Кудрявцев Петр Николаевич - Карл V

фантазий, которая, не довольствуясь действительным положением вещей, строила в том же самом духе новые обширные предприятия мечтательного свойства. Одним словом, в то самое время, когда целый век в лице лучших своих представителей неудержимо рвался вперед, мысль Карла V все больше и больше погружалась в туманное средневековое созерцание, почерпая из него не только силу для своих личных убеждений, но и побуждение для своей политической деятельности в самом обширном смысле слова.

   Очень рано уже можно наблюдать эту основу в дипломатических актах, которые дошли до нас между другими памятниками царствования Карла V. Она присутствуете в самых первых его дипломатических сношениях, когда еще он не носил на себе немецкой короны. Пока не установились главные направления политики, она является здесь в виде общей потребности мира между христианскими народами. Так, в инструкции Карла послам его при дворе Франциска читаем (1518): "Прежде чем начинать войну, особенно против христиан, христианские короли и государи, находящиеся в мире, должны строго обдумать дело, потому что правосудие Творца ничем так не оскорбляется, как подобной войной, и никогда невинный народ не терпит столько разных бедствий и притеснений" [1]. "Католический король, - говорится далее в той же инструкции, - который употребляет все свои средства и все время на то, чтобы утвердить мир между христианами, от всего сердца желал бы устранить все поводы к несогласию и явному раздору между ними, и на этот конец посылает своих послов к императору и к королям Франции и Англии", и т. д. Предметом несогласия между двумя последними державами был город Турне. Находя такой повод ничтожным к разрыву между христианскими королями, Карл предлагает им со своей стороны общую цель, для которой они могли бы соединить свои силы, вместо того чтобы ослаблять друг друга взаимной враждой. "Если зайдет речь о Турне, - пишет он в другой инструкции, - то пусть отвечают послы, что у католического короля нет в этом мире большого желания, как видеть христианских государей в добром согласии между собой, дабы они общими силами могли предпринять надежную войну против турок, и что он со своей стороны готов для такого дела не щадить ничего, ни даже своей собственной особы"[2]. Та же самая мысль повторяется потом в новой инструкции, писанной двумя месяцами позже. "Католический король, - сказано здесь между прочим, - всегда желал и теперь остается при том же самом желании, чтобы христианские государи были соединены между собой узами тесной дружбы, и чтобы таким образом, при отсутствии взаимной недоверчивости, тем удобнее можно было им подумать о походе против турок"[3]. В дипломатических сношениях Карла с Франциском опять встречаемся с той же господствующей идеей. Так находим ее на первом плане в начертании одного, по-видимому, несостоявшегося договора между королями испанским и французским, незадолго до немецкого избрания[4]. "Всем современникам и тем, которые имеют родиться на свет, да будет ведомо, что превысокие, предоблестные и могущественнейшие государи, Франциск, милостью Божьей христианнейший король Франции, и Карл, той же милостью католический король Испании и Обеих Сицилий, памятуя то, что Богу угодно было почти в одно время возвысить их до королевского достоинства и призвать к власти в великих монархиях, так что между христианскими государями никто не может сравняться с ними в силе и могуществе, сознавая также, что по этому самому они более всех других обязаны заботиться о сохранении и распространении христианской республики и о возвеличении нашей святой католической веры, и по внушению свыше чувствуя в себе с самого вступления своего на престол постоянное расположение к поддержанию, сохранению и умножению доброго и истинного мира, дружбы и спокойствия, не только между своими государствами, подданными и союзниками, но и в целом вообще христианств, для того чтобы все военные силы христианских народов, соединенных в одно нераздельное могущество, могли быть дружно обращены против неверных, как явных врагов нашей святой католической веры, - по всем сим причинам означенные короли и прежде несколько раз заключали между собой разные мирные и дружественные договоры, в силу которых все христианство до сего времени могло наслаждаться внутренним миром и спокойствием, и в настоящее время, чтобы предотвратить неправильное толкование прежних трактатов и придать им еще более силы и крепости, положили открыть в Монпелье новые переговоры с мирной целю через своих уполномоченных".

