Дашкова Екатерина Романовна - Статьи

  

   Странно покажется, что, вместо поздравления с успехом книги вашей, господа издатели, приношу вам мое искреннее сожаление об участи вашей. Мне кажется, что вы слишком дорого платите за удовольствие других. Мне кажется, что труды, скука и досада весьма помрачают в вас то приятное чувство, которое при добром деле человек обыкновенно ощущает. Правда, что публика отдает вам всю справедливость. Она чувствует, что вы открыли хранилище для всех тех произведений разума, кои, не составляя целой книги, исчезали для того, что не было ни одного периодического издания, куда бы могли они быть помещены. Сограждане ваши с радостию видят, что в Собеседнике даете вы убежище истине, гонимой злонравными людьми. История и басня, нравоучение и шутка, были и небылицы - все у вас или просвещает, или исправляет, или забавляет: но, посмотря с другой стороны, чего вам стоит удовольствие быть полезными, не могу о вас не пожалеть. Первое обязательство ваше состоит в том, чтоб читать с начала до конца огромные кучи разнообразного вранья, присылаемого к вам с легкою и тяжелою почтою из всех концов России. Для людей вашего разума сия работа должна быть так мучительна, что по некиих летах можете сподобиться за нее венца мученического. Прочитав же всякий раз вздор и дело, надобно делать выбор. Мудрено, господа издатели, мудрено угодить всем и каждому. Иной не любит стихов; иной не терпит прозы. Третьего же рода писания нет на свете. Одному нравоучение кажется скучно, другой от критики зевает; большая же часть читателей заражена несчастною охотою отгадывать. Всякая толстая баба на тонких каблучках сердится, думая, что наверное она архангелогородская кума. Один Дедушка¹ скольким повернул головы! С какою хитростью доискиваются, кто муж и жена, которым Дедушка был друг! Одна знакомая мне дама теперь уже третью неделю ни о чем больше не думает, как о том, чей ординарец приезжал за Дедушкою? Клир² - существо конечно воображенное и которого никто с разумом на свой счет не возьмет, Клир встретил сам ревностных защитников. По газетам вижу, что вы, господа издатели, получили уже защищение Клировых мыслей,³ которое обещаете и напечатать, чаятельно не ради пользы человеческого рода: но да сбудется писание великого пииты:

  

   Un sot trouve toujours un plus sot qui l'admire. {*}

   {* Глупый всегда находит более глупого, который им восхищается (фр.).}

  

   Вот, господа издатели, как ваша участь неприятна. Вы имеете противу себя всю чернь авторов и читателей. Первые гневаются, для чего не печатаете того, что всех дремать заставляет. Вторые - для чего печатаете то, что души от дремоты пробуждает. Вас не любят те, которые не умеют писать. Вас не любят и те, которые не умеют читать. Чрез не умеющих писать разумею я не тех, кои литер ставить не знают, но тех прескучных Любословов,⁴ кои слова без вещей писать любят: чрез не умеющих читать не разумею я тех, кои не смыслят прочесть по толком; но тех, кои не умеют читать с толком. Все невежды обоего пола суть лютейшие ваши неприятели. Танюша с матушкой, двоюродный брат с женою,⁵ маминька с супругом, все такальщики, все жены, которым с мужьями розно так тошно, а вместе так тесно; словом, вся смешная, следственно, большая половина человеческого рода в Великой, Малой и Белой России против вас взволновалась. Все они бросились под покров безграмотных писателей; но как невежество обыкновенно весьма невежливо, то и неудивительно, что достойные их защитники на ваше осмеяние пороков отвечают одною презрительною грубостью. Самое участие, которое приемлет в Собеседнике знатная и почтенная особа,⁶ не скрывающая имени своего, не спасает вас от дерзости людей невоспитанных. И то правда, что глубочайшее ваше презрение к их образу мыслей не может быть доказано сильнее, как помещением в Собеседнике вашем бедных их творений.

   Все сие, однако же, для вас нимало не утешно. Невежды хотя и многословны, но был бы для вас грех, показывая над ними свое великодушие, отягощать делом рук их просвещенную публику. Надобно наполнять Собеседника творениями, достойными его. Но где ж их взять? Присылаемые к вам разноманерные пакеты, запечатанные то полушкою, то пуговкой, правда, наполнены стихотворениями; но по скольку добрых стихов на сто худых? Я уверен, что не находите вы тут ниже по шести на сто указных процентов. Помещать же всякую прозу, которая до рук ваших доходит, было бы не что иное, как издавать книгу, которую никто читать не захочет.

   Чтоб искреннее мое сожаление об участи вашей, господа издатели, было не бесплодно, позвольте сказать вам с равною же искренностию мнение мое о том, чем можете пособить себе в вашем положении. Способы наполнять достойным образом Собеседника от вас самих зависят. Старайтесь как возможно доставать от сочинителя "Записок касательно Российской истории"⁷ все дальнейшие по сей материи сведения, служащие к просвещению народа, как видно, весьма ему любимого. Не прерывайте знакомства вашего с звенигородским корреспондентом,⁸ который для приобретения истинных понятий о воспитании ездил, кажется, гораздо подале Звенигорода. Продолжайте ободрять искусное и приятное перо арабского переводчика. Собеседник ваш да будет навсегда прекрасною галереею картин, изображающих живо человеческие страсти. Наполняйте ее портретами выработанными веселою кистью автора "Былей и Небылиц".⁹ Держитесь принятого вами единожды навсегда правила: не воспрещать честным людям свободно изъясняться. Вам нет причины страшиться гонения за истину под державою монархини.

  

   Qui pense en grand homme, et qui permet qu'on pense.

