Ключевский Василий Осипович - Курс русской истории

едоразумения. Вопрос разрешен был насильственно, механическим гвардейским ударом. Дворянская гвардия поняла дело по-своему, по-казарменному: ее толкали против самовластия немногих во имя права всех, а она набросилась на всех во имя самовластия одного лица - не туда повернула руль: просить о выборном управлении, восстановив самодержавие, значило прятать голову за дерево. На другой день после присяги самодержавная Анна, исполняя часть шляхетской просьбы, составила Сенат из 21 члена, но назначила их сама, без всяких выборов. Так ходом дела выясняются главные причины его неудачи. Прежде всего самый замысел князя Д. Голицына не имел ни внутренней силы, ни внешней опоры. Он ограничивал верховную власть не постоянным законом, а учреждением с неустойчивым составом и случайным значением; чтобы придать ему устойчивость, Голицын хотел сделать его органом и оплотом родовой аристократии - класса, которого уже не существовало: оставались только немногие знатные фамилии, разрозненные и даже враждебные друг другу. Голицын строил монархию, ограниченную призраком. Далее, Верховный тайный совет со своим случайным и непопулярным составом, упрямо удерживая за собой монополию верховного управления, оттолкнул от себя большинство правительственного класса и вызвал оппозицию с участием гвардии и шляхетства, перевернув дело, превратив вопрос об ограничении самодержавия в протест против собственной узурпации. Наконец, оппозиция и отдельные члены самого Верховного тайного совета смотрели в разные стороны: Совет хотел ограничить самодержавие, не трогая высшего управления; оппозиция требовала перестройки этого управления, не касаясь самодержавия или умалчивая о нем; гвардейская и дворянская масса добивалась сословных льгот, относясь враждебно или равнодушно и к ограничению верховной власти, и к перестройке управления. При такой розни и политической неподготовленности оппозиционные кружки не могли выработать цельного и удобоприемлемого плана государственного устройства, оправдывая отзыв прусского посла Мардефельда, что русские не понимают свободы и не сумеют с нею справиться, хотя и много об ней толкуют. Сам Голицын объяснял неудачу своего предприятия тем, что оно было не по силам людям, которых он призвал к себе в сотрудники. В этом смысле надобно понимать его слова, которыми он сам отпел свое дело. Когда восстановлено было самодержавие, он сказал: "Пир был готов, но званые оказались недостойными его; я знаю, что паду жертвой неудачи этого дела; так и быть, пострадаю за отечество; мне уж и без того остается немного жить; но те, кто заставляет меня плакать, будут плакать дольше моего". В этих словах приговор Голицына и над самим собой: зачем, взявшись быть хозяином дела, назвал таких гостей, или зачем затевал пир, когда некого было звать в гости?

  

  

   В предприятии князя Голицына возбуждают недоумение две черты: это - выбор лица, не стоящего на наследственной очереди, и подделка избирательного акта, превратившая условия избрания в добровольный дар избранницы. Первая черта наводит на мысль о некотором участии шведского влияния. Воцарение Анны несколько напоминает вступление на шведский престол сестры Карла XII Ульрики-Элеоноры в 1719 г.: то же избрание женщины помимо прямого наследника (герцога голштинского) с ограничением власти избранницы; то же домогательство аристократического государственного совета стать полновластным и такое же противодействие дворянства. Наконец, русские исследователи событий 1730 г. с помощью шведских историков указали очевидные следы влияния шведских конституционных актов в ограничительных пунктах, в плане и проекте присяги, составленных Голицыным. Но при сходстве обстоятельств условия были далеко не одинаковы. При избрании Анны Голицын помнил и мог принимать в соображение случившееся с Ульрикой-Элеонорой: удалось там - почему не удастся здесь? Шведские события давали только ободрительный пример, шведские акты и учреждения - готовые образцы и формулы. Но побуждения, интересы и согласованная с ними тактика были свои, незаимствованные. Это особенно сказалось в другой черте дела. Зачем понадобилась Голицыну фальсификация избирательного акта? Здесь надобно обратиться к русскому прошлому. Закулисная интрига в перемене образа правления имела у нас долгую и невзрачную историю. В 1730 г. уже не в первый раз поднимался старый и коренной вопрос русского государственного порядка - вопрос о закономерной постановке верховной власти. Он вызван был пресечением династии Рюриковичей, как историческая необходимость, а не как политическая потребность. До 1598 г. на московского государя смотрели как на хозяина земли, а не народа. В народном правосознании не было места для мысли о народе как о государственном союзе; не могло быть места и для идеи народной свободы. Церковь учила, что всякая власть от бога, а так как воля божия не подлежит никакому юридическому определению, то ее земное воплощение становилось вне права, закона, мыслилось как чистая аномия. С 1598 г. русское политическое мышление стало в большое затруднение. Церковное понятие о власти еще можно было кое-как пристроить к наследственному государю - хозяину земли; но царь выборный, деланный хоть и земскими, но все же земными руками, трудно укладывался под идею богопоставленной власти. Политическое настроение раздвоилось. Плохо понимая, что за цари пошли с Бориса Годунова, народная масса сохранила чисто отвлеченное библейское представление о царской власти; но уже закрепощаемая и прежде умевшая только бегать от притеснений властей, она в XVII в. выучилась еще бунтовать против бояр и приказных людей. В свою очередь и боярство под влиянием горьких опытов и наблюдений над соседними порядками освоилось с мыслью о договорном царе; но, исходя из правящего класса, а не из народной массы, заслуженно ему не доверявшей, эта мысль всегда стремилась отлиться и дважды отливалась в одинаковую форму закулисной сделки, выступавшей наружу в виде добровольного дара власти либо проявлявшейся в ослабленных браздах правления. Такая форма была выходом из положения между двух огней, в какое попадали люди, чутьем или сознательно пытавшиеся исцелить страну от болезненного роста верховной власти. Дело 1730 г. было седьмой попыткой более или менее прикрытого сделочного вымогания свободы правительственным кружком и четвертым опытом открытого, формального ограничения власти. Негласное вымогание свободы вызывалось нравственным недоверием к дурно воспитанной политической власти и страхом перед недоверчивым к правящему классу народом; формальное ограничение не удавалось вследствие розни среди самих господствующих классов.