   Прекрасные слова о добром мире и согласии между всеми христианскими народами можно встретить также, кроме инструкций Карла V его уполномоченным, и в других дипломатических актах того времени. Генрих VIII, несмотря на свой неуживчивый нрав, также любил пощеголять ими время от времени. Франциск I тоже пользовался ими при удобном случае. Но никем не повторялись они так часто и ни у кого не казались так искренни, как у Карла. Надобно полагать, что это были отголоски тех внушений, которые между прочим вошли в его воспитание. Уроки Адриана Утрехтского, как видно, не пропали для него даром и слились в душе воспитанника с политическими наставлениями другого воспитателя. Первые составили в ней общую идеальную основу, к которой так или иначе старалась прикрепить себя и политическая теория, лишенная собственных твердых оснований. Молодой ум Карла не способен был заметить внутреннего противоречия между двумя направлениями, и как только ему представилась возможность действовать самостоятельно, мечтал уже о приложении своих начал на практике. Оттого могла произойти эта странная несообразность в его собственных действиях, что когда на деле он всячески старался отвлечь Генриха VIII от тесного союза с Франциском I и сам все больше и больше увлекался духом вражды против последнего, на словах он то и дело твердил о мире между всеми христианскими государями и выражал готовность на все пожертвования, чтобы соединить все силы в одном христианском предприятии.

   Тогда уже определилась для него отдаленная цель всех этих усилий. Минуя все современные отношения и, как будто ничего не зная о них, тогда уже он указывал своим настоящим и будущим союзникам на поход соединенными силами против неверных, против турок, как на венец всей миролюбивой политики, основанной на христианских началах. Но эта цель оставалась почти несбыточной мечтой, пока владения Карла в Европе не выходили из пределов двух южных полуостровов. Как любимую мысль, ее часто можно было выставлять на вид, но едва ли кому - самому Карлу, или его советникам - приходило в голову серьезно думать об ее исполнении. Вступление на императорский престол в Германии не только расширило горизонт его власти, но и значительно приблизило его к осуществлению любимой мечты. Военные средства Карла увеличились, может быть, более чем вдвое, да и самая империя имела гораздо более прямых интересов в борьбе с турками, чем отдаленный запиренейский край. Испания уже кончила свою борьбу с мусульманами; для Германии же она только начиналась.

   Несправедливо, впрочем, было бы думать, что необходимость борьбы с турками вытекала для Карла из самого положения Германии, которой тогда действительно угрожал разлив мусульманского завоевания. Мы уже видели, что он вступил на немецкий престол с готовой мыслью. Если же здесь она получила новое развитие, то этому были другие причины. Политические виды и идеи вырастали для него не из самой почвы, на которой он стоял, а нарождались в его голове сообразно с высотой его личного положения. Перемены в положениях Карла можно сравнить с постепенным восхождением его с одной высоты на другую. Чем больше он сам поднимался вверх, тем шире, правда, раскрывался перед ним горизонт, но тем более терял он сам чувство действительной почвы, и взгляд его на предметы становился все отвлеченнее и отвлеченнее. С той высоты особенно, на которую поставило его немецкое избрание, исчезали для него частные или народные отличая, столько впрочем существенные, и выдавалась резко разве только самая видная противоположность двух миров - христианского и мусульманского. Ибо так высоко стоял еще немецкий императорский престол в общем мнении века, что с высоты его действительно можно было обозревать весь почти европейский мир; оттуда брошенный взгляд доставал до крайних его пределов, оттуда же легко было видеть и главные точки соприкосновения этого мира с азиатским или мусульманским, хотя с другой стороны может быть тем более терялись в безразличии ближайшие предметы, лежавшие у самого подножия этого высокого пьедестала.

