

Какая Душеньке явилась тьма чудес!

Сквозь рощу миртовых и пальмовых древес

Великолепные представились чертоги,

Блестящие среди бесчисленных огней,

И всюду розами усыпанны дороги;

Но розы бледный вид являют перед ней,

И с неким чувствием ее лобзают ноги.

Порфирные врата с лица и со сторон,

Сапфирные столпы, из яхонта балкон,

Златые куполы и стены изумрудны,

Простому смертному должны казаться чудны:

Единым лишь богам сии дела не трудны.

Таков открылся путь, читатель, примечай,

Для Душеньки, когда из мрачнейшей пустыни

Она во образе летящей вверх богини

Нечаянно взнеслась в прекрасный некий рай.

В надежде на богов, бодряся их признаком,

Едва она ступила раз,

Бегут навстречу ей тотчас

Из дому сорок нимф в наряде одинаком;

Они старалися приход ее стеречь;

И старшая из них, с пренизким ей поклоном

От имени подруг, почтительнейшим тоном

Сказала должную приветственную речь.

Лесные жители, своим огромным хором

Потом пропели раза два

Какие слышали похвальны ей слова,

И к ней служить летят амуры всем собором.

Царевна ласково на каждую ей честь

Ответствовала всем, то знаком, то словами.

Зефиры, в тесноте толкаясь головами,

Хотели в дом ее привесть или принесть.

Но Душенька им тут велела быть в покое,

И к дому шла сама, среди различных слуг,

И Смехов и Утех, летающих вокруг.

.........................................................................

Меж тем прошла она крыльцовые ступени,

И введена была в пространнейшие сени,

Отколь во все края, чрез множество дверей,

Открылся перед ней

Прекрасный вид аллей,

И рощей и полей;

И более, потом высокие балконы

Открыли царство там и Флоры и Помоны,

Каскады и пруды

И чудные сады.

Откуда сорок нимф вели ее в чертоги,

Какие созидать удобны только боги,

И тамо Душеньку в прохладе от дороги

В готовую для ней купальню привели.

Богданович

Пленительный предел!

Прекраснее садов Армиды

И тех, которыми владел

Царь Соломон, иль князь Тавриды!

Роскошно зыблются, шумят

Великолепные дубровы;

Аллеи пальм и лес лавровый,

И благовонных миртов ряд,

И кедров гордые вершины,

И золотые апельсины

Зерцалом вод отражены;

Пригорки, рощи и долины

Весны огнем оживлены;

С прохладой веет ветер майский

Средь очарованных полей;

И свищет соловей китайский

Во мраке трепетных ветвей;

Летят алмазные фонтаны

С веселым шумом к облакам,

Под ними блещут истуканы,

И мнится, живы; Фидий сам,

Питомец Феба и Паллады,

Любуясь ими, наконец

Свой очарованный резец

Из рук бы выронил с досады.

Дробясь о мраморны преграды,

Жемчужной огненной дугой

Валятся, плещут водопады;

И ручейки в тени лесной

Чуть вьются сонною волной.

Приют покоя и прохлады,

Сквозь вечну зелень здесь и там

Мелькают светлые беседки;

Повсюду роз живые ветки

Цветут и дышут по тропам,

Усеянным песком алмазным;

Игривым и разнообразным

Волшебством дивный сад блестит.

Но безутешная Людмила

Идет, идет и не глядит:

Ей роскошь светлая постыла,

Ей грустен неги пышный вид;

Куда, сама не зная, бродит,

Волшебный сад кругом обходит,

Свободу горьким дав слезам,

И взоры мрачные возводит

К неумолимым небесам.

Пушкин

Сноски к стр. 45

^* Каждому свое (лат.). - Ред.

Сноски к стр. 56

^* Пропущенный в журнальном тексте стих восстанавливается как явная опечатка. - Ред.

