Леонтьев Константин Николаевич - О романах гр. Л. Н. Толстого

то молится, то хитритъ, то плачетъ, то наканунѣ Бородина читаетъ себѣ спокойно французск³й романъ и шутитъ съ попадьей! И, почти ничего не дѣлая, всего достигаетъ!.. Это изумительно!

   И еще - одна оригинальная манера автора: пр³остановивъ иногда надолго и ходъ дѣйств³я и работу своей внѣшней наблюдательности, раскрывать внезапно предъ читателемъ какъ-бы настежь двери души человѣческой и, приставивъ къ глазамъ его (иной разъ чутъ не насильно) какой-то свой собетвенный психическ³й микроскопъ, погрузить его (читателя этого) въ м³ръ фантаз³и то наяву, то въ полуснѣ, то во снѣ, то въ разгарѣ сражен³я, то на одрѣ медленной и кротко-примиряющей смерти.

   Даже сама эта философ³я фатализма, цѣлыми крупными кусками, вопреки всѣмъ принятымъ обычаямъ, вставленная въ разсказъ; и, наконецъ, - эта явная филантропическая тенденц³я, все сильнѣе и сильнѣе обозначающая нить свою по мѣрѣ приближен³я къ концу странной, ни на что другое не похожей, но великой эпопеи!..

   Можно не сочувствовать этой тенденц³и; необходимо даже умѣть строго отличать ее отъ настоящаго христ³анства, но нельзя не дивиться самобытности и смѣлости автора, не побоявшагося обычныхъ упрековъ въ неумѣстномъ резонёрствѣ!

  

  

   Нѣсколько раньше я говорилъ о выборѣ эпохи, и сказалъ, что одно другого стоитъ - изобразить такъ прекрасно 12-ый годъ, годину всенароднаго тр³умфа, или жизнь современнаго намъ высшаго круга съ безпримѣрнымъ безпристраст³емъ, тонкост³ю и глубиною. Теперь я хочу поговорить не о выборѣ эпохи, а о томъ, насколько общее "вѣян³е" двухъ этихъ изображен³й вѣрно и соотвѣтственно духу самихъ эпохъ.

   Чутье этого "духа" и этого "вѣян³я" - одно изъ самыхъ невыразимыхъ словами, но вмѣстѣ съ тѣмъ одно изъ самыхъ сильныхъ нашихъ чувствъ. Факты, главныя событ³я могуть быть переданы вполнѣ вѣрно и точно; люди этой эпохи и этой мѣстности будутъ въ книгѣ поступать въ болышинствѣ случаевъ именно такъ, какъ поступали они въ жизни, но воздухъ, такъ сказать, общ³й будетъ у одного писателя вполнѣ вѣрный времени и мѣсту, а у другого - невѣрный или менѣе вѣрный; эту разницу можно найти иногда и у одного и того же автора въ двухъ разныхъ его произведен³яхъ.

   Разница эта происходитъ иногда оттого, напримѣръ, какимъ языкомъ разсказываются событ³я, приключен³я дѣйствующихъ лицъ, оттого, какими выражен³ями передаются чувства героевъ и т. д. Мнѣ даже иногда кажется, что именно отъ этого, повидимому только внѣшняго пр³ема и зависитъ весь тотъ неуловимый, но поражающ³й "колоритъ" или "запахъ" времени, мѣста и среды, о которыхъ я говорю, та общая всему произведен³ю психическая музыка, на которую я указываю. Для полной иллюз³и, для полнаго удовлетворен³я мнѣ недостаточно того, что мнѣ разсказано, для меня важно и то, какъ оно разсказано и даже кѣмъ,- самимъ ли авторомъ, напр., или человѣкомъ того времени, той мѣстности, той нац³и и вѣры, того сослов³я, которыя авторомъ изображаются. Въ послѣднемъ случаѣ, при удачномъ пр³емѣ, иллюз³ю сохранить гораздо легче, чѣмъ въ первомъ, когда авторъ отъ себя разсказываетъ не о своей средѣ. Впрочемъ, инымъ писателямъ до того удается овладѣть духомъ чуждой среды, что и разсказъ - прямо отъ своего имени - остается вѣренъ этому духу, - вѣренъ не только по содержан³ю, по сюжету, не только по главному направлен³ю мысли, но и по стилю, по языку, и вообще по тѣмъ внѣшнимъ пр³емамъ, которые вполнѣ соотвѣтствуютъ внутреннему психическому строю изображаемаго.

   О Пугачевскомъ бунтѣ намъ разсказывали двое: Пушкинъ отъ лица Грпнева, человѣка того времени, и графъ Сал³асъ самъ отъ себя. Очень можетъ быть, что у графа Сал³аса было въ рукахъ гораздо больше источниковъ и документовъ, чѣмъ у Пушкина (я этого не знаю, но могу допустить); быть можетъ, онъ слышалъ и разсказовъ больше, чѣмъ Пушкинъ. Воображен³е графа Сал³аса, напрактикованное цѣлымъ тридцатилѣт³емъ наблюдательности мелочной, ненасытной, тяжеловѣсной въ своихъ тонкостяхъ (ибо таково оно у всѣхъ главныхъ и лучшихъ предшественниковъ его), - воображен³е это не въ силахъ было удовлетвориться тѣмъ высокимъ и чистымъ, "акварельнымъ" пр³емомъ, на которомъ остаиовился трезвый ген³й Пушкина, и авторъ "Пугачевцевъ" сообщилъ намъ великое множество подробностей, бытъ можетъ (не знаю), и вѣрныхъ, быть можетъ, только очень наглядныхъ и распреяркихъ, какъ о бытѣ барства въ XVIII вѣкѣ, такъ и о тѣхъ звѣрскихъ свирѣпостяхъ, которымъ можетъ предаваться нашъ русск³й "народъ-богоносецъ", когда надъ нимъ не поднятъ государственный бичъ! Все это очень наглядно, очень подробно, все правдоподобно, а можетъ быть даже очень вѣрно и точно. Послѣдняго, какъ сказано, я не знаю.