  

  

   Движение 1730 г. ровно ничего не дало для народной свободы. Может быть, оно дало толчок политической мысли дворянства. Правда, политическое возбуждение в этом сословии не погасло и после неудачи верховников; но оно под действием царствования Анны значительно преломилось, получило совсем другое направление. Это царствование - одна из мрачных страниц нашей истории, и наиболее темное пятно на ней - сама императрица. Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней и придворных приключений в Курляндии, где ею помыкали, как русско-прусско-польской игрушкой, она, имея уже 37 лет, привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений. Выбравшись случайно из бедной митавской трущобы на широкий простор безотчетной русской власти, она отдалась празднествам и увеселениям, поражавшим иноземных наблюдателей мотовской роскошью и безвкусием. В ежедневном обиходе она не могла обойтись без шутих-трещоток, которых разыскивала чуть не по всем углам империи: они своей неумолкаемой болтовней угомоняли в ней едкое чувство одиночества, отчуждения от своего отечества, где она должна всего опасаться; большим удовольствием для нее было унизить человека, полюбоваться его унижением, потешиться над его промахом, хотя она и сама однажды повелела составить Св[ященный] Синод в числе 11 членов из двух равных половин - великороссийской и малороссийской. Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из "клеотур" двух сильных патронов: "канальи курляндца", умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа. Недаром двор при Анне обходился впятеро-вшестеро дороже, чем при Петре I, хотя государственные доходы не возрастали, а скорее убавлялись. "При неслыханной роскоши двора, в казне, - писали послы, - нет ни гроша, а потому никому ничего не платят". Между тем управление велось без всякого достоинства. Верховный тайный совет был упразднен, но и Сенат с расширенным составом не удержал прежнего первенствующего значения. Над ним стал в 1731 г. трехчленный Кабинет министров , творение Остермана, который и сел в нем полновластным и негласным вдохновителем своих ничтожных товарищей: князя Черкасского и канцлера Головкина. Кабинет - не то личная контора императрицы, не то пародия Верховного тайного совета: он обсуждал важнейшие дела законодательства, а также выписывал зайцев для двора и просматривал счета за кружева для государыни. Как непосредственный и безответственный орган верховной воли, лишенный всякого юридического облика. Кабинет путал компетенцию и делопроизводство правительственных учреждений, отражая в себе закулисный ум своего творца и характер темного царствования. Высочайшие манифесты превратились в афиши непристойного самовосхваления и в травлю русской знати перед народом. Казнями и крепостями изводили самых видных русских вельмож - Голицыных и целое гнездо Долгоруких. Тайная розыскная канцелярия, возродившаяся из закрытого при Петре II Преображенского приказа, работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя ее безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением. Все казавшиеся опасными или неудобными подвергались изъятию из общества, не исключая и архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами, и ссылка получила утонченно-жестокую разработку. Всех сосланных при Анне в Сибирь считалось свыше 20 тысяч человек; из них более 5 тысяч было таких, о которых нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы. Зачастую ссылали без всякой записи в надлежащем месте и с переменою имен ссыльных, не сообщая о том даже Тайной канцелярии: человек пропадал без вести. Между тем народное, а с ним и государственное хозяйство расстраивалось. Торговля упала: обширные поля оставались необработанными по пяти и по шести лет; жители пограничных областей от невыносимого порядка военной службы бежали за границу, так что многие провинции точно войною или мором опустошены, как писали иноземные наблюдатели. Источники казенного дохода были крайне истощены, платежные силы народа изнемогли: в 1732 г. по смете ожидалось дохода от таможенных и других косвенных налогов до 2/2 миллиона рублей, а собрано было всего лишь 187 тысяч. На многомиллионные недоимки и разбежались глаза у Бирона. Под стать невзгодам, какими тогда посетила Россию природа, неурожаям, голоду, повальным болезням, пожарам, устроена была доимочная облава на народ: снаряжались вымогательные экспедиции; неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старост в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали у них все, что попадалось под руку. Повторялись татарские нашествия, только из отечественной столицы. Стон и вопль пошел по стране. В разных классах народа толковали: Бирон и Миних великую силу забрали, и все от них пропали, овладели всем у нас иноземцы; тирански собирая с бедных подданных слезные и кровавые подати, употребляют их на объедение и пьянство; русских крестьян считали хуже собак; пропащее наше государство! Хлеб не родится, потому что женский пол царством владеет; какое ныне житье за бабой? Народная ненависть к немецкому правительству росла, но оно имело надежную опору в русской гвардии. В первый же год царствования ее подкрепили третьим пехотным полком, сформированным из украинской мелкошляхетской милиции; в подражание старым полкам Петра I, новый был назван Измайловским - по подмосковному селу, где любила жить Анна. Полковником назначен был помянутый молодец обер-шталмейстер Левенвольд, и ему же поручили набрать офицеров в полк из лифляндцев, эстляндцев, курляндцев и иных наций иноземцев, между прочим, и из русских. Это была уже прямая угроза всем русским, наглый вызов национальному чувству. Подпирая собой иноземное иго, гвардия услужила бироновщине и во взыскании недоимок: гвардейские офицеры ставились во главе вымогательных отрядов. Любимое детище Петра, цвет созданного им войска - гвардеец явился жандармом и податным палачом пришлого проходимца. Лояльными гвардейскими штыками покрывались ужасы, каких наделали разнузданные народным бессилием пришельцы. Еще при самом начале немецких неистовств польский посол, прислушиваясь к толкам про немцев в народе, выразил секретарю французского посольства опасение, как бы русские не сделали теперь с немцами того же, что они сделали с поляками при Лжедмитрии. "Не беспокойтесь, - возразил Маньян, - тогда у них не было гвардии". Дорого заплатила дворянская гвардия за свое всеподданнейшее прошение 25 февраля 1730 г. о восстановлении самодержавия и за великолепный обед, данный за это императрицей гвардейским офицерам 4 апреля того же года, удостоив их при этом чести обедать вместе с ними: немцы показали этой гвардии изнанку восстановленного ею русского самодержавия.

