Дмитриев Иван Иванович - И. И. Дмитриев в воспоминаниях современников

один. "Искони существует,- говорит Даламберт,- заговор тайный и общий глупых против умных и посредственности против дарований превосходных, отделение союза тайного и обширнейшего бедных против богатых, малых против больших и слуг против господ". Наблюдение французского философа не наведет ли и нас на истинную причину, отчего иные из наших писателей должны отвечать каждый за себя, а другие отвечают друг за друга? Но если посредственность внушает своим клевретам дух братства и единочувствия, от коих неудовольствие одного разливается быстро и пламенно по всем звеньям бесконечной цепи, то дарование внушает своим избранным расположение еще лучшее: дух равнодушия и презрение к враждебным усилиям невежества, под какою бы личиною ни высказывалось оно, учености школьной или ложного и феодального патриотизма. И наш поэт, должно заметить к чести его, хотя способный разделаться и не с нашими фреронами, никогда не выходил перед публику на защиту своих рифм и уличение невежества, зная, что рано или поздно справится с ним общественное мнение, сей непогрешительный ареопаг, который часто вопреки нижним судам произносит решительные и окончательные приговоры. <...> Часто нежное чадолюбие авторов и суеверное благоговение к ним их приверженцев любовались в печати изданиями исправленными и умноженными. Но стихотворения, печатанные изданием исправленным и уменьшенным при жизни автора и самим автором убавленные, можно назвать явлением редким в литературе и едва ли не первым в своем роде. Жаль только, что пример дан поэтом, у коего не было ничего лишнего, и что, вероятно, не будут подражать ему те, у коих нет ничего необходимо нужного. Впрочем, есть средство исправить и тот и другой недостаток. Часто, назло поэту нашему, пойдем в прежних изданиях искать изгнанников его строгости и оставим в покое у других стихотворцев печатанные и перепечатанные, но никогда не дочитанные, исправленные и вечно неисправленные плоды их отеческой попечительности. Настоящее издание драгоценно, как прекрасный признак скромности писателя и строгости его к себе: любопытно и приятно видеть, как дарование судит себя и, так сказать, начинает быть для самого себя беспристрастным и хладнокровным потомством. Между тем приговоры такие не всегда бывают безошибочны. Вергилий присудил к огню "Энеиду", как творение недозрелое. Богданович, как сказывают, мало дорожил "Душенькой" и славу свою основывал на других произведениях, которые без "Душеньки", вероятно, выдали бы его. Державин, разбирая при Жуковском и при мне незадолго перед концом жизни рукописное собрание своих творений и остановясь на оде "Коварство", сказал: "Вот таких стихов я писать был бы уже не в силах!" Следовательно, полагал он в них более силы и мужественного пыла, чем в пиесах "К соседу", "На смерть Мещерского" и других! В сем издании выбор стихотворений означает в поэте вкус верный; он не имел предпочтительной привязанности к иным творениям, слабейшим пред другими, как многие родители, которые нежнее расположены к тщедушным детям их преклонных лет; но сочинения, им исключенные, и те, которые оставил он единственно по усильному убеждению издателей, доказывают в нем и строгость излишнюю; осуждая ее, в одно время и радуемся ей, как новому праву на уважение наше.<...>

  

  

   <...> Дмитриев и Крылов два живописца, два первостатейные мастера двух различных школ. Один берет живостью и яркостью красок: они всем кидаются в глаза и радуют их игривостью своею, рельефностью, поразительною выпуклостью. Другой отличается более правильностью рисунка, очерков, линий. Дмитриев, как писатель, как стилист, более художник, чем Крылов, но уступает ему в живости речи. Дмитриев пишет басни свои; Крылов их рассказывает. Тут может явиться разница во вкусах: кто любит более читать, кто слушать. В чтении преимущество остается за Дмитриевым. Он ровнее, правильнее, но без сухости. И у него есть своя игривость и свежесть в рассказе; ищите без предубеждения - и вы их найдете. Крылов может быть своеобразен, но он не образцовый писатель. Наставником быть он не может. Дмитриев, по слогу, может остаться и остался во многом образцом для тех, которые образцами не пренебрегают. Еще одно замечание. Басни Дмитриева всегда басни. Хорош или нет этот род, это зависит от вкусов; но он придерживался условий его. Басни Крылова - нередко драматированные эпиграммы на такой-то случай, на такое-то лицо. Разумеется, дело не в названии: будь только умен и увлекателен, и читатель останется с барышом,- а это главное. При всем этом не должно забывать, что у автора, у баснописца бывало часто в предмете не басню написать, "но умысел другой тут был". А этот умысел нередко и бывал приманкою для многих читателей, и приманкою блистательно оправданною. Но если мы ставим охотно подобное отступление автору не в вину, а скорее в угождение читателю, то несправедливо было бы отказать и Дмитриеву в правах его на признательность нашу: Крылов сосредоточил все дарование свое, весь ум свой в известной и определенной раме. Вне этой рамы он никакой оригинальности, смеем сказать, никакой ценности не имеет. Цену Дмитриева поймешь и определишь, когда окинешь внимательным взглядом все разнородные произведения его и взвесишь всю внутреннюю и внешнюю ценность дарования его и искусства его.<...>