   Помнится мнѣ, напр., что-то въ родѣ этого: Пугачевъ съ товарищемъ, рѣшившись поднять бунтъ, въ дикой радости скачутъ во весь опоръ по степи и кричатъ: "Держисъ, Москва! Вдарю подъ жилки!" (кажется - въ такомъ родѣ, книги у меня теперь нѣтъ). Оно можетъ быть и такъ: не ударю, а "вдарю!". Но вотъ въ чемъ бѣда, - отъ этого ужъ до смерти надоѣвшаго намъ за столько лѣтъ звуко-подражан³я и передразниван³я все-таки меньше вѣетъ XVIII вѣкомъ, чѣмъ отъ чистаго, простого и краткаго старо-дворянскаго разсказа о "Капитанской дочкѣ!" Читая Пушкина, искренно вѣришь, что это писалъ Гриневъ, который самъ все это видѣлъ; читая гр. Сал³аса, такъ и хочется закрыть книгу и сказать себѣ: "Знаю я все это! "Ваше скоро-д³е!"- "Тп-рру" (на лошадь)... и т. д. Давно, давно знакомыя, нѣсколько корявыя мелочи Тургенева (въ первыхъ вещахъ особенно) и столькихъ, столькихъ другихъ, не исключая, къ сожалѣн³ю, даже и самого Толстого!! ("Васясо!" то-есть, ваше с³ятельство", - смотри: "Утро молодого помѣщика"; или "ожигъ, - жигъ-жигь!"... это точатъ саблю, - "Война и Миръ").

   Отъ разсказа Гринева вѣетъ XVIII вѣкомъ; отъ "Пугачевцевъ" гр. Сал³аса пахнетъ бо-ми и 70-ми годами нашего времени; ужъ не вѣеть, а стучитъ и долбитъ нѣсколько переродившейся до-нельзя разросшейся натуральной школой.

   Отъ излишней придирчивости, подробности и даже тонкости наблюден³я выходитъ грубо.

   Можно то же самое чувство испытать и пря сравнен³и двухъ небольшихъ повѣстей изъ народнаго быта самого графа Льва Толстого: одной прежней и одной новой. Новыя (послѣ Карениной написанныя) въ этомъ смыслѣ, въ смыслѣ вѣян³я народнымъ духомъ - несравненно выше и правдивѣй, не говоря уже о томъ, что онѣ гораздо изящнѣе. Я прошу не вѣрить мнѣ на слово, а потрудиться просмотрѣть только хоть начало ярко раскрашенной и рельефно расковыренной, деревянной "Поликушки" и начало блѣдно и благородно-фарфоровыхъ "Чѣмъ люди живы", "Упустишь огонь"... или арабскаго разсказа "Вражье лѣпко".

   Конечно, въ послѣднихъ разсказахъ и "вѣян³я" этого простонароднаго несравненно больше, чѣмъ въ "Поликушкѣ". Если вообразить себѣ, что трогательную (по содержан³ю) истор³ю Поликея собрался разсказывать добрый и умный крестьянинъ того времени, то, разумѣется, надо ожидать, что онъ разскажетъ ее скорѣе такъ, какъ гр. Толстой разсказалъ объ "Ангелѣ" у сапожника или о неугасающей "Свѣчкѣ", чѣмъ такъ: "Карета была заложена, но ямщикъ мѣшкалъ, - онъ зашелъ въ ямскую избу. Въ избѣ было жарко, душно, темно и тяжело, пахло жильемъ, печенымъ хлѣбомъ, капустой и овчиной. Нѣсколько человѣкъ ямщиковъ было въ горницѣ; кухарка возилась у печн; на печи, на овчинахъ, лежалъ больной.

   - Дядя Xведоръ, а дядя Xведоръ! - сказалъ молодой ямщикъ... (и т. д.).

   - Ты чаво, шабала, Ѳедьку спрашиваешъ?- отозвался одинъ изъ ямщиковъ"... и т. д. Смотри "Три смерти" гр. Л. Толстого; т. II. ("Вдарю подъ жилки!" - "Ожигъ-жигъ-жигъ!" - "Ваше скород³е!" - "Васясо!" и т. д.). Тутъ и до "Толды-колды" гораздо меньше остается, чѣмъ отъ великаго до смѣшного!

   По этому поводу мнѣ вспоминается превосходная критическая статья Евген³я Маркова о поэз³и Некрасова. Статья эта, по совокупности своихъ достоинствъ, по неподражаемой вѣрности своихъ критическихъ толкован³й (весьма Некрасову невыгодныхъ) - такое же въ своемъ родѣ совершенство, какъ статья Бѣлинскаго о Пушкинѣ. По-моему, послѣ статьи Бѣлинскаго о Пушкинѣ мало можно сказать сушественнаго и новаго о характерѣ Пушкинскаго ген³я (да и не сказали даже на самомъ празднествѣ 1880 года), и послѣ статьи Евген³я Маркова тоже почти нечего строго-правдиваго изречь о топорномъ и неискреннемъ дарован³и Некрасова. Евг. Марковъ, между прочимъ, отозвавшись презрительно о мелочной сатирѣ Некрасова и противопоставивъ ему сатириковъ дѣйствительно великихъ, - противопоставляетъ потомъ его лженароднымъ стихосплетен³ямъ стихи и пѣсни дѣйствительно народныя и указываетъ на то, какъ эти послѣдн³я всегда нѣжны и милы, какой въ ихъ ласкательности свѣтитъ примиряющ³й лучъ.

   И правда, что, если бы о "Морозѣ-Красномъ носѣ" вздумалъ бы написать трогательную поэму не исковерканный модной злостью и дурными привычками "натуральной школы" петербургск³й редакторъ, а скромный и полуграмотный прасолъ Кольцовъ, такъ и "Даръюшку, Дарьюшку" его не такъ, какъ Некрасовскую, пожалѣли бы люди съ прямымъ чувствомъ и съ неиспорченнымъ вкусомъ. А иоэз³и настоящей у Кольцова была бы бездна!

   Или если бы какая-нибудь простая дѣвушка, мѣщанка или горничная (изъ тѣхъ, которыя еще не говорятъ: "обязательно" и "безразлично"), если бы такая умная, но еще, слава Богу, не "интеллигентная" дѣвушка захотѣла разсказать намъ что-нибудь о себѣ или о своей подругѣ, то ея разсказъ больше бы напоминалъ намъ прелестныя первыя повѣсти Марка Вовчка, чѣмъ "Записки Охотника", скорѣе послѣдн³е разсказы гр. Толстого, чѣмъ его первыя повѣсти.

   Она скорѣе ужъ начала бы такъ: "Я родомъ-то издалека, свой край чуть помню; увезли меня оттуда по шестому году. Вотъ только и помню я длинную улицу да рядъ избушекъ дымныхъ; въ концѣ улицы, на выгонѣ, двѣ березы..." (М. Вовчекъ: "Игрушечка").