  

  

   Бирон с креатурами своими не принимал прямого, точнее, открытого участия в управлении: он ходил крадучись, как тать, позади престола. Над кучей бироновских ничтожеств высились настоящие заправилы государства - вице-канцлер Остерман и фельдмаршал Миних. Им предстояло все усиливавшийся ропот на худое ведение внутренних дел заглушить шумными внешними успехами, а немецкое правительство русской императрицы из Митавы даже обязано было для собственной безопасности поддержать свой престиж в России и в Европе. Этого и немудрено было добиться, умело позируя между Францией и Австрией, во взаимной вражде одинаково заискивавшими у России с ее превосходным петровским войском, которого еще не успели вполне расстроить. Таким знатокам дипломатического и военного искусства, как Остерман и Миних, представились два прекрасных случая показать, насколько лучше умеют они вести дела, чем доморощенные русские неучи и лентяи. В 1733 г. умер король польский Август II, непутный союзник Петра I, и надобно было поддержать его сына в борьбе за польский престол против французского кандидата, старого Станислава Лещинского. В 1697 г. достаточно было в подобном случае придвинуть еще не устроенное русское войско к литовской границе, чтобы доставить этому Августу II торжество над французским принцем. Теперь ввели в глубь Польши целую регулярную армию в 50 тысяч под командой лучшего из генералов-иноземцев, да и то не немца, а шотландца Лесси, любимца солдат. Но в Петербурге предприятие было так плохо подготовлено, а присланный улаживать дела в Польше закадычный друг Остермана, бездельник обер-шталмейстер Левенвольд, поставил русское войско в такое невыносимое положение, что 42 месяца осаждали укрывший за своими стенами Станислава Данциг, под которым сам сменивший Лесси Миних уложил более 8 тысяч русских солдат. Во время польской войны друзья Остермана австрийцы не ввели в Польшу ни одного солдата на помощь союзным русским войскам, а когда Франция объявила Австрии войну за Польшу и со своими союзниками отняла у нее Неаполь, Сицилию, Лотарингию и почти всю Ломбардию, всемогущий и славный петербургский дипломат двинул к Рейну того же Лесси с 20-тысячным корпусом и тем выручил свою жалкую и предательскую союзницу. По связи с польской войной и по поводу крымских набегов в 1735 г. начали войну с Турцией. Надеялись в союзе с Персией и той же Австрией припугнуть турок легкой и быстрой кампанией, чтобы сгладить неприятное впечатление отказа от прикаспийских завоеваний Петра Великого, удержать Турцию от вмешательства в польские дела и освободиться от тягостных условий договора на Пруте 1711 г. Обремененный всеми высшими военными должностями, подмываемый честолюбивыми вожделениями и окрыляемый мечтаниями, Миних также желал этой войны, чтобы освежить свою боевую славу, несколько поблекшую под Данцигом. И действительно, русские войска добились громких успехов: сделаны были три опустошительные вторжения в главное татарское гнездо, в непроницаемый дотоле Крым, взяты Азов, Очаков, после Ставучанской победы в 1739 г. заняты Хотин, Яссы и здесь отпраздновано покорение Молдавского княжества. Герой войны Миних широко расправил крылья. Ввиду турецкой войны в Брянске на реке Десне завели верфь и на ней ускоренно строили суда, которые, спустившись Днепром в Черное море, должны были действовать против Турции. Суда строились по системе тяп-ляп и по окончании войны признаны были никуда не годными. Однако по взятии Очакова в 1737 г. Миних хвастливо писал, что на этой флотилии, взорвав днепровские пороги, он в следующем году выйдет в Черное море и пойдет прямо в устья Днестра, Дуная и далее в Константинополь. Надеялись, что все турецкие христиане поднимутся, как один человек, и стоит только высадить в Босфоре тысяч двадцать с несуществовавших русских кораблей, чтобы заставить султана бежать из Стамбула. На австро-русско-турецком конгрессе в Немирове 1737 г. Россия потребовала у турок всех татарских земель от Кубани до устьев Дуная с Крымом включительно и независимости Молдавии и Валахии. Война стоила страшно дорого: в степи, в Крыму и под турецкими крепостями уложено было до 100 тысяч солдат, истрачено много миллионов рублей; показали миру чудеса храбрости своих войск, но кончили тем, что отдали дело во враждебные руки французского посла в Константинополе Вильнева, ума непервоклассного, по отзыву русского резидента. Но он превосходно распорядился интересами России, заключил мир в Белграде (сентябрь 1739 г.) и подсчитал такие главные итоги всех русских усилий, жертв и побед: Азов уступается России, но без укреплений, которые должны быть срыты; Россия не может иметь на Черном море ни военных, ни даже торговых кораблей; султан отказался признать императорский титул русской императрицы. Вот к чему свелись и брянская флотилия, и крымские экспедиции, и штурм Очакова, и Ставучаны, и воздушный полет Миниха в Константинополь. Вильневу за такие услуги России предложен был вексель в 15 тысяч талеров, от которого, впрочем, тот великодушно отказался - до окончания всего дела, и Андреевский орден, а его сожительница получила бриллиантовый перстень. Россия не раз заключала тяжелые мирные договоры; но такого постыдно смешного договора, как белградский 1739 г., ей заключать еще не доводилось и авось не доведется. Вся эта дорогая фанфаронада была делом первоклассных талантов тогдашнего петербургского правительства, дипломатических дел мастера Остермана и такого же военных дел мастера Миниха с их единоплеменниками и русскими единомышленниками. Однако их заслуги перед Россией щедро вознаграждались: Остерман, например, по разнообразным своим должностям вплоть до генерал-адмирала получал не менее 100 тысяч рублей на наши деньги.

