Ключевский Василий Осипович - Курс русской истории

й. При погребении она усерднее всех исполняла похоронные обряды русской церкви; и духовенство и народ были этим очень тронуты, и тем больше крепло их доверие к ней среди усиливавшегося ропота на безумства императора. По словам того же посла, она строго соблюдала все праздники и посты, все, к чему император относился так легкомысленно и к чему русские так неравнодушны. Тот же посол вопреки апрельскому пророчеству о скорой смерти императрицы в начале июня должен был написать, что императрица обнаруживает мужество, ее любят и уважают все в такой же степени, в какой ненавидят императора. Мы видели, как воспользовалась Екатерина общим недовольством, особенно в гвардии, и со своими сообщниками произвела переворот, положивший конец шестимесячному царствованию Петра III.

  

  

   Она родилась в неприветливой доле и рано спозналась с лишениями и тревогами, неразлучными с необеспеченным положением. Но из родной обстановки, бедной и тесной, судьба в ранней молодости бросала ее на широкие и шумные политические сцены, где действовали крупные люди и делались крупные дела. Здесь Екатерина видела много славы и власти, обилие блеска и богатства, встречала людей, которые всем рисковали для приобретения этого, подобно Фридриху II, видела и людей, которые путем риска добивались всего этого, подобно императрице Елизавете. Виденные примеры соблазняли, возбуждали аппетит честолюбия, побуждая напрягать все силы в эту сторону, а Екатерина от природы не была лишена качеств, из которых при надлежащей выработке выделываются таланты, необходимые для успеха на таком соблазнительном и скользком поприще. Екатерина выросла с мыслью, что ей самой надобно прокладывать себе дорогу, делать карьеру, вырабатывать качества, необходимые для этого, а замужество доставило ей отличную практику такой работы, не только указало цель ее честолюбию, но и сделало достижение этой цели вопросом личной безопасности. И она умело повела свою работу. С детства ей толковали, что она некрасива, и это рано заставило ее учиться искусству нравиться, искать в душе того, чего недоставало наружности. Чтобы быть чем-нибудь на свете, писала она, припоминая свои детские думы, надобно иметь нужные для того качества; заглянем-ка хорошенько внутрь себя, имеются ли у нас такие качества, а если их нет, то разовьем их. И она открывала или развивала в себе свойства высокой житейской ценности, отчетливое знание своего духовного инвентаря, самообладание без сухости, живость без возбуждения, гибкость без вертлявости, решительность без опрометчивости. Ее трудно было застать врасплох; она всегда была в полном сборе; частый смотр держал ее силы наготове, в состоянии мобилизации, и в житейских столкновениях она легко направляла их против людей и обстоятельств. В обращении она пускала в ход бесподобное умение слушать, терпеливо и внимательно выслушивать всякий вздор, угадывать настроение, робкие или не находившие слов мысли собеседника и шла им на подмогу. Это подкупало, внушало доверие, располагало к откровенности; собеседник чувствовал себя легко и непринужденно, словно разговаривал сам с собой. К тому же наперекор обычной наклонности людей замечать чужие слабости, чтобы пользоваться ими во вред другим, Екатерина предпочитала изучать сильные стороны других, которые при случае можно обратить в свою пользу, и умела указать их самому обладателю. Люди вообще не любят чужих поисков в своей душе, но не сердятся, даже бывают тронуты, когда в них открывают достоинства, особенно малозаметные для них самих. В этом умении дать человеку почувствовать, что есть в нем лучшего, - тайна неотразимого обаяния, какое, по словам испытавшей его на себе княгини Дашковой, Екатерина производила на тех, кому хотела нравиться, а она хотела нравиться всем и всегда, считая это своим ремеслом. Усвоенная ею манера обхождения с людьми сослужила ей неоценимую службу в правительственной деятельности. Она обладала в высокой степени искусством, которое принято называть даром внушения, умела не приказывать, а подсказывать свои желания, которые во внушаемом уме незаметно перерождались в его собственные идеи и тем усерднее исполнялись. Наблюдательное обращение с людьми научило ее узнавать их коньки, и, посадив такого дельца на его конька, она предоставляла ему бежать, как мальчику верхом на палочке, и он бежал и бежал, усердно подстегивая самого себя. Она умела чужое самолюбие делать орудием своего честолюбия, чужую слабость обращать в свою силу. Своим обхождением она облагообразила жизнь русского двора, в прежние царствования походившего не то на цыганский табор, не то на увеселительное место. Заведен был порядок времяпровождения; не требовались строгие нравы, но обязательны были приличные манеры и пристойное поведение. Вежливая простота обхождения самой Екатерины даже с дворцовыми слугами была совершенным новшеством после обычной грубости прежнего времени. Только под старость она стала слабеть, капризничать и прикрикивать, впрочем, всегда извиняясь перед обиженным с признанием, что становится нетерпеливой. Как с людьми, точно так же поступала она и с обстоятельствами. Она старалась примениться ко всякой обстановке, в какую попадала, как бы она ни была противна ее вкусам и правилам. "Я, как Алкивиад, уживусь и в Спарте, и в Афинах", - говаривала она, любя сравнивать себя с героями древности. Но это значит поступаться своими местными привязанностями, даже нравственными убеждениями. Так что же? Она ведь была эмигрантка, добровольно променявшая природное отечество на политическое, на чужбину, избранную поприщем деятельности. Любовь к отечеству была для нее воспоминанием детства, а не текущим чувством, не постоянным мотивом жизни. Ее происхождение мелкой принцессы северной Германии, гибкость ее природы, наконец, дух века помогли ей отрешиться от территориального патриотизма. Из ангальт-цербстского лукошка ей было нетрудно подняться на космополитическую точку зрения, на которую садилась тогдашняя философская мысль Европы, а Екатерина сама признавалась, что "свободна от предрассудков, и от природы ума философского". При всем том она была слишком конкретный человек, слишком живо чувствовала свои реальные аппетиты, чтобы витать в заоблачной космополитической пустыне, довольствуясь голодной идеей всечеловечества. Ее манила земная даль, а не небесная высь. Оправдываясь в усвоении образа жизни русского двора, о котором она отзывалась как нельзя хуже, она писала в записках, что ставила себе за правило нравиться людям, с какими ей приходилось жить. Необходимость жить с людьми не по выбору заставила ее с помощью философского анализа пополнить это правило, чтобы спасти хоть тень нравственной независимости: среди чужих и противных людей жить по-ихнему, но думать по-своему.