   Чѣмъ такъ: "Въ одномъ богатомъ селен³и, весьма значительномъ по количеству земли и душъ (и т. д.), у скотницы родилась дочь. Это обстоятельство, въ сущности весьма незамѣчательное, имѣло, однако..." ("Деревня", пов. Григоровича 40-хъ годовъ).

   Вотъ что я позволю себѣ назвать "вѣян³емъ" или "невѣян³емъ" эпохи или среды.

   Не только, что разсказано, но и какъ разсказано? Какими внѣшними пр³емами мнѣ сообщено? Вотъ вопросъ.

   И если я съ подобными требован³ями обращусь къ обоимъ большимъ романамъ Толстого, то, несмотря на всѣ велик³я достоинства "Войны и Мира", я найду, что "Анна Каренина" имѣетъ свои преимущества, именно со стороны здраваго и хорошаго реализма.

   Если я спрошу себя:

   - Такъ ли чиста внѣшняя работа въ "Войнѣ и Мирѣ", какъ въ "Аннѣ Карениной"?

   Мнѣ хочется сказать: "Нѣтъ, не такъ чиста".

   - Такъ ли точенъ и зрѣлъ психическ³й анализъ въ полу-эпопеѣ, полу-хроникѣ "Войны", какъ въ современномъ романѣ, столь искусно раздвоенномъ на два пути?

   Нѣтъ, не такъ точенъ и зрѣлъ.

   - Такъ ли общее вѣян³е "Войны и Мира" вѣрно духу и стилю жизни 12-го года, какъ вѣян³е "Анны Карениной" вѣрно духу и стилю нашего времени?

   Мнѣ кажется, что не такъ вѣрно. И наконецъ:

   - Можно ли сказать о "Войнѣ и Мирѣ" то, что сказалъ объ "Аннѣ Карениной" русск³й цѣнитель, котораго слова я приводилъ выше, то-есть, что по этому второму роману "можно изучать самую жизнь?"

   Не думаю.

  

  

   Сперва объ анализѣ.

   Во второмъ романѣ, когда необходимо было довести гордаго, твердаго, спокойно-самоувѣреннаго и одареннаго всѣми благами м³ра Вронскаго до внезапнаго самоуб³йства, гр. Толстой понялъ, что одной страсти къ Аннѣ и однихъ внѣшнихъ препятств³й недостаточно для этого. Нужно было предварительно унизить его хоть сколько-нибудь въ его собственныхъ глазахъ. Но какъ этого достичь? Мужчина не въ силахъ его преднамѣренно унизить; Вронск³й убьетъ его или самъ будетъ убитъ въ единоборствѣ, но никогда не будетъ противникомъ униженъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, какъ унижены бываютъ у Тургенева почти всѣ слабодушные герои его; какъ у Толстого же бывалъ нерѣдко, если не униженъ, то хоть разстроенъ Левинъ, энергичный и храбрый, но безтактный, съ людьми неловк³й и застѣнчивый. Вронск³й не таковъ. Какъ же съ нимъ справитъся? Въ как³я исключителъныя, но въ то же время естественныя услов³я поставить его, чтобы онъ потерялъ свое "нраветвенное равновѣс³е"? Гр. Толстой нашелъ эти услов³я. Вронскаго унизила передъ некрасивымъ, старымъ, прозаическимъ мужемъ любимая женщина на одрѣ всѣми ожидаемой смерти. И вспомнимъ еще, что незадолго передъ этимъ Вронск³й, какъ нарочно, въ первый разъ въ жизни самъ въ себѣ усомнился, самъ себѣ не понравился, вслѣдств³е знакомства съ однимъ иностраннымъ принцемъ. Принцъ надоѣлъ ему своимъ тонкимъ и глубокимъ высокомѣр³емъ, и въ непр³ятныхъ ему чертахъ этого высокопоставленнаго иностранца онъ увидѣлъ въ увеличительное стекло свои собственныя черты и воскликнулъ: "Глупая говядина! Неужели я такой?"

   И вотъ, когда Анна послѣ этого заставила его просить прощен³я у Каренина, - онъ застрѣлился безъ долгой борьбы. - "Минуты двѣ, опустивъ голову съ выражен³емъ напряженнаго усил³я мысли, стоялъ онъ съ револьверомъ въ рукахъ неподвижпо и думалъ. "Разумѣется",- сказалъ онъ себѣ" и т. д.

   Какая правда! - Вронск³й до того былъ непривыченъ къ унижен³ю и самоосужден³ю, что и этого для него было довольно.

   Всякому извѣстно, что люди, привычные къ обидамъ и скорбямъ, не такъ легко посягаютъ на свою жизнь, какъ не привычные, не притерпѣвш³еся. Молодые, напримѣръ (въ наше, по крайней мѣрѣ, время), чаще старыхъ рѣшаются на самоуб³йство. И въ газетныхъ извѣст³яхъ нерѣдко случается встрѣчать основательно выраженное удивлен³е тому, чго "самоуб³йца и безъ того былъ старъ".

   Эта психологическая особаго рода подготовка Вронскаго къ попыткѣ самоуб³йства до того изумительно вѣрна и въ то же время оригинальна; она представляетъ собою такой правильный tour de force таланта, что за ней, пожалуй, можно признать чисто-научное достоинство.

   Могу привести здѣсь и другой, равносильный этому, но вовсе не однородный примѣръ. Это по поводу гриба, который помѣшалъ Сергѣю Ивановичу Кознышеву посвататься за Вареньку. Только-что онъ готовъ былъ признаться, что она ему очень нравится, она нашла большой грибъ и перебила ему не столько мысли, сколько чувства. Некстати прибѣжали и дѣти. Именно чувства ему перебили, ибо мысли-то у человѣка, привыкшаго къ публичной д³алектикѣ, подобный вздоръ не могъ бы перебить. Но для того, чтобы охладить недавнее и не сильное разсудительное увлечен³е человѣка солиднаго, кабинетнаго, давно "осѣвшаго" въ прекрасномъ общественномъ положен³и, достаточно было этого гриба и дѣтскаго крика. Застыла мгновенно капля горячаго чувства, готовая излиться изъ сосуда души его, переполненнаго поэз³ей сельской жизни и этой милой встрѣчей съ "подходящей" ему дѣвушкой. Она застыла, эта капля, и тотчасъ же опытный разсудокъ сказалъ себѣ: "На что это?"-Все это, конечно, привлекательно, но... не вѣрнѣе ли холостымъ дожить жизнь?"