  

  

   Горючий материал негодования, обильно копившийся 10 лет, тлел незаметно. Ему мешали разгораться привычное почтение к носителям верховной власти, исполнение некоторых шляхетских желаний 1730 г. и нечто похожее на политический стыд: сами же надели на себя это ярмо. Но смерть Анны развязала языки, а оскорбительное регентство Бирона толкало к действию. Гвардия зашумела; офицеры, сходясь на улицах с солдатами, громко плакались им на то, что регентство дали Бирону мимо родителей императора, а солдаты бранили офицеров, зачем не зачинают. Капитан Бровцын на Васильевском острову собрал толпу солдат и с ними горевал о том, что регентом назначен Бирон. Увидел это кабинет-министр Бестужев-Рюмин, креатура регента, и, превратив себя в городового, погнался с обнаженной шпагой за Бровцыным, который едва успел укрыться в доме Миниха. Подполковник Пустошкин, вспомнив 1730 год, подговорил многих, и в том числе гвардейских офицеров, подать челобитную от российского шляхетства о назначении регентом принца-отца. Пустошкин хотел провести свою просьбу через кабинет-министра князя Черкасского, одного из шляхетских вождей 1730 г., а тот выдал его Бирону. Офицеры толковали о регенте, не трогая императора-ребенка; нижним чинам была понятнее более простая и радикальная мысль о самом престоле. При сыне герцога брауншвейгского, кто ни будь регентом, господство все равно останется в руках немцев. На престоле надобно лицо, которое обошлось бы без регента и без немцев. Озлобление на немцев расшевелило национальное чувство; эта новая струя в политическом возбуждении постепенно поворачивает умы в сторону дочери Петра. Идучи от присяги императору-ребенку, гвардейские солдаты толковали о цесаревне Елизавете. Один гвардейский капрал в этот день говорил своим товарищам: "А не обидно ли? вот чего император Петр I в Российской империи заслужил: коронованного отца дочь государыня-цесаревна отставлена". Возбуждение гвардейских кружков сообщалось и низшим слоям, с ними соприкасавшимся. Когда манифест о воцарении Ивана Антоновича и о регентстве Бирона был прислан в Шлюссельбург, в канцелярию Ладожского канала, один писарь оказался навеселе. Окружающие советовали ему привести себя для присяги в порядок, но он возразил: "Не хочу - я верую Елизавет-Петровне". Самые скромные чины хотели иметь свои политические верования. Так был подготовлен ночной гвардейский переворот 25 ноября 1741 г., который возвел на престол дочь Петра I. Этот переворот сопровождался бурными патриотическими выходками, неистовым проявлением национального чувства, оскорбленного господством иноземцев: врывались в дома, где жили немцы, и порядочно помяли даже канцлера Остермана и самого фельдмаршала Миниха. Гвардейские офицеры потребовали у новой императрицы, чтобы она избавила Россию от немецкого ига. Она дала отставку некоторым немцам. Гвардия осталась недовольна, требуя поголовного изгнания всех немцев за границу. В финляндском походе (тогда шла война со Швецией) в лагере под Выборгом против немцев поднялся открытый бунт гвардии, усмиренный только благодаря энергии генерала Кейта, который, схватив первого попавшегося бунтовщика, приказал сейчас же позвать священника, чтобы приготовить солдата к расстрелянию.

  

  

  

   Значение эпохи дворцовых переворотов. Отношение правительств после Петра I к его реформе. Бессилие этих правительств. Крестьянский вопрос. Обер-прокурор Анисим Маслов. Дворянство и крепостное право. Служебные льготы дворянства: учебный ценз и срок службы. Укрепление дворянского землевладения: отмена единонаследия; дворянский заемный банк; указ о беглых; расширение крепостного права; сословная очистка дворянского землевладения. Отмена обязательной службы дворянства. Третья формация крепостного права. Практика права.