Сноски к стр. 63

^* Это богатство вымысла, которое вызывает интерес, несомненно отсутствует в "Генриаде": персонажи действуют мало и разговаривают еще меньше. По чести, неожиданно, что автор, рожденный с таким драматическим гением, так мало использовал его в своей поэме (фр.). - Ред.

Примечания

Сын Отечества. 1820. Ч. 64. N 34 (выход в свет 21 авг.). С. 12-32; N 35 (выход в свет 28 авг.). С. 66-83; N 36 (выход в свет 4 сент.). С. 97-114; N 37 (выход в свет 11 сент.). С. 145-155. Подпись: В.

Автор первого критического разбора "Руслана и Людмилы" - Александр Федорович Воейков (1778 (или 1779)-1839), поэт, переводчик, критик, издатель и журналист. Друг В. А. Жуковского и А. И. Тургенева еще с конца 1790-х гг. На первых этапах своей литературной деятельности Воейков имел репутацию вольнолюбца, гражданственно мыслящего поэта и критика. Широкой известностью пользовались его сатира "Дом сумасшедших" (середина 1810-х гг.; текст дополнялся и изменялся до 1838 г.) и "Парнасский Адрес-календарь" (1818-1820), написанный вскоре после вступления Воейкова в "Арзамас" (в 1816) и отразивший арзамасскую литературную "табель о рангах". (См.: Лотман Ю. М. 1) А. С. Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени. Тарту, 1958; 2) Сатира Воейкова "Дом сумасшедших". // Учен. зап. Тартус. гос. ун-та. 1973. Вып. 306. (Труды по рус. и славян. филологии. XXI). С. 3-45).

В 1814-1820 гг. Воейков занимал кафедру русской словесности в Дерптском университете. В 1820 г. переехал в Петербург, получив при помощи Жуковского и Тургенева место инспектора классов в Артиллерийском училище. С середины этого же года, также при поддержке друзей, стал соредактором Греча по "Сыну отечества", где вел раздел критики. Однако надежды арзамасцев на то, что в своих критических выступлениях Воейков будет следовать их литературно-эстетическим принципам, не оправдались. Вызывающе высокомерный тон Воейкова усугублял идейные разногласия. На первых же порах Воейков позволил себе выпад против Д. Н. Блудова, упрекнувшего нового сотрудника в редакторской небрежности. Это повлияло на отношение арзамазцев к Воейкову самым отрицательным образом, а появившийся вскоре разбор "Руслана и Людмилы" окончательно лишил неудачливого критика их поддержки.

В собственных литературных трудах Воейков предстает в большей степени последователем классицизма, чем сторонником арзамасцев. В 1816-1817 гг. он издает переводы описательной поэмы Ж. Делиля "Сады, или Искусство украшать сельские виды", "Эклог" и "Георгик" Вергилия, печатает отрывки своей дидактической поэмы "Искусства и науки". Классицистские ориентации Воейкова сказались и в его отношении к пушкинской поэме.

Следуя канонической форме разбора, Воейков начинает с попытки определить, к какому поэтическому направлению относится поэма. Путь рассуждений Воейкова, определенный Б. В. Томашевским как "схоластическая пиитика" (Томашевский. Т. 1. С. 306), приводит критика к термину "романтизм", воспринимаемому им со снисходительной неприязнью. Пересказывая содержание поэмы и разбирая характеры героев, Воейков в основном придерживается хвалебного тона, изредка, правда, сетуя на "нескромность" автора и упрекая его в недостаточной логической обоснованности деталей. Зато перейдя к заключительной части разбора - анализу поэтического языка "Руслана и Людмилы", критик уже не пытается скрыть своего недоброжелательного отношения к поэме. Его раздражают пушкинские метафоры, "низкие" выражения, придающие поэме "бурлескный" характер, и пр. Назидательная насмешливость тона Воейкова заслоняет собою прежние похвалы. Разбор вызвал нарекания не только несостоятельностью содержавшихся в нем замечаний, но и вызывающим тоном рецензента. От упреков Воейкову не могли воздержаться даже те, на чью поддержку он имел основания рассчитывать. Так, И. И. Дмитриев, отмечая, что "Воейкова замечания почти все справедливы" и повторяя сетования по поводу того, что Пушкин забывает о нравственности и "часто впадает в бюрлеск", вынужден был заметить, что "наши журналисты все еще не научатся критиковать учтиво" и что Воейков в этом не исключение (Письмо к П. А. Вяземскому от 18 октября 1820 // Старина и новизна. СПб., 1898. Кн. 2. С. 141). Отношение И. И. Дмитриева к поэме требует особого разбора, так как оно было одним из ориентиров Воейкова и на авторитет Дмитриева Воейков пытался опереться в дальнейшей полемике.