   И - ни слова болѣе.

   Эта черта анализа психическаго стоитъ подготовки Врон-скаго къ пистолетному выстрѣлу въ грудь! - Черта тоже своеобразная, но вполнѣ индивидуальная и точная. Ни Вронскаго, страстнаго и рѣшительнаго при всей его видимой сдержанности, ни князя Облонскаго, легкомысленнаго и влюбчиваго эпикурейца, ни Левина, колеблющагося, правда, но въ то же время и весьма стремительнаго - этотъ грибъ не удержалъ бы. Левину онъ (этотъ грибъ) мысли какъ разъ, пожалуй, перебилъ бы на цѣлый день, но чувства на вѣки вѣковъ онъ ни за что бы ему не порвалъ.

   Къ числу такихъ же удивительныхъ по красотѣ, по тонкости и вѣрности наблюден³й относится, между прочимъ, и то мѣсто, гдѣ Вронск³й, задумчиво и разсѣянно садясь въ коляску, чтобы ѣхать на скачки, залюбовался на мгновенье "переливающимися столбами толкачиковъ-мошекъ".

   Вспомнимъ, что въ это время онъ и счастливъ и взволнованъ: Анна только что сказала ему, что она отъ него беременна. Въ ихъ любовь, въ ихъ страсть дотолѣ только пр³ятную, впервые примѣшивается гораздо болѣе серьезное, пожалуй даже и трагическое начало или, по крайней мѣрѣ, смутная боязнь чего-то строгаго и опаснаго... Людей энергическихъ, увлекаемыхъ страстью и жизненною борьбой еще не утомленныхъ - такой серьезный оттѣнокъ въ чувствѣ, так³е намеки жизни на возможность какого-то трагизма не пугаютъ, а только еще больше возбуждаютъ и располагаютъ къ большей твердости. и рѣшимости. Но какъ бы ни былъ человѣкъ твердъ и покоенъ по внѣшности (т.-е. при встрѣчахъ и дѣлахъ съ другими людьми), даромъ это возбужден³е не дается; всяк³й человѣкъ въ подобныя минуты внутренно, наединѣ съ самимъ собою, не совсѣмъ таковъ, какимъ онъ бываетъ обыкновенно... Вронск³й вовсе не мечтатель; онъ ничуть не расположенъ долго задумываться о чемъ-то, разсѣиваться чѣмъ-то и т. д. Онъ спѣшитъ, къ тому же, на скачку. И вдругь онъ, вмѣсто того чтобы просто сѣсть въ экипажъ, засматривается на "мошекъ, толкущихся на солнцѣ!" Признаюсъ, что, читая это въ первый разъ, я подумалъ, что это одна изъ тѣхъ описательныхъ замѣтокъ Толстого, которыя ни къ чему не ведутъ, анализъ для анализа, замѣтка для замѣтки. "Такъ бываетъ, что кто-нибудь, нѣтъ-нѣтъ, да и заглядится на мошекъ". Но, читая дальше, я скоро покаялся и почтилъ автора самымъ искреннимъ восторгомъ. Я не стану распространяться здѣсь о великолѣпномъ описан³и офицерскихъ скачекъ; я надѣюсь, что всѣ сами хорошо помнятъ, сколько поводовъ собралось тогда разомъ для того, чтобы нарушить въ душѣ Вронскаго именно то спокойств³е, которое и по словамъ тренера-англичанина было ему необходимо для торжества надъ Махотинымъ. Извѣст³е о беременности Анны, присутств³е Государя и всего Двора, присутств³е Анны и ея мужа, непр³ятныя замѣчан³я брата, спортсменск³я чувства сами по себѣ и, на самомъ днѣ души, нѣкоторое расположен³е къ непривычной задумчивости, къ мечтательной разсѣянности, расположен³е не совсѣмъ во-время засмотрѣться на мошекъ... И вотъ Вронск³й, тоже въ минуту разсѣянности, ошибочнымъ, неловкимъ движен³емъ переломилъ спину любимому коню!

   Когда я дочелъ до того мѣста, когда Фру-фру упала, я понялъ и все значен³е этихъ "мошекъ на солнцѣ". Именно у Вронскаго. Замѣчу еще по поводу этихъ самыхъ мошекъ и другую глубокую черту, другую тонкую, но очень крѣпкую связь: Вронск³й-немного живописецъ по натурѣ, и въ Итал³и пытается даже, хотя и не успѣшно, заниматься серьезною живописью.

   Въ приготовлен³яхъ Анны къ самоуб³йству, вообще превосходно изображенныхъ, есть тоже двѣ черты, особенно значительныя и все дальнѣйшее опредѣляющ³я. Одна черта - это громко при Аннѣ выраженное мнѣн³е незнакомой дамы въ вагонѣ (дамы, которая, замѣтимъ, сама казалась Аннѣ даже оченъ непр³ятной): "На то данъ человѣку разумъ, чтобы избавиться отъ того, что его безпокоитъ". Другая черта - это то, что Анна на самоуб³йство быстро и окончательно рѣшается только тогда, когда мужикъ, работающ³й что-то около рельсовъ, напоминаетъ ей мгновенно все прошлое, начиная отъ работника, раздавленнаго на рельсахъ при первой ихъ встрѣчѣ съ Вронскимъ.

   До фразы непр³ятной дамы и до той минуты, когда она увидала рабочаго, Анна еще сама навѣрное не знала, что она съ собой будетъ дѣлать.

   Конечно, Анна не разъ и прежде слыхала это мнѣн³е, что "разумъ научитъ выходу"; но это общ³й психологическ³й законъ, что самая вѣрная и древняя или, напротивъ того, самая остроумная и новая мысль тогда только дѣйствуетъ на насъ сильно и вл³яетъ на поступки наши, когда мы къ воспр³ят³ю ея подготовлены чувствами.

   Чувства наши подготовлены; чужая мысль поражаетъ насъ сильно; и воля наша приводитъ эту мысль въ исполнен³е.

   Случайно, но во-время высказанное непр³ятной дамой избитое мнѣн³е имѣло на подготовленное чувствами рѣшен³е Анны вл³ян³е умственное, рац³оналистическое, такъ сказать. Видъ рабочаго потомъ подѣйствовалъ мгновенно, какъ нѣчто почти мистическое, на воображен³е и волю.