   Возлагая на себя немецкую корону, Карл V не только принимал власть над Германией, но и самую идею империи, как она была выработана в прежнее время. Чего не могла дать ему действительность, то он дополнял своим воображением. Его империя была прямой наследницей старой римской; в его мыслях она совмещала в себе права Рима и Византии. Это была та Священная Римская Империя, которой начало современно было возвышению католицизма, и которая считала своим основателем Карла Великого, а восстановителем Оттона I, также Великого. Это было то величайшее государственное учреждение старого времени, которое, по мысли своего основателя, должно было заключать в себе все христианские народы, и считало своей высшей задачей распространение христианского просвещения. Если эта мысль представлялась уже Карлу с высоты испанского престола то, как еще образнее и потому понятнее, должна была она казаться ему на вершине империи! Карл V хотел для себя империи в ее старом смысле, со всеми ее отличительными признаками и особенностями. Он не иначе воображал ее себе, как в виде огромного здания с двумя отдельными вершинами, подобно тому, как обыкновенно заканчивались большие готические сооружения. И именно потому, что он брал империю на старых основаниях, он принимал ее и с папской властью. Самый способ выражения его об отношениях между собой двух верховных властей католического мира, императорской и папской, заимствован был им прямо из средневековых политических теорий. Облекаясь одной из них, Карл торжественно принимал на себя и обязанности ее по отношению к другой. В этом смысле написана грамота, данная императорскому уполномоченному, который в июне 1520 года, следовательно еще за несколько месяцев до коронования Карла в Ахене, отправлялся к римскому двору. "Мы, Карл (следуют титла), - сказано в ней между прочим, - уполномочиваем вас, Дона Хуана Мануэля, отправиться в качестве, нашего посла к римскому двору, желая через вас передать господину нашему, Льву X, выражение нашей сыновней преданности и уверить его в том, что мы принимаем на себя защиту его святейшества вместе со всей Римской церковью, так чтобы достоинство адвоката и покровителя апостольского престола, которое носили на себе наши предшественники, не только не потерпело в нас никакого ущерба, но получило бы новое приращение, - и как две эти власти, т. е. папская и императорская, сравниваются с двумя высокими светилами вселенной, так пусть соответствуют они одна другой и в самых своих обязанностях, чтобы от света их весь мир получил христианское просвещение, и чтобы никакой мрак и никакая темнота не могли устоять перед их совокупным действием"[5]. В заключение и здесь поставляется на вид конечная цель союза двух величайших властей католического мира. Для того, - говорится в той же грамоте, - духовный меч должен тесно соединиться с светским, "дабы потом мы в состоянии были одним дружным ударом обратить эти соединенные силы христианского мира против врагов католической веры, и могли бы, согласно сердечному нашему желанию, всеми зависящими от нас средствами действовать для распространения христианской религии, чтобы не только носить имя католического, но и заслужить его себе на самом деле"[6]. Нужно ли что еще прибавлять к этим словам самого Карла V, в которых так ясно высказались его понятия об империи и значений ее внутри и вне европейского мира?

   И пусть не думают, что эти мысли сказались у него лишь в минуту первого упоения немецким избранием, когда он не успел всмотреться в новое положение. Изданные документы не оставляют сомнения, что известное нам представление Карла об империи перешло в твердое его убеждение, и что он не только не хотел никогда изменить ему в своих мыслях, но и положил его в основание всей своей деятельности. Что бы он ни предпринимал впоследствии, точкой отправления его действий было всегда одно и тоже основное начало. Постоянство и неизменность этого воззрения мы можем проследить на несколько лет вперед. Не дожидаясь вызова со стороны христианского императора, турки смело простирались вперед в своих нападениях. Так в 1522 году они угрожали острову Родосу, который находился тогда в руках одного католического рыцарского ордена. До сведения Карла доведены были жалобы магистра ордена и просьбы его о помощи. Занятый большой европейской войной, Карл должен был пока ограничиться в своем ответе одними обещаниями. Но требование так близко касалось его католической совести, что по этому случаю он не мог не высказать еще раз того понятия, которое имел сам о своих великих обязанностях. Приводя в оправдание свое настоящую войну и недостаток денежных средств (ибо те пособия, которые определены были ему последним немецким сеймом "для поднятия императорской короны и приведения священной империи в такое состояние, чтобы она могла принять на себя покровительство и защиту всего христианства и обратить свои силы на низложение врагов его", пришлось употребить все на оборону от них Венгрии), Карл продолжает свой ответ в следующих словах: "Несмотря на то, дабы никто не сомневался более, что мы никогда не имели другого желания, как употребить наши силы против неверных, мы решили и постановили, как первый между христианскими государями, истинный защитник и покровитель святой христианской веры, адвокат и старший сын римской церкви, отбрасывая от себя всякое извинение и поступая по нашему долгу, принять поспешно все зависящие от нас меры для противодействия сей великой опасности и не пощадить ничего на сохранение, защиту и освобождение Родоса от угрожающих ему неверных врагов, хотя бы для того нам нужно было не только употребить в дело все государственные силы, но и подвергнуть самую жизнь нашу опасности"[7]. Не будем говорить о том, что помешало Карлу исполнить его намерение; довольно того, что, как показывает его частое возвращение к одной и той же мысли, он видел свой первый долг в отражении неверных на всех точках соприкосновения их с христианским миром и в следующие затем годы, мысли и желания Карла неизменно направлены были к той же главной цели. В 1524 году, во время самого разгара войны с Франциском, он писал к брату своему Фердинанду: "Вы хорошо знаете, мой любезный брат, да и всякому это должно быть известно, что моим постоянным желанием и главной заботой всегда было сохранить и поддержать мир и спокойствие в христианском мире. Как все мои прошедшие, так и настоящие действия имеют только одну цель, достижение этого мира, который дал бы нам возможность соединить вместе все силы христиан, чтобы не только положить конец завоевательным стремлениям турок и вообще всех неверных, но и повести против них наступательную войну и через то еще более способствовать к умножению, распространению и возвышению католической веры[8]. Два года спустя, по заключении мира с королем Французским, Карл V писал тетке своей Маргарите, правительнице Нидерландов: "Я решился подписать этот мир, главным образом и прежде всего, желая сделать угодное Богу и имея в виду облегчение и спокойствие подвластных мне земель и моих подданных. И я питаюсь надеждой, что Папа и все христианские государи не замедлят воспользоваться этим добрым началом, чтобы, идя долго тем же путем, приступить наконец к большому предприятию против турок, искоренить ереси, которые Бог по грехам нашим попускает внутри христианского мира, и таким образом доставить ему внешнее спокойствие и утвердить в нем внутренний порядок. Все это такие предметы, которым я от всего сердца готов посвятить себя, во исполнение тех высоких обязанностей, какие Богу угодно было возложить на меня, - и могу уверить вас, что не от меня будет зависеть, если все эти цели не найдут себе осуществления"[9].

