Ильф Илья, Петров Евгений - Фельетоны

ьного положительный?

   - Все равно. Если им понадобится, они переставят. Они ближе к земле.

   Не готов Егорка к севу,

   Не подвез продуктов к хлеву,

   Зацепился за овин -

   Бронь рассыпал, сукин сын.

   Дело ладилось. Сейчас даже пьеса "Семена, зерно, картофель" не казалась уже такой туманной, как раньше. А "Тягловая сила" так и просилась в сценку.

   Авторы на глазах превращались в труху.

   Уже почти готов был высококачественный репертуар для деревни, как вдруг они остолбенело уставились друг на друга и, не сговариваясь, изорвали в клочки бронь-куплеты. Потом, также не уславливаясь, потянулись к змей-искусительному плану и снова стали в него вчитываться.

   Нет! Все верно. Официальное учреждение в документе, напечатанном на папиросной бумаге, предлагало срочно изготовить халтуру, ибо что же другое можно написать в штурмовой срок на тему: "Годовой производственный план. Производственные совещания между колхозами, реальный документ борьбы за урожай, севооборот и расстановка рабочей силы".

   Решительно можно сказать, что на этом месте письмо теряет значение интимной черты из быта авторов. Оно делается гораздо серьезнее. Это сигнал бедствия в литературе.

   По всему городу бродят старушки с разносными книгами. Они взбираются на этажи и с полупоклонами вручают литераторам ведомственные циркуляры, долженствующие вызвать расцвет отечественного искусства.

   Кто может поручиться, что не сидит уже за колеблющимися фанерными стенками своего кабинета какой-нибудь чемпион - администратор среднего веса и не сочиняет гадкий меморандум:

   "Писатель, стоп! Комсомол ждет высококачественного репертуара. Штурмуй молодежную тематику! Срок сдачи материала двадцать четыре часа.

   План.

   1. За многомиллионный комсомол (балет).

   2. Вопросы членства и уплата взносов (опера).

   3. Освоение культнаследства прошлого (куплеты).

   4. Организационная схема взаимоотношений обкомов ВЛКСМ с райкомами ВЛКСМ (скетч на десять минут)".

   И куплет, в котором организованный Лешка усвоил наследие, а недопереварившийся в котле Мотька такового недоусвоил, будет изготовлен в аварийном порядке не в двадцать четыре часа, а в три минуты, потому что этим путем халтура легализуется, поощряется и даже пламенно приветствуется.

   И плетутся по городу старушки, кряхтя, поднимаются они на этажи, двери перед ними распахнуты, уже готовы перья и пишущие машинки, и чадные ведомственные розы расцветают в садах советской литературы.

  

   1933

  

  

   Бродят по городу старухи. - Впервые опубликован в газете "Комсомольская правда", 1933, No 140, 18 июня.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939.

  

  

  

   Полному счастью всегда мешает какая-нибудь мерзкая подробность.

   Счастье Северокавказского трактороцентра беспрерывно омрачалось странным, нехорошим, даже возмутительным поведением Новоивановской МТС.

   Это была черт знает какая МТС! Никаких черных досок не хватило бы, чтоб занести на них все неприятности, причиненные этой непокорной тракторной станцией своему обожаемому начальству.

   Наконец терпение лопнуло, и работники Крайтрактороцентра, пылая гневом, собрались на сверхэкстренную летучку. Негодование собравшихся выливалось главным образом в горьких пословицах. Станцию называли паршивой овцой, каковая портит все беспорочное стадо, ее сравнивали с ложкой дегтя, тонко подчеркивая таким образом, что все мероприятия сидящего тут же начальника представляют собою не что иное, как бочку душистого меда. Перечислялись деяния паршивой овцы и паршивой ложки.

   Станции посылали письма. Она не отвечала на письма. Ей посылали телеграммы. Она не отвечала на телеграммы. Ей грозили, - она бесстрашно не обращала внимания. И сейчас летучка гремела:

   - Это какое-то государство в государстве!

   - Совершенно верно. Какое-то беспринципное нахальство!

   - Чистое наплевательство. Ячество на грани рвачества. Мы им отпустили десять тысяч рублей на приспособление усадеб. А они молчат, даже спасибо не скажут.

   - Переводит им районное отделение банка три тысячи. Молчат. Переводят еще три тысячи рублей и шестьдесят копеек. Молчат. Еще тысячу и тридцать копеек. Ну, и как вы думаете?

   - Неужели молчат?

   - Молчат.

   - А помните, в конце прошлого года мы им задебетовали сначала три тысячи рублей с полтинником, а потом еще тысячу рублей девяносто копеек. Оперируйте, мол. Организуйтесь. И знаете, что они сделали? Ничего не сделали. Не прислали даже отчета.