   Что люди, мне чужие, обвиняли меня в слабости к Дмитриеву и в несправедливости к Крылову, это меня не очень озабочивало и смущало. Я вообще обстрелян: и лишний выстрел со стороны куда не идет. Но в числе обвинителей моих был и человек мне близкий; суд его был для меня многозначителен и дорог, он мог задирать меня и совесть мою за живое.

   Пушкин, ибо речь, разумеется, о нем, не любил Дмитриева как поэта, то есть, правильнее сказать, часто не любил его. Скажу откровенно, он был, или бывал, сердит на него. По крайней мере, таково мнение мое. Дмитриев, классик,- впрочем, и Крылов по своим литературным понятиям был классик, и еще французский,- не очень ласково приветствовал первые опыты Пушкина, а особенно поэму его "Руслан и Людмила". Он даже отозвался о ней колко и несправедливо. Вероятно, отзыв этот дошел до молодого поэта, и тем был он ему чувствительнее, что Приговор исходил от судии, который возвышался над рядом обыкновенных судей и которого, в глубине души и Дарования своего, Пушкин не мог не уважать. Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен и простосердечен. Но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он злопамятен, не только в отношении к недоброжелателям, но и К посторонним и даже к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними. В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою. В сочинениях его найдешь много следов и свидетельств подобных взысканий. Царапины, нанесенные ему с умыслом или без умысла, не скоро заживали у него. Как бы то ни было, споры наши о Дмитриеве часто возобновлялись, и, как обыкновенно в спорах бывает, отзывы, суждения, возражения становились все более и более резки и заносчивы. Были мы оба натуры спорной и друг пред другом ни на шаг отступать не хотели. При задорной перестрелке нашей мы горячились: он все ниже и ниже унижал Дмитриева; я все выше и выше поднимал его. Одним словом, оба были мы неправы. Помню, что однажды, в пылу спора, сказал я ему: "Да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву". Пушкин тут зардел как маков цвет; с выражением глубокого упрека взглянул на меня и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: "Как, я завидую Дмитриеву?" Спор наш этим и кончился, то есть на этот раз, и разговор перешел к другим предметам, как будто ни в чем не бывало. Но я уверен, что он никогда не забывал и не прощал мне моей неуместной выходки. Если хорошенько порыться в оставленных им по себе бумагах, то, вероятно, найдется где-нибудь имя мое с припискою: debet. Нет сомнения, что вспышка моя была оскорбительна и несправедлива. Впрочем, и то сказать, в то время Пушкин не был еще на той вышине, до которой достигнул позднее. Да и я, вероятно, имел тогда более в виду авторитет, коим пользовался Дмитриев, нежели самое дарование его. Из всех современников, кажется, Карамзин и Жуковский одни внушали ему безусловное уважение и доверие к их суду. Он по влечению и сознательно подчинялся нравственному и литературному авторитету их. С ними он не считался. До конца видел он в них не советников, а старших и, так сказать, восприемников и наставников. Суждения других, а именно даже образованнейших из арзамасцев, были ему нипочем. Со мною любил он спорить: и спорили мы до упаду, до охриплости об Озерове, Дмитриеве, Батюшкове и о многом прочем и прочем. <...> Впрочем, с Пушкиным было то хорошо, что предубеждения его были вспышки, недуги не заматерелые, не хронические, а разве острые и мимоходные: они, бывало, схватят его, но здоровая натура очищала и преодолевала их. Так было и в отношении к Дмитриеву: и как сей последний, позднее и при дальнейших произведениях поэта, совершенно примирился с ним и оказывал ему должное уважение, так и у Пушкина бывали частые перемирия в отношении к Дмитриеву. Князь Козловский просил Пушкина перевесть одну из сатир Ювенала, которую Козловский почти с начала до конца знал наизусть. Он преследовал Пушкина этим желанием и предложением. Тот наконец согласился и стал приготовляться к труду. Однажды приходит он ко мне и говорит: "А знаешь ли, как приготовляюсь я к переводу, заказанному мне Козловским? Сейчас перечитал я переводы Дмитриева латинского поэта и английского Попе. Удивляюсь и любуюсь силе и стройности шестистопного стиха его".