   Для Екатерины жить смолоду значило работать, а так как ее житейская цель состояла в том, чтобы уговорить людей помочь ей выбиться из ее темной доли, то ее житейской работой стала обработка людей и обстоятельств. По самому свойству этой работы она в других нуждалась гораздо больше, чем другие нуждались в ней. Притом судьба заставила ее долго вращаться среди людей, более сильных, но менее дальновидных, которые вспоминали об ней только тогда, когда она им надобилась. Потому она рано усвоила себе мысль, что лучшее средство пользоваться обстоятельствами и людьми - это плыть до времени по течению первых и служить не слепым, но послушным орудием в руках вторых. Она не раз отдавалась в чужие руки, но только для того, чтобы ее донесли до желаемого ею места, до которого она не могла сама добраться. В этом житейском правиле источник сильных и слабых свойств ее характера и деятельности. Применяясь к людям, чтобы приручить их, она и с их стороны ждала взаимности, расположения стать ручными. Людей упрямых, с неподатливым характером или готовых идти напролом она не любила; они и не подходили к ней или уходили от нее, так что ее победы над чужими душами облегчались нечувствительным для нее подбором субъектов. С другой стороны, она была способна к напряжению, к усиленному, даже непосильному труду и потому себе и другим казалась сильнее самой себя. Но она больше привыкла работать над своими манерами и над способом обращения с людьми, чем над самой собой, над своими чувствами и побуждениями; потому ее манеры и обращение с людьми были лучше ее чувств и побуждений. В ее мышлении было больше гибкости и восприимчивости, чем глубины и вдумчивости, больше выправки, чем творчества. Недостаток нравственного внимания и самодеятельной мысли сбивали Екатерину с правильного пути развития, на который она была поставлена своей счастливой природой. Она рано поняла, что познание людей каждый должен начинать с самого себя. Екатерина принадлежала к числу довольно редких людей, умеющих взглянуть на себя со стороны, как говорится, объективно, как на любопытного прохожего. Она подмечала в себе слабости и недостатки с каким-то самодовольством, не прикрашивая их, называя настоящими именами, без малейшего угрызения совести, без всякого позыва к сожалению или раскаянию. Будучи 15 лет, она написала наскоро для одного образованного иностранца свой философский портрет. Спустя 13 лет она перечитала это свое изображение "философа в 15 лет" и была поражена, что в таком возрасте так уже хорошо знала все изгибы и тайники своей души. Это удивление и было каплей искусительного яда, попавшей в ее самопознание. Она не сводила глаз с любопытного прохожего, и на ее глазах он вырастал в обаятельный образ; природная гордость и закал души среди горестей делали для него невыносимой мысль быть несчастным; он являлся рыцарем чести и благородства и даже начинал перерождаться из женщины в мужчину. Екатерина пишет про себя в записках, что у нее ум и характер, несравненно более мужской, чем женский, хотя при ней оставались все приятные качества женщины, достойной любви. Древо самопознания без достаточного нравственного удобрения дало нездоровый плод - самомнение. В сочинениях Екатерины отразились и разнообразные интересы, и увлечения ее возбужденной мысли. Немка по рождению, француженка по любимому языку и воспитанию, она занимает видное место в ряду русских писателей XVIII в. У нее были две страсти, с летами превратившиеся в привычки или ежедневные потребности, - читать и писать. В свою жизнь она прочитала необъятное количество книг. Уже в преклонные лета она признавалась своему секретарю Храповицкому, что читала книг по шести вдруг. Начитанность возбуждала ее литературную производительность. Она много писала по-французски и даже по-русски, хотя с ошибками, над которыми подшучивала. Обойтись без книги и пера ей было так же трудно, как Петру I без топора и токарного станка. Она признавалась, что не понимает, как можно провести день, не измарав хотя одного листа бумаги. Недавно наша Академия наук издала ее сочинения в 12 объемистых томах. Она писала в самых разнообразных родах: детские нравоучительные сказки, педагогические инструкции, политические памфлеты, драматические пьесы, автобиографические записки, сотрудничала в журналах, переводила из Плутарха жизнь Алкивиада и даже составила житие преп. Сергия Радонежского. Когда у нее появились внуки, она принялась для них за русские летописи, заказывала выписки и справки профессору Чеботареву, графу Мусину-Пушкину и другим лицам и составила удобочитаемые записки по русской истории в частях с синхронистическими и генеалогическими таблицами. "Вы все твердите мне, что я пройдоха, - писала она Гримму, - а я вам скажу, что стала настоящей архивной крысой". Ее сочинения не обнаруживают самобытного таланта. Но она была очень переимчива и так легко усвояла чужую идею, что присвояла ее себе; у нее то и дело слышны отзвуки и перепевы то мадам Севинье, то Вольтера, Монтескье, Мольера и т.п. Это особенно заметно в ее французских письмах, до которых она была большая охотница. Ее переписка с Вольтером и заграничным агентом бароном Гриммом - это целые томы. Она превосходно усвоила стиль и манеру своих образцов, современных французских писателей, особенно их изящное и остроумное балагурство. Содержание очень разнообразно, но тон везде одинаков, видимо непринужденный и изысканно игривый, и таким тоном она пишет и о таинстве евхаристии, и о политике, и о своем дворе, и о нездоровье комнатной собачки. В письмах слова значительно лучше мыслей. Очень большое место в своей писательской деятельности Екатерина отводила драматургии. Она была главной поставщицей репертуара на театр в своем Эрмитаже, где она собирала избранное общество. Она писала пословицы или водевили, комедии, комические оперы, даже "исторические представления из жизни Рюрика и Олега, подражание Шекспиру". Олег был сыгран на городском театре в Петербурге по случаю мира с Турцией в Яссах (1791 г.) с необычайной пышностью: на сцену выступало более 700 исполнителей и статистов. Бедный Храповицкий ночи просиживал, переписывая пьесы императрицы и сочиняя арии и куплеты к ее операм и водевилям, - сама Екатерина никак не могла сладить со стихами. В своих пьесах Екатерина изображала шведского короля, мартинистов, своих придворных. Трудно сказать, насколько сама она сказалась в своей драмомании. Правда, в ее характере и образе действий было много драматического движения. От природы веселая, она не могла обойтись без общества и сама признавалась, что любила быть на людях. В своем интимном кругу она была проста, любезна, шутлива, и все чувствовали себя около нее весело и непринужденно. Но она преображалась, выходя в приемную залу, принимала сдержанно-величественный вид, выступала медленно, некрупными шагами, встречала представлявшихся стереотипной улыбкой и несколько лукавым взглядом светло-серых глаз. Манера держаться отражалась и на всей деятельности, образуя вместе с ней цельный состав характера. В каком бы обществе ни вращалась Екатерина, что бы она ни делала, она всегда чувствовала себя как бы на сцене и потому слишком много делала напоказ. Задумав дело, она больше думала о том, что скажут про нее, чем о том, что выйдет из задуманного дела; обстановка и впечатление были для нее важнее самого дела и его последствий. Отсюда ее слабость к рекламе, шуму, лести, туманившей ее ясный ум и соблазнявшей ее холодное сердце. Она больше дорожила вниманием современников, чем мнением потомства; за то и ее при жизни ценили выше, чем стали ценить по смерти. Как она сама была вся созданием рассудка без всякого участия сердца, так и в ее деятельности больше эффекта, блеска, чем величия, творчества. Казалось, она желала, чтобы ее самое помнили дольше, чем ее деяния.