   Да, мир не видал еще более развращенной МТС! Можно было подумать, что эту тракторную станцию захватили невесть откуда взявшиеся корсары, разбили бочки с горючим, перепились и в пьяном виде сожгли главного бухгалтера вместе с помощником и всей отчетностью. На нервные запросы об обмолоте хлебов, о сдаче зерновых культур, об использовании машин, о подготовке кадров, о ремонте инвентаря и обо всем прочем Новоивановская МТС не ответила ни одной строкой. Положительно, почта и телеграф перестали влиять на зарвавшуюся станцию. Необходимо было личное вмешательство какого-нибудь энергичного краевого представителя.

   - Вы мне только развяжите руки, - сказал назначенный для этой цели представитель, - а уж я им покажу! Вы мне только пойдите навстречу, дайте картбланш на предмет применения репрессий, а уж они у меня запрыгают! Они у меня покрутятся!..

   Ему пошли навстречу, развязали руки, дали картбланш, дали суточные. И он поехал.

   "Ну-с, - думал он, садясь в поезд, - первым долгом выговор директору, а остальных можно созвать на собрание и подкрутить им хвоста. Пусть знают в другой раз, как отмалчиваться!"

   В поезде было неудобно. На окнах висели изящные занавески, но уборная была заперта на весь рейс. Там хранились поездные масленки и пакля. Пассажиров туда не пускали, так как считали, что они воры и обязательно что-нибудь украдут. Измученный представитель ворочался с боку на бок и продолжал размышлять.

   "Не-ет, простым выговором он у меня не отделается. Строгий выговор с предупреждением! Заместителю - поставить на вид. Бухгалтера - вон, а остальных..."

   От железной дороги представитель четыре часа ехал лошадьми. Весна (почки, птички и листочки) не радовала представителя. Взлетая на ухабах и пугливо хватаясь за талию возницы, он думал:

   "Я их отделаю! Они у меня наплачутся! Директора - вон! Заместителю - строгий с предупреждением! Бухгалтера - под суд! А остальным поставить на вид! Но на какой вид!!! Но как поставить!!! Чтоб всю жизнь помнили!!!"

   В станице Новоивановской на представителя сразу же напали собаки. Он отчаянно хлестал их тяжелым портфелем по мордам и думал:

   "Директора - под суд! Заместителя - вон! Всех вон, всех под суд!!!"

   Он отбился от псов благодаря счастливому стечению обстоятельств. Его портфель имел окованные металлом углы и содержал в себе большое количество окаменевших от времени протоколов. Это было грозное оружие, от одного удара которым псы падали замертво.

   Теперь предстояло расправиться с окаянной МТС, с этим гнездом вредоносных и заносчивых бюрократов.

   Представитель остановил первого же колхозника и вступил с ним в беседу. Он хорошо знал деревню по гихловским пьесам для самодеятельного театра и умел поговорить с мужичком.

   - Здорово, болезный, - сказал он приветливо.

   - Здравствуйте, - ответил колхозник.

   - Давай с тобой, дид, погундосим, - с неожиданной горячностью предложил уполномоченный, - так сказать, покарлякаем, побарлякаем. Тоже не лаптем щи хлебаю.

   Дид, который, собственно, был полудид, потому что имел от роду никак не больше двадцати лет, шарахнулся в сторону.

   - Не замай! - крикнул гость. - Треба помаракуваты.

   - Чего тебе надо? - спросил колхозник. Возмущенный бездушностью мужичка, гость перешел на общепринятый язык.

   - Где тут директор вашей МТС?

   - Не знаю.

   - Не знаешь директора МТС?

   - Не знаю.

   "Вот как оторвались от жизни, проклятые лентяи, - с горечью подумал представитель, - до того дошло, что даже коренное население станицы не знает директора МТС. Репрессии, репрессии, репрессии!"

   - А заместителя знаешь?

   - И заместителя не знаю.

   - Это становится интересным. Может, и бухгалтера не знаешь?

   - Не знаю.

   - За-ме-ча-тель-но! Но кого-нибудь из МТС ты знаешь?

   - Никого не знаю.

   - Может быть, ты скажешь, что и МТС здесь нету?

   - Нету.

   - Как нету? Ты что тут гундосишь? - закричал представитель Трактороцентра, в волнении переходя на язык самодеятельного театра. - Ведь давеча, нонеча, анадысь мы им телеграммы посылали! Это какая станица?

   - Новоивановская, Новопокровского района.

   - Может, ты спутал, болезный?

   Но болезный с поразительным упрямством утверждал, что спутать не мог, так как родился в этой станице и вырос в ней. А что касается МТС, то таковой здесь не имеется. И анадысь не было, и давеча не было, и нонеча нет.