  

  

   Дмитриев в записках своих нарисовал портреты некоторых своих современников по министерству и по Совету, и между прочим регента Салтыкова, который был ему недоброжелателен и вероятною главною причиною, что Дмитриев просился в отставку в то время, когда министры перестали докладывать лично. На страстной неделе, в которую Дмитриев говел, попалась ему на глаза страница, означенная резкими чертами регента, и он, раскаявшись, вымарал главнейшие из своей тетради и из книги потомства! Движение благородное или, лучше сказать, добродушное! Уважаю движение, но не одобряю. Писатель, как судья, должен быть бесстрастен и бессострадателен. И что же останется нам в отраду, если не будут произносить у нас хоть над трупами славных окончательного Египетского суда? Записки Дмитриева содержат много любопытного и на неурожае нашем питательны; но жаль, что он пишет их в мундире. По-настоящему должно приложить бы к ним словесные прибавления, заимствованные из его разговоров, обыкновенно откровенных, особливо же в избранном кругу<...>

  

   Примите, древние дубравы,

   Под сень свою питомца Муз.

   Не шумны петь хочу забавы,

   Не сладости цитерских уз:

   Но да воззрю с полей широких

   На красну, гордую Москву,

   Сидящу на холмах высоких,

   И в спящи веки воззову.

  

   В этих стихах Дмитриева есть движение, звучность, живопись и величавость; но если всмотреться в них прозаическими глазами критики, то найдешь в них некоторые несообразности. Начать с того, что тут излишне сжаты топографические подробности. Тут и дубравы, и широкие поля, и холмы высокие, и город. Картины поэта должны быть так написаны, чтобы живописец мог кистью своею перенести их на холстину. А в настоящем случае трудно было бы ему соблюсти законы перспективы. Далее: нельзя войти одним разом в дубравы - можно войти в дубраву; в дубраве нельзя искать широких полей и с них смотреть на город, хотя и сидит он на высоких холмах. Дубрава заслоняет собою всякую даль, и видишь пред собою одни деревья.

   Положим, что под древней дубравой (а все-таки не дубравами) поэт подразумевал рощу, посвященную музам: все же остается та же сбивчивость в картине. Другие стихи из того же стихотворения Дмитриева подали повод к забавному недоразумению. В первой книжке "Сына Отечества" была напечатана передовая статья с эпиграфом, взятым из "Освобождения Москвы":

  

   Где ты, славянов храбрых сила?

   Проснись, восстань, российска мочь!

   Москва в плену, Москва уныла,

   Как мрачная осення ночь.

  

   И, разумеется, под эпиграфом было выставлено имя автора. В то время Дмитриев был министром юстиции, а граф Разумовский министром народного просвещения. Он был человек европейской образованности, но мало сведущ в русской литературе. Он принял это четверостишие за новое произведение, написанное Дмитриевым по случаю занятия Москвы Наполеоном. При первой встрече с Дмитриевым в Комитете министров обратился он к нему с похвалами и с сожалением, что новое прекрасное стихотворение его так коротко. Дмитриев сначала попять не мог, о чем идет речь, и по щекотливости своей оскорбился предположением, что он, в своем министерском звании и при современных важных и печальных событиях, мог еще заниматься стихотворством.

   Около того же времени Шишков читал в Комитете министров статью свою, предназначенную для обнародования известия о взятии Москвы. Дмитриев с авторским своим тактом не мог сочувствовать порядку мыслей и вообще изложению этой неловкой статьи, в конце которой кто-то падает на колени и молится богу. Не желая, однако же, прямо выразить свое мнение, спросил он, в каком виде будет напечатано это сочинение: в виде ли журнальной статьи, или официальным объявлением or правительства. "У нас нет правительства",- с запальчивостью возразил ему простодушный государственный секретарь <...>