   На папском престоле в продолжение нескольких лет произошло несколько перемен. Когда Лев X умер, выбор пал на бывшего наставника Карла, Адриана Утрехтского, а как и его скоро не стало, то избран был Климент VII из фамилии Медичи. Нет нужды говорить, что пока Адриан носил тиару, доброе согласие между императором и папским престолом не нарушалось, и Карл V не имел никаких причин изменять свои прежние понятия об отношениях между собой двух властей. Но поведение Климента VII далеко не могло внушить ему той доверенности, какую он питал к его предшественнику. Во время войны между императором и королем французским Папа не раз склонялся на сторону последнего. Даже по заключении мира с Франциском, в 1526 году, Карл имел еще много причин к неудовольствию на Климента. Однако это не мешало ему оставаться при прежних мыслях и даже употреблять те же выражения, говоря об отношениях своей власти к папскому престолу. "Так как оба мы, - писал он Клименту VII в том же году, заставив его наперед выслушать много горьких упреков в недоброжелательстве, - поставлены миру как бы два великие светила, то потщимся, чтобы нами действительно просветился весь мир и вместо того, чтобы хотя временно помрачать горизонт его нашим несогласием, подумаем лучше о целой христианской республике, об отражении врагов ее общими силами и об искоренении в ней ересей и всяких заблуждений"[10].

  
[1] Monum. Habsb. 11 abth., 1, B. p. 56 (No 23).

   [2] Ibid. p. 61. (No 24).

   [3] Ibid. p. 66. (No 25).

   [4] Это начертание предложено было уполномоченным Карла в Монпелье. Mon. Habsb. 1, p. 78-79 (No 30).

   [5] См. Mon. Habsb. 11 Abth. 1, В. р. 178 (No 51). Особенно замечательны слова: quemadmodum hae duae dignitates, pastoralis sc. et imperialis, duobus magnis orbis luminaribus aequiparantur. Этот способ выражения об отношениях между собой двух властей, как известно, ведет свое начало прямо от Иннокентия III, знаменитого основателя католической теократии.

   [6] Ibid.

   [7] См. Lanz: Corresp. d. Kaisers Karl V, 1, p. 67.

   [8] Ibib. p. 81.

   [9] Ibid. p. 151.

   [10] Ibid. р. 220. Cum a deo simus ambo constituti velut luminaria duo magna, demus operam etc.

  

   Прошло еще три года. В это время Карл еще раз успел померяться со своим прежним соперником в открытой войне. Несогласие опять приходило к концу; в Камбре открыты были переговоры для заключения мира. Эта война, казалось, обличила ложь существовавших доселе отношений между "двумя великими светилами" католического мира: если император имел свои причины жаловаться на Папу, то Папа, в свою очередь, никогда не мог забыть разграбления Рима, своей резиденции, войсками главного покровителя католической церкви. Несмотря на то, отношения между Карлом V и Климентом VII в 1529 году были никак не хуже, чем по окончании первой войны. Император по-прежнему продолжал сноситься с папским престолом через своих уполномоченных и обменивался с ними теми же планами и соображениями, какие занимали его назад тому несколько лет. Самый порядок, в котором его политические мысли следовали одна за другой, оставался тот же, что и прежде. Это особенно видно на одном месте из донесения императорского уполномоченного, бывшего в то время при папском дворе, которое потому мы и приводим здесь. "Мы нашли, - писал де Прат (de Praet) от 30 июля 1529 года из Рима, - его святейшество в постели, и по лицу могли видеть, что он был давно болен. Я стал на колени перед его постелью, чтобы облобызать его ноги; но он никак не хотел этого допустить, и вместо ног я едва мог поцеловать только покрывало в том месте, где они должны были находиться. Затем я представил его святейшеству ваше собственноручное письмо. Он прочитал его все до конца, и видно было, что он остался вполне доволен его содержанием. Потом вдруг он заговорил сам и отвечал мне подробно на все содержание письма. Во-первых, он выразил свое удовольствие по случаю восстановления дружеских связей между ним и вашим величеством; далее он благодарил за выражаемое вашим величеством желание даровать спокойствие Италии, утвердить всеобщий мир, положить конец вторжениям турок и искоренить ереси, говоря, что все это предметы - достойные великого христианского государя" и т. д. [11]