  

  

   При императрице Анне и ее колыбельном преемнике переломилось настроение русского дворянского общества. Известные нам влияния вызвали в нем политическое возбуждение, заправили его внимание на непривычные вопросы государственного порядка. Опомнившись от реформы Петра и оглядываясь вокруг себя, сколько-нибудь размышлявшие люди сделали важное открытие: они почувствовали при чересчур обильном законодательстве полное отсутствие закона. Искание законности и было интересом, объединявшим при разладе мнений боровшиеся в 1730 г. стороны. За неумелое увлечение высшего класса политикой весь народ был наказан бироновщиной; испытав при Меншикове и Долгоруких русское беззаконие, при Бироне и Левенвольдах испробовали беззаконие немецкое. Господство немцев много помогло нравственному объединению русского дворянского общества. Заговорил интерес менее сложный, но способный к более широкому обхвату, чем потребность в законности, заговорило чувство национальной чести, народной обиды. Притом гордые предками верхи, князья Голицыны, Долгорукие, были сорваны пришельцами; уцелевшие фамильные люди затаили в себе боярскую кичливость и теснее прижались к шляхетской массе, одворянились. Раз утром секретарь Екатерины II Храповицкий разговаривал с ней "о страхе от бояр во время Елизаветы Петровны". Екатерина отвечала, подстригая ногти: "У всех ножей притуплены концы и колоть не могут". Если речь шла о возможной вспышке угасавших боярских притязаний 1730 г., то при Елизавете они могли еще тревожить как беспокойное сновидение; но более полустолетия спустя о них шутливо вспоминали как об устраненной уже неприятности. Иноземное иго рассеяло еще один предрассудок, сдерживавший в чтителях преобразователя чувство национального негодования. Иноземцы были при Петре I деятельными агентами реформы; господство иноземцев смешивали с преобразовательным движением; национальное правительство отождествляли с реакцией, с поворотом к допетровской старине. Переезд двора в Москву при Петре II - возврат к московской тьме: так испуганно поняли его иностранцы и русские сторонники реформы. "Не хочу гулять по морю, как дедушка" - эти слова Петра II прозвучали целой программой: ну, маленький внук скоро обратит в ничто великие замыслы великого деда, думали иноземцы. Внешняя и внутренняя политика в царствование Анны и в правление ее племянницы выяснила, что немецкие мастера умеют расстраивать дело Петра I не хуже русских самоучек. Но едва ли не самым успокоительным средством от политических волнений служило для дворянства законодательное удовлетворение важнейших нужд и желаний, заявленных в шляхетских проектах 1730 г.: льготы по службе и землевладению, о которых скоро скажу, манили помещика из полка, из столицы в крепостную усадьбу, где на досуге он мог почувствовать всю приятность быть русским и разработать в себе национальное чувство. Так со смерти Петра I русское дворянское общество пережило ряд моментов или настроений. Дело началось замыслом ограничить верховную власть учреждением тесного совета из первостепенной знати; этот замысел вызвал попытку ввести в высшее управление конституционное участие более широкого дворянского круга. Когда не удались ни аристократический олигархизм, ни шляхетский конституционализм, от обеих неудач отложился сильно возбужденный дворянский патриотизм, приучавший сословие к трезвому взгляду на свое положение в государстве: лучше самим распоряжаться в отечестве, чем терпеть хозяйничанье чужаков. Поворотом от беспокойных и непривычных толков о европейских конституциях к реальным условиям родной страны и общепонятным интересам сословия завершилось политическое возбуждение, длившееся 17 лет. Оно не прошло бесследно для государственного устройства и общественного порядка: под его прямым или косвенным влиянием дворянство постепенно становилось в новое служебное и хозяйственное положение. Собственно, эти перемены и важны для истории Русского государства и общества XVIII в. Политические мечты людей 1730 г. были свеяны временем, но политическая роль, какую пришлось сыграть в тогдашних событиях дворянской гвардии, оставила по себе следы, не сглаживавшиеся до половины XIX в.

  

  