   Во дни процветания библейских обществ, манифестов Шишкова и злоупотребления, часто совершенно не у места, текстами из священного писания, Дмитриев говорил: "С тех пор, как наши светские писатели просятся в духовные, духовные стараются применить язык свой к светскому". К нему ходил один московский священник, довольно образованный и до того сведущий во французском языке, что когда проходил по церкви мимо барынь С кадилом в руках, говорил им: "Pardon, mesdames" {Простите, сударыня (фр.).}. Он Не любил митрополита Филарета и критиковал язык и Слог проповедей его. Дмитриев никогда не был большим приверженцем Филарета, но в этом случае защищал его. "Да помилуйте, ваше превосходительство,- сказал ему однажды священник,- ну таким ли языком написана ваша "Модная жена"?" <...>

  

   Дмитриев съехался где-то на станции с барином, которого провожал жандармский офицер. Улучив свободную минуту, Дмитриев спросил его, за что ссылается проезжий.

   - В точности не могу доложить вашему высокопревосходительству, но, кажется, худо отзывался насчет холеры <...>

  

   Кем-то было сказано: "Стихи мои, обрызганные кровью". "Что ж, кровь текла у него из носу, когда писал он их?" - спросил Дмитриев <...>

  

   Полевой написал в альбоме г-жи Карлгоф стихи под заглавием: "Поэтический анахронизм, или стихи в роде Василия Львовича Пушкина и Ивана Ивановича Дмитриева, писанные в XIX веке". И какие же это стихи в роде Дмитриева! Вот образчик:

  

   Гостиная - альбом,

   Паркет и зала с позолотой

   Так пахнут скукой и зевотой.

  

   Паркет пахнет зевотой! Что за галиматья! А какое отсутствие вкуса и приличия, литературное бесстыдство в глумлении подобными стихами над изящными и образцовыми стихами Дмитриева! <...>

  

   Дмитриев гулял по Кремлю в марте месяце 1801 г. Видит он необыкновенное движение по площади и спрашивает старого солдата, что это значит. "Да съезжаются,- говорит он,- присягать государю".- "Как присягать и какому государю?" - "Новому".- "Что ты, рехнулся, что ли?" - "Да, императору Александру".- "Какому Александру?" - спрашивает Дмитриев, все более и более удивленный и испуганный словами солдата.- "Да Александру Македонскому, что ли!" - отвечает солдат <...>

  

   Мы упомянули о портрете Державина, писанном Тончи. Известно, что поэт изображен в зимней картине: он в шубе, и меховая шапка на голове. На вопрос Державина Дмитриеву: что он думает об этой картине,- тот отвечал ему: "Думаю, что вы в дороге, зимой, и ожидаете у станции, когда запрягут лошадей в вашу кибитку" <...>

  

   Баратынский как-то не ценил ума и любезности Дмитриева. Он говаривал, что, уходя после вечера, у него проведенного, ему всегда кажется, что он был у всенощной. Трудно разгадать эту странность. Между тем он высоко ставил дарование поэта. Пушкин, обратно, нередко бывал строг и несправедлив к поэту, но всегда увлекался остроумною и любезною речью его <...>

  

   Дмитриев рассказывал, что какой-то провинциал, когда заходил к нему и заставал его за письменным столом с пером в руках: "что это вы пишете,- часто спрашивал он его,- нынче, кажется, не почтовый день"<...>

  

   Дмитриев любил Антонского, но любил и трунить над ним, очень застенчивым, так сказать, пугливым И вместе с тем легко смешливым. Смущение и веселость попеременно выражались на лице его под шутками Дмитриева. "Признайтесь, любезнейший Антон Антонович,- говорил он ему однажды,- что ваш университет - совершенно безжизненное тело: о движении его и догадываешься только, когда едешь по Моховой и видишь сквозь окна, как профессора и жены их переворачивают на солнце большие бутыли с наливками".

  

  

   Я помню этот дом, я помню этот сад:

   Хозяин их всегда гостям своим был рад,

   И ждали каждого, с радушьем теплой встречи,

   Улыбка светлая и прелесть умной речи.

   Он в свете был министр, а у себя поэт,

   Отрекшийся от всех соблазнов и сует;

   Пред старшими был горд заслуженным почетом:

   Он шел прямым путем и вывел честным счетом

   Итог своих чинов и почестей своих.

   Он правильную жизнь и правильный свой стих

   Мог выставить в пример вельможам и поэтам,

   Но с младшими ему по чину и по летам

   Спесь щекотливую охотно забывал;

   Он ум отыскивал, талант разузнавал,

   И где их находил - там, радуясь успеху,

   Не спрашивал: каких чинов они иль цеху?

   Но настежь растворял и душу им, и дом.