   После всех этих признаний нетрудно определить настоящий характер и значение политической мысли Карла V. Ей нельзя отказать в величии и даже некотором достоинстве. Она обнимала весь католический мир того времени, она переступала даже его отдаленные рубежи и не прежде хотела успокоиться, как уничтожив во всемирной борьбе противоположность его с азиатским миром. Положить предел бурному разливу мусульманского завоевания и, может быть, даже предписать завоевателям католический закон было высшим предметом его честолюбия. Нужно было иметь необъятную силу воображения, чтобы постигнув однажды подобную мысль, вместить в себе и весь обширный театр действия, который она необходимо приводила вслед за собой. Нужно было иметь орлиный взгляд и орлиную способность высокого парения, чтобы с высоты одной мысли окинуть одним взором, кроме средней и южной Европы, и многие другие страны, прилежащие к тому же средиземному бассейну с востока и юга. Из современников Карла V, бесспорно, никто не парил так высоко и никто не захватывал так много своим воображением. Его истинные предшественники в этом направлении оставались далеко позади. Та мысль вела свое начало еще от Карла Великого, она же в другую великую эпоху опрокинула едва не половину Европы на мусульманскую Азию. В Х веке Карл мечтал осуществить идею, которая составляла главное движущее начало европейской духовной жизни в XI и в XII веках. Но в том-то и лежит осуждение этой великой мысли, что, уходя далеко от своей современности, она возвращалась к давно прошедшим и почти забытым уже идеалам. Она была схвачена, так сказать, сверху, без всякого почти отношения к ближайшим жизненным требованиям своего века. Она не выросла на современной почве, а была последним отголоском того направления, которое составило главное содержание Средних Веков и, можно сказать, определило их характер в отличие от древнего и нового образования. Мысль мечтательная, там она, впрочем, была у места, там она была даже сильна сочувствием к ней народных масс; но с тех пор в общем сознании произошло так много перемен, что самое гениальное усилие в прежнем духе не только не в состоянии было возбудить в нем прежний энтузиазм, но едва ли даже могло на время привязать к себе его участие. Что бы ни предпринимал Карл для своей цели, как бы ни гордился он своими успехами, он остался бы одинок среди современного ему общества, утратившего самый смысл подобных предприятий. Новое поколение людей хотело лучше терпеть неудачи в своем поступательном движении, чем пробиваться тощей славой мечтательных подвигов, которые имели целью возвратить его к давно изжитым направлениям. Неудивительно, что Карл и его современники часто не узнавали или переставали понимать друг друга. Когда в них жила неумолкающая потребность обновления, он думал только о том, чтобы снова вызвать к жизни дух Средних Веков, и смотря на все окружающее с их точки зрения, умел однако быть еще идеальнее в своем воззрении на мир, чем современники Готфрида Бульонского, Фридриха Барбароссы, Людовика Святого.

   Забудем, впрочем, на минуту, что воззрение Карла V коренилось в средневековых понятиях; положим, что мысль его могла быть исполнена волей одного человека, вопреки общему настроению умов. Если взять во внимание те средства, которые находились в его распоряжении, то, казалось бы, никогда еще не было столько благоприятной минуты для ее исполнения. Не говоря уже о множестве титл разного рода, соединившихся неожиданным образом на особе Карла V, в руках его действительно собрались огромные материальные и военные средства того времени. Ни под чьей властью не соединялось столько обширных земель, ни под чьим знаменем не строилось и не выходило в поле столько разнообразных ополчений. Империя, Нидерланды, Испания и Неаполь отдавали ему цвет своего народонаселения для военных предприятий. Немецкие ландскнехты давно уже приобрели себе имя в военных летописях Европы; испанское войско тоже начинало входить в славу своим мужеством и своей стойкостью. Материальные средства, собравшиеся с разных сторон в тех же руках, также казались неистощимыми. Чего бы не додали Карлу европейские сборы, то с избытком вознаграждалось непрерывным подвозом золота из Нового Света[12]. Судьба как будто нарочно подслужилась Испании нетронутыми американскими рудниками, чтобы дать ей возможность осуществить несбыточное. Личные свойства Карла V, казалось, также были в меру великого, задуманного им предприятия. Он был удивительно как тверд и постоянен в своих намерениях. Минутная неудача не пугала его; мысли его не изменялись от случайной перемены обстоятельств. Дух его от природы был властительный. Он не был крут нравом, часто недоставало ему полной решимости, но в нем было много этой скрытой энергий воли, которая цепко держится за свою любимую мысль, хотя бы даже собственные выгоды требовали от него уступить на время и своротить с дороги. Скорее можно было заставить Карла вовсе устраниться со сцены, чем дать его воле иное направление.