  

  

  

   Положение Екатерины на престоле. Ее программа. Внешняя политика. Очередные задачи. Миролюбие Екатерины. Граф Н.И. Панин и его система. Невыгоды союза с Пруссией. Война с Турцией. Расширение восточного вопроса. Отношения к Польше. Раздел Польши. Дальнейшие разделы. Значения разделов. Итоги и характер внешней политики.

  

  

   Век нашей истории, начатый царем-плотником, заканчивался императрицей-писательницей. Материальная работа власти, казалось, последовательно приводила к духовному влиянию, к работе над умами. Такова перспектива, открывающаяся при взгляде на наш XVIII в. Не будем выпускать ее из вида при изучении царствования Екатерины II.

  

  

   Вступая на престол, Екатерина поверхностно знала положение дел в империи, свои правительственные средства и ожидавшие ее затруднения, а между тем она должна была сгладить впечатление переворота, путем которого вступила на престол, оправдать незаконное присвоение власти. В первые минуты по воцарении она не могла удержаться от упоения удачей, осуществившей давнюю мечту, которая в Штеттине или Цербсте могла казаться только ребяческим бредом. Но это упоение отравлялось мыслью о своей непрочности на престоле. Нередко среди придворного общества на нее набегало раздумье, и при всем умении держать себя она не могла скрыть своего тревожного настроения. Не все, даже участники переворота, остались им довольны, как недостаточно награжденные. Удача одних кружила головы другим, подстрекала к повторению, поддерживая ропот, а предлог для ропота был налицо. Екатерина совершила двойной захват: отняла власть у мужа и не передала ее сыну, естественному наследнику отца. В гвардии бродили тревожные для Екатерины толки о возведении на престол Иванушки , как звали бывшего императора Ивана VI, также о том, зачем цесаревич Павел не коронован. В обществе поговаривали даже, что Екатерине для своего упрочения на престоле не мешало бы выйти замуж за бывшего императора. Екатерина виделась с ним вскоре по воцарении и приказала уговаривать его к пострижению в монашество. В гвардии составлялись кружки, "партии", впрочем не успевавшие сложиться в заговор. Особенно встревожила Екатерину в 1764 г. полоумная попытка замотавшегося армейского подпоручика Мировича освободить Иванушку из Шлиссельбургской крепости и провозгласить императором - попытка, кончившаяся убийством помешавшегося в заточении узника, ужасной жертвы беззаконий, питомником которых был русский престол по смерти Петра I. Немало хлопот и огорчений причиняли Екатерине и ее пособники, подготовившие и совершившие июньский переворот. Они чувствовали, как много обязана им Екатерина, и, разумеется, хотели пользоваться своим положением. Король Фридрих II был прав, когда много лет спустя говорил ехавшему в Петербург французскому послу Сегюру, что Екатерина была не столько виновницей, сколько орудием переворота: слабая, молодая, одинокая в чужой земле, накануне развода и заточения она отдалась в руки людей, хотевших ее спасти, и после переворота не могла еще ничем управлять.