   Это удивительно!

   Въ предварительныхъ размышлен³яхъ Анны есть еще одна очень трогательная и вѣрная замѣтка; она видитъ вывѣску: "Тютькинъ coiffeur; jr me fais coifeur par Тютькинъ... Я это скажу ему", и улыбнулась; но въ ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего с.мѣшного! Минутный проблескъ смѣшного, веселаго и добродушнаго посреди всѣхъ ужасовъ душевнаго смятен³я. Это часто случается, особенно съ людьми живого характера; въ самыя жесток³я минуты жизни приходитъ неожиданно на умъ какой-нибудь забавный и вееелый вздоръ. Но связи съ будущимъ дѣйств³емъ это вѣрное и тонкое наблюден³е не имѣетъ. И я нарочно привелъ его здѣсь только для противуположен³я, чтобы выяснить лучше мой взглядъ на разные роды анализа у Толстого и на ихъ сравнительную цѣнность.

   Интересно также сравнить оба приготовлен³я къ самоуб³йству: приготовлен³я Вронскаго и приготовлен³я Анны.

   И тотъ и другая, конечно, приведены къ этому поступку цѣлымъ рядомъ и внутреннихъ процессовъ и внѣшнихъ толчковъ. Но разница все-таки большая. Вронск³й сильнѣе волей, тверже. Онъ заранѣе знаетъ, чего хочетъ. Анна впечатлительнѣе, подвижнѣе, боязливѣе; она до послѣдней минуты, до встрѣчи съ рабочимъ-не знаетъ еще, что она сдѣлаетъ. Рѣшен³е Вронскаго зависитъ, прежде всего, отъ его собственнаго тяжелаго и внимательнаго разсужден³я; онъ обдумываетъ свое рѣшен³е одинъ въ своей комнатѣ. Нѣтъ и никакихъ внѣшнихъ толчковъ, никакихъ чужихъ мнѣн³й, накакихъ рѣшающихъ и случайныхъ встрѣчъ. Онъ обдумалъ; онъ сказалъ себѣ: "Разумѣется!" - и выстрѣлилъ.

   Анна выѣхала изъ дома безъ всякаго плана и рѣшен³я; ея рѣшен³е слагается почти инстинктивно, подъ воздѣйств³емъ случайныхъ впечатлѣн³й. "И вдругъ, вспомнивъ о раздавленномъ человѣкѣ, въ день ея первой встрѣчи съ Вронскимъ, она поняла, что ей надо дѣлать."

   Не знаю, у кого и гдѣ мы еще найдемъ так³я поразительно вѣрныя жизни личныя вар³ац³и на одну и ту же психологическую тему.

   Кажется, ни у кого въ м³рѣ.

  

  

   Къ области душевнаго анализа относятся и всѣ тѣ мѣста въ романахъ Толстого, гдѣ его дѣйствующ³я лица видятъ и слышатъ что-нибудь во снѣ и въ полу-снѣ дремоты и пробужден³я или думаютъ что-нибудь въ полусознательномъ состоян³и болѣзни и предсмертнаго изнеможен³я. Или, наконецъ, наяву и въ полномъ сознан³и воображаютъ что-нибудь полуфантастическое.

   На долю кн. Андрея Болконскаго выпали у автора всѣ главные случаи физически-болѣзненной и предсмертной психолог³и.

   Сначала раненый въ голову подъ Аустерлицемъ, кн. Андрей лежитъ на полѣ сражен³я и смотритъ на небо, - "далекое, высокое и вѣчное". Къ нему подьѣзжаетъ Наполеонъ и, замѣтивъ, что онъ лежитъ навзничь съ брошеннымъ подлѣ него древкомъ знамени, говоритъ:

   - Вотъ прекрасная смерть!

   Болконск³й знаетъ, что это Наполеонъ, котораго онъ прежде очень высоко цѣнилъ. "Но въ эту минуту Наполеонъ казался ему маленькимъ, ничтожнымъ человѣкомъ сравнительно съ тѣмъ, что происходило теперь между его душой и этимъ высокимъ, безконечнымъ небомъ, съ бѣгущими по немъ облаками" .. и т. д. "Онъ желалъ только, чтобъ эти люди (которые подъѣхали) помогли ему и возвратили бы его къ жизни, которая казалась ему столь прекрасною: потому что онъ такъ иначе понималъ ее теперь". И т. д.

   Прекрасно! Но позволю себѣ здѣсь мимоходомъ только замѣтить: во 1-хъ, не слишкомъ ли все это ясно и сознательно для такого именно рода поражен³я въ голову? И вообще - нѣтъ ли иногда у гр. Толстого нарушен³я какой-то перспективы въ изображен³и внутреннихъ нашихъ процессовъ. Не слишкомъ ли смѣло (съ точки зрѣн³я реалистической точности) онъ представляетъ умственному оку нашему на одномъ и томъ же уровнѣ и въ однихъ и тѣхъ же размѣрахъ чувства сильныя и опредѣленныя и чувства мимолетныя, чуть замѣтныя; мысли ясныя, рѣзк³я и мысли смутныя, едва и заслуживающ³я даже назван³я мыслей? Когда я читаю описан³я, подобныя сейчасъ приведенному, гдѣ человѣкъ, чуть живой, неспособный даже слова выговорить какъ слѣдуетъ, начинаетъ лежа навзничь съ расшибленной головой и глядя на безконечность неба, отрекаться отъ военнаго героизма и строить новую теор³ю прекрасной и гуманной жизни, тогда какъ все это могло лишь въ высшей степени туманно мелькнуть передъ нимъ, такъ мелькнуть, что онъ этого бы никогда послѣ и не вспомнилъ бы; когда я читаю это мѣсто, то мнѣ сейчасъ представляется рисовальщикъ, который, рисуя въ анатомическомъ театрѣ съ препарата какую-нибудь ткань нашего тѣла, доступную невооруженному глазу (напримѣръ, хоть кожу на рукѣ), - вздумалъ бы въ нѣсколькихъ мѣстахъ представить ее срѣзанною и въ эти отверст³я или ранки вставилъ бы въ одинаковомъ масштабѣ и на томъ же уровнѣ мельчайш³я ячейки и тончайш³я волокна, доступныя только самому сильному микроскопу.

