Герцен Александр Иванович - Статьи и фельетоны (1841-1846)

и уничтожить, замарать эгоизм, т. е. срыть die feste Burg {укрепленный замок (нем.).- Ред.}* человеческого достоинства и сделать из человека слезливого, сантиментального, пресного добряка, напрашивающегося на добровольное рабство. Слово эгоизм, как слово любовь, слишком общи: может быть гнусная любовь, может быть высокий эгоизм и обратно. Эгоизм развитого, мыслящего человека благороден, он-то и есть его любовь к науке, к искусству, к ближнему, к широкой жизни, к неприкосновенности и проч.; любовь ограниченного дикаря, даже любовь Отелло - высший эгоизм. Вырвать у человека из груди его эгоизм - значит вырвать живое начало его, закваску, соль его личности; по счастию, это невозможно и напоминает только того почтенного моралиста, который отучил свою лошадь от эгоистической привычки есть и очень сердился, что она умерла, как только стала отвыкать от пищи...

   Что мы сказали об эгоизме, то же должно сказать о своеволии. Минин начал своевольно великое дело восстания против чужеземного порабощения {В тексте: "Вильберфорс начал своевольно хлопотать об освобождении негров и после долгих, многолетних трудов достиг желаемого". <Примеч. 1862 г.>.}. Неужели его своеволие похоже на своеволие пьяницы, придирающегося к прохожим? {"Да и потом, что же за нравственная обязанность быть под авторитетом чужеволья?" <Примеч. 1862 г.>.} Я полагаю, что разумное признание своеволия есть высшее нравственное признание человеческого достоинства {"Я полагаю, что своеволие есть высшая нравственная среда, что до нее и домогаются все". <Примеч. 1862 г.>.}, что до него и домогаются все. Отчего эти недоразумения, этот смутный хаос понятий? От дурной привычки брать и понятия и слова без анализа, благо мы унаследовали их от схоластики. Жизнию люди стали выше этой унижающей точки зрения, но из учтивости и по скверной привычке остаются при старом языке; и таково, странное право слов: мы чувствуем, что неладно, что не так выражаемся, но не язык отбрасываем, а принимаем превратный образ. Мы перетащили из средневекового мира натянутую, романтико-мистическую обстановку всех наипростейших истин и затемнили их. Обстановка эта всему придает, как освещение бенгальским огнем, странный и изуродованный вид. Мораль наша еще в феодальной одежде, но уже в полинялой и истасканной; ее оружья заржавели и притупились, утратили свою резкость и сделались площе. Слагающаяся новая жизнь, не признанная в сфере морали,- почва совершенно неудобная для таких семян. Она и не пустила корней. Возьмите обыкновенную светскую мораль - все это до такой степени неистинно" перемешано из разных начал, так нелепо, шатко, бедно, что жаль видеть добросовестную преданность проповедующих ее. Когда для морали был один источник - религия, тогда она была последовательна: она стройно шла из одного начала. Новый человек, этот Криспин, слуга двух господ, хочет сохранить выводы прежней морали, но источником ей поставил отвлеченный долг. Можете себе представить плоды такой логики! Отшатнувшись от твердого берега, люди испугались; им, привыкнувшим к мрачным сводам, к освещению свечами, к сырому испарению каменных стен, сделалось невыносимо тяжело на чистом поле от воздуха, от солнца, от отсутствия стен, от безграничной дали и возможности идти во все стороны Со страху они построили на скорую руку дощатый балаган нашей морали и подумали, что это новый храм, в то время как, в сущности, этот балаган - не что другое, как временный лазарет.

   Желание выйти из романтизма ощутительно, но робко покидаем мы его; нас гнетет влияние пугающих мечтаний и привычных грез, и мы равно не имеем геройства ни воротиться к средневековым воззрениям, ни пожертвовать ими; мы краснеем еще при мысли, что у нас есть тело, и не верим, что мы духи; у нас в памяти глубоко вкоренились клеветы, под влиянием которых мы думаем нашу думу, и готовые образы, от которых мысль наша отстать не может. С грустью говорил уж об этом Гегель; вот слова его: "Мы всем нашим образованием погружены в фантастические представления, которые трудно переступить. Древние мыслители были совсем не в том положении; обычные к чувственному созерцанию, они не имели ничего вперед идущего, кроме небес сверху и земли внизу. Мысль- вольно ширилась и сосредоточивалась в этом мире, и сосредоточивалась свободная от всякого данного содержания: это было вольное выплывание в ширь, где ничего нет ни под нами, ни над нами, где мы остаемся наедине с собою..." (Encyclop.,Тот. I)*.

  

   С. Соколово. Июль 1846 года.

  

   {* Этого  вовсе не было напечатано. <Примеч. 1862 г.>.}

  

   Есть слова, понятия опозоренные, не смеющие явиться в порядочное общество, так, как не смеет в него явиться палач, отвергаемый людьми за то, что исполняет их волю. Что подумали бы о человеке, который поднял бы, например, речь в защиту пристрастия и сказал бы, что пристрастие настолько выше справедливости, насколько любовь выше равнодушия?

   Здесь опять не может быть и речи о том, что всякое пристрастие выше всякой справедливости,- главное дело в том, во имя чего человек пристрастен.

   "Нет, все равно: для чего бы человек ни был пристрастен - он поступает бесчестно, слабодушно!"

   Хорошо, что такие вещи только говорят, а делают совсем иное.