   Заранее в цветке любуяся плодом,

   Ласкал он молодежь, любил ее порывы,

   Но не был он пред ней низкопоклонник льстивый.

   Не закупал ценой хвалебных ей речей

   Прощенья седине и доблести своей.

   Вниманьем ласковым, судом бесстрастно-строгим

   Он был доступен всем и верный кормчий многим.

   Зато в глупцов метка была его стрела!

   Жужжащий враль, комар с замашками орла,

   Чужих достоинств враг, за неименьем личных;

   Поэт ли, образец поэтов горемычных;

   Надутый самохвал, сыгравший жизнь вничью,

   Влюбленный по уши в посредственность свою

   (А уши у него Мидасовых не хуже);

   Профессор ли вранья и наглости к тому же;

   Пролаз ли с сладенькой улыбкою ханжи;

   Болтун ли, вестовщик, разносчик всякой лжи;

   Ласкатель ли в глаза, а клеветник заочно; -

   Кто б ни задел его, случайно иль нарочно,

   Кто б ни был из среды сей пестрой и смешной,

   Он каждого колол незлобивой рукой,

   Болячку подсыпал аттическою солью -

   И с неизгладимой царапиной и болью

   Пойдет на весь свой век отмеченный бедняк

   И понесет тавро: подлец или дурак.

   Под римской тогою наружности холодной,

   Он с любящей душой ум острый и свободный

   Соединял; в своих он мненьях был упрям,

   Но и простор давать любил чужим речам.

   Тип самобытности, он самобытность ту же

   Не только допускал, но уважал и вчуже;

   Ни пред собою он, ни пред людьми не лгал.

   Власть моды на дела и платья отвергал:

   Когда все были сплошь под черный цвет одеты,

   Он и зеленый фрак, и пестрые жилеты

   Носил; на свой покрой он жизнь свою кроил,

   Сын века своего и вместе старожил.

   Хоть он Карамзина предпочитал Шишкову,

   Но тот же старовер, любви к родному слову,

   Наречием чужим прельстясь, не оскорблял

   И русским русский ум по-русски заявлял.

   Притом, храня во всем рассудка толк и меру,

   Петрова он любил, но не в ущерб Вольтеру,

   За Лафонтеном вслед, он вымысла цветы,

   С оттенком свежести и блеском красоты,

   На почву русскую переносил удачно.

   И плавный стих его, струящийся прозрачно,

   Как в зеркале, и мысль и чувство отражал.

   Лабазным словарем он стих свой не ссужал,

   Но кистью верною художника-поэта

   Изящно подбирал он краски для предмета:

   И смотрят у него, как будто с полотна,

   Воинственный Ермак и Модная жена.

   Случайно ль заглянусь на дом сей мимоходом,-

   Скользят за мыслью мысль и год за дальним годом.

   Прозрачен здесь поток и сумрак дней былых:

   Здесь память с стаею заветных снов своих

   Свила себе гнездо под этим милым кровом;

   Картина старины, всегда во блеске новом,

   Рисуется моим внимательным глазам,

   С приветом ласковым улыбке иль слезам.

  

   Как много вечеров, без светских развлечений,

   Но полных прелести и мудрых поучений,

   Здесь с старцем я провел; его живой рассказ

   Ушам был музыка и живопись для глаз.

   Давно минувших дней то Рембрандт, то Светоний,

   Гражданских доблестей и наглых беззаконий

   Он краской яркою картину согревал.

   Под кисть на голос свой он лица вызывал

   С их бытом, нравами, одеждой, обстановкой;

   Он личность каждую скрепит чертою ловкой

   И в метком слове даст портрет и приговор.

  

   Екатерины век, ее роскошный двор,

   Созвездие имен, сопутников Фелицы,

   Народной повести блестящие страницы,

   Сановники, вожди, хор избранных певцов,

   Глашатаи побед: Державин и Петров,-

   Все облекалось в жизнь, в движенье и в глаголы.

  

   То, возвратясь мечтой в тот возраст свой веселый,

   Когда он отроком счастливо расцветал

   При матери, в глазах любовь ее читал,

   И тайну первых дум и первых вдохновений

   Любимцу своему поведал вещий гений,-

   Он тут воспоминал родной дубравы тень,

   Над светлой Волгою горящий летний день,

   На крыльях парусов летящие расшивы,

   Златою жатвою струящиеся нивы,

   Картины зимние и праздники весны,

   И дом родительский, святыню старины,

   Куда издалека вторгалась с новым лоском

   Жизнь новая, а с ней слетались отголоском

   Шум и событья дня, одно другому вслед:

   То задунайский гром румянцовских побед,

   То весть иных побед миролюбивой славы,

   Науки торжество и мудрые уставы,

   Забота и плоды державного пера,

   То спор временщиков на поприще двора,

   То книга новая со сплетнею вчерашней.