   Эти люди, теперь окружившие Екатерину, с пятерней пожалованных в графы братьев Орловых во главе, и спешили пожинать плоды "великого происшествия", как они называли июньское дело. Это были, по выражению иностранцев, все закоренелые русаки, поражавшие недостатком образования и в этом отношении стоявшие ниже дельцов елизаветинского времени Паниных, Шуваловых, Воронцовых. Привыкнув еще во время конспирации обращаться с Екатериной запросто, они не хотели отстать от этой привычки и после переворота. В минуту смерти императрицы Елизаветы гвардейский капитан муж княгини Дашковой прислал сказать Екатерине: "Прикажи, мы тебя возведем на престол". Теперь эти люди готовы были сказать ей: "Мы тебя возвели на престол, так ты наша". Они не довольствовались полученными наградами, тем, что Екатерина раздала им до 18 тыс. душ крестьян и до 200 тыс. руб. (не менее 1 млн на наши деньги) единовременных дач, не считая пожизненных пенсий. Они осаждали императрицу, навязывали ей свои мнения и интересы, иногда прямо просили денег. В разговоре с послом Бретейлем она сравнивала себя с зайцем, которого поднимают и гонят, что есть мочи, так донимают ее со всех сторон представлениями, не всегда разумными и честными. Екатерине приходилось ладить с этими людьми. Это было неприятно и неопрятно, но не особенно мудрено. Она пустила в ход свои обычные средства, неподражаемое умение терпеливо выслушивать и ласково отвечать, найтись в затруднительном случае. В записках княгини Дашковой встречаем образчик искусства, с каким императрица пользовалась этими средствами. На четвертый день после переворота, когда обе дамы беседовали вдвоем, врывается к ним генерал-поручик И.И. Бецкой и, упав на колени, чуть не со слезами умоляет Екатерину сказать, кому она считает себя обязанной престолом. "Богу и избранию моих подданных", - отвечает Екатерина. "Так я не стою этого знака отличия", - восклицает Бецкой и хочет снять с себя александровскую ленту. "Что это значит?" - спрашивает Екатерина. "Я несчастнейший из смертных, если ваше величество не признаете меня единственным виновником вашего воцарения! Не я ли подбивал к этому гвардейцев? Не я ли бросал деньги в народ?" Сначала смущенная Екатерина скоро нашлась и сказала: "Я признаю, сколь многим я вам обязана, и так как я вам обязана короной, то кому, как не вам, поручить приготовление короны и всего, что я надену во время коронации? Отдаю в ваше распоряжение всех ювелиров империи". Бецкой вне себя от восторга раскланялся с дамами, которые долго не могли нахохотаться. Екатерине нужно было немного времени и терпения, чтобы ее сторонники успели образумиться и стали к ней в подобающие отношения. Гораздо труднее было оправдать новое правительство в глазах народа. Екатерина плохо знала положение этого народа до воцарения и имела очень мало средств узнать его: русский двор при Елизавете стоял слишком далеко от России не только географически, но еще более нравственно. Вступив на престол, Екатерина скоро поняла, что там совсем неблагополучно: она замечала "признаки великого роптания на образ правления прошедших последних годов"; заводские и монастырские крестьяне почти все были в явном непослушании властей, и к ним начинали присоединяться местами и помещичьи. В 1763 г. в народе распространился подложный указ Екатерины, проникнутый сильным раздражением против дворянства, "пренебрегающего божий закон и государственные права, изринувшего и из России вон выгнавшего правду". Далекие от столицы глубокие народные массы не испытывали на себе личного обаяния императрицы, довольствуясь темными слухами да простым фактом, какой можно было выразуметь из всенародных манифестов: был император Петр III, но жена - императрица свергнула его и посадила в тюрьму, где он скоро умер. Эти массы, давно находившиеся в состоянии брожения, можно было успокоить только ощутительными для всех мерами справедливости и общей пользы.

  

  

   Так Екатерина революционным захватом власти затянула сложный узел разнообразных интересов и ожиданий, указывавших ей направления деятельности. Чтобы сгладить впечатление захвата, Екатерине надобно было стать популярной в широких кругах народа, действуя наперекор предшественнику, поправляя, что было им испорчено. Предшественник ее оскорбил национальное чувство, презирая все русское, выдав Россию головой ее врагу; Екатерина обязана была действовать усиленно в национальном духе, восстановить попранную честь народа. Прежнее правительство вооружило против себя всех своим бесцельным произволом; новое разумно-либеральными мерами должно было упрочить законность в управлении, что и было обещано в июльском манифесте. Но Екатерина была возведена на престол дворянской гвардией, а дворянство не довольствовалось законом о вольности дворянской, требовало расширения и укрепления своих прав как господствующего сословия. Гвардейско-дворянский голос был, разумеется, самым внушительным для верховной власти, сделанной движением 28 июня. Так популярная деятельность нового правительства должна была одновременно следовать направлению национальному, либеральному и сословно-дворянскому. Легко заметить, что эта тройственная задача страдала несогласимым внутренним противоречием. После закона 18 февраля дворянство стало поперек всех народных интересов и даже преобразовательных потребностей государства.