   Итак, что же мешало Карлу V, при его воле и его средствах тотчас приняться за исполнение любимой мысли, как скоро он стал во главе империи? Почему, прежде чем обратить все свои силы против неверных, он завязался в другие продолжительные войны? Зачем было так далеко откладывать предприятие, когда оно совершенно созрело в его мысли? Причины тому лежали частью в нем самом, частью в современных обстоятельствах. Они-то заставили его, нисколько не отказываясь от главной цели и никогда не теряя ее из виду, впрочем, значительно изменить план своих действий. В качестве главы Священной Римской Империи и преимущественно ее средствами хотел он совершить свой великий подвиг; но для того ему необходимо было наперед подумать о том, чтобы восстановить империю в ее полном составе. Ибо в мысли Карла V была империя Карла Великого, Оттона I, Генриха III и Гогенштауфенов, то есть одно большое политическое тело, в котором нераздельно сливались Германия и Италия, как две равно существенные ее части. Без Италии империя сходила в его глазах на степень немецкого королевства. Наследственное право Карла V на Неаполь, или южную Италию, облегчало Карлу дело соединения двух стран, но это было лишь первое начало, за которым оставалось еще победить множество трудностей. Не только ничего еще не сделано было для восстановления императорской власти в прежнем ее объеме над другими частями Италии, но даже простой переезд нового императора из Германии в Рим для коронования представлял множество трудностей. Правда, что Карл считал уже ахенское венчание на царство достаточным для освящения своего императорского достоинства, и очень оскорблялся, если его называли после того лишь "избранным римским королем". Тех, которые, как Франциск 1, еще отказывали ему в титуле императора, он готов был обвинить даже в нарушении "божеских и человеческих законов[13]". Но тем не менее, завершение всему делу давало только окончательное освящение императорской власти в Риме. До тех пор вновь провозглашенный император оставался как бы только на степени "избрания" (electus). Как священная империя казалась неполна без Италии, так право императора на Рим не имело законной силы без римского венчания.

