Кудрявцев Петр Николаевич - Карл V - Книги

Карл V.

Charles-Quint, son abdication, son sejonr et sa mort an monastère de Yuste. Par M. Mignet. Paris 1854.

Charles-Quint, chronique de sa vie intérieure et de sa vie politique, de son abdication et sa retraite dans le elottre de Yuste. Par Am. Pichot. Paris 1854.

The closter life of the emperor Charles the fifth, by W. Stirling. London 1859. (1)

---

Время от времени память великих исторических деятелей как бы вновь освежается в литературе. К ним возвращаются с усиленным вниманием после забвения многих лет и начинают разбирать их жизнь и дела с большей прежнего любовью. По временам история любит делать пересмотр своих собственных мнений о лицах и событиях. В последние годы особенно посчастливилось славной исторической памяти Карла V. Ученый кредит Робертсона, старого его историка, вдруг упал на несколько процентов. Вновь возбужденное участие к знаменитому современнику Реформации вызвало несколько новых замечательных монографий о его жизни и смерти, появившихся в короткий срок двух или трех лет. Некоторое время не было ни одного сколько-нибудь значительного периодического издания, которое бы обошло вовсе Карла V. Со слов французских историков, одни передавали обстоятельства избрания его на императорский престол, другие пересказывали своим читателям загадочную историю его отречения и пребывания в монастыре. Вопрос, поднятый впервые на отдаленном Западе, так или иначе отразился и в нашей периодической литературе.

Неслучайно пробудился вновь интересе к лицу, над которым, казалось, уже произнесен был суд истории. Ближайшего повода, конечно, надобно искать в успехах новых архивных разысканий. Только в наше время открылись любознательности драгоценные архивы Испании, так долго бывшие недоступными. Нельзя описать всего исторического богатства, извлеченного в последнее время из одного знаменитого Симанкского (de Simancas) Архива, благодаря настойчивости и неутомимой деятельности бельгийских и французских разыскателей. Гашар оставит по себе почетное имя в новой историографии лишь своими превосходными изданиями актов и корреспонденций, касающихся Испании и Нидерландов под управлением императоров и королей Габсбурго-австрийского Дома. Никогда еще, может быть, изданиями одного трудолюбивого собирателя не проливалось столько света на одну из замечательнейших эпох в истории, наполняющую в ней более столетия. Биографическая история Карла V и сына его Филиппа II в особенности приобрела новые весьма важные основания, бывшие прежде почти вовсе неизвестными. Может быть, менее видны и гласны, но не менее существенны и полезны новые труды немецких ученых по той же части истории. Они прямо примыкают к изданиям бельгийских собирателей, как необходимое и весьма важное их дополнение. Великое историческое значение двух царствований не менее хорошо было понято в Германии, как и в самой Бельгии или в Испании, где хранились для них главные источники. Впрочем, как и надобно было ожидать, интерес немецких исследователей сосредоточился главным образом на жизни Карла V, которого деятельность всего более принадлежала Империи. Бельгийские же архивы доставили Ланцу обильный материал для характеристики знаменитого императора, состоящий из его дипломатической и частной корреспонденции. Она наполнила три довольно плотные тома особенного издания [1]. Но вслед за тем немецкая любознательность также нашла себе доступ и к заповедным сокровищам Симанкского Архива. Гейне извлек из них драгоценную двухлетнюю корреспонденцию с Карлом V его духовника, о существовании которой едва подозревали[2]. Наконец, уже в 1853 году, исторической комиссией Венской Академий предпринято, при содействии того же Ланца, полное издание (в трех отделениях) "Памятников" Габсбургского Дома, начиная от первого появления Максимилиана I на политической сцене до смерти Максимилиана II, или от 1473 до 1576 года. Первый изданный том относится ко 2-му отделению и обнимает в себе первые года правления Карла V[3].

Вновь изданные документы, впрочем, лишь прибавили пищи старому интересу, который всегда соединялся с воспоминанием о Карле V. Немного лиц в истории, способных в такой степени возбудить и надолго привязать к себе однажды возбужденное внимание мыслящего человека. Кто хоть раз проходить с мыслью разные перемены в судьбах Карла, тот никогда не может изгладить из своей памяти этого величественно-печального образа, заживо схоронившего в монастыре свое царственное величие и свои колоссальные замыслы. Чувство, возбуждаемое его судьбой, нельзя назвать симпатией, но оно почти равняется ей своим постоянством и неизменностью. Карла нельзя прировнять ни к одному из великих деятелей старого и нового времени: он стоит отдельно, сам по себе, поражая обращенную к нему мысль не столько величавым видом, сколько таинственностью своего выражения. Дивишься его неослабной душевной силе при постоянной физической болезненности; с изумлением взвешиваешь мировые средства, отданные судьбой в его распоряжение, и, зная притом его неутомимую деятельность, не знаешь чему приписать недостаток великих результатов... Кто более его беспокоился свою жизнь, и кто менее пожал истинной славы от трудов своих? Какая смелая предприимчивость, какая редкая непреклонность воли, и при всем том - как мало настоящей производительности! У Карла V нет, кажется, ни одного соперника, который бы мог поравняться с ним обширностью средств и тонкостью расчета, а между тем редкий успех его не был отравлен быстро следовавшей за тем неудачей, или новой превратностью счастья. Чем крепче затягивал он узел дипломатической сети, которая по его мысли должна была соединить в один союз большую часть современных ему политических сил, тем больше она рвалась, и недавние союзники один за другим переходили в ряды его противников.

Не была ли к нему судьба в одно и тоже время нужной матерью и злой мачехой? Не оттого ли уж венец истинно великого человека миновал его головы, что он имел против себя таинственную силу рока, с которой ни в каком случай не может быть равной борьбы? Но такой фатализм был бы очень странным явлением среди других весьма разумных движений в истории того времени.