   Всю эту жизнь среды семейной и домашней,

   Весь этот свежий мир поэзии родной,

   Еще сочувственный душе его младой,

   Умевшей сохранить средь искушений света

   Всю впечатлительность и свежесть чувств поэта,-

   Все помнил он, умел всему он придавать

   Блеск поэтический и местности печать.

   Он память вопрошал, и живописью слова

   Давал минувшему он плоть и краски снова.

   То Гогарта схватив игривый карандаш

   (Который за десять из новых не отдашь),

   Он, с русским юмором и напрямик с натуры,

   Из глупостей людских кроил щарикатуры.

   Бесстрастное лицо и медленная речь;

   А слушателя он умел с собой увлечь,

   И поучал его, и трогал - как придется,

   Иль со смеху морил, а сам не улыбнется.

   Как живо памятны мне эти вечера -

   Сдается, старца я заслушался вчера.

  

   Давно уж нет его в Москве осиротевшей!

   С ним светлой личности, в нем резко уцелевшей,

   Утрачен навсегда последний образец.

   Теперь все под один чекан: один резец

   Всем тот же дал объем и вес: мы променяли

   На деньги мелкие - старинные медали;

   Не выжмешь личности из уровня людей.

   Отрекшись от своих кумиров и властей,

   Таланта и ума клянем аристократство;

   Теперь в большом ходу посредственности братство:

   За норму общую - посредственность берем,

   Боясь, чтоб кто-нибудь владычества ярем

   Не наложил на нас своим авторитетом;

   Мы равенством больны и видим здравье в этом.

   Нам душно, мысль одна о том нам давит грудь,

   Чтоб уважать могли и мы кого-нибудь;

   Все говорить спешим, а слушать не умеем;

   Мы платонической к себе любовью тлеем,

   И на коленях мы - но только пред собой.

   В ином и поотстал наш век передовой,

   Как ни цени его победы и открытья:

   В науке жить умно, в искусстве общежитья,

   В сей вежливости форм изящных и простых,

   Дававшей людям блеск и мягкость нравам их,

   Которая была, в условленных границах,-

   Что слог в писателе и миловидность в лицах;

   В уживчивости свойств, в терпимости, в любви,

   Которую теперь гуманностью зови;

   Во всем, чем общество тогда благоухало

   И, не стыдясь, свой путь цветами усыпало,

   Во всем, чем встарь жилось по вкусу, по душе,

   Пред старым - новый век не слишком в барыше.

   Тот разговорчив был: средь дружеской беседы

   Менялись мыслями и юноши и деды,

   Одни с преданьями, плодами дум и лет,

   Других манил вперед надежды пышный цвет.

   Тут был простор для всех и возрастов, и мнений,

   И не было вражды у встречных поколений.

  

   Так видим над Невой, в прозрачный летний день

   Заката светлого серебряная тень

   Сливается в красе торжественной и мирной

   С зарею утренней на вышине сафирной;

   Здесь вечер в зареве, там утро рассвело

   И вечер так хорош, и утро так светло,

   Что радости своей предела ты не знаешь:

   Ты провожаешь день, ты новый день встречаешь,

   И любишь дня закат, и любишь дня рассвет,-

   И осень старости, и весну юных лет.

  

  

   История нашей поэзии делится на три периода. От Ломоносова до Дмитриева - период старого стиля, и в слове и в формах поэзии; от Дмитриева включительно до Пушкина - период нового стиля и художественности; после Пушкина период произведений без всякого стиля и формы<...>

  

   И. И. Дмитриев совершил для русского языка то же, что Карамзин для прозы; то есть он дал ему простоту и непринужденность естественной речи, чистоту выражения и совершенную правильность словосочинения, без натяжек и перестановок слов для меры и для наполнения стиха, чем обезображивали старинные стихотворцы язык поэзии. Язык поэзии, язык богов, должен быть текучее и плавнее обыкновенного языка человеческого; а у них он был всегда связан и с запинкою. И поэты, и читатели оправдывали это тем, что стихотворный язык стесняет мера; но Дмитриев доказал, что она не стесняет дарования. Жуковский, Батюшков, Пушкин подтвердили то же своим примером. Дмитриев и Карамзин стоят на одном ряду как преобразователи языка нашего: один в стихах, другой в прозе. С них началась в нашей литературе эпоха художественности.