  

   {* Кто мыслит воистину как великий человек и кто не препятствует, чтобы и другие мыслили. Из стихотворного послания Вольтера Екатерине II (фр.). Oeuvres complètes de Voltaire. Paris, 1785. T. 13. P. 230 (примеч. ред.).}

  

  

  

   С крайним сожалением увидел я из последнего вами присланного листочка, что вы намеряетесь сей град оставить, чрез что лишиться может наш Собеседник ваших замысловатых, шутливых, глубокомысленных и всем нравных сочинений; ибо когда вы отъедете отсель за тридевять ли земель, за тридесятое ли то царство, или то и ближе, но чрез почту получать от вас того уже не надеюсь, чтобы я уповать мог, когда бы один градоначальник, один Устав благочиния у нас был, и, одним словом, одну атмосферу мы с вами дышали. Я пословицы старинные очень люблю, и потому прошу простить, если я несколько оных здесь помещу: И не сули, дескать, журавля в небе, дай синицу в руки; точно то и про ваши сочинения скажу; а если вы не дадите мне математической уверенности, что отсутствие ваше будет краткое, или не прервет Собеседника обогащающий и украшающий источник, то участь моя как одного из издателей сей книги будет весьма сожаления достойна; ибо я вместе с публикою лишусь удовольствия читать ваши прекрасные сочинения; сверх того книгу мою ни хвалить, ни раскупать уже не станут. Сам Дедушка ваш перестанет Собеседника читать. Неужели его забавы вам не драгоценны? Он удостоивал наше периодическое сочинение своим чтением, иногда и улыбкою. Если вы столь хладнокровны, что не занимаетесь тем, что такому почтенному прародителю преподавало хотя четверть часа в сутки удовольствие, то знайте, государь мой, что публика инаково о нем чувствует: любопытство и почтение он вдруг в ней возродил. Расстаться с ним будет дело нелегкое, а заменить такую особу будет некем. Вспомните также, что осень наступила и что при благотворительном каминном огне чтение ему будет день ото дня становиться нужнее. Если бы псовая охота Дедушке вашему приятным упражнением была, то и в таком случае кашель его из памяти вашей выйти не долженствует; почему как лучшей нашей подпоры ваш долг есть не допускать, чтоб Собеседник скучным творением сделался. С должным почтением испрося дозволение, вторую пословицу здесь представлю: Рассердясь на блохи, да одеяло в печь! неужели сие с вами сбылось? Петры Угадаевы¹ были, есть и будут, но их существование вас всех менее удивлять должно, ибо самые ваши сочинения их более рождать удобны. Писать хорошо, шутливо, приятно, притом новые совсем мысли, в новом одеянии представленные, везде соль, дальновидность, глубокомыслие и густомыслие соединясь, ваши сочинения отличают от прочих; как же не привить желания отгадать сочинителя, прародителя его, братьев и знакомых ему, и проч. и проч. и проч. Противное столь же естественно, как обратное течение реки. Сегодня я встретил одного идущего из типографии, куда и я для отнесения моих бедных творений шел, который неведомо какими судьбами проведал о злосчастном вашем для нас намерении. Любопытство мое, чтоб узнать, кто он таков, тем более возросло, что я увидел его слезы изливающего. Вспомня, что есть (не помню, однако, в которой части света) одно государство, народ коего почитается весьма просвещенным. У него такой обычай, что все обо всем и у всякого спрашивают, знаком ли кто или нет, стар ли или молод, знатен ли или нет, печален или весел, до того дела нет; но встреча уже, по их мнению, дает им право вопрошать. Я, поблагодарив тогда память свою, которая не всегда так удачна и услужна бывает, воспользовался ободрительным примером и спросил у встречного мне плачущего, кто он таков и о чем плачет?

   NB. Два вопроса довольно вольные; но, к счастию моему, приняты снисходительно.

   "Я,- ответствовал мне он, - не вовсе внук того Дедушки, коего отъезд из града Петрова будет чувствителен всем читателям Собеседника, ибо я хотя желаю быть его внуком, но, чтоб оным быть, желания, видно, одного не довольно. А плачу о том, что он отъехал и что я лучшего своего удовольствия лишен буду; ибо я за тем и теперь в типографию заходил, чтоб проведать, скоро ли пятая часть Собеседника выйдет. Приятель мне, типографии наборщик, быв убежден моею и кума моего, а его товарища, просьбою, показал мне присланные от сочинителя "Былей и Небылиц" листы, почему и сведал я, чем угрожаются читатели, и о сем-то я, как вы видите, и горюю".

   Встречу и разговор сей здесь вмещаю, чтоб убедить вас к непрерывной с нами переписке. Приохотив добрых людей читать, не весьма великодушно будет их покинуть. Что вам труда, с природною вашею способностию писать, дать волю вашему перу и тем нас одолжить? Продолжайте нас обогащать присылкою ваших сочинений. Я не обинуясь скажу, что вся публика благодарностью вам обязана будет, равно как и покорно преданный вам

  

  

  