   - В таком случае это фантасмагория, - забормотал представитель, - техника на грани фантастики!

   В стансовете он нашел все бумаги, отправленные в свое время МТС: и денежные переводы, и отношения, и инструкции, и запросы, и простые телеграммы, и телеграммы-молнии, и даже сообщения о фонде, отпущенном на оплату труда несуществующих работников призрачной МТС, и даже пакет от прокурора, и даже письмо от Ставропольского отделения Крайзернотрактороцентра, где жаждут узнать адрес дорогого товарища директора, которого, вообще-то говоря, не существует в природе.

   Но поразительнее всего было сообщение Соцзембанка. Там сообщалось, что из прибылей МТС снято две тысячи рублей различных отчислений. Вот действительно чудо! МТС нету, а прибыль от нее есть. И, вероятно, огромная прибыль, если одних отчислений взято две тысячи.

   - Позвольте, - прошептал представитель, - кому же я поставлю на вид? Кому сделаю выговор? Кого отдам под суд? Ведь никого нет! И ничего нет! Одна прибыль! Где же убытки?

   И снова собралась летучка в Крайзернотрактороцентре. Со всех сторон сбегались на нее инструкторы, эксперты, консультанты.

   Горячий доклад представителя был выслушан в молчании.

   - Так-с! - сказал ответственный в краевом масштабе тракторный голос. - Все это очень хорошо. Но вы мне скажите, какой дурак выдумал, что там есть МТС, если ее нету? Какой дурак, я вас спрашиваю?

   - Да, действительно какой дурак? - оживилось собрание. - Хорошо бы его поймать и... м-м-м... поставить ему на вид.

   - Что там "на вид"! Строгий выговор!

   - С предупреждением!

   - Выгнать вон!

   - Отдать под суд!!!

   И собравшиеся, скорбя и негодуя, посмотрели друг на друга. У них были потные, благородные лица, чистые глаза, чудесные лбы.

   Здесь дураков, конечно, не было.

  

   1933

  

   Техника на грани фантастики. - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1933, No 17. Фельетон не переиздавался.

   Печатается по тексту журнала "Крокодил".

  

  

  

   Для полноты счастья членам профсоюза, - тем самым членам профсоюза, о духовных запросах которых пекутся столь многочисленные и многолюдные организации, - иногда хочется сходить в клуб.

   Как создается новый клуб?

   О, это не так просто.

   Объявляется конкурс. И пока молодые и немолодые архитекторы при свете сильных ламп чертят свои кривые и производят расчеты, общественность волнуется. Больше всех кипятятся врачи. Они требуют, чтобы новый клуб был образцом санитарии и гигиены.

   - Не забудьте, - предостерегают врачи, - что каждый кружковец, кроме общественной нагрузки, несет еще нагрузку физиологическую - он вдыхает кислород, выдыхает азот и прочий там ацетилен. Нужны обширные помещения, полные света и воздуха.

   Консультанты из ВСФК {1} требуют, чтобы был гимнастический зал, тоже полный света и воздуха.

   Автодоровская общественность настаивает на том, чтобы не были забыты интересы автомобильного кружка, которому нужна для работы комната, конечно полная воздуха и света. Волнуются осоавиахимовцы, мопровцы, друзья детей, представители пролетарского туризма, нарпиговцы (комната, свет и воздух).

   Артель гардеробщиков выступает с особой декларацией. Довольно уже смотреть на гардероб как на конюшню. Гардероб должен помещаться в роскошном помещении, полном света и воздуха, с особыми механизмами для автоматического снимания калош и установления порядка в очереди, а также электрическим счетчиком, указывающим количество пропавших пальто.

   Центром всего является заметка в вечерней газете, - заметка оптимистическая, полная света, воздуха и юношеского задора. Она называется:

  

  

   Заметка начинается с академических нападок на царский режим. Покончив с этой злободневной темой, "Вечерка" доказывает, что человечество проводит в уборных значительную часть своей жизни. Поэтому надо уделить им особенное внимание: надо добиться того, чтобы каждый, побывавший в уборной нового клуба, вынес оттуда хоть небольшой, но все же культурный багаж.

   В общем, кутерьма идет порядочная. Архитекторы выбиваются из сил, чтобы наилучшим образом сочетать требования общественности.

   Но вот проект выбран, клуб построен, флаг поднят, прогремели приветственные речи, и в новое здание вступает заведующий клубом.

   Нет слов, клуб хорош. Блистают светлые стены, в толстых стеклах отражаются бюсты, по углам стучат листьями пальмы, а коричневый зрительный зал почище, черт побери, любого филиала московского театра. Хороша и циркуляция воздушных потоков. Есть, конечно, недочеты, но в основном общественность добилась своего - клуб хорош.