А это добровольное и вместе таинственное отречение Карла от власти, которым так неожиданно для всех разрешилась его многолетняя государственная деятельность? Было ли оно естественным следствием усталости после многих лет самого напряженного внимания к делам, или, может быть, источником его было не столько отвращение к делам, сколько накопившееся презрение к лицам и утрата всякой веры в достоинство их действий? Во всяком случае, дело непринужденного и соединенного с торжественностью отречения Карла V от престола стоить одиноко в истории и всегда останется привлекательным для мысли, хотя бы только ради своей оригинальности. Им в сильной степени поражены были умы современников, но даже и через триста лет после события едва ли можно защититься от заключающейся в нем притягательной силы особенного рода. Драматизм положения не ограничивается впрочем одним моментом: он простирается и на всю остальную жизнь Карла V, или на все время пребывания его в монастыре св. Юста. Недаром некоторым современникам знаменитого отшельника приходило в голову видеть в нем великого актера. Поразителен в самом деле контрастом царственного величия и скромного монастырского уединения, почти с равными достоинством выдержанных одними и теми же душевными силами. По-видимому, только решительное сценическое призвание могло удовлетворить таким требованиям, лишь оно могло создать и сочетать мощу собой столько несродные положения. Но едва ли можно так легкомысленно играть с мыслью о смерти, едва ли можно приносить великие жертвы лишь из суетного желания снова привлечь к себе ослабевшее внимание публики неожиданной переменой роли. Справедливо, что Карл V, заключенный в своей тесной келье, почти не менее занимал собой современный ему мир, чем во время своего величия, когда всеобщее внимание приковано было к нему столько же огромностью его средств, сколько и обширностью его замыслов; но при всем том должно признаться, что перемена положения и соединенной с ним роли до сих пор оставалась загадкой, к которой еще не подыскано было настоящего ключа. Не нашли ли его разве современные нам исследователи, которые имели в своих руках столько нового материала?

Новые исторические монографии, сюда относящиеся, замечательны особенно выбором своей темы. Все они главным образом посвящены последним годам жизни Карла V, или пребыванию его в монастыре. Прежняя деятельность императора и его общая характеристика едва наполняют в них несколько вступительных глав. Стирлинг, автор английской монографий, прямо начинает со знаменитого отречения. Причины лежат близко. Они заключаются в том, во-первых, что английскому и французским историкам прежде всего досталась в руки та часть нового материала, которая именно относится к пребыванию Карла V в монастыре. Стирлинг приготовился к своему труду знакомством с испанской исторической литературой, в которой естественно всего более можно найти известий о жизни императора в самой Испании. Он же первый воспользовался богатой испанской рукописью Томаса Гонзалеса, поступившей с 1844 года во Французские архивы и составляющую главное пособие для изучения в подробностях того же предмета. Бельгийские издания Гашара, которые сверх того дали так много материала для монографий Минье и Пише, большей частью относятся к тому же периоду в жизни Карла V. Немецкие издания Ланца и Гейне, хотя не остались вовсе неизвестными французскими историкам, были, впрочем, от них гораздо далее. Прибавить надобно романическую занимательность предмета. История Карла V собственно оканчивается его отречением, а затем начинается роман его жизни. В уединении св. Юста нет более места государственной и вместе с тем исторической деятельности: интерес привязан только к лицу и к переменам в его положении. Как скоро открылись источники, которые изо дня в день пересказывают все обстоятельства пребывания Карла V в монастыре, эта часть его жизни, до тех нор остававшаяся столько загадочной, должна была привлечь к себе все внимание новой историографии. Не часто достается мой клад в руки историкам: как было тому или другому из них не воспользоваться архивными приобретениями для рассказа, который бы соединял с занимательностью романа достоверность истории?

Нельзя в этом случае не порадоваться соревнованью историков, так горячо взявшихся за одну из самых интересных страниц в истории реформационного периода, столько обильного замечательными лицами и событиями. Но с другой стороны нельзя не заметить, что каждая отдельная страница из жизни исторического лица, как бы ни велика была степень ее занимательности, никогда, впрочем, не будет достаточно полна и ясна без связи с другими. Самое неправильное развитие имеет, однако, свою последовательность; прошедшей жизнью условливаются большей частью ее позднейшие явления. Рассказ о последней судьбе исторического деятеля особенно нуждается в пояснений ее предшествующими обстоятельствами. Как может быть занимательна развязка, когда не знаешь узла, который должен быть развязан ею? Или какое может быть участие к герою, когда не различаешь ясно, пожинает ли он плоды своей прежней деятельности, или под закат своих дней принужден испытать и понести на себе последствия своих ошибок? Полное наше участие мы дарим лишь полному человеку, который влечет нас к себе не только своим личным характером, но своим образом мыслей и всем направлением своей деятельности.