   Государственное положение дворянства устроялось в тесной связи как с этой ролью, так и с потребностями государства, как их понимали правительства, сменявшиеся по смерти Петра I. Самые тревожные заботы внушало правительству состояние государственного и народного хозяйства. Лихорадочная деятельность Петра до времени прикрывала крайнее истощение сил страны непосильными тягостями, наложенными на народный труд. Иноземные послы уже за год и больше до смерти Петра догадывались об этом платежном изнурении и писали, что страна не в состоянии ничего больше давать и что единственным еще способным к растяжению финансовым ресурсом остается деспотическая власть царя, не признающая за подданными права собственности Ближайшие сотрудники Петра только после его смерти стали вскрывать печальные следствия безмерной работы, какую он задал народному труду. Зато едва преобразователь закрыл глаза, как эти сотрудники заговорили уже не о налоговом изнурении народа, а прямо о предстоящей гибели государства. Генерал-прокурор Ягужинский спешил подать императрице горячую записку: мрачно изобразив положение дел с многолетними неурожаями, множеством умирающих от голода, с разорительным сбором подушной подати, с полным обнищанием народа и массовым бегством в Польшу, на Дон и даже к башкирам, податель записки заканчивал свою картину общего расстройства таким зловещим предостережением: "И ежели далее сего так продолжить, то всякому российского отечества сыну соболезнуя рассуждать надлежит, дабы тем так славного государства нерадивым смотрением не допустить в конечную гибель и бедство". Вопросы, возбужденные Ягужинским, подверглись дальнейшей разработке в новоучрежденном Верховном тайном совете. Мнения, высказанные его членами, сведены были в целый программный указ императрицы 9 января 1727 г. Он начинается решительным и печальным заявлением, что сколько ни трудился Петр Великий над устроением духовных и светских дел, однако ничего из этого не вышло, "того не учинено", и едва ли не все дела в худом порядке находятся и скорейшего поправления требуют. Казалось, предпринимали общий пересмотр реформы с целью довершить начатое и исправить недостатки исполненного. Совет обсудил поставленные ему указом на вид вопросы и предложения, и последовал ряд узаконений: решили облегчить взимание подушной, вывести полки с вечных квартир и расселить подгородными слободами, для удешевления администрации упразднить Мануфактур-коллегию, должность рекетмейстера при Сенате, некоторые канцелярии и конторы, признанные излишними, а также надворные суды, положив все сборы и расправу на воевод и губернаторов, да им же подчинить и магистраты "для лучшего посадских охранения". Тем и ограничился пересмотр. В указе 9 января поставлен был один коренной вопрос: ввиду недоимки как собирать прямой налог: со всех ли ревизских душ или с одних работников, с дворов, с тягол или, наконец, с земли? По этому вопросу предписано было немедленно составить особую комиссию из членов Верховного тайного совета и Сената и с участием лиц из знатного и среднего шляхетства, которая должна была к сентябрю того же 1727 г. обсудить и решить это дело. Верховный тайный совет в своих замечаниях не вошел в рассмотрение вопроса, предоставив это комиссии, а комиссия ничего не сделала и даже едва ли была собрана. Правительствам после Петра было не до коренных вопросов, не до начал и задач реформы: они едва справлялись и с первыми встречными затруднениями. Дорогие нововведения Петра обременяли старый бюджет хроническим дефицитом; возвышение налогов для его покрытия плодило недоимку, взыскание которой усиливало бегство плательщиков, а это в свою очередь увеличивало недоборы и поддерживало дефицит. Преобразованные учреждения не умели выйти из этого заколдованного финансового круга, напротив, затрудняли выход, вели дела не лучше, если не хуже старых приказов. В областных управлениях по казенным сборам сенатский ревизор в 1726 г. находил вместо приходо-расходных книг валявшиеся записки на гнилых лоскутках и открывал "непостижные воровства и похищения" казенных денег, за что решился даже повесить копииста и пищика. Подчиненные местные учреждения брали пример с правящих центральных. Долго помнили, как Петр I дорожил казенными деньгами, "из-за копейки давливался", по чересчур образному выражению одного солдата в 1744 г. После Петра финансовая отчетность все более падала, даже при Елизавете, так настойчиво заявлявшей о своей верности правилам отца. В 1748 г. Сенат с трудом добился от Камер-коллегии приходо-расходной ведомости за 1742 г.; но она оказалась несходной с прежде присланной по некоторым статьям на сумму до миллиона рублей. В 1749 г., чтобы добиться от той же коллегии ведомостей за 1743-1747 гг.. Сенат пригрозил ее президенту и членам приставить к ним унтер-офицера с солдатами и не выпускать их из коллегии, пока не исправятся. При таком ведении хозяйства правительство иногда не знало, сколько у него денег и где они находятся. В 1726 г. понадобилось 30 тысяч рублей на кронштадтские постройки. Пошли справки, обшарили разные места, где какие есть деньги, и наконец нашли 20 тысяч в Камер-коллегии. Штатс-контора, ведомство расходов, к 1748 г. накопила недоплат свыше 3 миллионов, а к 1761 г. - 8 миллионов и на все требования отвечала, что за совершенным недостатком государственных доходов уплатить ей неоткуда и не из чего, "губернии высылкою денег всеконечно безнадежны, у них и на тамошние расходы недостает". Пособицей дефицита была сама верховная власть. Елизавета лично для себя копила деньги, как бы собираясь бежать из России, и забирала текущие казенные доходы, предоставляя министрам изворачиваться, как умеют. Истощение прямого налога заставляло искать других, более выносливых финансовых источников; они нашлись в казенных монополиях, соляной и винной. В елизаветинском сенаторе графе П. И. Шувалове воскрес деятельный петровский прибыльщик-вымышленник. Финансист, кодификатор, землеустроитель, военный организатор, откупщик, инженер и артиллерист, изобретатель особой "секретной" гаубицы, наделавшей чудес в Семилетнюю войну, как рассказывали, Шувалов на всякий вопрос находил готовый ответ, на всякое затруднение, особенно финансовое, имел в кармане обдуманный проект. С целью обеспечить содержание войска Шувалов предложил неистощимый способ умножения казенных доходов, представляющий "единое обращение циркулярное бесконечное". Эта циркулярная бесконечность достигалась тем, что казна могла получать всякую потребную ей сумму, возвышая по надобности цену вина и соли, так как соль необходима всем, даже и неподатным людям, а надбавку на вино всякую будут платить моты, не сберегающие своих денег, которые они все равно пропьют на дорогом, как и на дешевом, вине. Цены соли в разных местах были очень различны, от 3 до 50 копеек пуд; средняя - 21 копейка, и прибыли получалось около 750 тысяч рублей. Накинув на среднюю цену 14 копеек и продавая повсюду по 35 копеек пуд, казна при прежнем потреблении соли (около 7 1/2 миллионов пудов) увеличивала прибыль еще на миллион слишком. Проект Шувалова был утвержден в 1750 г., а в 1756 г., в начале Семилетней войны, цену соли подняли до 50 копеек. В переводе на наши деньги фунт соли стоил не меньше 6 копеек (ныне 1 копейка). Соляная прибыль возросла, но далеко не против расчета, потому что казенная продажа соли падала в иные годы больше, чем на миллион пудов. Население или недосаливало, или восполняло недосол корчемной солью, и соляной налог поощрял либо цингу, либо контрабанду. Избыток соляной прибыли обращался на убавку подушной подати, уменьшая ее на 2-5 копеек с души. В награду за свой проект Шувалов получил 30 тысяч рублей (более 200 тысяч на наши деньги). Повторяя отчасти попытку московских финансистов 1646 г. (лекция LI), мера Шувалова была поворотом от финансовой политики Петра, попыткой возвратить допетровское преобладание косвенного обложения над прямым. Зато вполне в духе политики преобразователя было усиление кредитного элемента в монетном обращении. В 1757 г., когда, вмешавшись в Семилетнюю войну, правительство увидело полное истощение своих наличных средств, всегда ко всему и на все готовый Шувалов предложил начеканить столько мелкой медной монеты весом вдвое легче ходячей, что казна выгадывала на этой операции 3/2 миллиона рублей, а подданных проект утешал тем, что новую монету возить будет вдвое легче. Но в сферах государственного строения, на которые Петр I положил наиболее забот, правительство после него не удержалось на высоте поставленных им задач. Действовавшая под председательством Остермана комиссия о коммерции боролась с откупами и казенными монополиями, старалась расширить вольную торговлю, упорядочить ввоз и вывоз, поддержать вексельный курс, составила вексельный устав, но не могла сделать много. Русские купцы сами мало вывозили за границу, и вывозная торговля оставалась в руках иноземцев, которые и теперь, как при Петре, по выражению одного иноземца же, точно комары, сосали кровь из русского народа и потом улетали в чужие края. Как старался Петр одеть свое войско в русское сукно! Назначал для того суконным фабрикам крайние сроки, и, однако, много лет после него не могли обойтись без английского или прусского мундирного сукна, платя за него сотни тысяч рублей. Тяжким бременем ложились на торговлю унаследованные от старой Руси и поддержанные при Петре таможенные пошлины и разные мелочные сборы, числом до 17, с бесчисленными придирками и злоупотреблениями от сборщиков. Тот же Шувалов в 1753 г. предложил упразднить внутренние таможни со всеми пошлинами и сборами, увеличив взамен того пошлину с цены ввоза и вывоза (около 9 миллионов рублей), именно вместо прежней пятикопеечной пошлины положив по 13 копеек на рубль стоимости ввозных и вывозных товаров. Казна, таким образом, перекладывала свой доход с одного источника на другой без убытка и даже, по вычислениям Шувалова, с прибылью для себя более чем в 250 тысяч рублей. Эта мера отвечала правилу Петра, которое, впрочем, ему плохо удавалось, - чинить прибыль казне без отягощения народного. Главным предметом вывоза служило русское сырье, имевшее почти монопольный характер товара, только из России и вывозимого; переработка его в ценный фабрикат делала нечувствительной надбавку вывозной пошлины, не сокращая вывоза, а русский поставщик или производитель освобождался от тягостных налогов, ничего не теряя на спросе. Значит, возвышенная вывозная пошлина наибольшей долей своей тяжести падала на заграничного потребителя, а ввозная - на казну и богатые классы, главных заказчиков ввозных товаров. Это была самая удачная и едва ли не единственная удачная финансовая мера на протяжении шести царствований после Петра. Но при видимом благоговении к памяти преобразователя его преемницы не умели удержать на полтавской и гангудской высоте военное дело. Современники, как и документы того времени, говорят о расстройстве армии после Петра, о плохом корпусе офицеров, об упадке военной техники, строевой, артиллерийской, инженерной, о "весьма мизерном и сожаления достойном состоянии полков", как доносил фельдмаршал Лесси, о массовом бегстве солдат из полков и крестьян за границу от рекрутчины. Только Семилетняя война подтянула расстроивавшееся войско, став для него такой же дорого оплаченной школой, какой была Северная война. Еще печальнее участь, постигшая флот: он все время оставался в крайнем пренебрежении. Запас опытных морских офицеров и матросов, собранных Петром, истощался, не обновляясь, и убыль пополняли пехотными солдатами. Десятка три военных кораблей украшали собою гавани, готовясь к смотрам, и ни на что больше не пригодные; из них едва десяток мог выйти в открытое море. В начале царствования Анны флот считали погибающим; в шведскую кампанию 1741 г. ни один корабль не мог выйти из гавани, а в 1742 г. кое-как снаряженная эскадра не отважилась напасть на шведский флот, хотя числом кораблей была сильнее его.