   Деятельность правительства в духе этого сословия не могла быть ни либеральна, ни национальна, т.е. не могла быть популярна. Притом либеральные реформы в духе идей века не могли найти в органах правительства, в служащем классе достаточно ни подготовленных, ни сочувственных проводников и исполнителей: так чужды были эти идеи всем преданиям, понятиям и привычкам русского управления. По соображениям ли гибкой мысли, или по указаниям опыта и наблюдения Екатерина нашла выход из неудобств своей программы. Не будучи в состоянии согласить противоречивые задачи и не решаясь пожертвовать которой-либо в пользу остальных, она разделила их, каждую проводила в особой сфере правительственной деятельности. Национальные интересы и чувства получили широкий размах во внешней политике, которой дан был полный ход. Предпринята была широкая реформа областного управления и суда по планам тогдашних передовых публицистов Западной Европы, но главным образом с туземной целью занять праздное дворянство и укрепить его положение в государстве и обществе. Отведена была своя область и либеральным идеям века: на них строилась проектированная система законодательства; они проводились как принципы в отдельных узаконениях, вводились в ежедневный оборот мнений, допускались, как украшение правительственного делопроизводства и общественной жизни, проводились в частных беседах императрицы, в великосветских гостиных, в литературе и даже в школе как образовательное средство. Но деловое содержание текущего законодательства закрепляло туземные факты, сложившиеся еще до Екатерины, или осуществляло желания, заявленные преимущественно тем же дворянством, - факты и желания, совершенно чуждые распространяемым идеям. Тройственная задача развилась в такую практическую программу: строго национальная, смело патриотическая внешняя политика, благодушно-либеральные, возможно гуманные приемы управления, сложные и стройные областные учреждения с участием трех сословий, салонная, литературная и педагогическая пропаганда просветительных идей времени и осторожно, но последовательно консервативное законодательство с особенным вниманием к интересам одного сословия. Основную мысль программы можно выразить так: попустительное распространение идей века и законодательное закрепление фактов места .

  

  

   Теперь сделаем обзор исполнения этой программы и начнем с внешней политики. Я не буду пересказывать событий, вам достаточно известных, международных отношений России в ту эпоху, войн, сражений, мирных договоров, а только сведу концы с началами, сопоставлю планы, какие задумывал и проводил русский кабинет, с добытыми результатами.

  

  

   Внешняя политика - самая блестящая сторона государственной деятельности Екатерины, произведшая наиболее сильное впечатление на современников и ближайшее потомство. Когда хотят сказать самое лучшее, что можно сказать об этом царствовании, говорят о победоносных войнах с Турцией, о польских разделах, о повелительном голосе Екатерины в международных отношениях Европы. С другой стороны, внешняя политика была поприщем, на котором Екатерина всего удобнее могла завоевать народное расположение: здесь разрешались вопросы, понятные и сочувственные всему народу; поляк и татарин были для тогдашней Руси самые популярные недруги. Наконец, здесь не нужно было ни придумывать программы, ни искать возбуждений: задачи были готовы, прямо поставлены вековыми указаниями истории и настойчивее других требовали разрешения. Потому наибольшее внимание императрицы было обращено в эту сторону. После Ништадтского мира, когда Россия твердой ногой стала на Балтийском море, на очереди оставались два вопроса внешней политики, один территориальный, другой национальный. Первый состоял в том, чтобы продвинуть южную границу государства до его естественных пределов, до северной береговой линии Черного моря с Крымом и Азовским морем и до Кавказского хребта. Это восточный вопрос в тогдашней исторической своей постановке. Потом предстояло довершить политическое объединение русской народности, воссоединив с Россией оторванную от нее западную часть. Это вопрос западнорусский. По самому существу своему оба вопроса имели местное значение, возникли исторически из взаимных отношений соседних государств, притом не имели никакой исторической связи между собою. Потому для успешного их решения их следовало локализовать и разделить , т.е. разрешать без стороннего вмешательства, без участия третьих, и разрешать не оба вместе, а тот и другой порознь. Но сплетение международных отношений и неумелость или заносчивость дельцов дали ходу дел иное направление.

  

  

   В первое время по воцарении Екатерина, слишком озабоченная упрочением своего шаткого положения, совсем не желала каких-либо осложнений в Европе и разделяла общую жажду покоя. Семилетняя война была на исходе; все участники ее крайне утомились и жестоко истратились. Екатерина не отступилась от мира с Пруссией, заключенного Петром III, отозвала свои войска из завоеванных ими прусских областей, прекратила приготовления к войне с Данией. Первое ознакомление с положением дел в империи также располагало Екатерину вести себя смирно. При вступлении ее на престол русская армия в Пруссии восьмой месяц не получала жалованья. На штатс-конторе числилось 17 млн долгу, не исполненных казной уплат, на один миллион больше годовой суммы государственных доходов, какую знал Сенат. Ежегодный дефицит в Семилетнюю войну дошел до 7 млн. Русский кредит пал: императрица Елизавета искала в Голландии занять 2 млн руб., и охотников на этот заем не оказалось. Флот, по словам Екатерины, был в упущении, армия в расстройке, крепости развалились. Несколько позднее, в 1765 г., Екатерина произвела смотр Балтийскому флоту. Любимое детище Петра Великого предстало перед ней жалким сиротой: корабли наезжали друг на друга, ломали снасти, линейные никак не могли выстроиться в линию, при стрельбе не попадали в цель. Екатерина писала, что это суда для ловли сельдей, а не военный флот, и признала, что у нас без меры много кораблей и на них людей, но нет ни флота, ни моряков? Откровенно и болтливо признавалась она в 1762 г. послу совсем не дружественной Франции, что ей нужно не менее пяти лет мира, чтобы привести свои дела в порядок, а пока она со всеми государями Европы ведет себя, как искусная кокетка. Но она ошиблась в своих кавалерах.