От новых историков Карла V не укрылась необходимость - говоря о последних годах, проведенных им в Испании, несколько связать их с прежней его жизнью. Только один из них, Стирлинг, так увлечен был интересом вновь доставшегося ему материала, что открыл свой рассказ прямо распоряжением императора об отречении от престола. Французские историки, взявшиеся за то же дело несколько позже, поступили несколько осмотрительнее. Пишо отделил целую особую часть в своей книги и поместил в ней все собранные им сведения о предшествующей жизни Карла V, о его детстве и юности, об избрании его на императорский престол, о пребывании его в Нидерландах, об отношениях к Фердинанду и т. п. Читатель получает, таким образом, обильный материал для размышления, прежде чем достигает тех событий, которые составляют главное содержание монографий. К сожалению, сам автор мало помогает читателю своей собственною мыслью. Амедей Пишо принадлежит к числу тех писателей, которые довольствуются внешним порядком в расположении своего материала. Мысль их не господствует над ним и потому не бывает в уровень со своей задачей. Их сочинения можно употреблять с пользой для пополнения сведений, при недостатки подлинных источников, но едва ли можно надеяться от них разъяснения задачи и решения трудных вопросов. Они уже достигли своей цели, если успели сколько-нибудь занять ваше внимание внешним повествованием. Другое дело - умный и талантливый автор "Антонио Переса" и "Марий Стюарт". Если нельзя совершенно поравнять его с корифеями французской историографии, то нельзя также зачислить его в число последователей той или другой исторической школы. Минье слишком самостоятелен для того, чтобы идти по чужим следам. Призвание его быть историком решительно обнаружилось уже в самом раннем его произведении. Вполне же созрел его талант на многолетних занятиях историей реформационного периода в самом обширном смысли слова. По этой части издано им в свет несколько отдельных монографий. Вместе взятые, они заслужили своему автору столько же почетное, сколько и видное место между представителями нового исторического искусства. Каждая из них есть плод обширного и многосложного изучения. Минье не прежде принимается за перо, как выработав себе отчетливое представление о характере своего героя и его исторической деятельности. Рассказ всегда спокойный, ровный и необыкновенно ясный составляет одну из главных особенностей его изложения. По-видимому, самыми простыми средствами он умеет достигать высшей степени исторической занимательности. Ему часто недостает широты воззрения; но редко ошибется он во взгляде на человека, или недосмотрит в нем существенных сторон. Вот почему из всех новых толков о Карле V мнение Минье имеет для нас особенную важность.

Задача Минье собственно ограничивалась тоже лишь пребыванием Карла в монастыре св. Юста. Но как писатель одаренный настоящим историческим тактом, он тотчас понял, что без связи с прежней жизнью императора, рассказ о его отшельничестве имел бы только сказочный интерес в глазах читателя. Исторически интерес события лежит в противоположности его с прежней жизнью и деятельностью того же лица. Чтобы привязать читателя к знаменитому отшельнику, надобно, по крайней мере, рассказать историю его торжественного отречения от власти. Как, однако, говорить об отречении Карла и не коснуться ближайших причин, которые приготовили этот необыкновенный акт воли со стороны могущественнейшего европейского властителя в данную эпоху времени? Но что, если ближайшие причины не объясняют явления? Не обязан ли тогда историк подняться еще выше по времени и взойти, может быть, к самым началам деятельности исторического лица, чтобы доискаться того узла, который окончательно развязался лишь в последние годы его жизни? Минье действительно следует этому порядку в своем изложении. Он начинает с отречения и старается, прежде всего, объяснить таинственный смысл его. Скоро становится ясно историку, что признаки известного расположения в Карле V можно замечать многими годами ранее, чем совершилось само отречение. Очевидно: первых поводов к нему надобно искать гораздо выше, в прежней жизни императора, может быть в самом его характере, естественных наклонностях и самой деятельности. Таким образом, историк приведен к необходимости собрать все черты Карла V, из которых слагается его внешняя и внутренняя характеристика.

Последуем и мы за историком. Приводимые им черты тем драгоценнее, что собраны из донесений официальных венецианских легатов, которые находились тогда почти при всех европейских дворах и отличались точностью и верностью своих наблюдений[4] . По их описаниям, Карл был обыкновенного роста, но хорошо и крепко сложен. В молодости своей он отличался физической силой и ловкостью и считался между лучшими наездниками своего времени. Охота была одним из любимых его удовольствий. Случалось даже, что он сходил на арену, где происходил бой быков, и собственными руками повергал их на землю. Но впоследствии эта благодетельная физическая деятельность должна была уступить место другой, которая требовала крайнего напряжения его душевных сил. Чем больше расширялись политически виды Карла, тем больше увеличивалась его умственная деятельность и заботливость. Он любил сам входить во все. После канцлера Гаттинары, который умер в 1521 году, у него не было более первого министра. Высшая администрация и политика принадлежали ему лично. Секретарь Ковос и хранитель печати Гранвелла пользовались наибольшей его доверенностью: он ничего не предпринимал без совета с ними, но последнее решение в делах всегда удерживал за собою. Широкое чело его было отмечено редкой силой духа; в его твердом и вместе проницательном взгляде отражалась постоянно деятельная мысль: но к сожаленью, ни та, ни другая более не находила себе отдыха или временного развлечения физических упражнениях, которые бы, приводя в движение кровь, вместе с тем возобновляли и самые силы духа. Императору некогда было подумать о них: как скоро он не был в походе, он неизменно вел сидячую жизнь, которая вредно действовала и на физическое его здоровье.

Присоедините сюда следствия известной всем неумеренности Карла V. Слабость к женщинам следовала за ним во всех его переездах из одной стороны в другую. По словам одного венецианского посла, где бы он ни появлялся, женщины как высшего, так даже и низшего состояния никогда не были лишними в его присутствии. Другой не менее известный недостаток Карла составляло его крайнее невоздержание на пищу. Все современники согласны в том, что аппетит его страдал какой-то болезненною неумеренностью. Может быть, первый повод к тому заключался в неправильном образовании нижней части его лица. Нижняя челюсть Карла была так широка и длинна, что значительно выдавалась вперед перед верхней, и он, закрывая рот, никогда не мог сжать у себя зубов. Такое странное образование рта придавало много оригинальности его фигуре, но в тоже время имело вредное влияние на его пищеварение. Он должен был мять каждый кусок, вместо того чтобы жевать его. Оттого он любил только блюда, сильно приправленные пряностями. Все другие казались ему совершенно безвкусными. Монфальконе, одному из майордомов, заведывавшему столом императора, не раз приходилось выслушивать выговоры за то, что будто кухня его никуда не годится. Майордом был человек веселого нрава и притом довольно находчивый. Он не хотел оставаться в долгу даже у императора. Однажды, на подобное замечание относительно кухни, он отвечал следующей шуткой: я право не знаю, как угодить В-му В-ву; разве не заказать ли новое рагу из стенных часов?.. Последние слова напоминали Карлу страсть его к часам, которые он любил иметь во множестве и самых разнообразных форм. Шутка майордома очень позабавила его, но нисколько не отучила от прежней слабости.