С живым интересом следивший за развитием пушкинского дарования Дмитриев ожидал появления "Руслана и Людмилы" с нетерпением. 22 июля 1819 г. он писал о Пушкине А. И. Тургеневу: "...Искренно желаю, чтобы, пользуясь свободою в сельском уединении, дописал свою поэму или, по крайней мере, прибавил хоть одну песню" (PC. 1903. Дек. С. 717). В письме Тургеневу от 10 августа того же года он просит прислать "хоть несколько стихов из поэмы" - "Батюшков раздразнил мое любопытство" (Дмитриев И. И. Соч. / Под ред. А. А. Флоридова. СПб., 1895. Т. 2. С. 251), однако знакомство его с поэмой происходит лишь при появлении отрывков из нее в печати. За весьма сдержанным отзывом в письме к Тургеневу - "дядя <В. Л. Пушкин. - Ред.> восхищается, но я думаю оттого, что племянник этими отрывками еще не раздавил его" (Там же. С. 262) - следует, по-видимому, ряд резко критических устных отзывов. Не случайно, сообщая Дмитриеву о выходе поэмы в свет, А. И. Тургенев адресует ему сдержанный упрек: "Не смею посылать вам ее, ибо вы, как слышу, осудили ее по отрывкам почти на ничтожество" (РА. 1867. Кн. 4. Стб. 656). О нелестных откликах Дмитриева на поэму свидетельствует и письмо к нему Н. М. Карамзина от 7 июня: "...ты, по моему мнению, не отдаешь справедливости таланту или поэмке молодого Пушкина, сравнивая ее с "Энеидою" Осипова: в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; все сметано на живую нитку" (Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб. 1866. С. 290). Разбор Воейкова был принят Дмитриевым одобрительно, однако под влиянием Карамзина и арзамасцев он был вынужден несколько уступить свои позиции. 19 сентября Дмитриев писал А. И. Тургеневу: "Кто поссорил меня с Воейковым, будто я сердит на него, что он расхвалил молодого Пушкина? Не только не думал о том, но еще хвалил его, что он умел выставить удачнее самого автора лучшие стихи из его поэмы. Я не критиковал и прежних образчиков, а только давал вам чувствовать, что по предварительной молве ожидал чего-то большего. Напротив того, в разборе Воейкова с удовольствием увидел два-три места истинно пиитические и в большом роде. Пушкин был поэт еще и до поэмы. Я хотя и инвалид, но еще не лишился чутья к изящному. Как же мне хотеть унижать талант его?" (Дмитриев. И. И. Соч. Т. 2. С. 269). А. И. Тургенев в письме к Вяземскому от 6 октября отмечает, что Дмитриев хотя и хвалит Воейкова, но "Пушкина уже не хулит" (ОА. Т. 2. С. 82). 7 октября В. Л. Пушкин сообщает Тургеневу, что Дмитриев, наконец получивший свой экземпляр поэмы, "многое в ней очень хвалит и многое критикует" (Летопись. С. 241). Тоже стремление найти компромисс звучит в уже упоминавшемся письме Дмитриева к Вяземскому от 18 октября: "Что скажете вы о нашем "Руслане", о котором так много кричали? Мне кажется, что это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграфе известный стих с легкою переменою: "La mХre en dИfendra la lecture a sa fille" <"Мать запретит читать ее своей дочери". Перефразировка стиха из комедии Пирона "Метромания". В оригинале: "Мать предпишет..." (фр.). - Ред.>. Без этой предосторожности поэма его с четвертой страницы выпадает из рук доброй матери" (Старина и новизна. Кн. 2. С. 141).