   Постоянно имея в виду средневековые образцы, Карл V непременно хотел возобновить и старый обычай принятия короны в самом Риме. Это был бы только первый шаг с его стороны для восстановления императорской власти в Италии. Но возвращение к обычаю, который никогда не обходился без трудностей, и после Гогенштауфенов все больше и больше выходил из употребления, получало вид довольно опасного нововведения и не могло не возбудить против себя разных противоречий. Ни Папа, ни другие владельцы в северной и средней Италии не чувствовали большой охоты способствовать намерению Карла, которое, если бы исполнилось, могло бы кончиться очень невыгодно для них. Не сверх того, со времени похода Карла VIII Валуа, во всех делах, касающихся Италии, очень важен был еще голос французского короля. Нужно ли говорить, какими глазами должен был он смотреть на предполагаемый поход Карла V в Италии и личное его пребывание в Риме? В душе Франциска I еще не погасло чувство первого оскорбления, как ему уже готовилось другое. Тот же самый соперник, который перебил у него немецкую корону, в силу новых своих прав располагался вытеснить его мало-помалу и из Италии. Франциску I, менее чем кому-либо в католическом мире, прилично было оставаться равнодушным зрителем подобного стремления. Еще намерение Карла не было довольно оглашено, как уже король французский спешил протестовать против него перед немецкими курфюрстами. "Как только мы узнали, - писал он им из Блуа, от 27 декабря 1520 года, - что назначен сейм в Вормсе для совещаний избранного немецкого короля с избирателями, мы сочли благоприличным и благовременным поставить вам на вид некоторые наши мысли о деле, близко нас касающемся, в том предположении, что на этом сейме, вероятно, будет речь о переезде (transitu) в Италию, о римской и миланской короне и даже о миланском герцогстве!.."[14] Все это очевидно были такие интересы, которые лежали очень близко к сердцу Франциска. Не имея на своей стороне никаких законных оснований, чтобы воспротивиться мирному переезду избранного императора до самого Рима, он впрочем весьма решительно предупреждал князей империи, что должен будет принять свои меры, если Карл захочет вступить в Италию с вооруженной силой, сверх своей обыкновенной свиты. "Если избранный римский король, - писал он курфюрстам, - предпочитая мир войне, располагается идти в Италию, для получения в ней императорской короны, лишь с немногочисленной свитой, по примеру своих предшественников Сигизмунда и Фридриха, то мы не только со своей стороны предлагаем ему должный почет, любовь и безопасность, но уверены, что по нашему примеру и другие властители Италии сделают то же самое. Если же он вздумает отправиться туда с вооруженной силой и с недобрым намерением нарушить мир страны и возмутить ее спокойствие, то поход его неминуемо повлечет за собой войну и все нераздельные с ней бедствия. А в таком случае благонамеренным людям, понимающим, как эти бедствия противны воле Божией, не остается ничего более, как стараться предупредить и устранить их всеми зависящими от них средствами"[15]. Несмотря на хитрые извороты дипломатической фразы, настоящий смысл послания был вне всякого сомнения. Доверенное сообщение князьям под конец превращалось почти в угрозу вновь избранному императору. В глазах Карла, который не успел еще огласить своего намерения предпринять вооруженный поход в Италию, такой поступок со стороны старого совместника мог иметь только одно значение - неприличного вызова. Когда же, присоединяя к одному оскорблению другое, Франциск I обратился еще к имперским князьям с нескромным внушением, в случае предполагаемого похода отказать императору в своем содействии, и нисколько не церемонясь выставлял его перед ними своим врагом и недоброжелателем, готовым пожертвовать для своих личных выгод высшими интересами целой империи[16], гордости Карла V почти не оставалось другого выбора, как принять делаемый ему вызов и на первый раз отплатить сопернику, по крайней мере, столько же заносчивым ответом. И в самом деле, ответ его, также адресованный на имя немецких курфюрстов, затрагивал с весьма чувствительной стороны самолюбие французского короля. Если Франциск I ставит от себя условия итальянского похода, то Карл V припоминал ему вассальные его отношения к империи и давал заметить, что - не вассалу предписывать законы ленному господину. Если король думал унизить императора, приравняв его к Сигизмунду и Фридриху, то императору, чтобы лучше дать почувствовать ему разницу, ссылался на свои наследственные права, сверх Германии, на Испанию, Неаполь с Сицилией, и что особенно было оскорбительно для повелителя Франции, на Бургундию. Наконец, прямо наперекор требованию Франциска, он объявлял, что по настоящим обстоятельствам не иначе думает предпринять поход в Италию, как с большой вооруженной силой. "Потому-то особенно, писал он в той же грамот, и считаю необходимым явиться в Италию с многочисленной силой и большими военными средствами, что замечаю в ней сильное волнение, и что вижу ясно, как она готовится встретить меня с оружием в руках и приводить все силы в движение, чтобы не допустить нас пользоваться той высокой властью, на которую право дано нам императорским нашим достоинством[17]".

   Так, делая самый первый шаг к исполнению своего широко задуманного плана, Карл V опять встречался враждебно со своим неизбежным соперником. Так, при самом первом взмахе своей сильной руки он чувствовал уже постороннее усилие отвести его удар в другую сторону и даже вовсе заслонить от него намеченную цель. Или надобно было принять вызов не только на словах, но и на самом деле, чтобы с оружием в руках пробить себе свободный путь вперед или отказаться от предположенного плана. Но мысль, приготовленная всем воспитанием, уже срослась с душой Карла; но воля его, как мы уже замечали и прежде, была не из тех, которые можно заставить страхом иди другим внешним принуждением своротить с избранной дороги. Она тем упорнее привязывалась к своему идеалу, чем больше делал усилий, чтобы разрознить их между собой. Встречаясь с препятствиями, она не уклонялась от цели, а только задерживалась на пути. Ее можно было отвлечь на время от главной цели, но не иначе, как противополагая трудности по направлению к ней же. Если Карл завязывался в постороннюю борьбу и тем, по-видимому, отлагал исполнение своего главного плана, то это он делал потому только, что видел в ней первую степень и вместе с тем ближайшее средство к его же осуществлению. План действий, если угодно, усложнялся, растягивался многими вводными эпизодами, но не изменялся в сущности и направлении. Кроме этой внешней перемены в плане нельзя было принудить Карла ни к какой другой уступке, как бы ни были велики противополагаемые ему на путях препятствия. С кем бы он ни воевал, он думал, что сражается за то великое дело, которое в его мыслях тесно соединялось с бытием и назначением Священной Римской Империи.