  

   Дмитриев начал свое литературное поприще, как и Карамзин, с переводов. Первый опыт его был "Философ, живущий у хлебного рынка", небольшая статья, написанная в Париже, по случаю рождения дофина; но как русский перевод был напечатан 1777 года, вскоре по рождении великого князя Александра Павловича, то он принят был с большим вниманием, как размышление о судьбе, ожидающей порфирородного младенца. Эта книжка имела два издания: второе - 1786 года.

   Другой его опыт в прозе был "Жизнь графа Никиты Ивановича Панина". Эта книжка имела тоже два издания; второе - 1786 года<...>

  

   Даже гораздо позже первых опытов, печатая свои стихи в "Московском журнале" (1791 и 1792), он подписывался только одною литерою И.; а в "Аонидах" и последующих журналах ставил под своими стихами только три звездочки ***. По этим признакам можно узнать те из его стихов, которых он не поместил в собрании своих сочинений.

  

   Но, несмотря на аноним, публика скоро узнала даровитого поэта. Басни и сказки Дмитриева очаровали современников; последние и теперь, через шестьдесят лет, остаются единственными. Он первый начал говорить в них языком светского общества и первый проложил путь языку "Онегина". Басни его уступают Хемницеру в простодушии, Крылову - в изобретении и народности; но по чистоте и благородству слога и по языку поэзии остаются и доныне первыми.

  

   Один из нынешних авторов, г. Мизко из Одессы, написал в своей книге, будто "записные аристархи того времени, благоговея пред именитостию, столько же литературного, сколько и чиновною, Дмитриева (каков слог нынешнего аристарха!), не смели промолвиться лишним словом о новом его сопернике, Крылове; о старом же Хемницере и помину не было!" "В последнее время своей государственной службы (прибавляет г. Мизко в примечании) Дмитриев был министром юстиции".

   Это доказывает только, что нынешний аристарх не читал того, что писали тогдашние аристархи; иначе он не обвинил бы их в низком побуждении молчать о Крылове потому только, что другой баснописец был министр юстиции. Он не забыл бы, что Жуковский (в 1809) написал прекрасную статью "О басне и баснях Крылова". Он вспомнил бы, что Каченовский писал о баснях Крылова в "Вестнике Европы" 1812 года, именно тогда, когда Дмитриев был министром. Он знал бы, что Мерзляков в своих лекциях, которые были напечатаны, превозносил Хемницера!<...>

  

   Нынешний аристарх, конечно, не знает и того, что Каченовский писал критику на сочинения самого Дмитриева (1806); что А. Е. Измайлов делал на его басни строгие замечания, когда тот был уже министром; что Дмитриев воспользовался рецензиею последнего и исправил в последующем издании все, замеченное критиком.

  

   Прибавлю к этому известие, как встретил Дмитриев басни своего соперника. Первые свои две басни Крылов принес к Дмитриеву, который обрадовался даровитому сопернику и сам отдал их напечатать. Они были помещены в "Московском зрителе" (1806, стр. 73) с таким примечанием издателя: "Я получил сии прекрасные басни от Ив. Ив. Дмитриева. Он отдает им справедливую похвалу и желает, при сообщении их, доставить и другим то удовольствие, которое они принесли ему". Всего замечательнее, что одна из этих басен была "Дуб и Трость", в которой Крылов (переводя ее после Дмитриева) именно вступал этим с ним в соперничество! <...>

  

   Надобно сказать, однако, что побудило Каченовского написать критику на сочинения Дмитриева. Сначала он был один из его почитателей, посвятил ему даже первое издание своего перевода "Афинских писем" и ни одной книжки "Вестника Европы" не печатал без его одобрения. В 1806 году Державин прислал к Дмитриеву кантату "Цирцея" из Руссо и стихи "Дева за клавесином" из Шиллера. В одной из них Дмитриев поправил некоторые стихи, как это случалось и прежде, и, не уведомив об этом Державина, отдал напечатать Каченовскому в No 7 "Вестника". Державин, думая, что эта поправка сделана самим издателем, написал к нему строгое письмо. Каченовский пришел к Дмитриеву с изъявлением своей досады, как будто это сделано было с намерением. Дмитриев отвечал ему, что он напишет к Державину и оправдает издателя, но что, впрочем, он очень равнодушен к "Вестнику Европы", который вышел уже из рук Карамзина и теперь ему ни друг, ни брат. Каченовского это рассердило, и он напечатал критику на сочинения Дмитриева в апрельском (8-м) номере журнала. После этого, хотя Дмитриев и признавал некоторые, весьма немногие, из его замечаний справедливыми; но, видя побуждение издателя к мелкому мщению, перестал печатать свои стихи в его "Вестнике". С зтого времени они сделались холодны с Каченовским<...>