   Не удивляйтесь, государи мои, что мужик, разносчик, осмелился писать к вам: звание мое, чрез которое я имею вход во всякие домы, снабдило память мою вещами, кои не всякому удастся знать. Наш брат, будто не примечая и не понимая, слышит такие дела, за узнание коих некоторые люди дорого бы заплатили. Правда, и мы недешево платим за оные; не считая несчетных поклонов, износишь несколько пар сапогов, покуда дождешься долгу, который всегда обещевают скоро отдать: однако в награждение за то ласково с нами обходятся. Когда придешь в какой-нибудь дом, то, принужден будучи дожидаться несколько часов докладу, успеешь переслушать от лакеев все домашние обстоятельства, от официянтов - все комнатные дела их господина, а от самого господина или госпожи, которым иногда угодно держать нас с товарами в гостиной комнате часа по два, удостоишься узнать все новости, дошедшие до их ушей и которые сообщают они своим гостям, не опасаясь нашего присутствия. Признаться по совести, я не всегда мог понимать их разговоров, потому что часто употребляемые ими чужестранные слова в русском языке затмевали речь, почему надлежало всегда догадываться, что они говорят. Но один день был так для меня счастлив, что в некотором знатном доме, куда я пришел с товаром, говорили все по-русски, не примешивая почти чужестранных слов, потому что разговор шел о Собеседнике. Я, пришедши домой, слышанное написал и теперь к вам, милостивые государи, посылаю, прося простить нескладности моего наречия, для того что грамоте учился я у дьячка церкви Святого Пантелеймона, который доводится мне дядя; и так сами можете судить, какому мне должно быть грамотею. Например, я никогда не мог бы соткать такого превыспреннего и премногодлинного - как вы называете, государи мои, период что ли? каковой написал в вашем Собеседнике какой-то Любослов,¹ который, видно, словами помыкает, нагоняя слово на слово, как ребятишки кнутами кубари посылают.

   Кубарить словами, говорит мой ученый дядя, есть кубарить здравым рассудком. Во многословии г. Любослова, кажется, другого предмета нет, как только собрать несообразных между собою слов большое количество. Мне дворецкий графа *** толковал начертание о российских сочинениях, и как он называет первый период наизусть учить велел; но признаюсь, сколько головы над оным ни ломал, грешен, никакого смысла в нем не нахожу. Мне простяку в нем только кажется, что г. Любослов средоточие здравого рассудка потерял.

  

   Обходив несколько домов для сбору должных мне денег, в ином завтрами отпотчевали, в другом отослали до будущего понедельника, в третьем не доложили госпоже за болезнию, которая приключилась ей от того, что птичка ее вылетела из клетки и любимая собачка переломила ножку; одним словом, вместо трехсот рублей, которые считал я тот день получить, тринадцать рублев мне отдал тот из должников моих, который бы скорее извинен был в неисправности, ибо он всех прочих беднее; но не теряя, однако ж, совсем надежды, пошел я к одному знатному и богатому господину, чтоб получить от него восемдесять два рубля за ленты и румяны, по его приказанию отданные девке, которая у него на содержании. Я нашел тут придворных, армейских и гвардейских офицеров, также и трех тщедушных писателей, кои, как видно, от своего ремесла не жиреют.

   Покамест красавица разбирала у меня ленты и румяны, обещаваясь заплатить за оные все вместе, помянутые господа разговаривали о Собеседнике. Иные критиковали его, другие хвалили, а прочие молчали. Наконец речь зашла о новейшем сочинении, которое прислал в типографию ни одной звезды во лбу не имеющий² писатель. Хозяин, отдавая преимущество ученой голове, спросил у одного из стоящих у дверей писателей, каково кажется ему одно место, которое он показал ему в книге. "Мы видим государство, правда, обширное и тем самым от природы изобильно одаренное, но притом способности не в действии, достатки не в употреблении, слабость с сими обстоятельствами неразлучную".³ Писатель, смотря в глаза своего благодетеля и желая увидеть в оных собственные его мысли, сказал дрожащим голосом: "Оно имеет в себе нечто глубокомысленное и метафизическое, которое едва и сам сочинитель понимал ли". - "Правда, душа моя, - подхватил один из молодчиков, - в этом passage {пассаже (фр.).} весьма много глубокомысленности, и он точь-в-точь comme deux gouttes d'eau {как две капли воды (фр.).} французского вкуса. Сей-то великий сочинитель один только из наших соотечественников достоин в Монгольфьеровом глобусе⁴ вояжировать". Тогда другой из сочинителей вопросил: "Разве в помянутом шаре уже и манеж сделан, что В. С. о passage изволите говорить; но я слыхал, что немцы совершеннее лошадей выучивают, нежели французы, а сочинитель, ни одной звезды во лбу не имеющий, хоть верхом или инако во французском шаре летать будет, пока по-русски не выучится, русским сочинителем быть не может". На сие хозяин вскричал: "Да как же не чувствуете вы красот просвещенного сего пера. Например: "Мешает ли все сие, однако ж, предпринимать Петру доставить то совершенство, которого он его (народ) способным в предведении обозревает". В предведении, - продолжал он говорить с восхищением, - в предведении этого никто не может написать, кроме вдохновенного французским духом. А это, - продолжал хвалить хозяин: - "Грады украшаются, и в самых отдаленностях сносятся посредством возбужденного движения"", - и хотел было снова хвалить, но один отставной офицер сказал ему: "Мне кажется, что все сие писано на французском языке русскими словами; если вам угодно, я переведу все сие сочинение на французский язык, и возвратя оное в первобытное состояние, оно более смысла иметь будет, нежели теперь в русских словах оно содержит. Что же касается до речения, употребленного хвалимым вами сочинителем "самые заслуженные обличены будучи в законопреступлениях, были наказаны с тою же точностию как и пр.", то слово наказать с точностию, по мнению моему, другого не изъявляет, как дать бездоимочно положенное число ударов; так как я, находясь в службе, приказал одинажды капралу наказать за пьянство солдата, что он исполнил с великою точностию: ибо дал полные пятьдесят ударов, которые я назначил, а не сорок девять". - "А может быть, г. Сочинитель был тогда ексекутором при наказаниях, - подхватил один из сочинителей, - то мудрено ли знать ему, точно или не точно кого били".