Напротив, неумеренность Карла кажется возрастала с годами. Он, который умел повелевать своими страстями, не властен был над своим аппетитом; он, который во всех превратностях жизни сохранял власть над самим собой, за столом постоянно был рабом своего собственного желудка: так выражается о нем наш историк. Не только советы медиков, - даже голос духовника бессилен был против этой несчастной его слабости. В изданной Гейне переписке кардинала Осмы то и дело встречаются увещания его духовному сыну - быть как можно воздержаннее на пищу. Доходило до того, что духовник должен был говорить тоном заботливого дядьки, предостерегающего своего воспитанника от каждого вредного куска. Так, между прочим писал он Карлу в конце 1530 года: прошу В. В-во воздерживаться от тех блюд, которые вам нездоровы; всему свету например известно, как вредит вашей груди употребление рыбы; ради самого Бога подумайте, что ваша жизнь принадлежит не вам одним, но и всем, и если В. В-во решились не жалеть вашей собственности, то все же мы имеем право дорожить нашей[5]. В начале следующего года кардинал Осма счел за нужное еще раз повторить свое увещевание, наряду с напоминанием о высших христианских обязанностях. Прошу В. В-во - писал он Карлу - во-первых, жить в духе любви к Богу и отвращаться грехов; во-вторых, в пище и питье удовлетворять лишь необходимой потребности, а не служить рабски своему аппетиту, и т. д.[6]. Но никакие увещевания не были довольно действительны, чтоб помочь Карлу избавиться от укоренившейся в нем слабости. Несмотря на усиливающиеся недуги, он оставался верен своим застарелым привычкам. Англичанин Рожер Ашам нашел его в 1550-51 году больного в Аугсбурге. Он почти безвыходно оставался в своей жарко натопленной комнате, и во всю зиму только три раза вышел к парадному столу, приготовленному в соседней зале. Ашам присутствовал при одном из этих обедов и был удивлен несоразмерностью аппетита с состоянием больного. Карл не отказывался ни от одного блюда и очень часто наполнял свой стакан рейнвейном, выпивая его всякий раз значительное количество (не менее четверти галлона).

Но яснее и выразительнее всего свидетельство Фан-Мале, занимавшего должность камергера при императоре и имевшего много случаев близко наблюдать за ним. Во время осады Меца, через два года после пребывания Ашама в Аугсбурге, он писал к одному из нидерландских сеньоров: "Старый и очень глубокий источник многочисленных болезней императора заключается в чрезмерной ненасытности его желудка. Он до того подвержен этой слабости, что даже среди припадков своей болезни не может отказать себе в тех блюдах и напитках, которые особенно вредны ему. Вы совершенно вправе жаловаться как на невоздержанность императора, так и на излишнюю, до слабости доходящую снисходительность его докторов. Здесь только об одном и говорят. Захочет ли он мяса? Чтобы сейчас подавали ему. Вздумается ли ему покушать рыбы? Чтобы тотчас же готова была рыба. Требует ли он пива - ему не отказывают и в том; надоело ему вино - его тотчас уберут прочь. Врач превратился в угодника: чего сам цезарь хочет или не хочет, то и он приказывает или запрещает. Признаемся - говорит Фон-Мале в заключении - мы здесь про себя куда как не рады усердью венгерской королевы, которая то и дело присылает ему в подарок рыбу. Недавно два дня к ряду он кушал ее в большом количестве, с величайшей опасностью для своего здоровья. По его приказанью, ему подавали камбалу (sole), устриц и разных морских рыб, и он кушал их в разных видах - сырые, вареные и жареные"[7].

Неудивительно, что недуги Карла V росли с каждым годом: они питались его невоздержанием. Начало его болезненности восходит, впрочем, еще к его юности. Когда ему еще не было 20 лет, с ним начались первые припадки, в роде эпилепсии, повторявшиеся потом несколько раз. Случалось, что он падал от них вовсе без чувств на землю. Со времени брака его с португальской инфантой Изабеллой (в 1526 году) эти припадки прекратились, но Карл и после того продолжал чувствовать сильные боли в голове, так что впоследствии принужден был остричь свои длинные волосы. Что для самого Карла было средством облегчения от боли, то для придворных его скоро обратилось в моду. Подражая императору, испанские гранды также расстались со своими длинными локонами и приняли ту же короткую прическу. Но Карла стерегли другие недуги. Ему было только 30 лет, когда он почувствовал первые припадки подагры. Руки и ноги его поражены были почти в равной степени. С каждым годом потом болезнь делала новые успехи. Карл все больше и больше терял способность произвольных движений. Часто он не владел довольно правой рукой, чтобы подписать свое имя; во многих случаях он должен был прибегать к носилкам, чтобы переходить с одного места на другое. Лишь с величайшим трудом мог он ездить верхом на лошади. В одно время с подагрой, его не менее сильно беспокоила одышка и часто повторявшиеся приливы крови. Он еще был довольно молод летами, как уже голова и борода его покрылись сединами.

