Кудрявцев Петр Николаевич - Карл V

лю может быть покажется высказанное нами мнение не более как голым предположением? Попробуем заглянуть в переписку Карла V около того времени. Она наверное поможет нам разрешить сомнение. Есть несколько писем Карла от 1542 года. Чтобы лучше видеть тогдашнее положение, если не само настроение императора, приведем несколько отрывков из двух писем его к Фердинанду, писанных в августе месяце, т. е. в то время, когда уже довольно определились отношения империи к Франции и Турции. Извещая брата об открытии военных действий со стороны Франции, он писал, между прочим: "Видя, в каких я нахожусь трудных обстоятельствах вследствие того, что противник мой начал войну именно с той стороны, откуда я всего менее мог ожидать ее, и притом в такое время, когда почти все мои силы были стянуты к Италии, чтобы быть в готовности тотчас выступить в Венгрию, вы поймете, что в настоящую минуту я не имею средств помочь вам, и что мне невозможно в этих обстоятельствах и думать о том, чтобы послать войска в Венгрию, ибо я принужден отвести в другую сторону (в Нидерланды?) часть немецких и испанских сил, которые находились до сего времени в Италии (как в Ломбардии, так и в Неаполе с Сицилией), оставляя, впрочем, и в ней столько войска, сколько необходимо здесь содержать, чтобы всегда быть готовым дать отпор как туркам на границах Неаполя и Сицилии, где они угрожают нападением, так и французам в Ломбардии и в других пунктах Италии, где только можно опасаться удара со стороны короля (Франциска), который нарочно старается вдруг зажечь огонь в нескольких местах, чтобы я не в состоянии был с успехом сопротивляться ему. Надеялся было я иметь еще в своем распоряжении несколько немецких дружин, которые вдовствующая венгерская королева (правительница Нидерландов), сестра наша, велела вновь набрать, как скоро узнала о предприятии герцога клевского в соединении с Мартином фон Россом: она даже писала, что немедленно отправляет их ко мне, когда до нее дошли слухи, что король французский выступил с большими силами по направленью к югу (de deca); но потом я известился, что она сама находится в затруднительном положений, угрожаемая в одно и тоже время нападением с двух различных сторон, и что набранные ею ратники много запоздали против ее ожидания, и я признаюсь, что меня уж гораздо больше озабочивает его положение, чем все беды, которые грозят мне с суши и с моря в южных странах"[15]. Через восемь дней потом он опять писал к Фердинанду: "Хотя, сказать по правде, я сам нахожусь в весьма стесненном положений, оставаясь в Испании, как вы можете судить по тем большим силам, которые король французский собрал против меня как у Руссильона, так и у Наварры, тогда как в моем распоряжении нет других войск, кроме туземных испанских, вовсе непривычных к войне, и хотя сверх того есть большая вероятность, что дело не обойдется без вмешательства турок, которые могут послать свою армию морем; но при всем том меня гораздо больше беспокоит то, что я слышу о движениях французов к Люксембургу, а равно о движении клевского и датского ополчений, которые с другой стороны достигли уже Диета (Биеви, приток Мааса?), так что я не сомневаюсь, что, как скоро обе эти армий соединятся между собою, они в состоянии будут отважиться на многое и сделают мне много вреда в тех провинциях. А я решительно не знаю, как могу помочь им отсюда, и не вижу также, чтобы в этом случае могли принести какую-нибудь пользу мои уполномоченные в Италии..."[16]

   Карл V обыкновенно не отличался особенной откровенностью. В переписке с самыми близкими людьми редко раскрывал он сполна свои планы, еще менее свое настоящее чувство. Уже те признания, которые он принужден был сделать в августе 1542 года своему брату, достаточно показывают, как безотрадно представлялось ему состояние политических дел в различных частях обширной его империи. Каково же должно было тогда быть его истинное расположение? Мог ли он, при известной его болезненной наклонности, освободиться хотя на минуту от мрачных мыслей? Притом не надобно терять из виду того обстоятельства, что письма, из которых мы взяли приведенные отрывки, писаны Карлом в Монсоне (Moncon, Montson), следовательно прямо относятся к пребывании его в Аррагонии во время собрания тамошних штатов. А мы видели, что вторичное выражение мысли императора об удалении от мира принадлежит тому же самому времени.

   Поэтому не иначе, как с некоторыми ограничениями, можем мы допустить следующие слова французского историка, которыми он заключает свой рассказ о первых признаках меланхолического настроения в Карле V, завершившегося впоследствии совершенным отречением его от власти. "Это первое охлаждение к власти Карл почувствовал в такую пору своей жизни, когда ему еще не исполнилось сорока лет, и когда он был в полном блеске своего могущества. Он окончил (?) с выгодой для себя ту продолжительную борьбу, которая с самого начала века тянулась между Францией и Испанией за обладание Италией. Победитель Франциска I в трех войнах, следовавших одна за другой, победитель Климента V²² и всех независимых итальянских государств, он видел между своими пленниками сначала короля, потом Папу, и наконец заставил страну, так долго оспариваемую у него, подчиниться во всем своим политическим видам. С другой стороны, он же был победоносным защитником Германии в опасной борьбе ее с турками. Он дал сильный отпор столько страшному Солиману II, угрожавшему своим нашествием самой Вене, и положил предел его завоеваниям. Выступив потом против Хайр-Эддина Барбароссы, он смело атаковал неустрашимого корсара на северном берегу Африки, в Алжире и Тунисе, где тот считал себя в полной безопасности... Вообще говоря, Карл до сих пор знал только удачу во всех своих предприятиях"[17].