   Тогда молчавший до сих пор сочинитель сказал хозяину дома: "Мудрено узнать, кто таков сей выхваляемый вами сочинитель, русский ли он или чужестранец, наш ли брат недоуч, ексекутор, или священник, ибо в окончании своего сочинения говорит он: "Но слава дел Великого Петра, равно как Екатерины, должна быть посвященною разумом, особо на то рожденным". Посвящают в попы, а славу посвятить на русском языке ничего не значит; может быть, он хотел сказать: слава должна быть освещена или превозглашена разумом; но, как видно, он недавно пострижен в иерейский сан, то соделавшееся с ним ему прежде всего на ум и взбрело". - "Подлинно, государь мой, - сказал другой, - мудрено узнать, кто таков сочинитель сего несообразного творения. По одному из наречий его я бы думал, что он при таможенной в низкой какой-нибудь должности". - "Как это, - вскричал граф, - quelle pauvretê! {какая бедность, какая нищета! (фр.).} как можно так бласфемировать!⁵". Тогда хоть не вовсе храброю выступкою, но чтоб защитить выговоренное, прежде говоривший прочел из книги самые того сочинителя изражения: "Можно сказать, что везде духа его клеймо чувствительно". Долее я остаться не мог в комнате, а предлагаю, государи мои, вам первый опыт краткоскорых моих записок. Если вы оные очень дешево ценить будете или не напечатаете в вашем Собеседнике, о чем меня вышепомянутый мой приятель дворецкий графа *** конечно уведомит, то вы немилосердо поступите со вновь вступающим писателем, тем наипаче, что не без труда мне было оное исполнить, во-первых, оттого, что не всегда в таких беседах без шуму или по порядку говорят, а во-вторых, и красавица на жалованье вниманию моему мешала как перебором моих товаров, так и любопытством своим, увидев, что я пишу. Я пишу, сударыня, говорил я ей, отчет, который я должен дать хозяину своему; а чтоб удобнее записать, что я слышал, я согласился до праздников денег еще на ней ждать. Если тогда услышу еще что-либо достойное внимания в вашу книжку и узнаю, что вы сей лист напечатали, то не премину вам оное сообщить.

  

  

  

   Хотя мороз и велик, однако ж со двора ехать надобно. Несносная жизнь! Мы всему принуждены жертвовать нашим спокойствием; мы принуждены даже и выезжать тогда, когда не хочется и когда стужу на дворе едва возможно вытерпеть. Как мои рассуждения ни справедливы и как мое отвращение от выезда было ни велико, однако ж я велел заложить карету и, повинуясь обычаю, поскакал развозить карты. Никто меня не принял, и во всех домах, к которым я ни подъезжал, рассудили лучше прочитать мое имя, нежели обеспокоить меня выходом из кареты. Предорогая выдумка - карточка с именем в состоянии заменить того человека, чье имя на ней написано.

   Окончив мои визиты, приехал я в один мне весьма знакомый дом, которого хозяйку я почитаю и люблю от всего моего сердца. Она сидела одна и занята была единою только скукою.

   "Каковы вы, сударыня?" - спросил я у нее. - "Я третий день не выезжаю, - ответствовала она мне, - истерика меня замучила". Выговорив сие, начала она зевать, и зевала так много, что я принужден был ее примеру последовать, и мы бы конечно целый вечер прозевали, ежели бы не спасло нас следующее приключение. На стоящем подле нее столике лежала книга; я ее развернул и, увидев, что то был Собеседник, отыскал в нем Были и Небылицы и начал читать вслух. Прочитав три строки, унял я у почтенной хозяйки зевоту; на седьмой строке сорвал я с нее улыбку, а на десятой начали мы оба смеяться; и так истерика и зевание миновались. Чтению моему помешала некоторая дама, коей приезд возвестил нам швейцар колокольчиком. Она в комнату влетела, присела, поцеловалась с хозяйкою и удостоила меня покиванием французскими лоскутками украшенной столицы ума своего. На устах ее присутствовало приветствие, от которого рождалось множество слов, кои ударяли в слух мой, раздавались по комнатам и воздымались кверху, яко жертва вечерняя, божеству большого света приносимая. Из других дверей явилась к нам всем известная архангелогородская кума. Она, не говоря ни слова, села за стол и, вынув из кармана карты, начала их раскладывать. "Ах жизнь моя! - вскричала приезжая, - загадай, что будет с крестовою дамою?" Кума, ничего ей не отвечая, собрала карты и важным и волшебству приличным голосом говорила: "Тридцать шесть братов, скажите, не солгите, что от сего дня, часа и минуты будет с крестовою кралею".

   "Итак, вы крестовая краля", - сказал я улыбаючись. Дама отвечала мне громогласным смехом, от которого эхо, ударяя в стекла, производило в них звучное движение.

