Кудрявцев Петр Николаевич - Карл V

рмании. Известно, сколько веков употребила она на то, чтобы утвердить свое господство в Италии, и чем кончились все ее усилия, клонившиеся к этой цели. Величайшие герои борьбы и самые крепкие духом вынесли из него лишь внутреннее раздражение и пали под бременем проклятий. Германия не только ничего не выиграла от этого идеального стремления, но еще принесла в жертву ему свое внутреннее единство. Чем больше немецко-римские императоры увлекались внешней борьбой, тем больше и чаще теряли они из виду Германию, и, следовательно, тем больше простора в ней давали необузданному феодализму. Последний везде усиливался заступить отсутствующий высший авторитет власти, стараясь по возможности облечься и его характером. Падение Гогенштауфенов, роковое следствие того же стремления, оставило Германию в безраздельной власти феодализма. Наступила другая эпоха. Мысль о подчинении императорскому авторитету всей Италии была на время покинута, - не потому, чтобы наконец убедились в бесплодности предприятия, но потому, что для исполнения его не находилось более достаточных средств. Ослабевшая императорская власть старалась наперед найти для себя обеспечение внутри Германии, посредством увеличения своих фамильных владений. Это был особенный род завоеваний: они делались немецкими императорами внутри немецкой же области. Посредством таких приобретений императоры Габсбургского, Баварского и Люксембургского домов думали возвратить себе то высокое внешнее положение, которым пользовались их предшественники. Но феодализм нисколько не расположен был отказаться от однажды приобретенного им преобладания. В руках его было верное средство, чтобы с успехом противодействовать тем стремлениям, которые могли бы возвратить императорской власти прежнее ее значение и прежнюю силу в Германии. Это средство заключалось в праве избрания императоров. Едва успевал несколько возвыситься один дом, как следующее избрание заменяло его другим, который опять должен был начинать с того же. Пока происходила эта страшная игра, которая была выгодна только для феодальной анархии, прочие сословия вынуждены были ограждать и защищать себя своими собственными средствами, все больше и больше выделяясь из общего состава империи. Конечным результатом такого порядка вещей было то, что чувство народного единства было потрясено в самом его оснований, и что политическое бессилие народа начинало уже чувствоваться и на стороне. Особенно поразительные признаки этого бессилия показались во второй половине XV века, когда новая опасность стала подходить к Германии с юго-востока. Бездушное во всех отношениях правление Фридриха III превзошло всякую меру в унижении внутреннего достоинства империи и ее внешнего политического значения. В самом народе, однако, было много жизненных сил. Он не мог помириться со своим унижением, когда чувствовал, что для него только наступала пора деятельности. Из сознания своего упадка он выносил живую потребность своего внутреннего обновления. Под страхом новой грозы, которая приближалась к Германии со стороны, это чувство проникло даже в феодальные ряды и расположило их к некоторой уступчивости перед общим требованием преобразований, для усиления центральной власти в империи[2]. Царствование Максимилиана ², первые его годы особенно, исполнено попыток этого рода. Они или не удались, или оказались недостаточными, но стремление и после того не переставало жить в народе. Удерживая за собой право избрания, князья империи, впрочем, менее злоупотребляли им для своих частных интересов. Так, когда умер Максимилиан I, избиратели не обошли его внука, но именно на нем остановили свой выбор, в той надежд, что под его сильной и крепкой рукой Германия в состоянии будет возвратить себе утраченное ею достоинство и прежний политический вес. Это разумное решение, правда, шло от одного курфюрста, Фридриха Мудрого; но каким образом он мог бы привлечь на свою сторону и прочие голоса, если бы и другие избиратели не были проникнуты, хотя бы и в меньшей степени, тем же самым убеждением?