   Справедливость в человеке, не увлеченном страстью, ничего не значит, довольно безразличное свойство лица, подтверждающего, что днем день, а ночью ночь. В основе всех отвлеченных, безличных суждений наших (математических, химических, физических) лежит справедливость; но в основе всего личного, любви, дружбы лежит пристрастие. Брак основан на пристрастном предпочтении одной женщины всем остальным, одного мужчины - всем прочим. Предпочтение, которое мать оказывает своему ребенку,- вопиющее пристрастие; мать, которая была бы только справедлива к детям, могла бы служить образцом сухого и бездушного существа. Семейная любовь - такое же пристрастие, не выдерживающее критики, как любовь к отечеству. Строго справедлив космополит. Справедлив человек, ничего не любящий особенно; мизантроп очень недурно выразился, сказавши: "L'ami du genre humain ne peut pas être le mien" {"Друг человечества не может быть моим другом" (франц.).- Ред.}*. Разумеется, что здесь речь идет не о друге человечества, а о друге со всеми на свете, то есть ни с кем в особенности. Фанатический мечтатель Сен-Жюст пошел далее мизантропа (он вообще не останавливался перед последствиями, даже в тех случаях, когда приходилось кому-нибудь или ему самому потерять голову) и требовал, чтоб гражданина не имеющего в тридцать лет, лишать прав гражданства как человека, не имеющего способности быть пристрастным.

   "Справедливость прежде всего",- говорят французы; с этим можно согласиться, лишь бы любовь была в конце всего. Pereat mundus et fiât justitia {Пусть погибнет мир, лишь бы свершилась справедливость (лат.).- Ред.}, говорят по-латыни немцы, и с этими нельзя согласиться, потому что антитезис дурно выбран. Немцы - странный народ; мало того, что они имеют Афины в Берлине, Афины в Мюнхене*, они хотят еще на порожние пьедестал и греческих богов поставить свои тощие метафизические привидения; греческие боги - чего нет другого - были разбитные люди, любили весело пировать, пили безмерно амброзию, собой были красивы, да и не то чтобы слишком целомудренны: сам старик Зевс завертывался иногда с волоокой Герой облаком (простодушный Гомер думает*, что это он от людей прятался, а мне кажется - просто от Ганимеда). На их-то ваканции берлинские афиняне хотят поместить свои трансцендентальные абстракции без тела и жизни, а тоже со строгостями.

   "Идея всё, человек ничего". "Всеобщему надобно жертвовать частным". Если слушать и принимать все за чистые деньги, то можно подумать, что немцы - худшие террористы в мире, готовые жертвовать лицами, поколениями. Наделе немец жертвует всем миром и всеми идеями в пользу тихой, семейной жизни с подругою дней и ночей, которая останется ему верна лет сорок при жизни - да лет двадцать после его смерти; в пользу вечеров в палисадничке, куда приходит ученый друг, также занимающийся филологией, читать вместе Фукидида или что-нибудь такое современное. У них подобного рода выходки до того безвредны, что им позволено их высказывать и печатать в толстых книгах; все знают, что немец скорее переведет Ротека на санскритский язык, нежели теоретическую мысль на практику; беда в том, что вся Европа стала читать по-немецки. Вот как французы примутся писать комментарии к таким идеям, того и смотри, что попадешь на фонарь, - французы народ веселый, а шутить не любят. Немцы вовсе не веселый народ, а шутят шутки нехорошие, они и не подумали, что если mundus {мир (лат.).- Ред.} погибнет, a justitia {справедливость (лат.).- Ред.} останется,- где будет мюнхенская пинакотека* и гиссенская лаборатория?*

   Люди любят декорацию, они и в истине видят одну эффектную сторону - сзади хоть трава не расти, а истинные истины только кубические, и все три измерения им необходимы.

   Разумеется, есть отношения, по которым всеобщее важнее частного; личность, противодействующая всеобщему, попадает на глупое положение человека, бегущего с лестницы в то самое время, как густая колонна солдат подымается на нее; таковы личности тиранов, консерваторов, дураков и преступников. Но голову мне было бы жаль отрубить и злодею; расчет простой: если человеку отрубить голову, она никогда не вырастет; а всеобщее - как гидра лернская: тут срубили голову, а там две выросли.

   Апостол Павел не говорит, что любовь справедлива, а говорит, что она милосерда, долготерпелива. Когда в тяжелую, в горькую минуту раскаяния я бегу к другу, я вовсе не справедливости хочу от него. Справедливость мне обязан дать квартальный, ежели он порядочный человек; от другая жду не осуждения, не ругательства, не казни, а теплого участия и восстановления меня любовью, от него я жду, что он половину моей ноши возьмет на себя, что он скроет от меня свою чистоту.

   Если я в человеке люблю только его идею, а не люблю человека, а люблю идею. Такую теоретическую симпатию можно иметь к книге, к художественному произведению; но с человеком я мало соединен общим признанием нескольких истин, тем более, что всякий несумасшедший должен признать истину. Если б достаточно было одного отвлеченного согласия мыслей, то все умные люди были бы друзья. Не только ума недостаточно для сближения, но даже гения: я могу благоговеть перед Гёте - но что бы мы с ним стали делать, если б жизнь свела нас? Не всякому дан свыше талант быть Эккерманом или Лас-Казом.

   Справедливость - высшее достоинство судьи, но судья перестает быть человеком, пока он сидит на судейском стуле; он непогрешающий орган законодательства, он язык, но не он разум, не он воля, разум - закон. Чем более он верит, что он судья, что преступник подсудимый, что в законе решено трудное уравнение прошедших событий с грядущими истязаниями, тем незыблемее должна быть его справедливость.

   Когда люди не были так разборчивы, как теперь, и были полны наивной веры, они без малейшего раздумья водили на казнь во имя всякой идеи и во имя всякого убеждения. За что погибли тысячи и тысячи еретиков? За то, что одни уверяли, что 2x2 три, а другие твердо знали, что 2x2 пять, и жарили за это целыми стадами честных испанцев, немцев, голландцев, и неумытные судьи, возвращаясь домой, говорили: "Что делать: справедливость выше всего, pereat mundus et fiat justitia",- и кротко засыпали с чистой совестью на мягких подушках, забывая запах подожженного мяса {Конца нет в тетради. <Примеч. 1862 г.>.}.