  

  

   Польские дела свели Екатерину до срока с пути невмешательства. Ждали скорой смерти польского короля Августа III. Возникал обычно мутивший соседей Польши вопрос о новых королевских выборах. Для России было все равно, кто будет ангажирован на придуманную польской историей мольеровскую роль короля республики: по состоянию Речи Посполитой король, враждебный России, был для нее безвреден, дружественный - бесполезен; при том и другом ей одинаково приходилось добиваться своего подкупом и оружием. Но у Екатерины был кандидат, которого она хотела провести во что бы то ни стало. Это был Станислав Понятовский, фат, рожденный для будуара, а не для какого-либо престола: шага не мог ступить без красивого словца и глупого поступка. Можно подозревать две главные причины настойчивости Екатерины: 1. Станислав оставил Екатерине очень приятные по себе воспоминания в бытность свою в Петербурге еще при императрице Елизавете. 2. Кандидатурой Станислава Екатерина доставляла себе немалое удовольствие вынудить у Фридриха II письмо с признанием, что присланные ему астраханские арбузы для него бесконечно дорого получить от руки, раздающей короны. Причины, какие выставлялись открыто, не более уважительны.

   Эта кандидатура повлекла за собою вереницу соблазнов и затруднений. Прежде всего нужно было заготовить сотни тысяч червонных на подкуп торговавших отечеством польских магнатов с примасом, набольшим архиереем во главе, потом поставить на польской границе 30 тыс. русского войска да держать наготове еще 50 тыс. для поддержания свободы и независимости республики; наконец, пришлось круто поворотить весь курс внешней политики. До тех пор Россия держалась союза с Австрией, к которой в Семилетнюю войну присоединилась Франция. В первое время по воцарении, еще плохо понимая дела, Екатерина спрашивала мнения своих советников о мире с Пруссией, заключенном при Петре III. Советники не признали этого мира полезным для России и высказались за возобновление союза с Австрией. За это стоял и старый приятель Екатерины, возвращенный ею из ссылки, А.П. Бестужев-Рюмин, мнение которого она тогда особенно ценила. Чуть какое затруднение в делах - к нему идет собственноручная записочка: "Батюшка, Алексей Петрович! Пожалуй, помогай советами". Но около него стал дипломат помоложе его, ученик и противник его системы граф Н.И. Панин, воспитатель великого князя Павла. Он был не только за мир, но прямо за союз с Фридрихом, доказывая, что без его содействия ничего не добиться в Польше. Екатерина некоторое время крепилась: не хотелось ей продолжать ненавистную политику своего предшественника, быть союзницей короля, которого она в июльском манифесте всенародно обозвала злодеем России, но Панин одолел и надолго стал ближайшим сотрудником Екатерины во внешней политике.

   В это время Екатерина крепко веровала в дипломатические таланты Панина, но потом иногда не соглашалась с его мнениями, бывала недовольна его медлительным умом и нерешительным характером, но пользовалась им, как гибким истолкователем ее видов. Союзный договор с Пруссией был подписан 31 марта 1764 г., когда в Польше по смерти короля Августа III шла избирательная агитация. Но этот союз только входил составной частью в задуманную сложную систему международных отношений. Панин был дипломат нового склада, непохожий на Бестужева. Много лет стоя на трудном посту посла в Стокгольме, он приобрел познания и навык в дипломатических делах, но с умом не соединял трудолюбия своего учителя. По смерти его Екатерина жаловалась, что довольно помучилась с ним, как с лентяем, в первую турецкую войну. После работящего и практичного до цинизма Бестужева, дипломата мелочных средств и ближайших целей, Панин выступил в дипломатии провозвестником идей, принципов и как досужий мыслитель любил при нерешительном образе действий широко задуманные, смелые и сложные планы, но не любил изучать подробности их исполнения и условия их исполнимости. Это был дипломат-белоручка, и так как его широкие планы строились на призраке мира и любви между европейскими державами, то при своем дипломатическом сибаритстве он был еще и дипломат-идиллик, чувствительный и мечтательный до маниловщины. Панин и стал проводником небывалой в Европе международной комбинации. Впрочем, не ему принадлежала первая мысль о ней. В 1764 г., незадолго до трактата 31 марта, русский посол в Копенгагене Корф представил императрице заявление, нельзя ли на севере образовать сильный союз держав, который можно было бы противопоставить южному, австро-франко-испанскому. Панин живо воспринял и разработал эту мысль. По его проекту северные некатолические государства, впрочем со включением и католической Польши, соединялись для взаимной поддержки, для защиты слабых сильными. Боевое назначение, прямое противодействие южному союзу лежало на главах северного союза, "активных" его членах, на России, Пруссии и Англии; от государств второстепенных, от "пассивных" членов, каковы Швеция, Дания, Польша, Саксония и другие мелкие государства, имевшие присоединиться к союзу, требовалось только, чтобы они при столкновениях обоих союзов не приставали к южному, оставались нейтральными. Это и была нашумевшая в свое время северная система . Легко заметить ее неудобства. Трудно было действовать вместе и дружно государствам, столь разнообразно устроенным, как самодержавная Россия, конституционно-аристократическая Англия, солдатски-монархическая Пруссия и республикански-анархическая Польша. Кроме того, у членов союза было слишком мало общих интересов: Англии не было дела до европейского континента помимо ее торговых и колониальных отношений; Пруссия вовсе не была расположена защищать Саксонию, тянувшую к Австрии, даже хотела захватить ее, как захватила Силезию. Куча пассивных членов союза, опекаемых Англией, Россией и Пруссией, - дипломатическая телега, запряженная щукой, лебедем и раком Фридрих II встретил план Панина раздраженными или насмешливыми возражениями, твердил, что для него довольно русского союза, при котором он никого не боится, его никто не тронет и других союзников ему не нужно. Фидрих вообще был невысокого мнения о своем русском стороннике и писал, что у Панина нет верных представлений ни об интересах, ни о политике, ни о степени могущества европейских государей. Панин не мог переубедить короля, Англия также уклонилась от союза, и северная система не облеклась ни в какой международный акт (умерла еще до рождения, не родившись), оставшись простой тенденцией русского кабинета, одним из тех простодушно-русских дипломатических планов, о которых настоящие дипломаты говорят со снисходительной улыбкой.