   Суровые будни начинаются с того, что главный вход наглухо заколачивается бревнами и для верности опутывается колючей проволокой. Почему это делается - никто не знает, но делается это всегда. Теперь в клуб ходят со двора, в какую-то маленькую дверь. Во дворе, ясное дело, темно и вырыты большие волчьи ямы. Главный вход, со всеми своими колоннами, гранитными ступенями и статуей рабочего со сверхъестественно развитой грудью, пропадает впустую.

   Но это еще не магистральная беда.

   Начинается переоборудование помещения. Оказывается, что нет комнаты для фотокружка. То есть комнаты есть, но полные света и воздуха, а кружку для лаборатории как раз нужна комната совершенно, если можно так выразиться, обратного типа.

   И заведующий бодро начинает свое дело не с организации его, а с реорганизации. Кстати, к этому он привык еще в старом помещении.

   Чудное окно фотографической комнаты замуровывается кирпичами, возникает рубиновый свет, и кружковцы запираются на ключ, чтобы как можно скорей приступить к любимому делу - проявлять пластинки, покачивать ванночки и грустно улыбаться, глядя на ужасные результаты негативного процесса. Впрочем, кружковцы тут же узнают, что покачивать ванночки покуда не придется - деньги, ассигнованные на покупку фотоаппарата, уже израсходованы на замуровывание окна и обнесение главного входа окопной проволокой.

   Через три дня заведующий клубом случайно попадает в фотолабораторию. Здесь его взору предстает странная картина: кружковцы при красном свете играют в карты, в двадцать одно. Что им еще делать? Если в этой мрачной комнате не развлечься чем-нибудь, то можно сойти с ума от страха!

   Их выгоняют. Освободившееся помещение отдают кружку кройки и шитья, которому больше всего нужен свет и воздух. Окно размуровывают. Комната наполняется строительным мусором, и по всему клубу летает известь и красный кирпичный порошок. Свет еще есть, но воздух уж не так чист. Делается грязно. Посетители клуба с легким сердцем швыряют на пол окурки и яблочные огрызки. И почему бы не бросать, если пол уже запятнан глиной и алебастром!

   Заведующий немедленно начинает кампанию за чистоту. Но увеличивается не число веников, швабр и пылесосов, а количество плакатов, воззваний и увещеваний. Появляются различные сентенции в стихах и прозе. Чище от этого не становится, просто становится скучнее.

   К этому времени выясняется, что клубный делопроизводитель растратил трамвайные талоны. Для такого случая снимают колючую проволоку и на один день открывают главный вход. Мерзавца судят. Становится еще немножко скучнее. А тут еще эта реорганизация никак не может окончиться.

   Дело в том, что штат, обслуживающий клуб, никак не может выбрать себе помещение по вкусу. Все время штат перетаскивает из этажа в этаж столы, и когда бы член профсоюза ни пришел в свой клуб, на лестничной площадке стоит бюст Максима Горького. Его куда-то несли, но не донесли. Гремят топоры, и в комнатах, полных света и воздуха, вырастают зыбкие фанерные перегородки. Появляется необходимость в новых проходах. Их прорубают. Одновременно заделываются старые двери.

   От замысла общественности, от трудов врачей, архитекторов и строителей не остается и следа. Новый клуб напоминает увеличенный раз в десять старый клуб. Новая грязь напоминает старую грязь.

   Наблюдается гигантский рост плакатов. От всех проблем, от всех задач, от всей жизни заведующий клубом с мужеством гладиатора отбивается ни к чему не обязывающими надписями:

  

   Чтобы не отстать ни от чего, чтобы все отметить и во всем отчитаться, повешен еще один чрезвычайно политичный плакат:

  

  

   В тени этого плаката жить легко и отрадно. Никто не сможет придраться. Но почему-то недовольны члены клуба.

   Молодежь что-то бурчит, а так называемые пожилые начинают посещать МХАТ и уделяют разным вопросам все меньше и меньше внимания.

   Дело как-то не вяжется, не кипит. Никто из членов клуба не создает высокохудожественных пьес, на конференцию глухонемых приходят не все граждане, как этого требовал заведующий, а только сами глухонемые, дорожное строительство на далеких окраинах идет само по себе, стихийно, без согласования с завклубом, труд уборщиц, возможно, и уважался бы, но его (труда) незаметно. Остается привет шефам. Что ж, члены клуба не против, однако хотели бы знать, какие это шефы. Но спрашивать неудобно, и любовь к шефам остается платонической, холодноватой, вроде как между Лаурой и Петраркой.

   Достигнув столь головокружительных вершин, заведующий садится писать квартальный отчет. Это высокохудожественное произведение искусства на грани фантастики:

  

   Проведено массовых вечеров - 34. Охвачено 48675 человек.