Странно впрочем: душевные силы Карла по-видимому не изнемогали в борьбе с физическими недугами. Минье, конечно, не говорить того; но у немецкого историка Реформаций есть черты в этом роде, которые навсегда остаются в памяти. Император постоянно занимался сам всеми делами внутреннего управления; во внешней политике никто не мог сделать без него ни одного важного шага; в решительных обстоятельствах, когда весь успех зависел от оружия, он обыкновенно показывался лично впереди своего войска, и его бледный и болезненный вид производил даже эффект особенного рода на противников. Таково было например почти неожиданное появление его в битве при Мюльберге (1547). Мы приведем это обстоятельство словами немецкого историка. Битве предшествовала переправа императорского ополчения через Эльбу. "Первые переправились Альба и Мориц, за ними вся остальная легкая кавалерия, в числе около 4000 всадников, к которым подсажено было сзади до 800 стрелков; потом следовал Фердинанд и за ним сам император. Протестанты знали, что император выступил в поход в самом больном состоянии, и что еще недавно, находясь в Нюрнберге, он неохотно принимал у себя кого бы то ни было, и смотрели на него почти как на мертвеца: точно как набальзамированный труп, или привидение, выезжал он вперед по направленью к ним. А того не знали они, что эта болезненная, истощенная и, по-видимому, совершенно разбитая натура способна была вдруг возвратить себе свою первоначальную энергию и в таком случае неудержимо стремилась к цели, которую видела у себя впереди. Карла нельзя было узнать в походе: он опять становился и здоров, и бодр; каждый день в четыре часа утра он был уже на ногах. Так и теперь он рыцарем выехал вперед, в своем блестящем вооружении, под красным бургундским знаменем, шитым золотом, с нетерпеливым желанием мести во взгляде и с полной уверенностью в победе"[8].

По тем или другим причинам, французский историк проходить молчанием подобные явления. Мысль его всего более занята усиливающеюся болезненностью Карла V. В ней видит он главную причину не только физического изнурения, но и нравственной усталости императора. Силы его слабели, - думает он, - по мере того, как расширялся круг его деятельности. Наконец, - говорит тот же историк, - Карл V должен быть совершенно изнемочь и пасть под излишней тяжестью, несоразмерной ни с какими индивидуальными силами[9].

Так объясняется, по мненью Минье, решимость Карла V сложить с себя власть, которая под конец превышала его личные средства. Ближайшие причины к последовавшему за тем отреченью от света он находить также в самой организации императора и его ранних душевных расположениях. Он был наклонен от природы к задумчивости. Никогда не видали его совершенно веселым: напротив того, грустное душевное настроение замечали в нем в самой ранней молодости. Оно не приходило от внешних причин, но развивалось в нем естественным образом из условий его внутренней организации. Грусть безотчетная, но тем не менее глубокая, не редко овладевала им до такой степени, что он, хотя и против своей воли, временем отдавался ей всем своим существом. Тогда он сам одевался в траур, приказывал обтянуть свою постель черным полотном и ставил вокруг себя несколько восковых пламенников... Среди полного разгара деятельности, Карл вдруг иногда меланхолически отворачивался от жизни и любил окружать себя симптомами смерти. Это мрачное душевное расположение, возвращаясь время от времени, указывало на глубоко скрытый корень болезни в самой природе человека.

Не без основания думают, что душевный недуг Карла V был наследственным. Кажется, без ошибки можно сказать, что первый зародыш болезни достался ему от матери, Хуаны Кастильской. Женщина страстного темперамента, она легко теряла власть над собой. Страсть нарождалась в ней из самого простого и естественного чувства и тотчас принимала то одностороннее направление, которое не оставляет более никакой свободы душевным движениям. Она не иначе могла любить, как страстно, и потому никогда не была свободна от ревности. Другими словами, Хуана до того отдавалась своей страсти, что не властна была даже над своим сознанием. Известна история отношений ее к Филиппу Габсбургскому. По-видимому, ни в чем не было недостатка для их супружеского счастья; но в самом деле Филипп был слишком любим своею женой, чтоб мог назваться вполне счастливым. Это была та больная любовь, которая хочет полного обладания любимым предметом и в каждом несколько свободном его движении непременно видит измену себе. Филипп не выдержал и, наконец, бежал от такой любви... Оставив беременную супругу в Испании, он сам уехал в Нидерланды (1503). Бедная Хуана была поражена в самое сердце; ею овладела несказанная грусть; она, казалось, потеряла голос, перестала владеть языком и вся превратилась в слух, в нетерпеливое ожидание возвращения мужа. Но он не являлся, и мать едва успокаивала дочь обещанием скоро отпустить ее на свидание с ним в северные провинции. Разрешение от бремени сыном (Фердинандом) сделало ее еще нетерпеливее: она на время как бы потеряла употребление своих умственных сил, ничего не слышала и не понимала вокруг себя и жила только одним желанием. Наконец, ей удалось обмануть своих приставников: раз она ушла из дома, где ее стерегли, чтобы идти пешком во Фландрию. Ее скоро остановили и воротили назад, но ничем потом не могли убедить ее занять отведенную ей комнату. День и ночь Хуана проводила вне покоев и почти ни на минуту не оставляла наружных галерей замка. Чтоб отвратить новый побег, мать принуждена была переправить ее в Брюссель. Но несчастная страсть ее скоро нашла здесь себе новую пищу. От ревнивых глаз жены Филиппа не укрылась связь его с одной фламандкой. На беду эта девушка была очень красива собой. При виде ее, Хуаной овладела неукротимая ярость мщения: она ворвалась в комнаты ненавистной женщины, силой обрезала ей длинные белокурые волосы, которыми Филипп любовался в особенности, и без жалости исцарапала иглами ее румяные щеки. Как и следовало ожидать, этот поступок заслужил ей от Филиппа лишь суровую укоризну. Горькие упреки его, разумеется, не могли быть для нее целительным бальзамом: они глубоко вонзились в ее сердце и погрузили ее в мрачное отчаяние, из которого она не выходила до самой смерти своего мужа.