  

  

   Договор 31 марта не был столь бесплоден и вызвал разносторонние следствия, невыгодные для России. Прежде всего он был ненужен России. Главные его условия состояли во взаимном обеспечении владений и в обоюдном обязательстве не допускать никаких перемен в польской конституции, а также добиваться возвращения диссидентам их прежних прав или по меньшей мере свободы от притеснений. Но после Семилетней войны Фридрих по всем этим пунктам был или бесполезен России, или и при союзе вредил под рукой ее интересам не меньше, чем мог бы вредить без союза. Одинокий и беспомощный, он больше всего боялся разрыва с Россией, занемог даже новой болезнью - войнобоязнью и не мог забыть посещения Берлина в 1760 г. казаками и калмыками, сам признавался потом, что ему долго и часто снились эти гости. Притом этот союз, целью которого было облегчить России ее задачи в Польше, только еще более затруднял их. Россия опиралась там на патриотическую партию князей Чарторыйских, стремившихся вместе с новым королем вывести свое отечество из анархии путем реформ, замены сеймового liberum veto большинством голосов, установления наследственной монархии, отмены права конфедераций и т.п. Сам Панин не был против реформ и находил слишком жестоким мешать полякам выйти из варварства, лаская свое честолюбие мечтой прослыть восстановителем Польши. Эти реформы не были опасны для России; ей было даже выгодно, чтобы Польша несколько окрепла и стала полезной союзницей в борьбе с общим врагом, Турцией. Но Фридрих и слышать не хотел о пробуждении Польши от политической летаргии, по его выражению, и толкнул Екатерину на договор с Польшей (13 февраля 1768 г.), по которому Россия гарантировала неприкосновенность польской конституции, обязалась не допускать в ней никаких перемен. Так прусский союз заставил Екатерину оттолкнуть от себя преобразовательную партию Чарторыйских, важную опору русской политики в Польше. Тот же союз вооружал против России покинутую ею давнюю союзницу Австрию, а Австрия, с одной стороны, вместе с Францией подстрекнула против России Турцию (1768 г.), а с другой - забила европейскую тревогу: односторонняя русская гарантия грозит-де независимости и существованию Польши, интересам соседних с нею держав и всей политической системе Европы. Из Вены Фридриха пригласили сообща предложить Польше и австро-прусское ручательство за ее конституцию в дополнение к русскому. Единичная гарантия заменялась коллективной, и республика становилась под тройственный протекторат соседних держав. Фридрих охотно откликнулся на призыв, почуяв добычу и благоприятное расположение карт: раздел влияния в Польше можно было положить в основу раздела территории, а союз с Россией превратить в средство ей противодействовать. Недаром император Иосиф II вынес из свидания с Фридрихом по поводу этой венской комбинации (1769 г.) впечатление, выразившееся в его отзыве о короле: "Это гений, говорит он чудесно, но в каждом слове его сказывается плут". Пугая Австрию Россией, Россию Австрией, а ту и другую Францией в случае их союза, он передергивал бестолково запутавшиеся отношения европейских кабинетов, восполняя недостаток силы бесстыдством, смущавшим даже дипломатическую совесть того века. Опираясь на союз с Россией, он затянул в один узел русско-польское и русско-турецкое дело и оба дела вывел из сферы русской политики, сделав их европейскими вопросами, чем отнял у русской политики средства разрешить их исторически правильно - раздельно и без стороннего участия.

   Таковы были неудобства и затруднения, созданные для России северной системой и прусским союзом. Этой системой Екатерина выходила на путь политики мечтаний, ставила себе слишком далекие от текущих нужд, даже недостижимые цели, а этим союзом подчиняла себя чужой политике; наконец, эта система и этот союз вместе затрудняли достижение прямых и ближайших целей, какие указывала история. Достаточно беглого обзора хода и приемов внешней политики в изучаемое царствование, чтобы видеть действие этих ее недостатков на разрешение обеих очередных задач.

  

  