  

   С. Соколово. Июль 1846.

  

   {* "Отеч. зап.", 1843 г., No 11, отд. VIII, стр. 56. <Примеч. 1862 г.>.}

  

   В 9 No "Москвитянина" напечатан "Голос за правду", голос благородного негодования за помещение Коперника в число Walhalla's Genossen {товарищей по Валгалле (нем.).- Ред.}*. Гнев груди, из которой вырвался голос за правду, с самого начала обличает волнение, не позволяющее голосу оставаться в пределах логики, хронологии и даже приличия. Но самое это одушевление возбудило всю нашу симпатию: одни сильные чувства ничем не вяжутся. Такие голоса слушаются не умом, а сердцем: умом их не токмо не оценить, но и не поймешь. Предупреждая злые толки, мы поднимаем наш слабый голос, чтоб объяснить некоторые резкие звуки мощного голоса за правду в 9 No "Москвитянина". Голос, мало-помалу одушевляясь, возвещает, в лирическом пафосе, как в Кракове Коперник духовно сочетался с великими мировыми именами Галилея, Кеплера, Ньютона, по следам которых шел и которых оставил далеко за собою... Холодные люди засмеются, холодные люди скажут, что это из рук вон, и присовокупят, что Коперник умер в 1543 г., Галилей в 1642, Кеплер в 1630, а Ньютон в 1727? А у нас слезы навернулись на глазах от этих строк; как чисто сохранился "Голос за правду" (ультраславянский) от греховной науки Запада, от нечестивой истории его! {"Голос" так твердо уверен, что в Европе XVII век был прежде XVI, что, не ограничиваясь вышесказанным местом, говорит: "К счастию, миновало то время, когда Галилей томился в темнице за те же самые истины, которые всенародно объявлял Коперник".} Неужели Коперник не мог идти по следам и духовно сочетаться с гениями, которые жили после него, даже обогнать их, только оттого, что умер прежде их? Это материализм! Случайное время рождения и жизни будто может иметь влияние на сочетание духовное? Ведь это не телесное сочетание! Конечно, холодным разумом этого не поймешь; но будто человек понимает одним разумом? Это западный софизм. Как же бы понимали люди, лишенные разума? Наконец, не надобно забывать, что "Голос за правду" - голос, трепещущий от гнева. До хронологии ли раздраженному человеку? Он говорит, как пифия на треножнике, сам не зная что. Итак, голоса винить нечего. Можно бы, конечно, заметить, что редакторы "Москвитянина" могли бы похладнокровнее слушать "Голос" и поправить ошибки; но, впрочем, в условиях, требуемых законом, не сказано, чтоб редакторы знали, когда телесно жили великие люди: какое же право имеем мы от них требовать этого? Эти вздоры обыкновенно знают люди холодного разума, жалкие: им надобно чем-нибудь наполнить пустоту души; это знают нечестивые дети нашего века,- века, который скоро заставит траву и каменья поднять голос и заставил уже недавно вдохновенного юношу молниеносным словом брякнуть на лире:

  

   О век! Аравии бесплодная равнина,

   Египта сладких мяс лишь алчная чета! {*}

   {* 9 No "Москвитянина". Прекрасное стихотворение г. Лихонина! Видно, что это еще первые опыты; язык как-то не поддается, но надежды большие.}

  

   Знание - это сладкое мясо египетское; история и хронология - это Тифоном обглоданные кости египетского мяса, а история европейской цивилизации - это просто "лишь алчная чета".

   Что за дело, кто прежде кого жил? Дело в корнесловии фамилии. Тут "Голос" дома. Мы и прежде никогда не сомневались, что Коперник был поляк; но доказательства на это были бедны: родился в Польше от поляков, имевших чисто славянскую фамилию. "Голос" идет гораздо далее; он доказывает филологически не только польское происхождение Коперника, но и выводит самое объяснение его планетного движения из корнесловия его фамилии. Не смейтесь, а слушайте. Коперник, Копырник - это трава; у этой травы корни - во первых, в земле, во-вторых, в богемских словах koprnĕt, trpnut, strnut {цепенеть, терпеть, застыть (чешск.).- Ред.} и в польских pokornieć, cierpnąć, ścierpnać {быть смиренным, страдать, одеревенеть (польск.).- Ред.}. (Ну, гг. немцы, родственны ли вам эти звуки? Нет!). Мало-помалу наша трава превращается в добродетель, и из жербжицы делается Покорник. Итак, Коперник, proprie sic dictum {собственно говоря (лат.).- Ред.},- Покорник. Слово, которое могло бы быть и русским, замечает "Голос", если б было принято. Это совершенно справедливо! Но "Голос" не ограничивается этим, а тотчас же усвоивает его русскому языку для того, чтоб доказать милым каламбуром, что Коперник потому и был гениальный астроном, что он был Покорник. "В Копернике,- говорит "Голос",- мы не столько удивляемся беспредельной мысли, сколько религиозной покоре, которая дала ему средства и силы постигнуть тайну мировращения". Странно, конечно, покажется многим, как Галилей, живший после Коперника, сидел (по "Голосу", прежде рождения Коперника) в тюрьме именно за ту же покору и как учение Коперника было объявлено нерелигиозным; но вы опять забываете, что все это можно узнать из костей сладкого египетского мяса. Странно и то, отчего же никто из доминиканцев, базилианцев, например хоть Заремба, который принимал Коперника в духовное звание, не дошел покорой до движения земной планеты,-все они были люди препокорные и прекопырные. Странно только с первого взгляда; со второго вы усмотрите, что Коперник был покорник в квадрате: раз по жизни да раз по фамилии,- как же ему было не добраться до объяснения солнечной системы? Это ясно, как дважды два четыре. Приобретение русскому языку слова покоры очень важно, и на нем останавливаться нечего; мы знаем многих, решившихся идти далее и подписываться "копырнейшими слугами".