   Наверное, можно сказать, что, если бы подобные речи достигли слуха самого Карла V во время пребывания его в Монсоне, он сомнительно покачал бы над ними головой. Не дал бы он веры словам других о счастливом исходе борьбы за Италию, когда ему за нее же угрожали четвертой войной, возбуждавшей в нем так много опасений. Не принял бы он без оговорки и всего, что сказано новым историком об успехах его против мусульман, в особенности против Барбароссы, когда у него в свежей памяти был неудачный поход против Алжира, и не находилось достаточных средств, чтобы прикрыть Венгрию от угрожавшего ей вновь нашествия турецких сил. Если бы Карл V действительно чувствовал себя в то время на высшей степени своего могущества, не боялся бы он так за свои наследственные провинции и не высказывал бы так откровенно своих опасений за них. Через год или два, конечно, положение изменилось. От Нидерландов опасность была отвращена, и Карл своим смелым движением по направлению к Парижу угрожал своему главному противнику в самой его резиденции. Но через два года нет более и речи об удалении императора в монастырь. Он опять воспринимает свою обычную деятельность, он крепче чем когда-нибудь держит в руках свою власть и замышляет самый сильный удар против тех, в которых видел главных врагов внутреннего мира в империи. Мрачное расположение его духа как будто рассеялось вместе с опасностями, грозившими ему с разных сторон.

   Отсюда вплоть до 1556 года, т. е. когда Карл V на самом деле сложил с себя власть, известные случаи не повторялись более в его жизни. По крайней мере, до нас достигли только известия о двукратной тяжкой болезни императора (в 1547 и 1548), которой он подвергся вследствие усиленных трудов в войне с протестантами. Некоторое время сама жизнь его была в немалой опасности. Тогда, между прочим, продиктовал он свою обширную инструкцию в руководство Филиппу II, в которой изложил свои политические виды и подал сыну многие полезные советы, внушенные многолетней государственной опытностью. Но это была болезнь чисто физического свойства; то мрачное душевное настроение, которое сопровождалось у Карла отвращением к светской деятельности, при ней не повторилось. Зато, возобновившись еще раз через несколько лет, оно взяло над ним такую силу, что он немедленно приступил к необходимым распоряжениям для передачи своей власти со всеми ее атрибутами своим законным преемникам и вскоре после того действительно затворился в стенах одного испанского монастыря, где и оставался безвыходно до последней минуты своей жизни.

   Получив однажды сомнение в непреодолимой силе некоторых прирожденных наклонностей в душе Карла V, в настоящем случае мы еще более вправе спросить - при каких обстоятельствах совершилось окончательное и безвозвратное отречение его от власти и от мира? - Сколько мы могли заметить, мнение Минье относительно этого важного пункта не совсем твердо установлено. Он проходит одно за другим все замечательнейшие события того времени, касается их во многих подробностях, и хотя нередко признается, что они принимали весьма неблагоприятный оборот для императора, особенно в последние годы его управления, но нигде не говорит, чтобы обстоятельства имели сильное влияние на его решение: судя по некоторым выражениям, можно даже подумать, что - во мнении нашего историка - Карл V не прежде отказался от государственной деятельности, как вышедши победителем из трудных обстоятельств, в которых он поставлен был со времени вторичного своего столкновения с князьями протестантской Германии. За тем промедлил он несколько лишних лет во власти, чтобы иметь время восстановить свой авторитет в полной его силе и без всякого ущерба передать его своим преемниками. Вместе с другими историками Карла V Минье также признает, что внутренние события империи, начиная с 1552 года, не только ничего не прибавили к прежней славе императора, но еще много повредили его прежде столько высокому авторитету в общем мнении Европы. И странно было бы отрицать то, что каждому бросается в глаза. Со времени знаменитого движения Морица Саксонского от Магдебурга к Тиролю Карл V несколько раз находился в самом затруднительном положений. Застигнутый врасплох, он должен был в ночном бегстве искать спасения своей личной свободы и безопасности. Беглецом пришел он в свои наследственные провинции, и осужденный в них на бездействие, принужден был в перемирии со своими противниками потерпеть унизительные для своего достоинства условия. После того ему оставалось только покрыть свою внутреннюю неудачу успешными действиями против внешнего неприятеля, от которого страдала честь и существенные выгоды империи. Пользуясь внутренними смутами в ней и действуя в союзе с протестантами, сын Франциска I отхватил от Германии целую область с несколькими значительными городами. Рассеянные силы Карла V опять собрались понемногу, но счастье и тут изменило ему. Осада Меца стоила ему половины армии и кончилась бесславным отступлением. Ничто не удавалось Карлу V в эти трудные минуты его жизни. Не только надобно было отречься, как от несбыточной мечты, от всякой мысли о восстановлении политического и религиозного единства Германии: самое естественное желание отца передать императорскую корону прямо по наследству своему сыну не нашло себе никакого сочувствия ни в немецком народе, ни даже в семье императора, и потому осталось также неисполненным. Неудовлетворение стало в душе Карла V господствующим чувством. Счастье как будто вдруг повернулось к нему спиной. Он сам довольно ясно сознавал свое положение, и приписывая свои неудачи старости, с горькой улыбкой говорил другим, что и "Фортуна любит молодость"[18].

   Все это признает и довольно подробно излагает автор истории "Отречения", хорошо знакомый со всеми обстоятельствами жизни своего героя. Но он очень мало оттеняет действие приведенных событий на самый дух Карла V, он недовольно дает почувствовать читателю, что они могли иметь сильное влияние на последнее решение императора. По его мнению, это решение было гораздо более свободное. Карл V пришел к нему не прежде, как исправив свое невыгодное положение, как внутри империи, так и во внешней политике, и возвратив своему авторитету прежнее его достоинство и величие. На то посвятил он следующие (они же были и остальные) три года своего управления и сошел с престола в обстоятельствах более счастливых. Нельзя было развить более деятельности, чем сколько употреблено было им в последние годы, для поправления своих обстоятельств. Энергия его воли ничего не хотела уступить силе недугов, возраставших с каждым днем, и торжествовала над крайним физическим изнурением. Постоянно больной, он, однако, не пренебрегал ничем для восстановления своего политического значения внутри и вне государства в прежнем его достоинстве, и не прежде решился передать власть в другие руки, как устроив все дела более или менее по своему желанию.