   Не как теория, но как урок многих столетий, вытекала для Германии из прежней ее исторической жизни необходимость крепкой и сильной государственной власти, которая бы положила конец феодальному неустройству и возвратила империи ее внутреннее единство и силу. Германии надобно было спешить выходить на эту дорогу, пока еще феодализм не успел совсем возложить на себя порфиру, которую он понемногу стаскивал с плеч императора; для Германии наступил последний срок исправить прежнее ложное направление: пропустить его теперь значило, может быть, навсегда потерять благоприятный случай для утверждения политического и национального единства. Наученная тем же долговременным опытом, она лучше, чем когда-нибудь, понимала всю бесплодность внешних, хотя бы и очень блестящих предприятий, когда сама страдала внутренним нестроением, и совершенно охладела к старым своим притязаниям на Италию. В глазах немецких избирателей, еще со времени знаменитого сейма в Риензи, римское венчание перестало быть необходимым освящением императорской власти. И сам Карл V не ссылался ли на свое ахенское коронование, когда требовал от других признания своего императорского достоинства? Оставляя в стороне его планы и намерения, нельзя не признаться, что по своему высокому положению и многим личным свойствам он более всех современных властителей соответствовал истинным выгодам и потребностям немецкой империи. В тех обстоятельствах, в которых она тогда находилась, по-видимому, не могло быть сделано более удачного выбора. Излишне было бы возвращаться к тем средствам, которые судьба соединила в руках новоизбранного императора: для того времени они были первые в мире. Никогда еще со времени Гогенштауфенов немецкий феодализм не наживал себе такого могучего и так сильно вооруженного противника. Если кто еще способен был держать в узде закоренелое феодальное своеволие, то, конечно, один только наследник прав и земель Фердинанда Католического и Максимилиана Габсбургского. Скажут, что уже при самом избрании он связан был капитуляцией, предложенной ему князьями империи? Но Карл воспитан был не в тех правилах, чтоб подписанная им бумага могла связать и саму его совесть. Несмотря на существование бумажного обязательства, для него лично вопрос оставался в перевесе силы на той или на другой стороне. А как он понимал свое дело по отношению к государству, которого был главой, это мы отчасти видели уже на примере Испании. Относительно политических мнений Карла V вообще не может быть никакого сомнения. Он очень мало расположен был терпеть подле себя другие авторитеты, он хотел для себя безраздельного полновластия. Карлу V, с его понятиями о государственном порядке, невозможно было долго ужиться в мире с немецким феодализмом, который постоянно стремился к полной самостоятельности. К тому надобно еще прибавить, что, касательно средств для достижения цели, Карл V не прочь был придерживаться правил известной итальянской политики. По крайней мере, известно, что il Priucipe Маккиавели был любимым его чтением, и что он не расставался с книгой даже во время походов. Говорить ли о личном характере Карла V, о необыкновенной упругости его воли? Он был не из тех, которые, вспыхнув одной страстью, перегорают вместе с ней, чтобы потом увлечься совершенно иным чувством; он был также и не из тех, в которых чувство, сильно занимающее волю, пробивается насильственными и опасными взрывами. С силой страсти он соединял и много расчета; свои намерения, свои стремления он мог носить в себе целые годы и не высказывать их очень гласно, ни волноваться видимым образом, если исполнение их встречало себе препятствия. Но к чему однажды привязывалось его убеждение, или за что он брался своей непреклонной волей, того не в состоянии были перевернуть и переложить в нем никакие неудачи и превратности. Как мы сказали прежде, судьба могла заставить его прекратить движение, но не изменить его в ином направлений.

   Приложите эти личные силы, в соединении с государственными средствами, которые находились в распоряжении того же лица, к тогдашним нуждам и потребностям Германии: не в праве ли она была надеяться, что найдет себе в Карле V сильного и верного защитника как против внешних, так и против внутренних своих врагов? Наверное, можно сказать, что личные виды и стремления Карла V не противоречили этим надеждам и желаниям избравшей его страны; но, во всяком случае, он не мог оправдать их в скором времени. У него уже принят был известный план действий, в котором пока еще не находилось места внутренним германским отношениям. Он хотел быть последователен в своих действиях. Ему надобно было наперед возвратить Италию в состав империи, восстановить мир между христианами и их общими силами побить турок: тогда только мог он заняться внутренним устройством Германии.