  

  

   Так действовали правительства после Петра. Они не ставили себе общего вопроса, что делать с реформой Петра - продолжать ли ее или упразднить. Не отрицая ее, они не были в состоянии и довершать ее в целом ее составе, а только частично ее изменяли по своим текущим нуждам и случайным усмотрениям, но в то же время своей неумелостью или небрежением расстроивали ее главные части. Не зная положения дел в государстве, "вышнее правление" брело ощупью, по указаниям подчиненных, не умевших составить ни одной верной и отчетливой ведомости. Указы Екатерины I признали воевод волками, в стадо ворвавшимися, и им же подчинили городовые магистраты, на них положили суд и всякие сборы. При Елизавете манифест 1752 г., прощая 2/2 миллиона подушной недоимки, числившейся с 1724 по 1747 г., всенародно объявлял, что империя пришла в такое благополучное состояние, в каком никогда еще доселе не бывала, ибо и в доходах и в населении "едва не пятая часть прежнее состояние превосходит", а указ 16 августа 1760 г. говорит уже о достойном сожаления состоянии многих дел в государстве и, делая Сенату жестокий выговор за непорядки и беззакония внутренних врагов, поясняет, что эти внутренние враги, с которыми обязаны бороться суд и управление, прежде всего сами судьи и управители. Сердитый и цветисто-тягучий указ, внушавший сенаторам, как высшим судьям, в обязанность "почитать свое отечество родством, а честность дружбою", проскользнул по законодательству красивым и бесследным облаком. Единственным деятельным и добросовестным контролером и будильником наклонных к дремоте правительств был постоянный дефицит. Он заставлял правящие верхи заглядывать вниз, в глубь управляемой ими жизни, и способные наблюдать люди увидали там полный хаос, или, по выражению указа 16 августа, "многие вредные обстоятельства"; бескорыстно поддерживая европейское равновесие более чем стотысячной армией, правительство не находило портных, чтобы вовремя обмундировать ее, хотя "для вредной государству роскоши" их было великое множество; сделанные русскими повозки для армии редко доходили до места назначения, а иноземных мастеров не на что было выписать, ибо и на самонужнейшие потребности в деньгах крайний недостаток; в случае войны с уходом войск из внутренних областей там усиливались разбои и крестьянские восстания; сенатские указы доходили из Москвы до Саратова без малого через 2 месяца; для своевременной доставки голосистых диаконов из Москвы в Петербург к великому четвергу по требованию императрицы Елизаветы пришлось приостановить все почтовое движение между обеими столицами. Все это оправдывало отзыв тогдашних иностранных наблюдателей, что Россия скуднее всех европейских держав собственными средствами, культурными, прибавим, а не естественными.