   Филолого-мистическое изыскание есть только пьедестал, с которого "Голос" начинает свой выговор Германии вообще, Баварии и Швабии в частности. Можно себе представить, как "Голос", после Bcexgtrpnut, krpnet, в справедливом гневе трактует неуместную дерзость германцев поставить памятник славянину! Он называет современное состояние Германии (а может, и всего Запада) "временем игрищ безумных". Поделом! Что, у германцев мало, что ли, великих людей? Три века тому назад завелся как-то у соседей, и то чудом, покорой, гений, опередивший самого Ньютона, умершего сто с чем-то лет тому назад,- и того давай! Это ни на что не похоже! Ведь мы не ставим памятников Гёте или Шиллеру. Коперник писал не для немцев, писал для соотечественников: это ясно из того, что он писал по-латыни и посвящал папе римскому великие творения свои. Разве не довольно Европе, что она унаследовала, поняла, развила великую мысль, более отгаданную гением, нежели изложенную наукообразно? Разве не довольно ей, что она же поставила гения в возможность сделать свое открытие предшествовавшим развитием астрономии, подав ему "Альмагесту" Птоломея и все последующие труды до XVI века? Мало ей памятники воздвигать... Нет, копырнейшие слуги, много будет! Мы можем читать и не читать Коперника; можем думать, что он дальше повел науку Ньютона, основанную на Копернике; мы можем ему ставить памятники и не ставить,- нам он свой человек; с своим человеком что за церемония? А немцы не приставай! Мы всегда с негодованием смотрели, как какие-нибудь французы ставят памятники корсиканцам, женевцам, швабам... A propos, Бавария виновата - пусть несет кару; а бедные швабы - ни телом, ни душой, даже нам стало немного жаль их. Какой-то из редакторов "Conversation's Lexicon" написал, что Коперник происхождения швабского: конечно, ошибка непростительная, хотя и менее грубая, нежели сделал "Голос", считая Коперника последователем Ньютона. Не знать, где и от кого родился Коперник, не мешает знать его великое деяние, а думать, что Коперник открыл движение земли, имея перед собою теорию тяготения Ньютона, показывает совершенное незнание предмета. По несчастию, "Голос за правду" узнал о жалкой ошибке "Conversation's Lexicon" в самое то время, когда гнев его достиг высшей степени. "Как,- говорит он,- поляка Коперника производить от т... швабов". "Голос", задыхаясь от гнева, заикнулся на т... Жаль, что редакторы не доглядели этого т... Мы уверены, что крепкое словцо, начинающееся с т..., вовсе не обидно; но поле толкования широко: мало ли прилагательных с т? - таврический, темный, тупой, толстый, трогательный и проч. Шваб Шиллер не был ни толст, ни туп. Фихте и Гегеля, может, и считают редакторы "Москвитянина" тупыми и толстыми, но зато, наверное, согласятся, что они не таврические...

   После этой выходки "Голос" слабеет; перелом совершился, он становится нежен, добродушен, близок к милому лепету детей. Он рассказывает нам, что великий астроном Коперник знал механику. Каков был Коперник? Да не знал ли он и геометрии? "Тихо-Браге написал стихи в честь его инструменту; названному paralacticum, искусство его в живописи доказывает портрет его, снятый им самим". Каков сюрприз после точки с запятой!* Наконец, "Голос", утихая, говорит, как бы выводом и последним словом своим, следующие красноречивые строки: "Заключим воспоминание о знаменитом Копернике свидетельством Мостлина, по мнению которого день кончины его был 19 января, а не 15 или 24 мая, не 19 февраля и 1 июня".

   После этого трогательного места "Голос" умолкает. Последние строки убедительны: конечно, если Коперник умер 19 января, то во все прочие дни и месяцы того года он не умирал {Хотя в 10 No "Москвитянина" и сделана оговорка, что "в статье о Копернике Регенсбург переставлен с Дуная на Рейн, а Коперник послан по следам Галилея, Кеплера и Ньютона, между тем как он им предшествовал, благодаря излишнему усердию г. корректора", но такая остроумная поправка показалась так забавною моему корректору, что я никак не мог отказать ему в просьбе напечатать эту статью.- Ред. <"Отечественных записок">*.}.

  

   <1843>

  

   {* "Отечеств. записки", 1843 г., No 11, отд. VIII, стр. 58. <Примеч. 1862 г.>.}

  

   Один неизвестный литератор, впрочем, очень почтенный человек, г. Вёдрин, объехавший с большой пользой многие страны, намерен издать в весьма непродолжительном времени свои "Путевые записки" - как для покрытия издержек, неминуемых при путешествиях, так отчасти для пользы и удовольствия читателей. Спешим познакомить публику с этими записками небольшим отрывком, в котором живо описывает г. Вёдрин выезд из Москвы. К путешествию присовокупится особо напечатанная на веленевой бумаге расходная книжка, в которой можно будет ясно видеть и всю воздержность почтенного Вёдрина и все пренебрежение его к благам мира сего. Но вот отрывок, отдаем его на суд читателей.