   Начнем с восточного вопроса. На нем особенно ярко отразился недостаток политического глазомера, наклонность смотреть поверх ближайших целей, не соображая наличных средств. Вопрос состоял в том, чтобы продвинуть территорию государства на юге до естественных ее пределов, до морей Черного и Азовского, и ни в чем более он не состоял в то время. Но такая цель казалась слишком скромна: пустынные степи, крымские татары - это завоевания, которые не окупят потраченного на них пороха. Вольтер шутя писал Екатерине, что ее война с Турцией легко может кончиться превращением Константинополя в столицу Российской империи. Эпистолярная любезность совпала с серьезными промыслами в Петербурге и прозвучала как бы пророчеством. Турецкая война была проверочным испытанием для Екатерины. В шесть лет императрица успела широко взмахнуть крыльями, показать свой полет Европе делами в Польше, дома - созывом представительной комиссии 1767 г. Ее имя уже обволакивалось светлой дымкой величия. Опуститься на землю и пойти, как ходят обыкновенные государи, значило для Екатерины допустить, чтобы сияние рассыпалось болотными огоньками; тогда все зависти и злости, пришибленные ее успехами, поднимутся и бог знает, что может последовать. В таком приподнятом настроении встречала Екатерина турецкую войну, к которой совсем не была приготовлена. Унывать было нельзя. "Пойдем бодро вперед - поговорка, с которой я проводила одинаково и хорошие и худые годы, и вот прожила целых сорок лет, и что значит настоящая беда перед прошлыми?" - так писала Екатерина своей заграничной знакомой в самом начале военных действий - и начале, не совсем удачном. И она развила в себе изумительную энергию, работала, как настоящий начальник генерального штаба, входила в подробности военных приготовлений, составляла планы и инструкции, изо всех сил спешила построить азовскую флотилию и фрегаты для Черного моря, обшарила все углы и закоулки Турецкой империи в поисках, как бы устроить заворошку, заговор или восстание против турок в Черногории, Албании, среди майнотов, в Кабарде, поднимала царей имеретинского и грузинского и на каждом шагу наталкивалась на свою неготовность; решив послать морскую экспедицию к берегам Морей, просила своего посла в Лондоне выслать ей карту Средиземного моря и Архипелага, также достать пушечного литейщика поаккуратнее наших, "кои льют сто пушек, а годятся много что десять", хлопоча поднять Закавказье, недоумевала, где находится Тифлис, на каспийском или черноморском берегу, или же внутри страны. Настроение менялось под сменявшимися впечатлениями. "Зададим мы звону, какого не ожидали", - писала она вскоре по получении известия о разрыве (ноябрь 1769 г.). "Много мы каши заварили, кому-то вкусно будет", - раздумчиво писала она через полгода, когда война разгоралась. Но набегавшее раздумье разгоняли такие лихие головы, как братья Орловы, умевшие только решаться, а не думать. На одном из первых заседаний совета, собиравшегося по делам войны под председательством императрицы, Григорий Орлов, которого Екатерина называла Фридриху II героем, подобным древним римлянам лучших времен республики, предложил отправить экспедицию в Средиземное море. Немного спустя брат его Алексей, долечивавшийся в Италии, указал и прямую цель экспедиции: если ехать, так уж ехать до Константинополя и освободить всех православных от ига тяжкого, а их неверных магометан, по слову Петра Великого, согнать в поле и в степи пустые и песчаные, на прежние их жилища. Он сам напросился быть и руководителем восстания турецких христиан. Нужно было иметь много веры в провидение, чтобы послать на такое дело в обход чуть не всей Европы флот, который сама Екатерина четыре года назад признала никуда негодным. И он спешил оправдать отзыв. Едва эскадра, отплывшая из Кронштадта (июль 1769 г.) под командой Спиридова, вступила в открытое море, один корабль новейшей постройки оказался негодным к дальнейшему плаванию. Русские послы в Дании и Англии, осматривавшие проходившую эскадру, были поражены невежеством офицеров, недостатком хороших матросов, множеством больных, унынием всего экипажа. Эскадра двигалась медленно. Екатерина выходила из себя от нетерпения и просила Спиридова ради бога не мешкать, собрать силы душевные и не посрамить ее перед целым светом. Из 15 больших и малых судов эскадры до Средиземного моря добралось только восемь. Когда А. Орлов осмотрел их в Ливорно, у него волосы поднялись дыбом, а сердце облилось кровью: ни провианта, ни денег, ни врачей, ни сведущих офицеров, и "если бы все службы, - доносил он императрице, - были в таком порядке и незнании, как эта морская, то беднейшее было бы наше отечество". С незначительным русским отрядом Орлов быстро поднял Морею, но не мог дать повстанцам прочного боевого устройства и, потерпев неудачу от подошедшего турецкого войска, бросил греков на произвол судьбы раздраженный тем, что не нашел в них Фемистоклов. Екатерина одобрила все его действия. Соединившись с подошедшей между тем другой эскадрой Эльфингстона, Орлов погнался за турецким флотом и в Хиосском проливе близ крепостцы Чесме настиг армаду по числу кораблей больше чем вдвое сильнее русского флота. Смельчак испугался, увидев "оное сооружение", но ужас положения вдохнул отчаянную отвагу, сообщившуюся и всему экипажу, "пасть или истребить неприятеля". После четырехчасового боя, когда вслед за русским "Евстафием" взлетел на воздух и подожженный им турецкий адмиральский корабль, турки укрылись в Чесменскую бухту (24 июня 1770 г.). Через день в лунную ночь русские пустили брандеры и к утру скученный в бухте турецкий флот был сожжен (26 июня). Еще в 1768 г. по поводу только что предпринятой морейской экспедиции Екатерина писала одному своему послу: "Если богу угодно, увидишь чудеса". И чудеса уже начались, одно было налицо: в Архипелаге нашелся флот хуже русского, а об этом русском флоте сам Орлов писал из Ливорно, что, "если б мы не с турками имели дело, всех бы легко передавили". Но Орлову не удалось завершить кампанию, прорваться через Дарданеллы к Константинополю и вернуться домой Черным морем, как было предположено. За удивительными морскими победами на Архипелаге следовали такие же сухопутные в Бессарабии на Ларге и Кагуле (июль 1770 г.). Заняты Молдавия и Валахия, взяты Бендеры; в 1771 г. овладели нижним Дунаем от Журжи и завоевали весь Крым. Казалось, территориальная задача русской политики на юге была разрешена; сам Фридрих II находил присоединение Крыма к России умеренным условием мира. Но петербургская политика, чересчур смелая в начинаниях, была довольно робка в подсчете добытых итогов. Боясь встревожить Европу такими крупными присоединениями, как Крым и азовско-черноморские степи, где между Кубанью и Днестром кочевали ногайские татары, там придумали новую комбинацию - этих всех татар не присоединять к России, а только оторвать от Турции и объявить независимыми, точнее, заставить променять легкую зависимость от единоверного султана на покровительство грозной иноверной царицы. Ногаи подались на русское предложение, но крымский хан понял мудреный план и напрямки обозвал его в своем ответе русскому уполномоченному пустословием и безрассудством. Крым и был завоеван в 1771 г. именно для того, чтобы навязать ему русскую свободу. В число русских условий мира поставлено было и освобождение завоеванных Россией Молдавии и Валахии от Турции, и Фридрих II считал это дело возмож