   Историк нигде не говорить прямо, чтобы Карл V успел во всех отношениях восстановить свой высокий авторитет и достиг цели всех своих желаний: но таково почти общее впечатление двух первых глав его сочинения. Была минута, когда повелитель Германии, Испании и Нового Мира действительно находился в крайне стесненных обстоятельствах; но он выдержал невзгоду, изгладил невыгодное впечатление, произведенное ею на него самого и на других, и тогда только произнес свое отречение, когда исчезла всякая тень внешнего принуждения. Читатель опять приведен к тому заключенью, что последним решением Карла V выразилась лишь самая сильная степень того болезненного душевного расположения, которое и прежде не раз играло деятельную роль в его жизни и деятельности. Подготовить же в нем такую печальную настроенность могли разве только усиливавшиеся его недуги и сопровождавшее их крайнее изнурение физических сил.

   Нет спора, что принятый нашим автором от начала взгляд на Карла V верно выдержан до конца. Но чем ближе к развязке, тем больше растут наши сомнения. Как? Неужели даже такие события, как бегство из Инспрука и последовавшее за тем Пассауское Перемирие, так мало соответствовавшее постоянным желаниям и видам императора, не имели довольно сильного влияния на его дух? Неужели даже безуспешная осада Меца, почти равнявшаяся признанию в политическом бессилии, нисколько не тронула его самолюбия? Наконец Аугсбургский Религиозный Мир, которым закреплены были на долгие времена невыгодные условия Пассауского Перемирия, разве так отдален был по времени от знаменитого решения, произнесенного Карлом V над самим собой, что между ними не могло быть никакой внутренней связи? Сомневаемся и готовы несколько раз повторить наши сомнения. Автор, по-видимому, несколько обольстился осторожными и искусными речами самого императора, который прикрывал ими свое отступление перед превосходными силами неблагоприятной, если не прямо враждебной ему современности. Но даже и в этих речах, если только быть к ним внимательнее, можно заметить пробивающееся в них чувство неудовлетворения. Так, в 1555 году, вызывая своего сына Филиппа в Бельгию, Карл V велел передать ему (через Рюи Гомес де Сильва), что "он должен был отложить свою поездку в Испанию, вынужденный силой обстоятельств, которые без него могли бы принять совсем другой оборот, так что вред от них почувствовался бы на всем пространстве его владений; но что теперь, когда с помощью Божьей все опять уладилось, когда часть недавних потерь возвращена снова, и потрясенная репутация тоже отчасти восстановлена, он намерен возложить на него (т. е. на сына) попечение о делах и управление ими и надеется, что тот окажется вполне достойным возлагаемого на него поручения и устроить все к лучшему"[19]. Итак, Карл V не надеялся уже исправить всего своими собственными силами и спешил покинуть незадолго перед тем с большими усилиями подстроенную сцену, на которой действовал до сего времени, из опасения, чтобы она не расшаталась еще более. Послушаем еще одного итальянского политика, Федерико Бадоаро, выразившего, по словам самого Минье, мнение своих современников о том, какое внезапное превращение произошло не только во внешней судьбе Карла V, но и в самой репутации, соединенной с его именем. Уже после того, как совершилось отречение, этот умный наблюдатель доносил венецианской Синьории: "Назад тому шесть лет[20] репутация Карла V стояла на высокой степени, какой не только в наше время, но и за несколько веков прежде, не достигал ни один император между современными ему повелителями по отношению к своим явным и тайным врагам, как внутри христианского мира, так еще более между неверными. Она была плодом многих и столько славных побед, одержанных им в разное время: в Африке - над владетелем Туниса, в Германии - над курфюрстом Иоганном Фридрихом саксонским, ландграфом гессенским, вольными городами и герцогом клевским, в войнах с Францией - над королем французским, который был даже его пленником, в Италии - над Папой Климентом, над Генуей, Флоренцией и Миланом. Но бегство из Инспрука и несчастный исход осады Меца вдруг прервали это славное течение. Тогда ожили воспоминания и о других прежде понесенных им неудачах, как то: об отступлении из Прованса, об алжирской экспедиции, о безуспешной атаке Кастельново и о невыгодном мире, заключенном с французским королем: все это, вместе с отречением его от власти и заключением в монастырь, нанесло почти (quasi) решительный удар репутации императора. Говорю "почти", ибо от него уцелело лишь столько, сколько судно, движимое ветром и веслами и получившее известное направление, сохраняет еще его после того, как ветер перестаете дуть и весла не действуют более. Отсюда все заключают, что доселе огромный корабль обширной империи Его В-ва движим был вперед благоприятным дуновением Фортуны".

   События последних годов в жизни Карла V очевидно оставляли совсем иное впечатление в его современниках, нежели какое производит изложение тех же перемен у современного нам историка. Временно и он, конечно, вынужден делать некоторые уступки другому мнению и признаваться, что "положение императора перед его отречением все еще было довольно затруднительно и опасно"; но эти уступки не такого рода, чтобы ими можно было удовольствоваться. Современники самого Карла смотрели на дело совсем другими глазами. Во всем, что произошло с 1552 года, они поражены были не энергией его воли, способной изворотиться в самых затруднительных обстоятельствах и направить их к лучшему, а постепенным падением громкой репутации, которая до того времени соединена была с его именем. Самое отречение его от власти, по их мнению, было лишь новой степенью в том же падении. Тут, кажется, трудно найти середину: или Карл V действительно торжествовал над обстоятельствами, или они окончательно взяли верх над его волей.