   И потому - несмотря на всю высокую поэз³ю этого мѣста, вся психолог³я его представляется мнѣ не столько состоян³емъ самого раненаго кн. Болконскаго, сколько состоян³емъ автора, силящагося вообразить себя въ его положен³и и воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы еще лишн³й разъ, осудить великое и сверхчеловѣческое учрежден³е войны. Если бы князь Андрей думалъ это гораздо позднѣе, тогда когда рана его стала уже заживать, - было бы, я думаю, вѣрнѣе.

   Еще немного погодя, но все въ тотъ же день, очнувшись опять уже въ французскомъ госпиталѣ, Болконск³й глядитъ на образокъ, которымъ благословила его сестра, и думаетъ о томъ, что такое Богъ.

   Онъ говоритъ себѣ: "Какъ бы счастливъ и покоенъ я былъ, ежели бы могъ сказать теперь: Господи, помилуй меня!.. Но кому я скажу это? Или это сила-неопредѣленная, непостижимая, къ которой я не только не могу обращаться, но ко-торой не могу выразить словами, - великое все или ничего; или это тотъ Богъ, который вотъ здѣсь зашитъ въ этой ладонкѣ княжной Марьей? Ничего, ничего нѣтъ вѣрнаго, кромѣ ничтожества всего того, что мнѣ понятно, и велич³я чего-то непонятнаго, но важнѣйшаго".

   Еще позднѣе, раненый второй разъ уже смертельно подъ Бородинымъ, кн. Андрей, изстрадавш³йся и слабый, бредитъ, то засыпая, то пробуждаясь, то снова собираясь заснуть ночью въ избѣ. Онъ видитъ "бѣлаго сфинкса", - это лежитъ, тоже раненый, капитанъ Тимохинъ, согнувъ колѣно, покрытый бѣлой простыней, и потомъ, рядомъ съ этимъ неподвижно лежащимъ сфинксомъ, является въ дверяхъ "другой, стоящ³й бѣлый сфинксъ" - Наташа въ ночной кофточкѣ и юбкѣ...

   Эго изображен³е полусна и полу-пробужден³я, поперемѣннаго перехода изъ горячечнаго бреда въ состоян³е правильнаго сознан³я - дотого прекрасно, дотого глубоко и правдиво, что я не нахожу подходящихъ словъ для выражен³я моего изумлен³я! Изо всей этой удивительной страницы я бы выбросилъ только одно - это опять попытку неудачнаго и натянутаго звукоподражан³я: "и пити, пити-пити и тити, и пити-пити-бумъ, ударилась муха"...

   Признаюсь, я даже понять не могу, что это такое? Муха ли большая въ самомъ дѣлѣ бьется о потолокъ избы, или это потребность самого больного повторять одно и то же безсмысленное слово? Послѣдн³й случай встрѣчается нерѣдко; я самъ изъ своей давней врачебной практики помню, что одинъ впечатлительный 14-лѣтн³й мальчикъ, даже и не въ бреду, а только въ жару лихорадочномъ чувствовалъ потребность повторять безпрестанно небывалыя слова, и это его очень утѣшало. Это непонятное, эстетически безтактное и ни съ чѣмъ предыдущимъ и послѣдующимъ несвязанное: "пити-пити и тити"-по-моему просто ужасно... Однажды мнѣ пришлось читать громко "Войну и Миръ" двумъ очень молодымъ, но умнымъ и развитымъ мужу и женѣ изъ крестьянъ; я это мѣсто (и всѣ подобныя ему) пропускалъ. Мнѣ было неловко и стыдно передъ ними въ этихъ мѣстахъ за автора и за произведен³е, которое ихъ обоихъ интересовало и восхищало дотого, что по окончан³и чтен³я они безпокоились о судьбѣ Пьера, какъ о живомъ человѣкѣ. Молодая жена говорила: "ну, слава Богу, что Пьеръ устроился; только бы съ его безхарактерностью-не разорился бы онъ"! А мужъ возражалъ:-"Ну, нѣтъ, теперь Наташа не дастъ ему разориться". О крѣпостномъ правѣ они оба и забыли, хоть сами были дѣти крѣпостныхъ, дотого графъ Толстой сумѣлъ заставить ихъ полюбить своихъ дворянъ. И вотъ, утѣшаясь вмѣстѣ съ ними, молодѣя самъ, какъ читатель, подъ вл³ян³емъ ихъ сердечной свѣжести, - я, уже не разъ и прежде читавш³й эту дивную, но шероховатую книгу, зналъ заранѣе, что вотъ-вотъ близится какой-нибудь непр³ятный камень преткновен³я и сбраеывалъ его, почти не запинаясь, съ прекраснаго, цвѣтущаго пути. Съ великой радостью увидалъ я, что въ Аннѣ Карениной никакихъ этихъ уродливыхъ звукоподражан³й уже нѣтъ. Конечно, авторъ самъ понялъ, что они вовсе неумѣстны и непр³ятны. Я говорю - самъ понялъ, потому что самые лучш³е критики наши (насколько мнѣ помнится) за это и за все подобное не дерзали укорять графа Толстого.

   Но верхомъ совергшенства въ этой области психическаго анализа надо считать разсказъ о тихой смерти князя Андрея въ Ярославлѣ. Здѣсь и поэз³я и правда соединилисъ въ такой прекрасной мѣрѣ, выше которой подняться невозможно. Предсмертные дни князя Андрея и самая смерть его, по моему мнѣн³ю, превосходятъ неизмѣримо все, что въ этомъ родѣ есть у графа Толстого. Эти страницы лучше бреда въ деревнѣ, на ночлегѣ, уже потому одному, что тутъ никакая чепуха, въ родѣ "пити-пити", никакая несносная муха не суется разрывать прекрасную кружевную ткань чувствъ, которой мы восхищаемся.

   Описан³е смерти князя Болконскаго гораздо выше описан³й и медленной смерти Ивана Ильича и внезапной смерти офицера Проскухина подъ Севастополемъ ("Севастополь въ маѣ мѣсяцѣ, 1855 г."). И въ томъ и въ другомъ изображен³и гораздо меньше и поэз³и и правды, чѣмъ въ изображен³и послѣднихъ дней и минутъ князя Андрея. Чтобы было яснѣе - я выпишу всѣ три примѣра почти сполна и попрошу ихъ перечесть и сравнить внимательно.