   "Дело твое, - говорила кума, - колыхается ни в рай, ни в муку, ни на середню руку; однако ж молись Спасу, ложись спать, утро вечера мудренее". - "Что ж значит винновый валет?" - спросила смеющаяся дама. "Он у тебя теперь под видом благочестия при милости на кухне; он не спросился у праздника, зазвонил в большой колокол, звонить не умел, а покинуть не смел, пускай его гуляет на стороне". Кума наговорила множество дурного и хорошего, собрала карты и начала ворожить о червонном короле. "Много у тебя, робенок, доброхотов, да в них толку мало; семь капралов, а ты один рядовой; все суются, да невпопад. Бубновая краля все по-хорошему, а винновая вертится, как бес перед завтреней". При сих словах приезжая дама покраснела. "Винновая дама, - продолжала кума, - хочет тебе лиха; да все пустое, все будет по-благословленному". Странная одежда кумы, волшебный ее голос и важность, с каковою она все слова произносила, влияли в меня такую к ней доверенность, что я нимало в том не сумневался, что она мне говорила, и почитал винновую даму себе злодейкою; а как приезжая гостья при названии винновой крали покраснела, то я уверен был, хотя я ее и люблю, что злодейка моя предо мною. Я бы здесь представил ее изображение в такой точности, чтоб вы, любезные читательницы, вскричали: ах! это она; сочинитель, кажется, вынул этот портрет из ее зеркала, но сие дело не мое. Несколько минут потом услышали мы вторичный звон швейцарова колокольчика. Некоторый господчик, сияющий всеми достохвальными качествами искусного царедворца, вошел в комнату и обратил наше, словами архангелогородской кумы, рассеянное внимание на свою особу; он прежде всего сунулся к камину и начал нам говорить слово похвальное французской литературе. Я старался обратить речь на произведение российских писателей и, исполнив сие, спросил у красноречивого гостя: "Читали ли вы, сударь, Душиньку?". - "Я ее не читал и не видал". Не видал. Сие слово меня удивило, и я повторил мой вопрос: "Вы этой прекрасной книжки не читали?". - "Нет, сударь; я думал, что ее когда-нибудь сыграют". - "Милостивый государь, я спрашиваю о прекрасном сочинении господина Богдановича,¹ которое не есть драма, но сказка в стихах". - "А мне сказали, что это комедия". Надобно знать, что господин, о котором я здесь говорю, выдает себя за человека просвещенного, за любителя наук и художеств. Бедные российские писатели! Вот как сочинения ваши читаются. Не худо бы рассмотреть, отчего российское стихотворство кажется погребено с телом бессмертного Ломоносова и отчего подобные ему писатели, ежели ныне таковые есть, остаются в неизвестности, хотя науки и писатели ныне покровительствуемы российскою Минервою более, нежели то во времена прошедшие бывало? Люди, желающие остаться бессмертными, долженствовали бы любить стихотворство, поелику оно есть одно из лучших средств к достижению их цели.

  

   Герои были до Атрида,

   Но древность скрыла их от нас,

   Что дел их не оставил вида

   Бессмертный стихотворцев глас.

   Ломоносов в предисл. о пол. кн. Церк.²

  

   Отчего же многие стихотворства не любят?.. Но рассмотрение сие здесь не у места, да и архангелогородская кума загадыванием своим отвлекает меня от важных сих рассуждений; она мне насказала столько странных слов, что я половины оных не разумел; так как лет тридцать тому назад некоторый судья, разбирая дело и увидев в нем слово силлогисм³ не разумел оного и спросил у секретаря: истец ли это или ответчик? Ныне всему надобно учиться. У кумы на глазах изображалось веселье, яко следствие внутреннего спокойствия... Странное дело! сия ворожея была прежде в таком состоянии, что имела сама пред собою множество ворожей, получающих от нее свое содержание, а ныне, поверженная судьбою в бездну нищеты, получает от благодетелей своих денную себе пищу, и притом, подобно Диогену,⁴ бедностию своею никому не скучает и всегда весела.

  

  

  

   Издатели Собеседника, благодаря покорно почтенного господина Иоанна Приимкова за письмо, просят его о продолжении начатой с ними переписки. Хотя они господина Приимкова, которого было отец нарек Людбратом, а мать Людвигом, не имеют чести знать, как и тетушка его архангелогородская кума, одетая во французское платье, им не знакома, но со всем тем издатели Собеседника ничуть в тетушку Приимкова не вклепались¹ и не знают, отчего он в описании ворожеи находит описание своей свойственницы.² У всякого своя тетушка и своя кума. Его архангелогородка ходит во французском платье, а наша точно так одевается, как и прочие архангелогородские купчихи и мещанки. Да и еще есть того же города кума, на тонких каблуках, упоминаемая в Былях и Небылицах;³ неужели и все три суть тетушки Иоанна Приимкова? Напрасно его милость вклепываться изволит. Наша кума, может быть, ему так же мало знакома, как и тетушка его известна издателям Собеседника; у нее нет племянника Иоанна Приимкова, а есть пасынок, именуемый также Иоанном, только не Приимковым, а Пшеничкиным; сие прозвание дано ему оттого, что он охотник до пшеничных пирогов. Мачеха же его называет не по имени и не по прозванию, а просто Парнишком. Парнишка сей ростом с гренадера и от роду ему 37 лет. Наша кума, думаем, в сем городе поизвестнее тетушки господина Приимкова; наша архангелогородка росту среднего, но толщины необыкновенной. Голова у нее чрезвычайно мала, и волос не видно, а с плеч начинается ее толщина, и что ниже, то толще, так что она похожа на пирамиду; ноги же у нее маленькие и обуты по-французски, хотя прочая одежда вся сделана по-архангелогородски. На голове у нее кокошник золотой; одежда ее состоит в душегрейке без рукавов, а рукава кисейные, пришитые к рубашке, прозрачны так, что все тело рук не скрывается от глаз кругом ее находящихся людей. Юбка ее с хвостом, и подол преширокий. Передник повязан выше груди, и рубашка застегнута запонкою. Вот как одевается наша архангелогородская кума. Движения ее так же необыкновенны, как и одежда; она не кланяется, а кувыркается; по крайней мере она называет поклоны свои кувырканием. Она ездит по здешним княгиням и графиням и ворожит в карты; была прежде сего очень богата, ходила в жемчугах, после овдовела, обеднела, вышла замуж за немца, выучилась говорить слово я вместо да и употребляет оное очень часто; потом в другой раз овдовела. Пойдет ли она в третий раз замуж, о том мы не знаем, а знаем только, что она Иоанну Приимкову не родня. Вот наша кума, господин Приимков. Заключая сие, просим мы, почтенный Иоанн, удостоивать нас почаще вашими письмами; замысловатое и веселое ваше перо нас прельщает, и, думаем, читателям нашим будет весьма приятно.