   "28. Клопы не дали спать всю ночь. Скверное насекомое! Говорят, на Дербеновке грузин продает кавказский порошок, уничтожающий клопов; да страшно дорого, рубль серебром фунт - а там выдохнется, перестанет действовать. Но все к лучшему. Вскочил в 5, умылся и - в Рогожскую искать товарища. Долго толкался. Что за лихой народ извозчики! Борода, кушак... Размечтался и вспомнил Кеппена брошюру о курганах. Товарищ попался, купец из Нижнего, с брюшком, говорит на о. Потолковали - сладили - через час едем. Домой за чемоданом - даль страшная - хотел взять извозчика, очень стали дороги, 25 сер., меньше ни один взять не хотел... Идучи, проголодался, перехватил. Нельзя не отдать справедливости цивилизации, когда дело идет об удобствах, -кабы не вред нравам! Только не завязывай туго кошелька: цивилизация требует за все деньги; но за этот презренный металл окружает человека такими предупредительными удобствами, что менее жаль денег. Я бегу домой... верст пять - проголодался, в животе ворчит: а цивилизация тут; так аппетитно бросила в открытые лавки печенку; вынул грош; отляпали кусок в две ладони, соль даром - разумеется, у них свой расчет. Заметил, что жевавши дорога кажется короче. Гастрический обман! Встретился мальчишка обтерханный, продает голенища, стянул где-нибудь; посмотрел, HeMenKanj работа, поторговал было -дорого просит - мимо!

   Выехали в 11 часов.

   На заставе солдат с медалью и с усами. Люблю медаль и усы у воина; молодец! Нынче на заставах дают контрамарку с No. Получил - отдал, шлагбаум вверх - тррр... едем. Товарищ - человек тихий, занимает три четверти повозки, платит половину. Он дома поел пирога с луком. Странно: запах сивухи - ничего, лука - даже хорош, а эти два запаха вместе - препротивные. Пусть объясняют химики - не наше дело.

   Места более плоски, нежели гористы; справа виднеется река - волны смалтово-серебристо-платинистые. Чудный вид! Что перед ним хваленая Италия! Деревни и села, и притом всё русские деревни и села... Мужички работают так усердно. Люблю земледельческие классы: не они нам, мы им должны завидовать; в простоте душевной они работают, не зная бурь и тревог, напиханных в нашу душу, ни роскоши, вытягивающей мнимые избытки.

   Село - церковь, довольно большая, византийской архитектуры.

   Станция. Ехали на вольных. Постоялый двор с резными украшениями. У ворот хозяин с рыжей бородой, на лице написано корыстолюбие; не пойду: слупит чорт знает что! Остался в повозке. Пока лошадей - наблюдать нравы. На улице мужик тузит какую-то бабу, вероятно, жену; это развеселило меня, хохотал; нищие помешали досмотреть. Отвратительная привычка у нищих - просить у проезжего: проезжему мелкие деньги нужны, не крупных же дать. Надоели, притворился сонным, помешали и тут: ямщик разбудил, требуя на водку,- требуя на водку,- еще скверный обычай! Что у них за служения мамону! Дал 3 коп. сер. (что составляет на асc. десять с половиной). Жалел. Пошел дождь - промочил до костей. Скучно.

   Поскакали. До второй станции ничего особенного. Купец вылезал из повозки, так, ненадолго; это было к сумеркам, я дрожал, сидя один с ямщиком; я родился не воином - признаюсь. Приехали, вышел на постоялый двор, закатил сивухи с перцем, славно! А всего стоит 17 коп. с половиной асc. Сапоги долой, всё долой - растянулся.

   29. Чем свет разбудил товарищ и предложил выпить чаю (он возит свой чай, маюкон, не цветочный, но хороший; это умно, гораздо дешевле; платишь только за самовар). Я не отказался: я люблю пить чай с кем-нибудь. Да и ему почти все равно, я же пью сквозь кусочек".

   Очень сожалеем, что на первый раз г. Вёдрин не мог дать нам более отрывков из своих "Путевых записок"; но в скором времени надеемся получить от него еще несколько отрывков, и тотчас же поделимся ими с нашими читателями.

  

   <1843>

  

  

  

   В особенности лучше для издания журнала. Наиболее читаемые и уважаемые журналы издавались у нас всегда парою литераторов: "Северная пчела", "Маяк", "Москвитянин". Г-н Сенковский знал это и, за неимением alter ego {двойника (лат.).- Ред.}, он сам раздвоился, как Гофманов Медардус, и издавал "Библиотеку для чтения" с бароном Брамбеусом,- время славы и величия этого журнала было временем товарищества с Брамбеусом. "Маяк" явным образом стал тускнуть с тех пор, как издается одним г. Бурачком*; даже признаки бешенства, прорывавшиеся в его литературных обзорах, мне кажется, происходят от одиночества. Но на верху литературной славы теперь, как и прежде,- два журнальные брака: Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин - в Петербурге, С. П. Шевырев и М. П. Погодин - в Москве. Московская чета, впрочем, еще не так известна, как наши добрые и любимые Филемон и Бавкида петербургской журналистики, и потому подробное рассмотрение той и другой пары не лишено занимательности. Плутарх любит сравнивать один на один великих людей; мы, во всем опередившие древний мир, можем сравнивать их попарно. Конечно, наши пары, при всем авторском пристрастии к предмету, не совсем плутарховские герои. Один из четырех уважаемых нами литераторов может иметь на это притязание и даже неотъемлемое право - это Фаддей Венедиктович. В его жизни есть что-то античное: он, как Сократ, знаком не токмо с нравственною философиею, но и с мечом,- не токмо с одним, но и с двумя... но это выходят из круга нашей параллели.