  

  

   "Въ это мгновен³е, еще сквозь закрытыя вѣки, глаза его поразилъ красный огонь, и съ страшнымъ трескомъ что-то толкнуло его въ середину груди; онъ побѣжалъ куда-то, споткнулся на подвернувшуюся подъ ноги саблю и упалъ на бокъ".

   "Слава Богу, я только контуженъ," - было его первою мыслью, и онъ хотѣлъ руками дотронуться до груди, но руки его казались привязанными, и как³я-то тиски сдавили голову. Въ глазахъ его мелькали солдаты, и онъ безсознательно считалъ ихъ: "одинъ, два, три солдата, а вотъ, въ подвернутой шинели, офицеръ",- думалъ онъ. Потомъ молн³я блеснула въ его глазахъ, и онъ думалъ, изъ чего это выстрѣлили: "изъ мортиры или изъ пушки? Должно быть, изъ пушки. А вотъ еще выстрѣлили, а вотъ еще солдаты: "пять, шесть, семь солдатъ идутъ, идутъ все мимо". Вму вдрутъ стало страшно, что они раздавятъ его. Онъ хотѣлъ крикнуть, что онъ контуженъ, но ротъ былъ такъ сухъ, что языкъ прилипъ къ нёбу и ужасыая жажда мучила его. Онъ чувствовалъ, какъ мокро было у него около груди: это ощущен³е мокроты напоминало ему о водѣ, и ему хотѣлось бы даже выпить то, чѣмъ это было мокро. "Вѣрно я въ кровь разбился, какъ упалъ", подумалъ онъ, и, все болѣе и болѣе начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавятъ его, онъ собралъ всѣ силы и хотѣлъ закричать: "возьмите меня!" Но вмѣсто этого застоналъ такъ ужасно, что ему страшно стало слушать себя.

   Потомъ как³е-то красные огни запрыгали у него въ глазахъ, а ему показалось, что солдаты кладутъ на него камни; огни все прыгали рѣже и рѣже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Онъ сдѣлалъ усил³е, чтобы развинуть камни, вытянулся и уже больше не видѣлъ, не слышалъ, не думалъ и не чувствовалъ. Онъ былъ убитъ на мѣстѣ осколкомъ въ середину груди.

  

  

   Съ этой минуты начался тотъ, три дня не перестававш³й, крикъ, который такъ былъ ужасенъ, что нельзя было за двумя дверями безъ ужаса слышать его. Въ ту минуту, какъ онъ отвѣтилъ женѣ, онъ понялъ, что онъ пропалъ, что возврата нѣтъ, что пришелъ конецъ, совсѣмъ конецъ, а сомнѣн³е такъ и не разрѣшено, такъ и остается сомнѣн³емъ.

   - У! уу! у!- кричалъ онъ на разныя интонац³и. Онъ началъ кричать: "не хочу!" и такъ продолжалъ кричать на букву "у".

   Всѣ три дня, въ продолжен³е которыхъ для него не было времени, онъ барахтался въ томъ черномъ мѣшкѣ, въ который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Онъ бился, какъ бьется въ рукахъ палача приговоренный къ смерти, зная, что онъ не можетъ спастись, и съ каждой минутой онъ чуветвовалъ, что, несмотря на всѣ усил³я борьбы, онъ ближе и ближе становился къ тому, что ужасало его. Онъ чувствовалъ, что мучен³е его и въ томъ, что онъ всасывается въ эту черную дыру и еще больше въ томъ, что онъ не можетъ пролѣзть въ нее. Пролѣзть же ему мѣшаетъ признан³е того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдан³е своей жизни цѣпляло и не пускало его впередъ и больше всего мучило его.

   Вдругъ какая-то сила толкнула его въ грудь, въ бокъ, еще сильнѣе сдавило ему дыхан³е, онъ провалился въ дыру, и тамъ въ концѣ дыры засвѣтилось что-то. Съ нимъ сдѣлалось то, что бывало съ нимъ въ вагонѣ желѣзной дороги, когла думаешь, что ѣдешь впередъ, а ѣдешь назадъ, и вдругъ узнаешь настоящее направлен³е!

   "Да, все было не то", сказалъ онъ себѣ, "но это ничего". Можно, можно сдѣлать "то". Что жъ "то?" спросилъ онъ себя и вдругъ затихъ.

   Это было въ концѣ третьяго дня, за два часа до его смерти. Въ это самое время гимназистикъ тихонько прокрался къ отцу и подошелъ къ его постели. Умирающ³й все кричалъ отчаянно и кидалъ руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистикъ схватилъ ее, при-жалъ къ губамъ и заплакалъ.

   Въ это самое время Иванъ Ильичъ провалился, увидалъ свѣтъ, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это еще можно поправить. Онъ спросилъ себя: что же "то?" - и затихъ прислушиваясь. Тутъ онъ почувствовалъ, что руку его цѣлуетъ кто-то. Онъ открылъ глаза и взглянулъ на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла къ нему. Онъ взглянулъ на нее. Она съ открытымъ ртомъ и съ неотертыми слезами на носу и щекѣ, съ отчаяннымъ выражен³емъ, смотрѣла на него. Вму жалко стало ее.

   "Да, я мучаю ихъ", подумалъ онъ. "Имъ жалко, но имъ лучше будетъ, когда я умру". Онъ хотѣлъ сказать это, но не въ силахъ былъ выговорить. "Впрочемъ, зачѣмъ же говорить, надо сдѣлать", подумалъ онъ. Онъ указалъ женѣ взглядомъ на сына и сказалъ:

   - Уведи... жалко... И тебя... Онъ хотѣлъ сказать еще "прости", но сказалъ "пропусти" и, не въ силахъ уже будучи поправиться, махнулъ рукой, зная, что пойметъ тотъ, кому надо.

   И вдругъ ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, то вдругъ все выходитъ сразу и съ двухъ сторонъ, съ десяти сторонъ, со всѣхъ сторонъ.

   Жалко ихъ, надо сдѣлать, чтобы имъ не больно было. Избавить ихъ и самому избавиться отъ этихъ страдан³й. "Какъ хорошо и какъ просто", подумалъ онъ. "А боль"? спросилъ онъ себя. "Ее куда?" "Ну-ка, гдѣ ты, боль"?

   Онъ сталъ прислушиваться.

   "Да, вотъ она. Ну что жъ, пускай боль".