П. Кудрявцев.

---

(1) Подлинного сочинения стирлинга, к сожалению, мы не имели под руками при составлении нашей статьи и должны были довольствоваться немецким его переводом, сделанным Линдау (Дрезден 1853). Авт.

[1] Correspondenz des Kaisers Karl V. von Dr. K. Lang. 3 Ddc. 1874-46.

[2] Briefe an Kaiser Karl V geschrieben von seinem Beichtvater in dem Jahren 1530-32. von Dr G. Heine. Berlin 1848.

[3] Monumenta Habsburgica. Sammlung von Actenstucken und Briefen zur Geschichte des Hauses Habsburg in dem Zeitraume von 1473 bis 1576-2 Abtheilung. Kaiser Karl V und Konig Philipp II. I-r Band. Wien 1853.

[4] Известно, что этими донесениями особенно много пользовался Ранке для своих исторических произведений. Он должен был почерпать их большей частью из архивов; но после во Флоренции предпринято было полное издание венецианских донесений под названием: Relazioni degli ambasciatori veneti al senato. Пo 1844 год их издано было 7 томов.

[5] См. Briefe аn к. Karl. V, р. 94.

[6] Ibid., p. 97.

[7] См. Mignet, Charles-Quint, p. 55-56.

[8] Ranke, Deutsche Geschichte, B. IV, Sю 513-514.

[9] Mignet, ibld, p. 13.

В 1506 году Филипп возвратился вместе с женой в Испанию и через несколько месяцев потом опасно заболел в Бургосе. Новая беда опять застигла Хуану в состоянии беременности. Несмотря на то, она ни на минуту не хотела отойти от постели больного мужа. Прежняя любовь сказалась в ней со всей своей силой. Как глубок был ее сон, так тревожно было ее временное пробуждение из него. Филипп умер на руках Хуаны, и у нее не нашлось ни одной слезы, чтобы омочить его охладевший труп; но никакая сила не могла разлучить ее с ним, пока его не схоронили в земле. Умирая, Филипп выразил желание, чтобы тело его положено было вместе с прахом Изабеллы в Гранаде. Предстоял довольно длинный переход из северной Кастилии на юг Испании. Труп был набальзамирован и в заколоченном гробе поставлен на время в одном картезианском монастыре неподалеку от Бургоса. Вдруг, откуда ни возьмись, явилась Хуана среди церкви и заставила расступиться монахов, стоявших на молитве. Она требовала, чтобы ей отдали труп ее мужа. Напрасно возражал ей епископ, ссылаясь на местные постановления, строго воспрещавшие нарушать покой умершего: он не прежде хотел допустить перенесение тела, как по истечении шести месяцев. Многие гранды и прелаты были сначала того же мнения; но как противоречие лишь более раздражало Хуану, то все они принуждены были уступить ее желанию, из опасения ускорить разрешение ее от бремени. Тогда гроб вынесен был из склепа и открыт в присутствии послов папы, императора и Фердинанда, для того чтобы они могли засвидетельствовать тождество трупа с лицом умершего. После того Хуана не расставалась со своим покойником до самого места его погребения. Из Бургоса печальная процессия направилась в Торквемаду. Тут, по случаю разрешения Хуаны от бремени (она родила принцессу, которая впоследствии была замужем за португальским королем), произошла остановка на несколько недель. Гроб поставлен был в церкви, и вооруженная стража ни на минуту не отходила от него. Каждый день совершалась в церкви обычная служба, но женщинам воспрещено было переступать церковный порог. Хуана продолжала гореть той же страстью к умершему, которая составляла ее мучение во время его жизни. Она не сомневалась более в смерти мужа, но, веря какому-то темному предсказанью, все ждала, что он еще встанет из гроба. Лишь в апреле 1507 года процессия двинулась далее. Сделав небольшой переход, она снова должна была остановиться на ночное время в одном незначительном местечке. Гранды, сопровождавшие процессию, расположились ночевать в крестьянских домах, а гроб поставлен был на ночь в церкви одного монастыря, находившегося неподалеку оттуда. Но как монастырь оказался женский, то Хуана тотчас дала приказание воротить гроб назад. Встретив его на обратном пути, она призвала кузнецов, велела им поднять крышу, и при свете факелов, раздуваемых ветром, долго смотрела на лицо своего мужа, обезображенное смертью. Погребальное шествие продолжалось потом с разными остановками. Не будем пересказывать всех его подробностей; довольно заметить, что Хуана осталась верна себе до конца. Переходы от одной станции до другой обыкновенно совершались ночью. "Кто навсегда утратил солнце своей жизни, - говорила Хуана, - тому неприлично показываться при свете дня". Когда ее просили остановиться в каком-нибудь большом городе, она отвечала, что печальной вдове не идет заботиться о приятном местопребывании, хотя бы даже только на время. В Тортоле встретился с ней старый отец ее, Фердинанд, возвращавшийся тогда из Неаполя. Он не мог видеть дочери без слез, а она - она смотрела на него сухими глазами, как будто не испытавши никакого горя. С тех пор, как прекрасная фламандка похитила сердце ее мужа, Хуана потеряла навсегда способность плакать [10].