   При всем нашем уважении к талантливому историку, мы не можем принять сполна его воззрения. Мы позволяем себе думать, что оно вообще несколько односторонне, и ищем только формулы, чтобы выразить немногими словами наше разногласие с автором "Отречения Карла V". В общем итоге оно, кажется, может быть представлено в следующих чертах. Определяя своего героя, Минье более всего останавливается на природных недостатках или особенностях самой его организации и из них главным образом объясняет самый важный и вместе столько загадочный шаг в его жизни, которым он заключил свою государственную и политическую деятельность. Положение дел и внешние обстоятельства тут мало имели веса и значения: разве только что они требовали от Карла V более усилий, чем сколько могла выносить его природа, и привели с собой крайнее изнурение его сил, физических и душевных, ранее чем можно было ожидать. Но если бы даже события расположились и гораздо счастливее для него, если бы он и не испытал в своей жизни никаких тяжелых переворотов, рано или поздно он все бы, кажется, кончил тем же самым решением, т. е. отдался бы весь своей болезненной наклонности и распростился преждевременно не только со своей властью, но и со всем обществом: ибо корень недуга он постоянно носил в душе с самого раннего возраста. Мы также не отвергаем некоторых болезненных расположений в природе Карла V, но далеко не можем признать за ними того влияния на важнейшие его решения, какое приписывается им автором новой французской монографий. По нашему мнению, знаменитый император далеко не всегда был полным господином своего положения: внешние события играли гораздо более значительную роль в его жизни, чем думают. Скажем прямо: на наш взгляд, отречение Карла V скорее вытекало из его положения и хода внешних обстоятельств, чем из его душевных расположений. Какое бы развитие ни получил крывшийся в нем зародыш болезни, едва ли бы когда он взял совершенный верх над его привычкой властвовать.

   Но это мнение в свою очередь также может показаться лишенным твердых оснований предположением, и потому мы берем на себя развить его несколько подробнее, в связи с обозрением общей политики Карла V, в одной из ближайших книжек "Русского вестника".

  

   [10] См. между прочим Havemann, Francisco Ximenez, p. 25-33.

   [11] Charles-Quint, p. 12: La disposition quune tristesse naturelle, nne doolenr profonde et pieté nrdente avaient alors fait naître, une extrême fatigue la renouvela dans la suite en la rendant de plus en plus impérieuw.

   [12] См. Mignet. р. 6.

   [13] Показание его приведено у Рибаденейры, в его Vida del Padre Francisco de Borja. См. Mignet, ibid. p. 8.

   [14] См. Mignet, ibid. p. 58-59.

   [15] См. Lanz, Correspodenz des Kaisers Karl V, II, p. 351-352. Мы сохраняем в переводе длинные периоды дипломатической корреспонденции Карла V, как они есть в подлиннике.

   [16] Ibdid. p. 359-360.

   [17] Mignet, ibid. p. 8-11.

   [18] Fortanam esve javenum amicam. Strada, De bello belgico.

   [19] Из Симанкского архива. См. Mignet р. 91.

   [20] Писано в 1558 году. См. р. 131-132.

  

   По нашему мнению, ошибочно думать, что из одних природных свойств Карла V и недостатков его организации объясняется все течение его жизни и важнейшие в ней повороты. В Карле V, более чем в ком-нибудь из его современников, не надобно ни на минуту забывать по преимуществу политического деятеля. Если он хотел класть свою печать на события и давать им направление по своей воле, то они в свою очередь еще сильнее, может быть, отражались на его собственной судьбе. Слишком глубоко завязавшись в борьбу между современными ему направлениями, он не мог выйти из нее целым и неуязвленным.

   И потому еще нельзя надеяться объяснить себе многое из одной частной жизни императора, что с самого начала он очень мало принадлежал семье. Еще в детстве лишился он отца и, можно сказать, не имел больше матери, с тех пор как она впала в безысходную грусть. Оба деда его, Фердинанд Испанский и Максимилиан Германский, оставались почти одинаково чужды ему. С раннего детства Нидерланды заменили ему родину: он стал прививком к чужой земле, и все его воспитание было искусственное, удаленное от естественных влияний родной страны, семейных уз, народного духа и обычаев.

   Прежде всякой другой школы он попал в политическую. Она не ограничивалась только окружавшими его фламандцами, но некоторым образом простиралась на всю страну, в которой довелось ему провести свою молодость. В Нидерландах, по их центральному положению между Германией, Францией и Англией, сходились тогда многие нити общеевропейской политики. Тут даже завязывались вновь некоторые узлы ее, и не раз отсюда задавались довольно трудные задачи современным правителям. Душей этих интриг была тетка Карла V, правительница Нидерландов. У нее было врожденное призвание к дипломатике. Чем больше узнаем Маргариту по открывающимся вновь источникам, тем больше раздвигается в наших глазах круг ее дипломатической и политической деятельности. Многое, что до сих пор без всяких оговорок приписывалось другим более именитым политикам того времени, оказывается теперь несомненно принадлежащим ее уму и искусству. Не делая большого шума, она, однако, умела делать очень многое. В ее ловких руках дипломатика стала одним из самых сильных рычагов европейской политики.