Митрополит Евгений Болховитинов, не связанный, в отличие от Дмитриева, необходимостью считаться с мнением арзамасцев и откровенно не принявший "еруслановщины", отозвался тем не менее о разборе Воейкова еще резче. Причина была не только в том, что митрополит, исследователь русской церковной старины, сторонник архаической традиции в литературе, считал "новомодную" поэму недостойной внимания критика. Сами рецензентские способности Воейкова вызывали сомнения митрополита; "Итак, видно Воейков надолго поселился в Питере <...>. Но не думаю я, чтобы он обстоятельно оценил все русские журналы. Это труд велик и в пересмотрении их. Только бы не так ценил, как Еруслана, за которого дельно уже ему упрекают. Худо начал он свою профессию рецензентства" (РА. 1889. Т. 2. N 7. С. 373, письмо к В. Г. Анастасевичу от 11 окт. 1820 г.).

Больше всего упреков в адрес разбора раздавалось из лагеря арзамасцев. С возмущением о нем писал А. И. Тургеневу Вяземский: "Кто сушит и анатомит Пушкина? Обрывают розу, чтобы листок за листком доказать ее красивость. Две, три странички свежие - вот чего требовал цветок такой, как его поэма. Смешно хрипеть с кафедры два часа битых о беглом порыве соловьиного голоса" (ОА. Т. 2. С. 68, письмо от 9 сент. 1820 г.). Столь же неодобрительно отозвался о "Разборе" и сам Тургенев: "О критике на Пушкина я уже писал к тебе и откровенно говорил Воейкову, что такими замечаниями не подвинешь нашей литературы" (Там же. С. 72, письмо к Вяземскому от 20 сент. 1820 г.). Еще резче высказался о разборе его брат, декабрист Николай Тургенев: "...гнусность, глупость, какая-то злость, какая-то самонадеянность и еще глухость, и еще глупость - вот что я нашел в сем разборе. Видно, у нас в литературе, думал я, как и в политических мнениях, хорошие писатели стоят против тех же варваров, против коих стоят люди благомыслящие в мнениях гражданских и политических: дураки и хамы везде с одной стороны" (Архив Тургеневых. Вып. 5. С. 239). Недовольство Воейковым высказывал и В. Л. Пушкин: "Я знаю новую поэму только по отрывкам, но кажется мне, что в них гораздо больше вкуса, нежели во всех стихотворениях господина Воейкова" (Пушкин В. Л. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 269, письмо к Вяземскому от 23 сент. 1820 г.).

Пушкин воспринял критику крайне болезненно: "Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, несчастный (что, между прочим, очень неучтиво) <...>? Согласен со мнением неизвестного эпиграмматиста - критика его для меня ужасно как тяжка" (XIII, 21). Пушкин имеет в виду эпиграмму Крылова, появившуюся в "Сыне отечества" вслед за "Разбором":

Напрасно говорят, что критика легка.

Я критику читал "Руслана и Людмилы",

Хоть у меня довольно силы,

Но для меня она ужасно как тяжка.

Там же была помещена эпиграмма Дельвига:

Хоть над поэмою и долго ты корпишь,

Красот ей не придашь и не умалишь! -

Браня, всем кажется, ее ты хвалишь;

Хваля - ее бранишь.

(Сын Оотечества. 1820. N 38. С. 233).