Весьма естественно находить в сыне наследственные черты матери. Отчего не отнести данное явление к настоящему его источнику, как скоро может быть указана родовая связь между ними? Имея в виду это обстоятельство, мы сочли нелишним привести некоторые наиболее характерные черты из жизни матери Карла V. Они бросают свет и на некоторые более или менее постоянные душевные расположения в нем самом. Притом, разумеется, никто совершенно не смешает двух весьма различных между собою натур. Многие женские свойства существенно изменяются, как скоро они перенесены на почву мужской природы. Кроме того, Карл V нисколько не наследовал от матери ее горячего, страстного темперамента. Природа его скорее была фламандская, чем испанская; холодная кровь Габсбургов, по-видимому, взяла в нем перевес над воспламенительной кровью южной породы, к которой он принадлежал по женской линии. Может быть, немало способствовал тому же фламандский климат, среди которого прошли его детство и молодость. Физические силы Карла развились и окрепли на отдаленном севере. Внуку Фердинанда и Изабеллы почти не пришлось дышать воздухом Испании, пока не сложился в окончательную форму его организм. Лишь по смерти деда, Карл переправился из Нидерландов в Испанию, чтоб занять наследственный престол. Тогда уже ум его созрел настолько, что, по прибытии на место, он тотчас понял главные трудности своего положения и умел искусно обойти их своей политикою. Бывшие при нем неотлучно фламандские советники могли только удивляться его восприимчивости и способности пользоваться чужими уроками. Кардинал Хименес, поседевший в управлении политическими делами Кастилии, должен был отступить перед непреклонной волей юного короля, которой вовсе нельзя было ожидать от его возраста. Молодость и неопытность Карла нисколько не помешали ему навязать испанцам, против их воли, фламандское управление. Учреждения остались в прежнем виде, но высшая администрация перешла в руки нидерландцев, прибывших с королем в Испанию. Столкновения представлялись на каждом шагу, но при всем том со стороны Карла не вышло наружу ни одной страстной вспышки. Он вел себя очень умеренно и не показывал никакой запальчивости. Это, впрочем, не значит, чтобы в природе его не было ничего страстного; но страсть имела у него совсем другой характер. Она не кипела у него в крови, но сливалась в одно с его волей. Однажды поставивши себе цель, Карл шел к ней упорно, вопреки всем обстоятельствам, часто даже своим собственным выгодам; ставши раз враждебно к тому или другому лицу или явлению, он никогда не мог совершенно изменить своих к нему отношений. Как скоро воля его устремилась в одном направлении, своротить ее туда или сюда было трудно и почти невозможно. Она скорее бы отреклась от самой себя, чем от своей цели, не достигнув ее. Страсть жила в нем слишком глубоко, чтобы обнаруживаться внешними волнениями. Он мог быть очень тих и спокоен по наружности и в то же время гореть сильным внутренним огнем от одной постоянной мысли. Он мог иметь в голове обширные планы и не нуждаться в сообщении их другим. Если мысль его не достигала исполнения, она умирала в нем. Карл нуждался не в сочувствии других, а разве только в помощи для осуществления своих планов. Самые близкие к нему люди угадывали его мысль не столько по словам, сколько по принимаемым мерам. Страсть молчаливая, сдержанная, - она не имела ничего общего с более чувственной страстью Хуаны, обыкновенно разрешавшейся в необузданные порывы. Болезненная сторона организации матери отразилась в сыне не постоянным свойством, а временными припадками менее насильственного характера. Они возвращались к нему время от времени, но не могли переломить его природы и покорить себе его волю: по крайней мере, нам кажется, что трудно было бы доказать противное.

Если мы не ошибаемся, французский историк Карла V придает гораздо более важности его болезненному состоянию в физическом и нравственном отношении. В глазах Минье не столько важен первоначальный корень недуга, сколько последующее его действие на пораженный им организм. Он видит постепенно усиливающееся меланхолическое расположение императора, которое наконец овладевает им совершенно и так сказать диктует ему приговоры над самим собою[11]. Последним словом такого больного душевного настроения было решение Карла V отказаться не только от власти, но даже от света, и провести остаток дней в монастыре. Истолковав себе в этом смысле одно из самых главных жизненных решений своего героя, историк всего более озабочен тем, чтобы показать, как оно постепенно подготовлялось в предшествующей жизни того же лица. Таким образом он проходит, одну за другой, различные степени одного и того же психического явления, до тех самых пор, пока оно не овладевает волей Карла V и его же собственными устами произносит ему последний приговор. Последуем и мы за автором в этом любопытном изложении.

По словам Минье, первая мысль об отречении явилась у Карла V за двадцать лет до ее исполнения. Это было в 1535 году. Карл возвратился тогда из своего блестящего и очень счастливого похода против Туниса. Мы ничего не знаем о ближайших побуждениях, расположивших победителя к такому нечаянному обороту мыслей. Да и сам факт этого поворота так нов, по крайней мере до сих пор был так малоизвестен, что над ним стоит остановиться с некоторым вниманием. Минье открыл его впервые в неизданном письме португальского посла, Лоуренсо Пиреса де Тавора, к королю Иоанну III[12]. Известие, впрочем, вовсе несовременно самому случаю, к которому оно относится. Лоуренсо Пирес узнал о раннем намерении Карла V удалиться от света не прежде, как за несколько дней до окончательного перемещения его в монастырь Св. Юста, из разговора, который происходил между ними в Харандильском Замке (château de Jaraudilia). Само же письмо относится к началу 1557 года. Сущность известия состоит в том, что император незадолго перед тем, как ему заключиться навсегда в монастырь, беседуя с португальским послом, вспомнил, что подобная мысль представлялась уже его уму назад тому с лишком двадцать лет. Современный Карлу историк Сепульведа упоминает о том же, хотя в более общих выражениях. Но, сверх этих известий, ранняя мысль Карла об отречении от мира не оставила никаких видимых следов в его жизни и деятельности.