   Политическая жизнь Европы приливала тогда к Италии. Первая сделала поворот к ней Франция, и возбудила за собою и против себя сначала Италию, а потом и Империю. Фердинанду, обманом и силой вместе, удалось захватить Неаполь, Максимилиан мечтал обновить старые права своей короны, по крайней мере, на северную и среднюю Италию, Людовик XII старался удержать за собой хотя Миланское герцогство. Не говоря уже об итальянских государствах, которые замешаны были в борьбу самым непосредственным образом, Англия также не могла долго оставаться равнодушной к общему действию. Мало по малу все политические силы Европы приливали к одной области, протягивающейся вдоль по течению реки По, между Альпами и Апеннинами. Вопрос был в том: как разойдутся, или как соединятся между собой эти силы? Против кого будет направлен главный удар? И какая рука будет довольно искусна, чтобы завязать общее действие между столько разрозненными интересами и направить их к одной цели? - Союз действительно составился: он соединил в себе до сих пор разделенные противоположными интересами силы Испании, Франции и Германии. Общий удар их, казалось, направлен был главным образом против Венециан, которых хотели оттеснить далее к морю, чтобы не оставить им более никакой части в будущем новом разделе Италии. Глаза всех и каждого обращены были тогда на Папу Юлия II. В этом желчном и воинственном старике, казалось, ожили старые воинственные стремления Римского престола. В нем видели душу и главного двигателя Камбрейского союза. Никто не замечал, за его резко выдающеюся фигурой, действия другой более скромной руки, которая в тишине и в тайне подготовляла пути союзу и с искусством опытного дипломата затягивала нити его в один узел. По крайней мере, в настоящее время не подлежит более сомнению деятельное участие Маргариты Нидерландской в составлении камбрейской лиги. Кто знает? Можете быть, и в самом деле, как думает один новый историк, из-за одного союза ей тогда уже ясно виделся другой, непосредственно следовавший за первым и имевший своей прямой целью обратить соединенные силы против одного из союзников, т. е. против Франции. Юлий II, при всей своей предприимчивости, едва ли одарен был такой дальновидностью: ближе всего лежали к его сердцу те интересы, которые входили в круг действия первой лиги. Нужны были более сильные личные мотивы, чтобы призывая французов к участию в камбрейской лиге, в то же время замышлять совершенное изгнание их из Италии. Еще сами итальянцы были довольно равнодушными зрителями французского владычества в своей родной стране, как уже в Нидерландах обдумывался широкий план, вмещавший в себя не только ослабление венецианского могущества на твердой земле, но и вынужденное возвращение Франции к естественным ее пределам [1].

   Маргарита Нидерландская имела свои важные личные причины не любить Францию и не желать ей успехов во внешних предприятиях. Есть душевные раны, которые не излечиваются целую жизнь. Дочь Максимилиана была еще в поре первой молодости, когда, без всякой вины с ее стороны, во Франции нанесено было глубокое оскорбление ее лицу и достоинству. Назначенная невеста Карла VIII, она, вследствие одной домашней и вместе политической интриги при французском дворе, должна была уступить свое законное место другой принцессе и с незаслуженным стыдом возвратиться на родину. С той минуты жизнь потеряла для нее свою поэзию, свое очарование. Маргарита еще не хотела отказаться вовсе от счастья семейной жизни: два раза вступала она в брак, сначала с инфантом испанским, потом с Филибертом Савойским, и два раза осуждена была оплакивать преждевременную смерть мужа. Счастье обмануло ее во всем; ей осталось одно утешение - во власти. Управление нидерландскими провинциями открывало ей довольно широкое поле деятельности. Как женщина, она не могла принимать непосредственного участия в воинственных предприятиях своего времени: гибкая рука правительницы гораздо больше приспособлена была выводить тонкие узоры и вязать сложные узлы в тишине домашнего уединения. Маргарита деятельно взялась за дипломатику. Если в душе ее была какая пустота, то она с избытком наполнялась этой новой деятельностью, требовавшей многих соображений и поглощавшей много времени. Из Нидерландов мысль правительницы свободно обнимала современные политические отношения. Пока другие двигали друг против друга военные силы, Маргарита в тылу воюющих ткала свои тонкие дипломатические сети. В них хотела она поймать и запутать Францию. В то время, как политическое действие все более и более стягивалось к югу, она первая обратила внимание на Англию и старалась вовлечь ее в союз с континентальными державами. Победы, которые Франция выигрывала на юге, не раз уравновешивались действием искусной политики на севере. Юлий II действительно мог думать некоторое время о союзе с французами против венециан: в глазах Маргариты этот союз мог иметь лишь временное значение, как посредствующая ступень для образования будущей лиги против французского владычества в Италии. Оттого она не спускала глаз с Англии и потом, когда составился великий политический союз между Австрией, Англией и Испанией, никому не хотела уступить чести его создания. Последствия известны каждому; Людовик XII не в состоянии был сохранить свое завоевание и принужден был очистить северную Италию.

   Историк, который первый раскрыл эту не видную, но трудную и деятельную роль Маргариты в эпоху итальянских войн, некоторым образом вправе называть ее после того "истинно великим человеком своей фамилии и даже основателем величия Австрийского дома". И в самом деле, начало его возвышения - здесь, а между тем никто конечно не скажет, чтобы виновником его успехов был Максимилиан, или кто либо другой из бывших тогда на лицо членов той же фамилии. Сомнительно также, чтобы Маргарита, замышляя свое хитрое дело, прямо имела ввиду выгоды своего отца, или чтобы в ближайшем ее окружении не было других более сильных побуждений. Мы, кажется, не ошибемся, назвав между ними те высокие надежды, которые соединялись с именем кастильского принца, продолжавшего в Нидерландах свое воспитание. Правительница, без сомнения, не хотела трудиться бесплодно, но как у нее не было прямых наследников, то все ее надежды в будущем должны были сосредоточиться на том лице, которое по своему рожденью и положению более других имело право на ее участие. Карлу, сыну Филиппа Габсбургского и Хуаны Кастильской, досталась эта завидная доля с самого детства: едва исполнилось ему шесть лет, как уже в приятной перспективе сияли перед ним, одна после другой, короны Касталии, Аррагонии и, может быть, Неаполя. Права младшего его брата далеко не равнялись его правам. Сверх того, Фердинанд оставался в Испании, тогда как брату его довелось жить в том самом городе, который был резиденцией его тетки-правительницы. Помещая в Брюссель молодого принца и в лице его - надежды будущего поколения, судьба как будто хотела указать в нем дочери Максимилиана живую цель ее стремлениям и вместе с тем поощрить ее к дальнейшей деятельности.