   Проведено массовых танцев - 4. Охвачено 9121 человек.

   Проведено массовых авралов - 18. Охвачено 165000 человек.

   Проведено массовых культштурмов - 60. Охвачено 10000 человек.

   Проведено массовой самодеятельности - 27. Охвачено 6001 человек.

   Проведено массовой кружковой работы - 16. Охвачено 386 человек.

   Обслужено вопросов - 325.

   Охвачено плакатами - 264 000.

   Приняло резолюций - 143.

   Поднято ярости масс - 3.

   План клубной работы выполнен на 99,07 процента.

  

   Если бы к этому отчету добавить еще один пункт:

   "Уволено грязных очковтирателей, заведующих клубами 1 (один)", то он был бы не так уже плох.

   И тогда отчет, это произведение искусства, стоящее на грани фантастики, приобрел бы столь нужные нам черты социалистического реализма.

  

   1933

  

   1 ВСФК - Всесоюзный совет физической культуры.

   Для полноты счастья. - Впервые опубликован в журнале "30 дней", 1933, No 6.

   Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939.

  

  

  

   Поздно ночью журналист Ошейников сидел за столом и сочинял художественный очерк.

   Тут, конечно, удобно было бы порадовать читателя экстренным сообщением о том, что мягкий свет штепсельной лампы бросал причудливые блики на лицо пишущего, что в доме было тихо, и лишь поскрипывали половицы, да где-то (далеко-далеко) брехала собака.

   Но к чему все эти красивые литературные детали? Современники все равно не оценят, а потомки проклянут.

   В силу этого будем кратки.

   Тема попалась Ошейникову суховатая - надо было написать о каком-то юбилейном заседании. Развернуться на таком материале было трудно. Но Ошейников не пал духом, не растерялся.

   "Ничего, - думал он, - возьму голой техникой. Я, слава богу, набил руку на очерках".

   Первые строчки Ошейников написал не думая. Помогали голая техника и знание вкусов редактора.

   "Необъятный зал городского драматического театра, вместимостью в двести пятьдесят человек, кипел морем голов. Представители общественности выплескивались из амфитеатра в партер, наполняя волнами радостного гула наше гигантское театральное вместилище".

   Ошейников попросил у жены чаю и продолжал писать:

   "Но вот море голов утихает. На эстраде появляется знакомая всем собравшимся могучая, как бы изваянная из чего-то фигура Антона Николаевича Гусилина. Зал разражается океаном бесчисленных аплодисментов".

   Еще десять подобных строчек легко выпорхнули из-под пера журналиста. Дальше стало труднее, потому что надо описать новую фигуру - председателя исполкома тов. Чихаева.

   Фигура была новая, а выражения только старые. Но и здесь Ошейников, как говорится, выкрутился.

   "За столом президиума юбилейного собрания энергичной походкой появляется лицо тов. Чихаева. Зал взрывается рокочущим прибоем несмолкаемых рукоплесканий. Но вот клокочущее море присутствующих, пенясь и клубясь бурливой радостью, входит в берега сосредоточенного внимания".

   Ошейников задумался.

   "Входит-то оно входит, а дальше что?"

   Он встал из-за стола и принялся нервно прогуливаться по комнате. Это иногда помогает, некоторым образом заменяет вдохновение.

   "Так, так, - думал он, - этого Чихаева я описал неплохо. И фигура Гусилина тоже получилась у меня довольно яркая. Но вот чувствуется нехватка чисто художественных подробностей".

   Мысли Ошейникова разбредались.

   "Черт знает что, - размышлял он, - второй год обещают квартиру в новом доме и все не дают. Илюшке Качурину дали, этому бандиту Фиалкину дали, а мне..."

   Вдруг лицо Ошейникова озарилось нежной детской улыбкой. Он подошел к столу и быстро написал:

   "По правую руку от председателя собрания появилась уверенная, плотная, крепкая бритая фигура нашего заботливого заведующего жилищным отделом Ф.3. Грудастого. Снова вскипает шум аплодисментов".

   - Ах, если бы две комнаты дал! - страстно зашептал автор художественного очерка. - Вдруг не даст? Нет, даст. Теперь должен дать.

   Для полного душевного спокойствия он все-таки вместо слов "шум аплодисментов" записал "грохот оваций" и щедро добавил:

   "Тов. Грудастый спокойным взглядом выдающегося хозяйственника обводит настороженно притихшие лица первых рядов, как бы выражающие общее мнение: "Уж наш т. Грудастый не подкачает, уж он уверенно доведет до конца стройку и справедливо распределит квартиры среди достойнейших".

   Ошейников перечел все написанное. Очерк выглядел недурно, однако художественных подробностей было еще маловато.