   Начнем с главного: четыре героя, составляющие две пары,- люди вселенской известности. Г-на Булгарина переводит г. Меццофанти, г. Гёте упоминает о г. Шевыреве*, г. Шеллинг спрашивает о философских статьях г. Погодина*, г. Греч усердно кланяется г. Гизо. Но в их отношениях к Европе найдутся оттенки, которые необходимо уловить. Греч и Погодин обтекают часто разные страны, Булгарин и Шевырев обтекли их и успокоились. Греч, по прекрасному выражению "Москвитянина", рассматривает Европу в полицейском отношении*, обращая всего более внимания на чистоту и порядок. Погодин ее же рассматривает с экономической точки зрения, в отношении дешевизны и дороговизны предметов, нужных путешественнику. Булгарин любит вспоминать (точно маршал Сульт), как он был в Испании, а Шевырев никогда не забывает, как он был в Италии. Европу все четверо не любят, но каждый по-своему; в этих точках пересечения легко измерить всю необъятную противоположность их; самые средства, которыми они хотят отвратить добрых людей от Запада, разны: так, г. Греч останавливает вас, обращая внимание на слабое полицейское устройство, на нечистоту улиц; г. Погодин стремится застращать дороговизной и издержками; г. Шевырев с ужасом указывает на разврат мышления, на порок логики, овладевшей Европою; г. Булгарин своим собственным примером, патриотизмом "Северной пчелы" заставляет любить и предпочитать Петербург всему миру.

   При этом каждый из них милует на Западе какую-нибудь страну. Степан Петрович любит Италию, поющую октавы,* Фаддей Венедиктович и Николай Иванович нравственную семейную Германию, Михаил Петрович - западных славян, потому что он их считает восточными*.

   Так же, как Европу, они не любят и современную науку и не токмо не любят, но и не знают ее,- да и зачем же знать то, чего не любишь. Греч и Погодин не бранят науку, потому что они считают себя выше ее; они на нее смотрят, как мы смотрим на азбуку,- несколько с улыбкой, и в этой улыбке видно гордое сознание: "Мы-де знаем, что там написано, нас не проведешь", - они развили в себе высшие взгляды, перед которыми интересы науки - ребячество. Греч иногда даже защищает науку: отдавать справедливость врагам - свидетельство сердца, полного благородством, откровенностию и прямодушием,- качества, всегда отличавшие греческую историю и "Историю" Н. И. Греча*. Степан Петрович не таков: он хорошего слова о западной науке не скажет; у него есть своя "словенская" наука, неписанная, несуществующая, а словенская. В ее-то пользу он готов выдать за общество фальшивых монетчиков и зажигателей всех последователей презренной писанной науки. Гнев г. Шевырева какой-то католический; он обучался ему в Италии. Фаддей Венедиктович - это петербургский Сковорода, невский Коцебу*; его наука - практическая мораль; о теории, методе, системе не надобно и спрашивать; он редко говорит о науке: она слишком безлична, чтобы сердить его; а когда ругнет ее,- то наскоро, имея в виду нравственную цель.

   Греч и Шевырев - филологи и грамматики; Шевырев - первый профессор елоквенции после Тредьяковского; он читал в Москве публичные лекции о русской словесности*, преимущественно того времени, когда ничего не писали, и его лекции были какою-то детскою песнею, петой чистым soprano, напоминающим папские дисканты в Риме. Греч публично читал в Петербурге поэзию грамматики* и тронул всех, доказывая, как счастлив должен быть тот язык, который так хорошо, как мы, спрягает глаголы.

   Погодин и Булгарин - историки, но с разных концов: один идет от происхождения Руси до X века*, другой - от нашего благодатного времени до 1810 г. и даже до аустерлицкой битвы. Погодин, впрочем, не токмо не участвовал в рюриковскую эпоху, но издавал, больше общинно, исторические труды*; а Ф. В. участвовал сам в важнейших событиях нашего века, он сперва сделал современную историю и потом начал писать об ней.

   Главная цель знаменитых литераторов, о которых идет речь,- ознакомить мир с Россией; если им и не удается, то намерение похвально. С этою целью Греч издал формулярные списки всех русских авторов*, Булгарин составил книгу о России*, которую вряд ли читал сам Греч; Погодин приобрел известность своими неизданными трудами; Шевырев восстановляет Русь, которой не было и, слава богу, не будет.

   Союз г. Погодина с г. Шевыревым - matrimonium secretum {тайный брак (лат.).- Ред.}; союз г. Булгарина с г. Гречем - открытый конкубинат. Нет ни одного человека в Москве, который бы умел врознь понять Минина и Пожарского, так, как нет ни одного человека в Петербурге, который бы умел понять врознь Булгарина и Греча,- хотя бы один жил для удовольствия и нравственных наблюдений в Париже, а другой для нравственных наблюдений и для удовольствия в Дерпте. Г-н Шевырев как-то было охладел к брачному ложу, т. е. к "Москвитянину",- сейчас начали выходить уроды, двойни, но новая программа утешила всех. Степан Петрович оттого не занимался, что увлекся своим красноречием и стал записывать свои слова (собою восхищаться запрещает Тассо); теперь он опять готов исполнять свои брачно-литературные обязанности.

   Греч и Булгарин издают с примерным мужеством и самоотвержением "Северную пчелу" для того только, чтобы в ней высказывать те сильные убеждения, которые легли краеугольным камнем их нравственно-сатирического существования. Степан и Михаил Петровичи с еще более примерным упорством и бескорыстием издают "Москвитянин", не обращая ни малейшего внимания на то, что читатели подписываются на другие_t журналы; в этом "Москвитянин" так же, как и во всем прочем, похож на "Маяка", как на родного брата. Что делать, любовь к истине и ненависть к "Отечественным запискам" - страсть сих четырех сердец и одного "Маяка". Страсть к истине доводит их до неблагоразумия.