   Рано оторванный от семьи и от родной почвы, Карл сделался почти вовсе чужд им от последующего воспитания. Оно, впрочем, вовсе не было непосредственным делом Маргариты и, может быть, даже немало способствовало к охлаждению последних родственных связей между молодым принцем и его теткой, которая подле него была единственной представительницей фамилии и ее интересов. Воспитатели Карла были фламандцы родом, душой и нравом. Между ними самое важное место занимал гувернер его де-Шьевр (de Chievres), из старого рода Кроев (de Croy), а за ним надобно назвать еще Адриана Утрехтского, в качестве главного наставника принца. Оба они проникнуты были важностью своего назначения и вели дело воспитания с большой точностью, но в то же время педантически холодно и без всякого участия сердца. Думая образовать из Карла государственного человека и тонкого политика, часто вовсе забывали в нем человека. Мало обращая внимания на его детский смысл, его хотели заранее приучить к государственным занятиям и заставляли его читать все сколько-нибудь важные бумаги. Де-Шьевр не брал на себя даже труда чтения: он хотел, чтобы Карл читал сам и потом делал донесения правительственному совету. Его иногда нарочно будили ночью, по случаю какой-нибудь вновь поступившей бумаги, чтобы приучить к деловому порядку. В деле умственного образования Карла главная заслуга бесспорно принадлежит его наставнику; но он ни чем не в состоянии был наполнить того пробела, который оставался в воспитании принца вследствие его исключительного положения. Адриан в этом отношении мог сделать для своего воспитанника только одно: утвердить в нем католицизм и таким образом скрепить хотя религиозную связь его с Испанией.

   В Карле посредством искусственного воспитания развита была преимущественно, на счет других душевных сторон, государственная и политическая восприимчивость. Хотел он того или нет, к его уму в самом раннем возрасте привиты уже были ходячие правила современной ему политики. Впрочем, для восприятия их у него нашлось также довольно собственного, природного смысла. Брошенные семена пали не на каменистую почву. Прибавьте сюда пример и неутомимую политическую деятельность тетки, которые были постоянно в глазах у Карла. Как бы дух воспитания ни охлаждал добрые отношения между ними, главное направление ее политики не могло не сообщиться и ее племяннику. В этом направлений были два полюса - Испания и Франция. Как только начинал раскрываться политический смысл Карла, он уже научился смотреть на Францию, как на естественную соперницу при исполнении тех обширных замыслов, которые могли быть основаны на обладании Испанией и соединенными с ней землями. От самого начала тут было место не симпатии или дружеству, а разве прямо противоположному чувству. Не то чтобы Карл высоко ставил народные интересы жителей Испании, или чтобы ему были дороги их существенные выгоды, которые могли бы потерпеть от соперничества с соседственной страной: народонаселение края, народ вообще и его истинные интересы были для него понятия отвлеченные; его учили дорожить формой без отношения к ее содержанию; Испания могла быть населена кем угодно, - от того Карл еще нисколько бы не изменил своих отношений к ней. Но от Испании производил он свои права, на Испанию смотрел он как на свое будущее достояние: так мог ли он оставаться равнодушен к успехам Франции за естественными ее пределами?

   Потому, когда Карл по смерти деда своего, Фердинанда Католического, вступил в королевские права и занял соединенные престолы Аррагонии и Кастилии, трудная задача управления обширным государством не показалась ему свыше сил. Благодаря искусственному воспитанию, он достиг преждевременной зрелости. Несмотря на свой юный возраст, он уже знаком был с тайнами внутренней и внешней политики, другими словами, знал, чего хотел, и как действовать для своих целей. Давно известную теорию ему оставалось лишь прилагать прямо к делу. Советники, которые заправляли его воспитанием в Нидерландах, был неотлучно при нем и в Испании. Мы имели уже случай упомянуть о внутренних его распоряжениях по управлению Аррагонией к Кастилией. Уступая воле юноши, старик Хименес должен быть сойти с высокого поста, который занимал до сего времени и на котором думал умереть спокойно. Не хуже хитрого и многоопытного деда, Карл умел заставить преклониться пред своей волей все еще гордые своей независимостью местные государственные чины. В формальном отношении он, впрочем, делал им всевозможные уступки. Школа, в которой Карл получил свое политические образование, допускала крутые и резкие меры лишь в том случае, когда считала их вполне благовременными; в противном же случае, не отказываясь от них совершенно, охотно предоставляла исполнение их более отдаленному будущему... В этом духе действовал и Карл в первые годы своего пребывали в Испании.