  

  

  

   Не можно не согласиться, чтобы путешествие не было нужно для совершенного воспитания человеку, готовящемуся быть полезным обществу и занимать с некоторым удовольствием определенный ему от естества во времени пункт; но для лучшего успеха сего двоякого предмета надлежит быть ему приготовлену таким домашним воспитанием, кое бы ему не дозволяло отдалиться от предпоставленной себе цели: снискать всю желаемую пользу в большой школе сего света. С таким расположением путешествие будет верным средством к дополнению хорошего воспитания.

   Однако, несмотря на сию истину, многие приготовляются к путешествию одним стремлением к забавам; и по предубеждению, свойственному почти всем в Европе {Здесь описываются путешественники многих европейских народов, потому будет в противность всей справедливости, если бы кто из сего что на свой счет принял.} нациям, что Париж есть место единственное в целом свете, заключающее всех родов в себе совершенства и все забавы, удовлетворяющие разум и сердце, думают - если кто видел Париж, тот уже обозрел все на свете; не представляя себе, что на сем глобусе суть места, которые не меньше достойны осмотрения путешествующего. В таком мнении приехав в Париж, вдаются только в забавы, пышности и щегольство, удаляясь совсем от полезного в изучении себя, касательно до правления, жития, мыслей обитателей, их обычаев, разных употреблений и нравов, дабы приобресть знание человеческого сердца, в чем вся нравственная наука состоит, для снискания которой надлежит стараться познавать самому людей, а не им отдавать себя на познание. В средственном состоянии, или еще меньше оного, удобнее все в подробность, или так как бы украдкой, рассмотреть, не подвергая себя противному рассмотрению любопытных, препятствующему в успехе наших примечаний. Сего рода путешественник в таковом упражнении проживет менее в пять лет, нежели богач в пять дней, не к приращению своего знания, но к развращению благонравия, поселенного в него первоначальным воспитанием. Не богатство делает знающим, прозорливым и искусным путешественником, но внимание и разум; а богатство, открывая пути к роскоши, к пышности и ко всем погубляющим молодых людей забавам, вводит их в опасное бурного света море, страстьми волнующегося, на котором они часто неизбежным кораблекрушением угрожаемы бывают.

   Пышность и великолепие в чужих краях тем более неудобны, что они блеском своим затмевают наши глаза и рассуждение, не допуская ни те ни другое до справедливого рассмотрения и точного понятия разновидных предметов, толпами странствующему встречающихся; притом же великолепная наружность не всегда подает хорошее мнение о людях, которые точную свою цену под нею скрывать стараются. Сколько мы видим мнимых графов, баронов и проч., которые, переменяя места и имена свои под покровом наружной пышности, берут пошлину со всех легковерных. Сие не препятствует многим путешественникам, проживающимся в Париже, до тех пор отличать себя, хотя не им принадлежащею, но чужою богатою наружностию, что наконец для избежания Лефортевека или Бисетра {Домы, в которые за долги сажают.} принуждены бывают делать премудрые ретирады, обманывая всякими образами строгость своих заимодавцев и усыпляя их Аргосов,¹ тайно за ними присматривающих. Потом, возвращаясь в свои земли не только без приобретенной себе пользы, но еще худшими прежнего: без здоровья, без денег с одним только презрением к Отечеству, мерят каждого встречающегося с ними привезенным с собою циркулем, составленным из предубеждения и легкомысленности. В некоторых землях случаются особливого свойства путешественники, которые ездят, дабы научиться высоких знаний; но вместо того иногда возвращаются, имея в себе более достойного посмеяния, нежели учености и знания; а иные до такого странного предубеждения достигли, что за стыд почитают не быть рожденными во Франции; и чтоб им как можно уменьшить мнимое сие несчастие, стараются во всем любезным своим французам быть подобными, почему отменными своими нарядами, наречием, кривлянием возбуждают в людях благоразумных удивление, смешанное с жалостью.

   Всего чуднее, что сама Италия изобилует таковыми страстными к французам путешественниками. Италия, которая была уже владычицею и законодательницею почти всего знаемого мира, престол знания, наук и всех изящных художеств, когда бедных галлов, погруженных еще в глубине их варварства, существо едва известно было. Как стыдиться Отечества, которому половина земли раболепствовала, от которого как от центра светила раздались лучи просвещения и от которого французы все, что ни имеют лучшего, сами заняли, или как стыдиться такого Отечества, в коем премудрость законов удивляет целый свет и коего слава оружия приводит в трепет врагов его!

   Я уповаю, что не некстати будет приложить здесь некоторые правила в пользу странствующих всякого рода и чина.

   Первое, думаю, многим не понравится; оно опровергает всеобщую путешествующих аксиому: иметь доступ к знатным и богатым; удаляться другого класса людей. Сим правилом, напротив, предписывается начать рассмотрение и примечание свойств человеческих, с нижних классов подымаясь до верхних, поелику скромному примечателю знатные и богатые гордостию своею доступ к себе не заградят; многие из оных мыслят, что если кто не причастен благ слепого счастья и щедрот Плутуса, тот недостоин с ними сообщения, а те, которые уже совсем в бедном состоянии, те им кажутся не имеющими на себе подобного им человечества. Святая правда! небесная истина! к вам возглашаю, вас в свидетельницы мои призываю! пусть все единогласно сего состояния возопиют, с какою горестию и чувствительностию они испытали жестокосердие богатых и знатных!