  

   Я записываю одни мелочи, которые мне приходят на память. Но кто хочет узнать жизнь Ив. Ив. Дмитриева, тот может прочитать его подробную биографию, написанную князем П. А. Вяземским и напечатанную при издании сочинений Дмитриева в двух томах 1823 года.

   Это издание, не умноженное, как бывает обыкновенно, но уменьшенное самим автором, изображает этим, как нельзя лучше, замечательную черту его характера и таланта: его благоразумную осторожность и строгость вкуса. Он к себе был строже в поэзии, чем к другим. Когда он мне передал рукопись, составленную им для этого издания, и поручил переписать ее, я с удивлением заметил, что между прочим он выключил три лучшие свои произведения: "Освобождение Москвы", "Чужой толк" и "Послание к Карамзину". Не вступаясь за другие пьесы, тоже прекрасные, я решился уговорить его, чтобы он не выключал по крайней мере этих. Дядя мой никак не соглашался. Наконец, я просил хоть объяснить мне причину их изгнания.

   "Освобождение Москвы",- сказал мне дядя.- Я чувствую, что эта пиеса мне не удалась. Я хотел сделать нечто драматическое, но не сладил, и с той поры она всегда напоминает мне мою неудачу!" - "Но она,- отвечал я,- прекрасна в том виде, в каком есть; а читатели не могут сравнивать ее с тем, чем она могла бы быть, если бы вы написали ее иначе. А послание к Карамзину?" - "Послание к Карамзину,- сказал он,- Не имеет в себе целости и круглоты!" - "Как и всякое послание,- возразил я и начал читать из него стихи, составляющие прекрасную картину природы:

  

  

   Наконец, я спросил и об исключении "Чужого толка".- "Сатира у меня только одна и есть,- отвечал мне дядя.- Стоит ли труда помещать ее? Кроме того, цель ее нейдет уже к нынешним произведениям поэзии".

  

   Мне чрезвычайно любопытно было слышать его мнение о собственных его произведениях. Однако я отстоял все эти три пиесы, сказав, что непременно перепишу и их вместе с другими и что можно будет выключить их и после, если он не переменит своего мнения.

   Это издание напечатано было по желанию Петербургского Общества Словесности, Наук и Художеств и издано его иждивением, с портретом автора; это то Общество, которое называлось в Петербурге Обществом Соревнователей. Портрет литографирован с оригинала, рисованного знаменитым Тончи.

  

   Ив. Ив. Дмитриев глубоко почитал Ломоносова; любил и высоко ценил Державина; уважал в Петрове обилие мыслей и силу; в Хераскове признавал главным достоинством терпение. Нередко смеялся он, вспоминая некоторые стихи Державина, которые он, по его совету, принимался поправлять, но потом, не сладив с поправкою, махнет рукой и бросит!

  

   Сам он был чрезвычайно восприимчив к красотам природы и чувствителен к красотам поэзии. Однажды, в старости, незадолго до своей кончины, он стал читать мне вслух некоторые строфы Ломоносова. Вдруг голос его задрожал, и на глазах показались слезы. Это меня тем более удивило, что в строфах Ломоносова не было ничего чувствительного. Я спросил его об этом. "Это так хорошо,- отвечал он,- так живописно и полно гармонии, что меня несколько тронуло!" <...>

  

   Не было писателя и стихотворца, которому бы Дмитриев не отдавал справедливости и той именно похвалы, которую тот заслуживает по мере своего таланта. Он разбирал строго, анализировал подробно и доказывал ошибки без уступчивости; но всегда хладнокровно, учтиво, с достоинством. Если же находил черту таланта, теплое чувство, хороший стих, он поднимал их, возвышал и показывал во всем блеске. Если хорошее превышало дурное, давал перевес похвале перед порицанием. Это тем замечательнее, что от самого себя требовал он полного совершенства и в частях, и в целом, и никогда не довольствовался частностями, что доказывается его мнением о своем послании к Карамзину. Одного не прощал он: низкого