¹ Воейков противопоставляет поэму в прозе Ж. П. Флориана "Элиезер и Нефтали" (1787) "Неистовому Роланду" (1516) Ариосто и волшебной рыцарской поэме "Оберон" (1780) К. М. Виланда. Рассуждение Воейкова о поэмах в прозе (в дальнейшем считавшееся образцом педантической схоластики) опирается на нормативные поэтики и на литературную практику XVIII в. Рассуждение о возможности "поэмы" в прозе было предпослано М. М. Херасковым "Кадму и Гармонии" и стало предметом обсуждения в рецензии Карамзина. - См.: Морозова Н. П. Книга из библиотеки Гоголей: К вопросу об употреблении термина "поэма" в русской литературе // Итоги и проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1989 (XVIII век. Сб.16). С. 251-255. Воейков противопоставляет поэму в прозе Ж. П. Флориана "Элиезер и Нефтали" (1787) "Неистовому Роланду" (1516) Ариосто и волшебной рыцарской поэме "Оберон" (1780) К. М. Виланда. Рассуждение Воейкова о поэмах в прозе (в дальнейшем считавшееся образцом педантической схоластики) опирается на нормативные поэтики и на литературную практику XVIII в. Рассуждение о возможности "поэмы" в прозе было предпослано М. М. Херасковым "Кадму и Гармонии" и стало предметом обсуждения в рецензии Карамзина. - См.: Морозова Н. П. Книга из библиотеки Гоголей: К вопросу об употреблении термина "поэма" в русской литературе // Итоги и проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1989 (XVIII век. Сб.16). С. 251-255.

² Армида - главная героиня поэмы Т. Тассо "Освобожденный Иерусалим" (1575), волшебница, влюбленная в героя поэмы Ринальдо, которого она удерживает своими чарами в волшебном саду.

³ Северный Орфей - В. А. Жуковский. В четвертой песни поэмы Пушкин пародировал сюжет поэмы Жуковского "Двенадцать спящих дев" (1814-1817), что дало повод к многочисленным упрекам. Эта пародия не была ни актом литературной борьбы, ни тем более демонстрацией неуважения к Жуковскому (см. также: Томашевский. Т. 1. С. 294). Пушкин все же впоследствии сожалел о ней: "...непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное, поэтическое создание" ("Опровержения на критики", 1830 - XI, 144-145).

⁴ Названы эпическая поэма Дж. Мильтона "Потерянный рай" (опубл. 1667), повествующая о возмущении ангелов против Бога и о грехопадении человека, и эпическая поэма Ф. Г. Клопштока "Мессиада" (1748-1773).

⁵ "Генриада" (1728) - эпическая поэма Вольтера, повествующая о борьбе Генриха Наваррского за престол.

⁶ В своей знаменитой "Истории" Тацит (55-120) дал широкий ряд литературных портретов как главных, так и второстепенных фигур современного Рима. Говоря о поэме Вольтера, Воейков имеет в виду "Генриаду".

⁷ Ср. в из III песни "Поэтического искусства" (1672) Буало; "Нам дорог вспыльчивый, стремительный Ахилл, / Он плачет от обид - нелишняя подробность..." (Пер. Э. Л. Линецкой).

⁸ Настроение полотен А. Корреджио никак не соответствует эпитету "мрачный", употребленному Воейковым. В письме Гнедичу от 4 декабря 1820 г. Пушкин иронически спрашивал: "Кто такой этот В., который <...> говорит, что характеры моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительного Корреджио и смелою кистию Орловского, который кисти в руки не берет, а рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей?" (XIII, 21).

⁹ Имеется в виду шутливая поэма-сказка Богдановича "Душенька" (1778-1783), написанная на сюжет мифа об Амуре и Психее, в которой поэт сочувственно описывает злоключения героини, подвергшейся гонению Венеры.

¹⁰ Вступление к поэме ("У Лукоморья дуб зеленый...") появилось только во втором издании "Руслана и Людмилы" (1828).

¹¹ См.: Lycee, ou Cours de littИrature ancienne et moderne. Par J. F. Laharpe. Paris an VII (1799). T. 8. P. 56

¹² По свидетельству С. А. Соболевского, под именем Дельфиры Пушкин изобразил графиню Е. М. Ивелич, передававшую матери поэта слухи о его предосуд