   Одному пришедшему в бедность столько же не ожидаемыми от судьбы ударами, сколько своею неосторожностию, происшедшею от недостаточного воспитания, случилось прибегнуть к одному министру в Лондоне в уповании как у земляка и человека найтить прибежище, но знатный мой, ополчася своим величием, бедняка и до лица своего не допустил. Несчастный и уторопленный презрением странственник просил от него на несколько времени одних только первейших физических надобностей. Но что можно исходатайствовать у человека, имеющего сердце, подобное камню: он едва снизшел с высоты гордого своего честолюбия приказать чрез одного той же нации духовного человека, совсем мыслящего иначе и который имел столько же чувствований превосходных пред своим начальником, сколько сей был над ним превосходен властию своею, чтоб бедный путешественник на скудельном и ветхом судне отправился в Отечество в Швецию; тот, дабы не прекратить жизнь свою гладом и тем не устыдить не только свое Отечество, но и все человечество, принужден был отдаться с тремя матросами на обветшалом судне на лютость свирепствующего океана, желая ежечасно сокрыти несчастную свою участь в безднах развергающихся разгневанного ветрами моря. Моление его к небу почти было принято, уже вздымающиеся громадами волны судно их то поглощали, то опять из недр своих извергали, как будто хотели показать более человечества, нежели имел в сердце своем пославший его на предстоящую опасность; и наконец, волны принуждены бы были во удовлетворение сему, повинуясь жестокости ветров, сокрыть его навек от всех зол, неизбежных в обществе человеческом, если бы по счастию наехавшие на них большие порядочные суда не подали им руку помощи и не поспособствовали им войти в назначенную пристань. Но тут другие горести его ожидали, следствие жестокосердого с ним поступка лондонского его земляка. Я, познакомясь с сим странственником в Стокгольме, слышал от него о сем изустно; и прошу читателя мне простить, что я несколько включением сего мне от него повествования отшел от моей материи. Чувствительность видеть столь мало человеколюбия, в коих бы оно царствовать долженствовало, ввела меня в сию погрешность; но возвратимся к нашему правилу.

   Путешественнику надлежит гордость свою и с чинами оставить дома; без сего он исключит себя из общества многих своих новых собеседников и тем лишится средства найтить в них познание; ученые люди и писатели не презирали сего средства для познания сердца человеческого, дабы узнать сей дивный и непостижимый в нем лабиринт. Однако чтобы не без разбору со всеми людьми иметь обхождение, то путешествующему надлежит быть подобну искусному металургисту, который умеет различить золото от подлых примешанных к нему металлов.

   Второе правило: не полагаться на наружность, которая часто молодых людей обольщает, но давать свою поверенность людям испытанным.

   Третье: благоразумный путешествующий стараться должен отличать себя поступками, поведением и душевными дарованиями, а не нарядами, экипажами или богатством: сими последними он вместо приятелей сотворит себе льстецов, которые только поспособствуют ему скорее прожиться и поспешить в Отечество с ложным о себе мнением, что он приобрел все достоинства в своей езде, хотя он, кроме самолюбия и презрения к соотчичам, ничего не вывез.

   Четвертое, касающееся до экономии: на почтах, на постоялых дворах показывать как можно меньше пышности, а иногда и о ценах осведомляться: без сей предосторожности дорого заплатить должно за приписываемые от хозяев титла, как-то: светлость, сиятельство, превосходительство. Они сами смеются тщеславию своих проезжих, которые с удовольствием оные приемлют; зато и берут с них вдесятеро дороже.

   Пятое: в любовных делах удаляться от распутных, а прилепляться к добродетельным женщинам. Торгующих красавиц прелестьми своими всеми силами убегать стараться.

   Сии правила не столько могут быть достаточны для предостережения молодого человека от заблуждения в его дорогах, сколько предводитель, испытавший сам странствиями свет и измеривший во оном все пропасти, между коими молодому путешественнику проходить должно. Без сего трудно сему различить приятные и безопасные поверхности от тех, под которыми хитростию уставленные сети его ожидают. Иногда знатный странственник имеет при себе для предохранения его от оных людей благоразумных, которым свет теоретически, а не опытами известен. Для живописной работы надобно живописца, для резной - резчика; таким образом предводителю молодого человека в путешествии надлежит быть самому искусившемуся в дурных и хороших припадках, утвердившемуся в добродетели и вооруженному испытаниями, которыми он мог бы побеждать коварство, злость, ухищрение, роскошь, сластолюбие и прочие чудовищи, более или менее опасные, на пути их ожидающие.

   От неизвестного.

  

  

  

   Как в такие праздничные дни к дядюшке не ехать, который сверх того что дядюшка, имея знатный чин и великое богатство, всегда изволит милостиво мне пенять: "Что тебя, друг мой, не видать?". Я приехал на вечер, на другой, а не в первый день Рождества, чтобы в первый не помешать дядюшке разгавливаться с тетушкой. Долгий дневальный повел меня чрез длинную большую комнату, где от одной свечки довольно света было, чтоб ничего не видать. Из той вошел я в другую, где две сальные свечи показали мне шесть порядочно в серебряных подсвешниках расставленных восковых свеч, которые некогда начинали гореть, дядюшку брюшистого, который на креслах зажмурясь зевал, и тетушку, которая была сердита за то, что ей после разговенья тошнилось. От шарканья моего дядя растворил круглые глаза.