   "А смерть? Гдѣ она?" Онъ искалъ своего прежняго привычнаго страха смерти и не находилъ его. -Гдѣ она? какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вмѣсто смерти былъ свѣтъ.

   - Такъ вотъ что! - вдругъ вслухъ проговорилъ онъ. - Какая радость!

   Для него все это произошло въ одно мгновен³е, и значен³е этого мгновен³я уже не измѣнялось. Для присутствующихъ же агон³я его продолжалась еще два часа. Въ груди его клокотало что-то, изможденное тѣло его вздрагивало. Потомъ рѣже и рѣже стало клокотанье и хрипѣнье.

   - Кончено! - сказалъ кто-то надъ нимъ.

   Онъ услыхалъ эти слова и повторилъ ихъ въ своей душѣ. Кончена смерть, сказалъ онъ себѣ. Вя нѣтъ больше.

   Онъ втянулъ въ себя воздухъ, остановился наполовинѣ вздоха, потянулся и умеръ.

  

  

   Князь Андрей не только зналъ, что онъ умретъ, но онъ чувствовалъ, что онъ умираетъ, что онъ уже умеръ наполовину. Онъ испытывалъ сознан³е отчужденности отъ всего земного и радостной и странной легкости быт³я. Онъ, не торопясь и не тревожась, ожидалъ того, чтб предстояло ему. То грозное, вѣчное, невѣдомое и далекое, присутств³е котораго онъ не переставалъ ошущать въ продолжен³е всей своей жизни, теперь для него было близкое и, по той странной легкости быт³я, которую онъ испытывалъ, почти понятное и ощущаемое........................

   Прежде онъ боялся конца. Онъ два раза испыталъ это страшное, мучительное чувство смерти, конца, и теперь уже не понималъ его.

   ..................

   Засыпая, онъ думалъ все о томъ же, о чемъ онъ думалъ все это время,- о жизни и смерти. И больше о смерти. Онъ чувствовалъ себя ближе къ ней.

   "Любовь? Что такое любовь?" - думалъ онъ.

   "Любовь мѣшаетъ смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Богъ, и умереть - значитъ, мнѣ, частицѣ любви, вернуться къ общему и вѣчному источнику". Мысли эги показались ему утѣшительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало въ нихъ, что-то было односторонне-личное, умственное, - не было очевидности. И было то же безпокойство и неясность. Онъ заснулъ.

   Онъ видѣлъ во снѣ, что онъ лежитъ въ той же комнатѣ, въ которой онъ лежалъ въ дѣйствительности, но что онъ не раненъ, а здоровъ. Много разныхъ лицъ ничтожныхъ, равнодушныхъ являются передъ княземъ Андреемъ. Онъ говоритъ съ ними, споритъ о чемъ-то ненужномъ. Они собираются ѣхать куда-то. Князь Андрей смутно припоминаетъ, что все это ничтожно и что у него есть друг³я, важнѣйш³я заботы, но онъ продолжаетъ говорить, удивляя ихъ, как³я-то пустыя остроумныя слова. Понемногу, незамѣтно, всѣ эти лица начинаютъ исчезать, и все замѣняется однимъ вопросомъ о затворенной двери. Онъ встаетъ и идетъ къ двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Отъ того, что онъ успѣетъ или не успѣетъ запереть ее, зависитъ все. Онъ идетъ, спѣшитъ, ноги его не двигаются, и онъ знаетъ, что не успѣетъ запереть дверь, но все-таки болѣзненно напрягаетъ всѣ свои силы. И этотъ страхъ есть страхъ смерти за дверью стоитъ оно. Но въ то же время, какъ онъ безсильно, неловко подползаетъ къ двери, это что-то ужасное, съ другой стороны, уже надавливая, ломится въ нее. Что-то нечеловѣческое - смерть - ломится въ дверь, и надо удержать ее. Онъ ухватывается за дверь, напрягаетъ послѣдн³я усил³я, - запереть уже нельзя - хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и надавливаемая ужаснымъ дверь отворяется и опять затворяется.

   Еще разъ оно надавило оттуда. Послѣдн³я сверхъестественныя усил³я тщетны, и обѣ половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умеръ.

   Но въ то же мгновен³е, какъ онъ умеръ, князь Андрей вспомнилъ, что онъ спитъ, и въ то же мгновен³е, какъ онъ умеръ, онъ, сдѣлавъ надъ собой усил³е, проснулся. "Да, это была смерть. Я умеръ - я проснулся. Да, смерть - пробужден³е", вдругъ просвѣтлѣло въ его душѣ, и завѣса, скрывавшая до сихъ поръ невѣдомое, была приподнята передъ его душевнымъ взоромъ. Онъ почувствовалъ какъ бы освобожден³е прежде связаныой въ немъ силы и ту странную легкость, которая съ тѣхъ поръ не оставляла его.

   Съ этого дня началось для князя Андрея вмѣстѣ съ пробужден³емъ отъ сна - пробужден³е отъ жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему болѣе медленно, чѣмъ пробужден³е отъ сна относителъно продолжительности сновидѣн³я.

   Ничего не было страшнаго и рѣзкаго въ этомъ, относительно медленномъ, пробужден³и.

   Послѣдн³е дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Мар³я и Наташа, не отходивш³я отъ него, чувствовали это. Онѣ не плакали, не содрогались и, послѣднее время, сами чувствуя это, ходили уже не за нимъ (его уже не было, онъ ушелъ отъ нихъ), а за самымъ близкимъ воспоминан³емъ о немъ, - за его тѣломъ. Чувства обѣихъ были такъ снльны, что на нихъ не дѣйствовала внѣшная, страшная сторона смерти, и онѣ не находили нужнымъ растравлять свое горе. Онѣ не плакали ни при немъ, ни безъ него, но и никогда не говорили про него между собой. Онѣ чувствовали, что не могли выразить словами того, что онѣ понимали.

   Онѣ обѣ видѣли, какъ онъ все глубже, медленно и спокойно опускался отъ нихъ куда-то, туда, и обѣ знали, что это такъ должно быть, и что это хорошо.

   Его исповѣдывали, причастили; всѣ приходили къ нему прощаться. Когда ему привели сына, онъ приложилъ къ нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобъ ему было тяжело и жалко (княжна Мар³я и Наташа понимали это), но только потому, что онъ полагалъ, что это все, что отъ него требовали; но когда ему сказали, чтобъ онъ благословилъ его, онъ исполнилъ требуемое и оглянулся, к