   И он погрузился в творческое раздумье. Скоро наступит лето, засверкает солнышко, запоют пташки, зашелестит мурава... Ах, природа, вечно юная природа... Лежишь в собственном гамаке на собственной даче...

   Ошейников очнулся от грез.

   "Эх, и мне бы дачку!" - подумал он жмурясь.

   Тут же из-под пера журналиста вылились новые вдохновенные строки:

   "Из группы членов президиума выделяется умный, как бы освещенный весенним солнцем, работоспособный профиль руководителя дачного подотдела тов. Куликова, этого неукротимого деятеля, кующего нам летний, здоровый, культурный, бодрый, радостный, ликующий отдых. Невольно думается, что дачное дело - в верных руках".

   Муки художественного творчества избороздили лоб Ошейникова глубокими морщинами.

   В комнату вошла жена.

   - Ты знаешь, - сказала она, - меня беспокоит наш Миша.

   - А что такое?

   - Да вот все неуды стал из школы приносить. Как бы его не оставили на второй год,

   - Стоп, стоп, - неожиданно сказал журналист. - Это очень ценная художественная деталь. Сейчас, сейчас.

   И в очерке появился новый абзац.

   "Там и сям мелькает в море голов выразительнее лицо и внушающая невольное уважение фигура заведующего отделом народного образования тов. Калачевского. Как-то мысленно соединяешь его фигуру с морем детских личиков, так жадно тянущихся к культуре, к знанию, к свету, к чему-то новому".

   - Вот ты сидишь по ночам, - сказала жена, - трудишься, а этот бездельник Фиалкин получил бесплатную каюту на пароходе.

   - Не может быть!

   - Почему же не может быть? Мне сама Фиалкина говорила. На днях они уезжают. Замечательная прогулка. Туда - неделю, назад - неделю. Их, кажется, даже будут кормить на казенный счет.

   - Вот собака! - сказал Ошейников, бледнея. - Когда это он успел? Ну, ладно, не мешай мне со своей чепухой.

   Но рука уже сама выводила горячие, солнечные строки:

   "А вот нет-нет да мелькнет из-за любимых всеми трудящимися спин руководителей области мужественный и глубоко симпатичный анфас начальника речного госпароходства Каюткина, показывающего неисчерпаемые образцы ударной, подлинно водницкей работы".

   - Что-то у меня в последнее время поясница поламывает, - продолжала жена. - Хорошо бы порошки достать, только нигде их сейчас нет.

   - Поламывает? - встрепенулся очеркист. - А вот мы сейчас тебе пропишем твои порошки.

   Ошейников вытер пот и, чувствуя прилив творческих сил, продолжал писать:

   "В толпе зрителей мелькает знаменитое во веем городе пенсне нашего любимого заведующего здравотделом..."

   Под утро очерк был готов. Там были упомянуты все - и директор театра, и администратор кино "Голиаф", и начальник милиции, и даже заведующий пожарным отделом ("...чей полный отваги взгляд..."). Заведующего очеркист вставил на случай пожара.

   - Будет лучше тушить, - сладострастно думал он, - энергичнее, чем у других.

   В свое художественное произведение он не вписал только юбиляра.

   - Как же без юбиляра? - удивилась жена. - Ведь сорок лет беспорочной деятельности в Ботаническом саду.

   - А на черта мне юбиляр? - раздраженно сказал Ошейников. - На черта мне Ботанический сад! Вот если бы это был фруктовый сад, тогда другое дело!

   И он посмотрел на жену спокойным, светлым, уничтожающим взглядом.

  

   1933

  

   Журналист Ошейников. - Впервые опубликован в "Литературной газете", 1937, No 25, 10 мая. Написан в 1933 году. Фельетон не переиздавался.

   Печатается по тексту "Литературной газеты".

  

  

  

   Представьте себе море, шумное Черное море. Сейчас, перед началом отпусков, не трудно вызвать в памяти сладкий образ этого громадного водохранилища. И представьте себе пляж. Теплый и чистый драгоценный песок. Если очень хочется, представьте себе еще и солнце, вообще всю волнующую картину крымско-кавказского купального побережья.

   Двое очаровательных трудящихся лежали на пляже. Будем телеграфно кратки. Они были молоды запятая, они были красивы точка. Еще короче. Они были в том возрасте, когда пишут стихи без размера и любят друг друга беспредельно. Черт побери, она была очень красива в своем купальном костюме. И он был, черт побери, не Квазимодо в своих трусиках-плавках на сверкающем теле.

   Они познакомились здесь же, на пляже. И кто его знает, что тут подействовало сильнее - обаяние ли самого водохранилища, солнечные ли, так сказать, блики, или еще что-нибудь. Кроме того, мы уже говорили, они были очень красивы. При нынешнем увлечении классическими образцами такие тела заслуживают всемерного уважения и даже стимулирования. Тем более что, будучи классическими по форме, они являются безусловно советскими по содержанию.