  

  

   Дельцы, вдумывавшиеся в положение государства, останавливали тревожное внимание на крестьянстве. Тотчас по смерти Петра прежде других заговорил о бедственном положении крестьян нетерпеливый генерал-прокурор Сената Ягужинский; потом в Верховном тайном совете пошли оживленные толки о необходимости облегчить это положение. "Бедное крестьянство" стало ходячим правительственным выражением. Заботили, собственно, не сами крестьяне, а их побеги, отнимавшие у правительства рекрутов и податных плательщиков. Бежали не только отдельными дворами, но и целыми деревнями: из некоторых имений убегали все без остатка; с 1719 по 1727 г. числилось беглых почти 200 тысяч - официальная цифра, обычно отстававшая от действительности. Самая область бегства широко раздвигалась: прежде крепостные бегали от одного помещика к другому, а теперь повалили на Дон, на Урал и в дальние сибирские города, к башкирам, в раскол, даже за рубеж, в Польшу и Молдавию. В Верховном тайном совете при Екатерине I рассуждали, что если так пойдет дело, то до того дойдет, что взять будет не с кого ни податей, ни рекрутов, а в записке Меншикова и других сановников высказывалась непререкаемая истина, что если без армии государству стоять невозможно, то и о крестьянах надобно иметь попечение, потому что солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и если крестьянина не будет, то не будет и солдата. Для предупреждения побегов сбавляли подушную, слагали недоимки; беглых возвращали на старые места сначала просто, а потом с телесным наказанием. Но и тут беда: возвращенные беглецы бежали вновь с новыми товарищами, которых подговаривали рассказами о привольном житье в бегах, в степи или в Польше. К побегам присоединились мелкие крестьянские бунты, вызванные произволом владельцев и их управляющих. Царствование Елизаветы было полно местными бесшумными возмущениями крестьян, особенно монастырских. Посылались усмирительные команды, которые били мятежников или были ими биваемы, смотря по тому, чья брала. Это были пробные мелкие вспышки, лет через 20-30 слившиеся в пугачевский пожар. Бесплодность полицейских мер обнаруживала всегдашний прием плохих правительств - пресекая следствия зла, усиливать его причины. Более привычные к размышлению правители углублялись в корень зла. Тогда в сознании правящих сфер стала пробиваться мысль, что податной народ не просто живой инвентарь государственного хозяйства, но желает быть правомерным и правоспособным членом государственного союза, нуждающимся в справедливом определении своих прав и обязанностей перед государством. Еще Посошков считал крепостных государственными крестьянами, отданными помещикам только во временное владение, и настаивал на законодательной нормировке их отношений к владельцам. В народе помыслы о воле, о законном обеспечении прав бродили уже при Петре I, возбуждаемые общественной переборкой, какую производила реформа. От этого времени дошла челобитная "о свободстве", будто бы поданная Петру боярскими людьми на князей и бояр, у которых они, "яко в Содоме и Гоморре", мучатся, а в Верховном тайном совете на другой год по смерти Петра шли толки, не допустить ли вольную торговлю, так как "и купечество воли требует". Фискальными нуждами и новыми прокрадывавшимися наверх понятиями внушена была попытка дать новую постановку крестьянскому вопросу, точнее, вопросу о крепостном праве. Объясняя в своем проекте 1753 г. вред внутренних таможен для крестьянства и купечества, граф Шувалов прибавлял, что "главная государственная сила состоит в народе, положенном в подушный оклад". Это значило заявить, что неподатные классы, дворянство и духовенство, - не главная сила государства, и Сенат с похвалою принял, а верховная власть одобрила проект с таким заявлением. Значит, вверху и внизу крестьянский вопрос готов был стать на социально-политическую почву, становился задачей правомерного устроения общества.

  

  

   Еще раньше Шувалова та же мысль о податном народе разрабатывалась в практические положения, в юридические нормы Анисимом Масловым, одним из тех государственных дельцов, какие появляются и в темные времена народной жизни, помогая своим появлением мириться не с этими временами, а со страной, которая их допускает в своей жизни. Как обер-прокурор Сената, Маслов в рапортах императрице Анне и Бирону неумолимо обличал недобросовестность и бездельничество сильных правителей и самих сенаторов, а получив тяжелое и противное поручение выбирать многомиллионные податные недоимки, немолчно твердил о бедственном положении крестьян. Нравственному действию его нелицеприятной и мужественной настойчивости подчинялись даже такие нравственные сухари, как императрица и ее фаворит, и Маслов провел в 1734 г. строгое предписание кабинет-министрам составить "учреждение" для помещиков, "в каком бы состоянии они деревни свои содержать могли и в нужный случай им всякое вспоможение чинили". Но не рассчитывая на поворотливость Кабинета, Маслов поспешил сам составить и подать Анне недавно найденный в архиве проект жестокого указа, который, ставя накопление подушной недоимки в вину "бессовестным" помещикам, отягощавшим своих крестьян излишними работами и оброками, предписывал Сенату прилежно обсудить способ бездоимочного и неотяготительного