   Между тем еще от прежнего времени у Карла V и Франциска I оставалось много неоконченных споров. Соприкасаясь почти везде своими владениями, они везде находили повод к взаимным неудовольствиям, недружелюбным счетам между собой и довольно оскорбительным притязаниям друг на друга. Почти в каждой пограничной области, в Нидерландах, в Бургундии, около Пиренеев, была у них какая-нибудь спорная земля. Если Карл был слишком неумерен в своих притязаниях, то Франциск очень мало заботился даже о том, чтобы удовлетворить самым справедливым его жалобам. То он поддерживал некоторых мятежных князей империи в области реки Рейна, то угрожал вторжением в Испанию со стороны Наварры. Само собой разумеется, что подо влиянием вновь начинавшегося большого спора за Италию эти старые несогласия разгорались еще более. Дипломатическая переписка вела лишь к новому взаимному раздражению, и потому общее решение всех их с оружием в руках становилось неизбежным для обеих сторон. Так переставлялись задачи, и изменялся внешний порядок действий, входивших в состав большого политического плана Карла V. Главная цель оставалась та же самая: война с неверными и конечное отражение их от пределов христианского мира; но она отодвигалась теперь на отдаленный план, а на переднем помещалась пока ближайшая задача - восстановление Священной Империи в полном ее составе. А так как каждый успех в Италии надобно было приобретать победой над бдительным соперником, который ревниво смотрел за всяким движением, даже за всяким поворотом мысли императора по направлению к Риму, то на первое время, хотя господствующие виды были те же самые, вся сила политического действия должна была разрешиться в неминуемую борьбу между Карлом и Франциском. Как это ни странно подумать, но в предполагавшейся общей борьбе между мусульманским и католическим миром действительно становилась на первое место война между двумя главными представителями последнего. Она захватывала себе на ближайший срок времени весь театр действия, она притягивала к себе как материальные, так и умственные средства обеих сторон, она, наконец, приковывала к себе внимание и многих посторонних деятелей, которые не участвовали в ней непосредственно. Только ее благополучный исход должен был развязать руки победителю и открыть ему свободное поприще для великой заключительной борьбы, в которой он заранее уже видел венец всей своей политической деятельности. Нет нужды говорить, что победа в первом или внутреннем споре предполагалась возможной лишь на той из двух враждебных сторон, которая считалась первой по достоинству и казалась самой сильной по всем средствам. В заключение же всего, как дополнительное действие и вместе с тем завершение предыдущих подвигов, ставилось на конце того же обширного плана искоренение начинавших тогда распространяться внутри католического мира новых религиозных мнений и восстановление в нем совершенного единства.

   Так основная мысль Карла V, нисколько не теряя своей внутренней энергий, видоизменялась, впрочем, по силе и требованию обстоятельств. Попробуем же, для большей ясности, схватить все эти видоизменения в одном кратком перечне. Тот всеобщий христианский мир, который всего более занимал Карла, пока он был только владетелем южных королевств, отодвинулся почти на самый задний план. Императорский венец, возложенный Карлом в Ахене, решил воинственный оборот мысли. Всеобщая война с врагами христианского мира, при помощи и содействии римской церкви, стала на первом плане. Для этой же цели прежде всего казалось необходимым восстановление Священной Империи в прежнем ее объеме. Только венчание в Риме уполномочивало Карла повести великую брань от имени всего католического мира. Но возобновить старые и почти забытые притязания на Италию, значило окончательно разорвать с Францией и вызвать ее воинственного короля на единоборство. Пока не кончен был этот ближайший спор, большое предприятие Карла против неверных было неисполнимо. Оно, впрочем, не казалось очень отдаленным, потому что, завязываясь во внутреннюю борьбу, Карл не имел еще причин считать ее бесконечной. Но во всяком случае не прежде, как в конце ее сиял его воображению отрадным лучом тот всеобщий мир, который один мог дать ему возможность обратить все силы католического мира против неверных. Так, хотя уже на значительном расстоянии, но все же продолжала светить ему впереди любимая мечта, в исполнении которой он видел венец всей своей деятельности. Мы знаем, наконец, чем он думал завершить ее, когда бы весь план был приведен в исполнение, и императору развязались руки на новые предприятия.

   Доказывать ли, что мысль Карла V не лишена была грандиозности, и что обширный план его обличал в нем самом много смелости и предприимчивости? Но довольно заметить читателю, что эта мысль охватывала все важнейшие отношения как внутренней, так и внешней европейской политики. Что же касается самого плана, как мы изложили его выше, то по нашему личному воззрению, своей обширностью он не уступал самым смелым замыслам величайших из Гогенштауфенов. Задачи, которую поставил себе Карл V, стало бы на самую деятельную и продолжительную жизнь, а он однако не хотел удовлетвориться ею и простирал свои виды еще далее.