   Еще короче. К двум часам дня он сказал:

   - Если это глупо, скажите мне сразу, но я вас люблю.

   Она сказала, что это не так глупо.

   Потом он сказал что-то еще, и она тоже сказала что-то. Это было чистосердечно и нежно. Над водохранилищем летали чайки. Вся жизнь была впереди. Она была черт знает как хороша и на днях (узнаю твои записи, загс!) должна была сделаться еще лучше.

   Влюбленные быстро стали одеваться.

   Он надел брюки, тяжкие москвошвеевские штаны, мрачные, как канализационные трубы, оранжевые утильтапочки, сшитые из кусочков, темно-серую, никогда не пачкающуюся рубашку и жесткий душный пиджак. Плечи пиджака были узкие, а карманы оттопыривались, словно там лежало по кирпичу.

   Счастье сияло на лице девушки, когда она обернулась к любимому. Но любимый исчез бесследно. Перед ней стоял кривоногий прощелыга с плоской грудью и широкими, немужскими бедрами. На спине у него был небольшой горб. Стиснутые у подмышек руки бессильно повисли вдоль странного тела. На лице у него было выражение ужаса. Он увидел любимую.

   Она была в готовом платье из какого-то ЗРК. Оно вздувалось на животе. Поясок был вшит с таким расчетом, чтобы туловище стало как можно длиннее, а ноги как можно короче. И это удалось.

   Платье было того цвета, который дети во время игры в "краски" называют бурдовым. Это не бордовый цвет. Это не благородный цвет вина бордо. Это неизвестно какой цвет. Во всяком случае, солнечный спектр такого цвета не содержит.

   На ногах девушки были чулки из вискозы с отделившимися древесными волокнами и бумажной довязкой, начинающейся ниже колен.

   В это лето случилось большое несчастье. Какой-то швейный начальник спустил на низовку директиву о том, чтобы платья были с бантиками. И вот между животом и грудью был пришит директивный бантик. Уж лучше бы его не было. Он сделал из девушки даму, фарсовую тещу, навевал подозренья о разных физических недостатках, о старости, о невыносимом характере.

   "И я мог полюбить такую жабу?" - подумал он.

   "И я могла полюбить такого урода?" - подумала она.

   - До свиданья, - сухо сказал он.

   - До свиданья, - ответила она ледяным голосом.

   Больше никогда в жизни они не встречались.

   Ужасно печальная история, правда?

   И мы предъявляем счет за разбитые сердца, за грубо остановленное движение души. И не только за это. Счет большой. Будем говорить по порядку. Отложим на минуту сахарное правило: "Покупатель и продавец, будьте взаимно вежливы". Не будем взаимно вежливы.

   Итак - магазин готового платья. Прилавки, за прилавками работники прилавка, перед прилавком покупательская масса, а на полках и плечиках - товарная масса.

   Больше всего головных уборов, кепок. Просто кепки, соломенные кепки, полотняные кепки, каракулевые кепки, кепки на вате, кепки на красивой розовой подкладке. Делали бы кепки из булыжника, но такой труд был бы под силу одному только Микеланджело, великому скульптору итальянского Возрождения, - сейчас так не могут. К сожалению, все кепки одного фасона. Но не будем придираться. Тем более что среди моря кепок заманчиво сверкают мягкие шляпы, серые шляпы из валяного товара с нежно-сиреневой лентой. Не будем придираться. Это для проезжающих дипломатов и снобов.

   Продаются мужские костюмы, фасон один. Мы уже описали его в начале рассказа. А цвета какие? О, огромный выбор цветов! Черный, черно-серый, серо-черный, черновато-серый, серовато-черный, грифельный, аспидный, наждачный, цвет передельного чугуна, коксовый цвет, торфяной, земляной, мусорный, цвет жмыха и тот цвет, который в старину назывался "сон разбойника". В общем, сами понимаете, цвет один, чистый траур на небогатых похоронах.

   Пальто и полупальто (официально это называется ватный товар), помимо перечисленных свойств, обладают еще одним - появляться в магазинах только в том квартале года, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом.

   Есть еще сверхроссийские овчинные шубы. Обычно в шубах такого покроя волостные старшины представлялись царю в годовщину чудесного спасения императорской семьи на станции Борки. Все это было бородатое, мордатое, увешанное толстыми медалями.

   Ну, дальше. Дальше рубашки с вшитой пикейной грудью и пристежные воротнички с дырочками для жестяных штучек, якобы придерживающих галстук.

   Если верхняя одежда всегда темного цвета и своим видом нагоняет безмерное таежное уныние, то все, что находится под ней, слепит глаза яркими химическими тонами и по мысли устроителей должно вызывать ликование. Кальсоны фиолетовые, подтяжки зеленые, подвязки красные, носки голубые.