   Но еще любопытнее наблюдать за ним во внешней политике. Нельзя сказать, чтобы им руководила особенная любовь к той стране, где суждено было ему положить первые основания своей обширной власти: подобные чувства не входили в его воспитание и не могли быть внушены ему фламандскими наставниками; но самый интерес власти, которой Испания служила первой и главной опорой, заставлял его позаботиться о том, чтобы как можно выгоднее устроить ее внешние отношения. Начало этих действий восходит еще ко времени пребывания Карла в Брюсселе. Самые ранние из них непосредственно примыкают к известной политике правительницы Нидерландов. Так, гораздо прежде чем Карл узнал лицом к лицу Испанию, от его имени и в интересах Кастилии заключаемы были союзные трактаты между нею и Англией. Ряд договоров, подписанных принцем кастильским (как титуловался тогда сын Филиппа и Хуаны) и королем английским, и возобновлявшихся время от времени, открывается 1513 годом[2]. Договаривающиеся стороны обязывались не только хранить добрый мир между собою, но и помогать одна другой в случае неприятельского нападения на ту или на другую. Одним из первых царственных актов Карла, по принятии им испанской короны, было подтвердить прежние условия новым договором с Англией[3]. Расчет был очень верный: пока еще не определились отношения к Франции, молодому королю, необходимо было оградить себя против возможных случайностей прочным союзом с ее старой соперницей.

   С некоторого времени, впрочем, и отношения ко Франции склонялись более к миру. Смерть Людовика XII произвела в них заметный поворот. На первое время можно было думать, что умерший король унес с собой в могилу большую часть французских притязаний на разные итальянские области. Виды и намерения его преемника еще не определились; и личные свойства его были еще не довольно известны на стороне, что бы по ним можно было заключать о будущем направлений его политики. Начинавшееся соперничество двух домов не успело превратиться в закоренелую вражду между ними. Возвращение к дружественным отношениям казалось тем возможнее, что представлялись виды на заключение политического союза родственным. Что, например, мешало дочери Людовика XII сделаться невестой принца кастильского? И почему было не воспользоваться этим случаем, чтобы предотвратить опасности возможного разрыва? Наследник прав на Испанию тем более нуждался тогда в верных союзниках, что вовсе не мог похвалиться добрым расположением своего деда. Фердинанд не очень жаловал своего внука. Так составился проект родственного союза, превратившийся потом в формальный договор между эрцгерцогом Карлом и Рене, дочерью Людовика XII[4] . Со стороны Франции договор подписан был королем Франциском I. Главное обязательство состояло в том, что Рене на восьмом году своей жизни должна быть помолвлена, а на тринадцатом выдана замуж за кастильского принца. Комбинация не могла составиться без участия Маргариты: мы имеем тому прямое доказательство в особенном условии договора, касающемся некоторых, ей собственно принадлежавших прав на разные участки.

   Трактат не получил еще никакого исполнения, как Франция уже снова угрожала Италии. Новое нападение было даже гораздо стремительнее, чем все прежние. Подобно лавинам, тесно сомкнутые ряды французов скатились с непроходимых альпийских высот и смутили своим быстрым появлением мало приготовленных к тому противников. Переход был сделан там, где казался наименее возможным. Каким-то чудом доброй воли и терпения тяжелая артиллерия в 72 орудия была перевезена в короткий срок времени через высокий хребет гор. Крутые, неприступные скалы раздвигались, уступая действию мин. Как гроза Божия, целая армия увала вдруг на Ломбардскую равнину. Даже не робкое сердце Проспера Колонны дрогнуло, когда вдруг сказали ему о приближении французов. Рыцарь Баяр застал его за столом нисколько не приготовленного. Уж не упали ли они с неба? Спрашивал неприятельский полководец в недоумении, и, растерявшись, не сделал всех должных распоряжений к бою. Силу французов составляло не столько их число, сколько смелость и стремительность их натиска. Собственно говоря, у них не было даже предводителя. Старые генералы, Тремуль и Тривульче, уже изжившие свое время, присутствовали тут больше для парада, чем для действия. Армию вели вперед сам король и родственник его, констебль Бурбон, одному из них было только 21 год, другому не более 25. Не смотря на то, один удар с их стороны мог решить участь целой Ломбардии. Спасение ее зависело не столько от самих итальянцев, сколько от наемного швейцарского войска, которое стояло неподалеку от Милана. Еще не было силы, которая могла бы сломить несокрушимые ряды швейцарцев. По своей необыкновенной стойкости они одни заслуживали в свое время название пехоты в строгом смысле  олова. Они не отличались пылкостью удара, но выдержав удар противника, смело и твердо переходили потом в наступление. При Мариньяно произошла кровавая встреча между двумя армиями. Гром ее огласился потом на всю Европу - и недаром. Противники оспаривали друг у друга не только поле битвы в обладание страной, но и честь быть первой армией. В действии не было почти никакого единства: часто одна часть армии не знала, что в то же время делалось с другой. Но каждый исполнил свой долг в упорнейшей битве, разрешившейся окончательной победой лишь на другое утро. Тяжесть боя пала более всего на французскую пехоту: лишь с величайшими усилиями могла она выдерживать натиск швейцарских масс, которые давили ее своей густотой и едва ли не превосходили своей стойкостью. Впрочем, и медленные немецкие ландскнехты, бывшие во французской армии, также сделали свое дело. С пылкостью, свойственною молодости, Франциск и командовавший под ним Карл Бурбон бросались вперед наравне с простыми ратниками. Они мужественно врубались в густые ряды неприятеля и бились с возрастающим их числом до истощения. Несколько раз Франциск был в опасности не только за свою жизнь, но и за свою личную свободу. Нависшая катастрофа могла постигнуть его десятью годами ранее. Французская артиллерия под опытным начальством Пьетро Наварро производила разрушающее действие на неприятеля, но не она решила дело. Лишь наступившая темнота на время разлучила сражающихся. В некоторых пунктах швейцарцы остались внутри французского лагеря, куда успели пробиться в продолжение дня. Никто не спал ночью; перед лицом друг друга противники изготовляли оружие и силы к новому бою. Вплоть до самого утра не умолкали звуки швейцарских рогов, мешаясь по временам со звуком военных труб из другого лагеря. Но французские начальники лучше умели воспользоваться ночным роздыхом, чем их противники. Когда швейцарцы, собравшись с силами, пошли снова в бой, они везде встретили или устремленные на них копья немецких ландскнехтов, или пушечные жерла, которые вносили смерть в их густые колонны. Скоро борьба стала неравной. При самых отчаянных усилиях швейцарские львы нисколько не подавались вперед и едва в состоянии были наполнять пустоту в своих рядах. Под убийственным огнем артиллерии заметно остывал жар нападения. Смелое боковое движение французской кавалерии решило битву. Железные ряды швейцарцев поколебались и были сломлены. Появление Альвыано с союзной венецианской кавалерией заставило их еще более ускорить отступление. Как упорен был бой, так совершенна и обильна последствиями была победа. Через несколько дней после Мариньяно Максимилиан Сфорца сдал Франциску Миланский замок и вместе с ним свою власть над герцогством. Одним ударом достигнута была цель похода, и никто более не осмеливался оспаривать триумф у победителей.