   "Добро пожаловать, - сказал он мне и, протянув руку к супруге своей, - вот наш племянник". Тучная тетушка в длинной желтой кофте, которая из-под теплой мантилии была на аршин видна, в черной грезетовой юбке, бледна как зависть, кинула на меня взгляд, от которого у меня вся кровь замерзла; однако столько еще памяти осталось, чтоб ей от страха поклониться. Охриплым голосом сказала она мне: "Здравствуй, племянник! вы, молодые люди, не помните никогда дружбы ваших отцов. Можно ли, чтобы таки ни разу не побывать у нас?". - "Так, матушка! - примолвил дядюшка с лукавым видом сожаления, - отец его мой внучатый брат и я, мы были как Орест и Пилад".²

   Дядя мой мешался в ученость и иногда забавлял себя чтением древней истории и мифологии, оставляя указы, которые он читал не для того, чтоб употреблять их оградою невинности, но, чтобы силу ябеды присоединяя к богатству своему, расширять своего владения земли, что он весьма любил, и для того-то любил паче всего читать и римскую историю. Насильственным завладением чужого находя он великое сходство в себе с Римскою империею, почитал потому себя древним римлянином. Услыша имена Ореста и Пилада, я едва от смеха не треснул. Отец мой, человек небогатый, быв принужден, как и все дядины соседи, пожертвовать алчности его частию имения, не мог быть Пиладом сему Оресту. Как бы то ни было, закуся губы, я должен был богатого дядюшку благодарить за милости, которых он никогда нам не оказывал. Он уверял меня о продолжении их и надо мною; но я того, судя по прошедшему, от всего моего сердца не желал. Между тем тетушка, придираясь посердиться, чем она обыкновенно свою скуку прогоняла, начинала сто раз меня журить и говорила: "Кто родню забывает, а особливо знатную, в том нет уже Божией благодати", - а потому что я только в первый раз приехал, удостоивала меня называть беззаконником и даже антихристом. Но я моими короткими и весьма учтивыми извинениями всегда отводил от себя ее поучительные нападения. Наконец опрокинулась на домашних, которых, по очереди призывая, бранила особо вымышленными ею словами, кои высоту ее знатности равняли с простыми бабами. Муж, опасаясь, чтобы, после того как она всех перебранит, не досталося и ему, помогал супруге нападать и продолжал всячески гнев ее на слуг, спасительный для него. В сие время, когда я, сидя ни жив ни мертв, боялся и быть у них, и уехать, сделался шум в передней. Я обрадовался, думая, что пожар в доме избавит и слуг, и меня от муки; но дневальный, опрометью вбежав, сказал: "Гости приехали". Хозяин и хозяйка в один голос закричали: "Зажигайте восковые!". Десять человек вошли погасить две сальные и шесть восковых свеч. Каждый, желая с трепетом отличиться проворством пред господами, коих ненавидели, толкая друг друга, лишь только себе мешали и начадили всю комнату. Еще осталося три свечи незажженных, как вошла в черном одеянии женщина сухая. На сморщенном с желчию лице видны были все посты, которые она проговела за прошедшие грехи и намерена говеть за будущие. Увидя ее, превосходительный хозяин закричал на слуг: "Полно, дураки, зажигать! Разве вы не видите, что это сестрица", - и тотчас второпях погашены и три восковые, прежде нежели засвечены были сальные; так что мы осталися в темноте пресовершенной. Слугам бы это даром не прошло, если бы дядя, наполненный историей, при погашении огня в своей комнате не вспомнил об огне в Риме, весталками хранимом. Протяжным голосом говорил он в темноте, что за такую вину весталок смертию казнили. Это его супруге безмерно понравилось, и она сказала: "Для чего ж бы не узаконить и у нас, чтобы слуг за это хотя не казнить, но по крайней мере нещадно бы сечь". Постная сестра дяди моего также на это согласна была, несмотря на то что она лишь только из церкви от вечерни приехала.

  

   Продолжение будет впредь.

  

  

   По внесении огня дядюшкина сестрица весьма похвалила братца, что он не любит воску жечь. "Уж ныне люди до чего дошли, - говорила она, - что не только равняются, да и хотят перевысить иконы. Я и им светам по разбору ставлю. Иные у меня белого и в праздник не видят, а и желтым так же таки пробавляются". - "Так, матушка сестрица, - сказал дядя, который любил весьма ее умеренность за то, что она его всему своему имению наследником делала; - так, матушка сестрица, и я жечь воск почитаю за грех; но дух добр, а плоть немощна. Я человек знатный, живу в свете, ко мне люди жалуют, и как ни вертись, нельзя устоять против искушения света, в котором воск все жгут". - "Тебе, батюшка братец, - отвечала сестра, подтрушиваясь знатности его, - иначе и нельзя, ты человек от нас отменный, а потому и нет греха тебе почтить себя за икону. Я говорю о нашей братьи мелочи, которые, будучи на то созданы, чтоб вам поклоняться, туда же за вами палятся". Слово "поклоняться" меня опечалило; однако вид обожательницы меня утешил, показывая мне великую разность между человеками и ею. Между тем без всякого шума отворились двери и впустили к нам, будто бы как украдкою, дяди моего, хотя дальнего, однако же, племянника, который на свой вход украдкою во всем походит. Он в сем доме, а более нигде, был безмерно хорошо принимаем, по отменной к нему склонности помянутой постной сестры. Сие заслужил он равною с нею охотою замаливать то, что вместе согрешат, а после опять нагрешить, чтоб иметь удовольствие замаливать.

  

  

  

   Господа издатели Собеседника