   И стоит масса против массы, покупательская против товарной, а между ними прилавок, а за прилавками работники прилавка, и вид у работников самый невинный.

   - При чем тут мы? Мы этого не шили, мы этого не ткали. Мы только торговая точка, низовое звено товаропроводящей сети.

   Ах, это очень плохо, когда магазин называется точкой! Тут обязательно выйдет какая-нибудь запятая. Вдруг на всю улицу светит электрический призыв к прохожим: "Учитесь культурно торговать". Почему прохожие должны культурно торговать? У них своих дел достаточно. Именно вы должны культурно торговать, а не прохожие. Прохожие должны покупать! И они это делают очень культурно, не волнуйтесь. Запросы у них правильные - одежда хорошая, красивая, даже, представьте себе, элегантная. Не падайте, пожалуйста, в обморок, не считайте это за выпад. Они такие. Трудящиеся богатеют и к лету требуют белые штаны.

   Не будем придираться к бедным точкам. Не они ткали, не они шили. Ткали, шили и тачали в Наркомлегпроме. Это там родилось искусство одевать людей в обезличенные коксовые костюмы. Оттуда плавно спускались директивы насчет тещиных бантиков.

   Несколько лет назад, когда у нас еще не строили автомобилей, когда еще только выбирали, какие машины строить, нашлись запоздалые ревнители славянства, которые заявили, что стране нашей с ее живописными проселками, диво-дивными бескрайними просторами, поэтическими лучинками и душистыми портянками не нужен автомобиль. Ей нужно нечто более родимое, нужна авто-телега. Крестьянину в такой штуке будет вольготнее. Скукожится он в ней, хряснет по мотору и захардыбачит себе по буеракам. Захрюндится машина, ахнет, пукнет и пойдет помаленьку, все равно спешить некуда.

   Один экземпляр телеги внутреннего сгорания даже построили. Телега была как телега. Только внутри ее что-то тихо и печально хрюкало. Или хрюндило, кто его знает! Одним словом, как говорится в изящной литературе, хардыбачило. Скорость была диво-дивная, семь километров в час. Стоит ли напоминать, что этот удивительный предмет был изобретен и построен в то самое время, когда мир уже располагал роллс-ройсами, паккардами и фордами? К счастью, братьям славянам сейчас же дали по рукам. Кой-кому попало даже по ногам. Построили, конечно, то, что надо было построить - быстроходную, сильную современную машину, не авто-телегу, а авто-мобиль.

   Почему же швейная промышленность все время строит авто-телегу? Не пиджак, а спинжак, не брюки, а портки, не женское платье, а крепдешиновый мешок с директивными бантиками?

   Если бы вдруг завод имени Сталина построил автомобиль, руководствуясь вкусами людей из пиджачной индустрии, то эта машина вызвала бы смех, на нее показывали бы пальцами, за ней с улюлюканием бежали бы дети. Так это было бы отстало, плохо и некрасиво.

   На весь Советский Союз есть два бездарных фасона пальто, три тусклых фасона мужских костюмов, четыре пугающих фасона женского платья. Шьются только эти фасоны, и уйти от них некуда. Все мужчины, все женщины вынуждены одеваться по этой единообразной моде.

   В Наркомлегпроме хорошо разбираются в модах. Где-то когда-то сиял принц Уэльский, первый джентльмен мира, как о нем говорят в "Таймсе". И от него брели по свету фасоны брюк и пиджаков. И давно он уже сделался королем и давно уже в этом звании умер, почил в бозе, то есть дал дуба, а мода, им установленная, как свет давно угасшей звезды, только сейчас дошла до наших ведомственных закройщиков.

   Более свежих образцов получить не успели. Да и не очень старались получить, были заняты рационализацией одежды, делали пиджаки без лацканов и подкладки, экономили на пуговицах, укорачивали брюки, словом - изобретали авто-телегу, в которой якобы советскому человеку вольготнее.

   Утвержденный в канцелярии покрой устанавливается самое меньшее на пять лет. Иначе они не могут. Трудно освоить эту сверхсложную модель. Вы только подумайте, масса деталей: карманы, рукава, петли, спинки - ужас! Советская автотракторная и авиационная промышленность как-то ухитряется выпускать каждый год новые, все более совершенные модели. Им как-то удается. Как видно, менее сложен производственный процесс, меньше деталей, только по полторы тысячи на каждую машину. И точность требуется меньшая, всего лишь тысячные доли миллиметра. Вот спинки и лацканы! Попробуйте сделать! Это вам не блок цилиндра, не магнето, не коробка скоростей. Тут, пардон, пардон, большой брак неизб