   Нет нужды говорить, что этот неожиданный удар быстро отозвался по всем окрестным странам. Он, впрочем, был слишком силен, чтобы тотчас же возбудить противодействие. Карл был к нему, может быть, чувствительнее многих других, но ни положение, ни средства его не позволяли ему думать о разрыве. Один дед его стоял тогда на краю могилы, а другой еще менее предприимчив был от самой природы и еще больше ослабел от старости. Смерть Фердинанда, последовавшая через несколько месяцев после того, передала в руки Карла тяжелое наследство управления двумя обширными государствами. Прежде чем воспользоваться для своих целей их средствами, ему еще нужно было утвердить в них свою власть. Карл явился в Испанию чужим ей человеком: за недостатком народной любви, ему надобно было позаботиться о других, более искусственных основаниях для прочности своего авторитета. В таком положений не уместнее ли было для него подумать о том, чтобы обеспечить себя новыми союзами, чем без нужды подвергать свою нисколько еще не упроченную власть опасностям неверной войны? Весьма возможно, что необходимость подтвердить прежний союз с Англией новым договором внушена была ему между прочим этим самым расчетом. С другой стороны успехи французов в Испании должны были возбудить в нем опасения за итальянские его владения, соединенные с аррагонской короной. Чем затевать вновь опасный спор, которого исход был очень сомнителен, не лучше ли было попробовать мирным трактатом оградить безопасность отдаленных владений против возможных покушений на них? Одним словом, в положении Карла было гораздо выгоднее закрепить новыми трактатами прежний союз с Франциском, чем начинать с ним войну.

   Наследник Фердинанда и Изабеллы действительно предпочел первый путь. Несколько следующих один за другим договоров с Франциском, прежде и после похода его в Италию, свидетельствуют о заботливости Карла сохранить с ним дружеские отношения. Нойонский трактат, подписанный 13 мая 1546 года, занимает в том числе самое важное место. Не исчисляем всех отдельных условий этих договоров; по нашему мнению, всего занимательнее в них указания на те общие начала, которыми Карл и его ближайшие советники хотели руководиться в своей политике. Так, в самом первом трактате, заключенном с Франциском еще при жизни Фердинанда, внук обязывался не подавать более помощи деду, если тот в положенный срок не согласится уступить Наварру Франции. Для этой цели союзники условились отправить от себя общее посольство к Фердинанду и назначали ему год для размышления. В договоре не было упомянуто о том, что могло произойти в случае отрицательного ответа со стороны Испании; но легко было угадать намерения договаривающихся по самой его сущности: они очевидно были прямо враждебны властителю Аррагонии[5]. В Нойонском трактате также есть одна подобная черта. Выговаривая себе право помогать Максимилиану в войне с венецианцами, Карл, впрочем, нисколько не противоречил неприязненным действиям против деда со стороны своего союзника. Договор скреплялся новым брачным условием, в силу которого Луиза, дочь Франциска, объявлена была, вместо Рене, невестой Карла и должна была принести ему в приданое французские притязания на одну часть Неаполитанского королевства[6].

   Так, в самом начале своего политического поприща Карл не задумывался приносить в жертву интересы своих близких родственников своим политическим видам и соображениям. Он готов был на наступательный союз против одного своего деда и почти отступался от другого. Сказать ли, что он действовал таким образом из национальных побуждений? Более чем сомнительно: как не было до сего времени семьи для Карла, так не находилось еще нации, которую бы он мог назвать своей и ко благу которой привязал бы все свои желания. По крайней мери, испанцы не считали его своим, да и он не тщеславился много своим испанским происхождением. Карл действовал на общей, можно бы даже сказать - отвлеченной политической почве: он преследовал свои государственные идеалы и мало думал о тех, к кому они были прилагаемы на практике.

   Еще далеко было до союза Карла с нацией, как он был уже в тесном союзе с королями французским и английским. Но он обманывал себя, если предполагал много прочности в этих политических связях. Не могло быть ничего прочного, во-первых, в союзе с Генрихом VIII, у которого все зависело от первого капризного движения воли. Франциск I, в сущности, был гораздо постояннее в своих стремлениях; но зато по другим, более глубоким причинам, от него еще менее можно было ожидать неизменной  твердости в добрых отношениях к новому союзнику. Не успели еще они, не имели случая узнать друг друга лично, а то бы они сами почувствовали и сознали, что между ними нет и не может быть ничего общего. Мы уже встретили раз Франциска на поле битвы: не раз еще и потом найдем его в самом жару боя, запальчиво заносящегося в густые ряды противников. Это была настоящая его роль, та, которая прямо вытекала из его природы и воспитания; тут он