   Я всякий раз со слезами читаю, как иногда Ф. В., друг Платона, друг Аристотеля, друг Греча, а еще более друг правды, всенародно журит Николая Ивановича. Он забывает тут узы, связующие его с Гречем, делается страшен, делается отрывист. "И ты, братец,- говорит, - стыдно, братец,- говорит,- что ты, мальчик, что ли? Не слыхал, что ли?" - говорит... И пойдет, и пойдет. Николай Иванович действительно иногда заслуживает порицания: то за радикальный образ мыслей, то as либерализм. Зачем, говорит, Бонапарте сделался Наполеоном, зачем во Франции пишут об алжирской войне, зачем не заведут там ценсуры, зачем во Франции нет телесных наказаний? - Так, кажется, и сделал бы революцию во всей Европе. Â главное - Наполеон. Ф. В. за Наполеона всегда горой; eut считает Наполеона своим товарищем по службе и никогда не выдает - черта прекрасная! Искренность Ф. В-ча разве может быть побеждена только правдивостью Мих. П-ча. Погодин до того откровенен, что напечатал такую исповедь о себе самом (под вымышленным именем "Путевых записок"), что исповеди Руссо и Кардана ничего не значат в сравнении с его исповедью; нее рассказал: и как платье покупал на бульваре, и как... и все это без всякой нужды, по одному благородному побуждению сердца. Греч скрытен, напротив; он в сердце доносит до поры до времени и зло и добро и не станет попусту болтать.

   Вообще у гг. Булгарина и Погодина осталось бездна детского, наивного; люблю я радушное приветствие Ф. В.-ча пирожнику*, открывающему лавочку, портному, начинающему шить платье,- точно он в первый раз кушает пирожок и в первый раз затягивает подтяжку. Люблю ребячий взгляд Михаила Петровича на Европу,- взгляд милого ребенка,- хорош он у 50-летнего старика; им всегда отличались автор "Марфы Посадницы" и автор "Димитрия Самозванца".

  

   1843.

  

  

  

   Книгопечатание, открытие Нового света, железные дороги и пароходы сделали все, что только можно было, для беспокойства человеческого рода; пора что-нибудь сделать для спокойствия, пора людей приблизить к великому отдохновению на лаврах!

   Но можно ли, при современном состоянии цивилизации, все равно на чем бы то ни было отдыхать - на лаврах или на миртах! Целый мир небольших врагов везде ждет человека и делает ему большие неприятности, отравляет его существование, наводит на меланхолические мысли, мешает философствовать и смотреть сновидения до конца; эти ожесточенные враги обрекли себя, с постоянством, достойным лучшей цели, на беспрерывное, многостороннее огорчение человека. Доселе историки мало ценили важное влияние тайных врагов на события; многое казалось необъяснимым в биографиях великих людей от опущения такого важного элемента. Цицерон, после своего знаменитого они, жили, жаловался беспрерывно на блох, которые мешали ему спать, и бранился с своей женой и дочерью, к которым писал такие скучные письма из Брундузиума. Вот причина, отчего он так вяло рассуждает о "натуре богов" и как сквозь сон разбирал академиков. Но оставим историю и обратимся к частной жизни; сколько скрежета зубов, сколько взглядов отчаяния, сколько стону вызывали свирепые враги! Этот скрежет, этот вопль никто не слыхал, потому что они раздавались во тьме ночной и исчезали в ней... Кто из нас не был сам унижен, раздражен среди гордых помыслов нежданными преследованиями тайных врагов? Где средства спасения?