Позволим себе выразить здесь некоторые сомнения - не в истине самого факта, а относительно приписываемой ему силы и значения. Мысль могла так же скоро исчезнуть, как неожиданно она мелькнула в увенчанной свежими лаврами голове победителя. Если в ближайшие к тому времени годы жизни Карла незаметно никаких видимых ее следов, то едва ли не справедливее считать ее случайным болезненным припадком, чем зерном будущего великого рушения. Мы знаем корень, от которого время от времени могли нарождаться в душе Карла разные болезненные расположения, но не видим еще причины думать, чтобы они имели прямое влияние на его практическую деятельность. Она оставалась свободна по-прежнему. Со стороны Карла было весьма естественно перед вступлением в монастырскую ограду вспомнить ту минуту, когда мысль об удалении от света впервые представилась его воображению. Переживая необыкновенное, человек невольно обращается к прошедшему и ищет там или предчувствия или более сознательного предощущения своей последующей судьбы. Но кто поручится нам, что, если бы не произошли некоторый чрезвычайные обстоятельства, мечта или предположение давних лет точно нашли бы себе осуществление в самой действительности, а не исчезли совершенно при другом ходе жизни?

Во второй раз замечают присутствие той же мысли в душевном расположении Карла V через семь лет после первого случая. Известие опять принадлежит к числу тех, которые можно бы назвать "памятными", в том смысле, что они по памяти возвращаются к некоторым случаям в прежней жизни лица, будучи наведены на них позднейшими событиями. На этот раз свидетелем выступает Дон Франсиско де Борха (Borja), маркиз де Ломбай, который из наследственного герцога Гандии сделался в последствии генералом иезуитского Ордена (третьим после основателя)[13]. В 1556 году, накануне своего вступления в монастырь, Карл вызвал к себе в Харандильский Замок Дона Франсиско, известного своей строгой жизнью. Разговор коснулся последнего столько важного решения в жизни императора. "А помните ли вы, - сказал ему Карл, - что еще в 1542 году я говорил вам о моем намерении удалиться от мира?" Дон Франсиско отвечал ему утвердительно. Биограф его прибавляет, что это доверенное сообщение сделано было ему императором во время собрания аррагонских Кортесов.

Еще раз встречаемся мы в жизни Карла V с таким обстоятельством, которое сохранилось лишь в его собственной памяти и в памяти одного лица, пользовавшегося тогда доверенностью императора. Нет сомнения, что мысль действительно представлялась ему и была передана другому, но, кроме временного пребывания Карла V в одном из испанских монастырей, она также не оставила наружных следов по себе. Любопытно было бы по крайней мере узнать, чем она возбуждена была в душе Карла V вторично? Можно ли это новое ее появление считать столько же случайным, как и первое, или оно было условлено обстоятельствами самой жизни императора? У Минье же находим одно указание, которое отчасти разрешает наше недоумение. Он приводит множество случаев, показывающих между прочим, что Карл любил иногда провести несколько дней в тиши монастырского уединения. Это случалось с ним особенно в трудных или грустных обстоятельствах жизни. Так, между прочим, он заключился на некоторое время в Мехорадском монастыре, неподалеку от Ольмедо, в 1541 году, после своего несчастного похода к Алжиру, когда суда его были рассеяны бурей, и он должен был совершенно отказаться от своего предприятия[14]. Тут понятны причины, заставившие Карла бежать, хотя на время, света. Они не зависели от случайного расположения духа, а лежали в самых событиях. Предприятие задумано было не хуже тунисского, а кончилось ничем. Вместо ожидаемой громкой славы Карл привез с собой признание в неудаче. На нем, конечно, не было никакой вины, но гордость его потерпела чувствительный удар. Неохотно было ему показываться в свет, когда на лице его всякий мог читать невольное сознание в бессилии. Куда скорее мог он унести свое недовольство и свой внутренний разлад, как не в монастырское уединение? Где лучше мог он укрыться, хотя бы только на время, от любопытных взглядов, от докучливых расспросов, наконец, просто от встречи с людьми? Но во всяком случае рана, нанесенная его гордости, кажется, была не такого свойства, чтобы могла скоро закрыться. К тому же в положении дел внутри империи не могло быть ничего утешительного, успокаивающего для императора. Вышедши из монастыря, он опять встречался с теми же трудными задачами, которые до сих пор беспрестанно возмущали и нарушали правильный ход его внутренней политики. Узел, затянутый в Германии реформационным движением, с каждым годом запутывался все более и более. На внешнем политическом горизонте также собирались новые тучи. Франция опять готовилась к войне, когда Карл V со своей стороны всего менее чувствовал охоту принять вызов. Он торопился стянуть свои войска в северной Италии и тем обнажал Германию, которой в то же время угрожала другая опасность со стороны Венгрии. Франциск I приступал к новой борьбе со своим старым соперником, усилив себя союзом с мусульманской Турцией. Германия, разделенная религиозными интересами, мало обещала императору дружного содействия. Некоторые из немецких князей втайне готовы уже были подать руку на союз с Францией. К числу их принадлежал, между прочим, герцог клевский, которого владения лежали между Германией и Нидерландами. Враждебные действия с его стороны, когда Франция грозила Нидерландам с другой, могли поставить наследственные провинции императора в весьма опасное положение. В 1542 году ему было вовсе не легче, чем в предшествующем 1541. Небо кругом обкладывалось густыми облаками, и никто не мог сказать, где и чем может разрешиться гроза. Если после алжирского похода Карл страдал чувством своей громкой неудачи, то в следующем году его беспокойно томила неизвестность ближайшего будущего. Так можно ли удивляться, что в голове его скопилось тогда столько мрачных мыслей, что у него опять явилось грустное желание совсем отречься от власти и удалиться от мира?

Читате