   "Коня мне, коня,- полцарства за коня!"* Но на каком коне я могу ускакать от них?.. Осмелюсь ли я дерзким пером дотронуться до свежих ран вашего сердца и напомнить еще не забытые вами жгучие страдания; например, представить, как вы, которого я так уважаю,- как вы пишете стихи "к ней"; восторг в ваших очах, стих льется плавно, огонь и запах розы, но вот вам на нос села муха и прогуливается по нем; вы ее согнали - она на лбу; вы ее согнали - она в ухе; вы ее согнали - она опять на носу и сучит ногами... И вот вы бросаете перо, и у вас завязывается упорный и отчаянный бой; может, вы и победите, но, увы, где ваш восторг, где вечное слово любви, о котором вы писали? Все вяло, не клеится, вы в апатии оттого, что все силы души употребили на борьбу с мухой. Или - вы смертельно устали с дороги, вы десять верст мечтали под дождем о ночлеге, добрались... слава богу, тепло и, кажется, довольно чисто, вы бросаетесь на постель, сон уж смыкает глаза... а тут маленькая компания черных акробатов делает уже в тиши salti mortali {сальто мортале, головокружительные прыжки (итал.).- Ред.} и торопится обидеть вас и, что хуже обиды, лишить покоя и, что хуже беспокойства и обиды, уничтожить ваше человеческое достоинство... Извините, эти акробаты принимают вас за съестной припас для них; вы огромное блюдо, в превосходстве которого они не сомневаются,- но все же блюдо. Счастье ваше, если в это время ваша память так занята, что вы забыли микроскопическое изображение блохи, выставленное для поучения детей в книжной лавке,- этот страшный хобот, выходящий из-под черного забрала, лоснящегося, как сапог... Может, вы и поймаете одну, две, et ils crèveront comme des critiques {и они подохнут как критики (франц.).- Ред.}. Но что значат две, три, когда их сотни?.. И вот, вместо восстановительного сна, вы вертитесь со стороны на сторону - и на той стороне встречается смиренный и нескачущий товарищ акробатов, с задумчивым видом квакера и с небольшой семьей, которую он любит от души и которую привел из-под подушки попотчевать вами... Если вы прибавите дух, в котором воспитаны эти квакеры, то картина готова. Данте в del inferno {аду (итал.).- Ред.} пропустил это ужасное наказание. Но вот вы в досаде, в бешенстве зажигаете свечу... Только этого и недоставало: тараканы вообразили, что вы им даете иллюминацию, и пошли из щелей на стол, а через стол к вам на подушку. Тут попадутся и русские тараканы, капитальные, основательные, идущие мирно и тихо, и жалкие прусаки, рыженькие, побегут сломя голову... Конечно, они не так вредны, как boa constrictor {удав обыкновенный (лат.).- Ред.}, но те только практически вредны, а тараканы хуже: они нравственно вредны - обижают взгляд, наводят уныние. Наконец, рассвет подтверждает вам горестную истину, что ночь прошла, что через час придет вас будить слуга, на которого заспанные глаза вы бросите взгляд шакала... Но, может, вы еще уснете; я, ей богу, буду очень рад: при рассвете тараканы пойдут по щелям; они - как ночные извозчики в Петербурге: только видны, когда ничего не видать; будьте уверены, они уйдут в самое то время, как батальон мух, отдыхавший всю ночь, отправится по всем направлениям,- а между ними есть с каким-то шилом между глаз... Я не оканчиваю страшной картины. А после ваши друзья удивляются на досуге, отчего вы воротились грустны, исчезли светлые надежды, приветливость - так, как в ваше отсутствие исчезли волосы на вашей шубе от молей. Но утешьтесь! Великое совершено: на высотах Кавказа, возле самой Персии, растет один цветок, происхождение которого никому неизвестно, кроме меня,- а я вам расскажу его. Однажды в Персии было очень много блох; Камбиз не мог спать да и только; много переказнил он людей, определенных в совет о предохранении сына солнца от дочерей блох; ничто не помогало; он рассердился и пошел разорять Египет. Счастие ему улыбалось, победа была его, и он однажды, довольно наевшись крокодиловых яиц всмятку, курил пахитос в Мемфисском храме; вдруг его укусила блоха... "Как!- вскричал уязвленный Камбиз.- Здесь та же непокорность? Нет, этого не потерплю, клянусь Ормуздом и Зендавестой!" И тут же отдал приказ сломать до основания храм, потом весь Мемфис; но, справедливо полагая, что этого будет недостаточно, он велел кстати предать огню и мечу весь Египет по ту и другую сторону Нила; даже если найдется третья сторона у реки, разорить и ту. Но перед ним предстал маститый жрец; его все уважали; он до того был умен, что сорок лет молчал и ел одни хвостики фараоновой мыши. Старец бросился к ногам Камбиза и сказал: "Сын солнца, гармония мира, представитель Ормузда, брат быка Аписа и нареченный жених фараоновой мыши, близкий родственник Ибиса" и пр., и пр. Его речь была очень длинна. Коротко сказать, он ему открыл тайну - растение, уничтожающее блох и всех их приятелей, и тут же поднес ему фунт порошка. Камбиз сомневался и велел при себе сделать опыт над тремя любимцами своими - собакой и двумя сатрапами. Сатрапы набрали поскорее у собаки блох, чтоб оправдать доверие Ормуздова сродственника - и - о восторг! - опыт удался! Камбиз тут же велел старика сковать и отослать по этапам в Персию, чтоб он там посеял Pyrethrum. Тогда в персидских ведомостях были помещены прекрасные стихи, воспевавшие Ормуздову попечительность Камбиза; вся Персия плакала от умиления и, освободившись от блох, никогда не хотела никакого другого освобождения. Ей показалось этого довольно. Так успокоительно действие порошка!

   Недавно второй Камбиз, из Ревеля, г. Зонненберг, нашел потерянное сокровище; лет десять он усиливался взойти на утесы Кавказа, несколько раз срывался, падал на 2800 футов, тонул, замерзал, таял от жара - но любовь к ближнему и высокая мысль эманципации все превозмогли - он набрал Pyrethrum. Когда он сорвал первый цветок, тень молчаливого старца явилась в воздухе и благословила его на поход против мух, комаров, блох и проч.

   Спешите к кондитеру Перу; там есть еще несколько картузов этой травы; посыпьте ее везде и скажите: "Теперь я свободен, теперь побледнеют враги мои!"

   Некоторые предосторожности надобно брать при употреблении порошка; один наш знакомый посыпал его по столам и потом запер комнату; на другой день - представьте его удивление: он не мог найти только что вышедший из типографии нумер журнала, оставленный им по небрежности в той комнате...

  

   <1844>

  

  

   ¹ Один из наших московских корреспондентов взял на себя обязанность доставлять в "Отечественные записки" ежемесячно сведения о новостях московской журналистики, вообще мало известной в Петербурге. Так как до сих пор в Москве издается только один литературный журнал - "Москвитянин", то и известия нашего корреспондента должны пока ограничиться им одним. На днях мы получили от него следующее письмо, которое, для полноты его отчетов, считаем нужным также напечатать <Ред. "Отечественных записок">.

  

   Еще не выходил. Chi va piano, va sano {Тише едешь, дальше будешь (итал.).- Ред.}.

  

   20 января 1845 г.

   Москва.

  

  

  

  

   В то время, как солнечная система, ничего не предчувствуя, спокойно продолжала свои однообразные занятия, а народы Запада, увлеченные со времен Фалеса в пути нехорошие, еще менее что-либо подозревая, продолжали свои разнообразные дела, совершилось втиши событие решительное: редакция "Москвитянина" сообщила публике, что на следующий год она будет выписывать иностранные журналы, приобретать важнейшие книги, что у ней будут новые сотрудники, "которые не токмо будут участвовать, но и примут меры"... Из этого можно было бы подумать, что до реформы журналы не выписывались, книги приобретались неважные и меры брались не сотрудниками, а подписчиками... Спустя несколько времени редакция успокоила умы насчет своего направления, удостоверяя, что оно останется то же, которое приобрело ее журналу такое значительное количество почитателей... Впрочем, арифметическая сумма читателей никогда не занимала