   Империя и новоизбранный глава ее еще более расходились между собой в другом весьма важном пункте. В то время, когда Карл V, имея в виду средневековый идеал Священной Римской Империи с обычными двумя вершинами, не иначе думал действовать, как в тесном союзе с Римом, и потому между прочим располагал самый план свой в известном нам порядке, Германия со своей стороны готовилась сделать решительное усилие, чтобы оторваться от Рима и освободиться навсегда от его отяготительных притязаний. К этой необходимости она также приведена была многолетним историческим опытом. Напрасно думают заподозрить великое германское движение ХVI века, приписывая его каким-то своекорыстным побуждениям и эгоистическим видам главных деятелей того времени; напрасно стараются бросить тень на самую нацию, чтобы только представить в невыгодном свете возникшее в недрах ее явление, которое навсегда останется неизгладимым в летописях истории. Никто, не только отдельное лицо, но даже целый народ, не имеет права произносить суд над другою народностью лишь со своей исключительной точки зрения. У каждой нации могут быть свои, ей собственно принадлежащие, ее бытом и духом условленные потребности, которым она и удовлетворяет своими собственными средствами. Те, которые хотят произносить приговоры над великими внутренними движениями, совершающимися в других народностях, пусть наперед примут на себя труд изучить, и изучить добросовестно, их нужды, потребности их духа, которые вызвали или обусловили явление, и тогда уже произносят свой суд над ним и делают оценку его исторического значения. Никогда тот суд не будет историческим, который составился помимо знания истории и ее разумных требований, как не может быть правильной оценки юридического факта без знания местного закона и обычая. И в том, и в другом смысле отсутствие знания есть прямое невежество, которое может повести лишь к несправедливым приговорам и самым нелогическим заключениям.

  

   [1] Mon. Habsb. ibid. p. 235 (No 70).

   [2] См. о них особенно Ранке, Deutsche Geschichte, Т. I.

  

   В жизни исторических народов бывают трагические моменты, когда нация в большинстве своих членов или в лице своего главы и высшего представителя вся проникается одной потребности и находит в себе решимость, круто своротив с прежней битой дороги, выступить на новые неведомые пути, хотя бы для того нужно было разорвать со всем старым обычаем и с вековым преданием. Такой великий момент пережила Россия, когда державная воля Петра вдруг вырвала ее из векового закоснения и поставила на широкие пути европейской гражданственности. Всякий знает, чего стоило ей это страшное усилие, но всякий сознает в то же время, что оно было спасительно в тогдашнем положении России, и что без него невозможно было бы никакое дальнейшее движение. Для Германии подобный момент наступил гораздо ранее, и вызван был притом другой потребностью. Наконец - что также составляет одно из главных отличий великого германского движения от других - оно нашло себе способные органы в самом обществе и произведено было его собственными силами. Почти в то самое время, как полагались первые основания великого германского государства, началась духовная зависимость Германии от Рима. Эта ранняя связь между ними должна была бы потом укрепляться с веками. Так было, между прочим, в другой, романской половине католического мира, за небольшими исключениями. Долгое время могло казаться, что в этом отношении Германия пойдет одним путем с романскими народностями. Даже великий политический спор между империей и Римом не поколебал преданности немецкого народа римскому престолу. Несколько позже, когда одно сильное религиозное движение угрожало оторвать от Рима большую часть южной Франции, римские епископы не имели никаких особенных причин к неудовольствию против Германии. Если же и оставались еще некоторые спорные пункты между империей и Римом, то они относились к большой политической тяжбе, которая и после того долго еще оставалась нерешенной.

   Но теократические стремления римского престола никогда не находили себе сочувствия в немецком народе. Когда же римская теократия почувствовала свою силу и вместо слова вооружилась действительными громами, Германия еще более охладела к ее интересам. В том приеме, который сделан был здесь первым инквизиторам, оказались постоянные инстинкты немецкого народа, глубоко враждебные религиозной нетерпимости. Никогда потом ни в Германии, ни в Англии инквизиция не могла пустить глубоких корней, потому что не встречала себе никакой опоры в народном духе. Чем дальше вперед, тем все больше расходились неизменные стремления римского престола с истинными религиозными требованиями немецкого народа, которые раскрывались в той самой мере, как господствующая система принимала одно исключительное направление. В то время, когда Рим, потеряв из виду нравственную природу человека, полагал всю заслугу с его стороны лишь во внешних действиях, которых область размножил до бесконечности, в глубине немецкого народного духа происходило сильное возбуждение, устремлявшее избранные умы века прямо в противоположную сторону. Мистики XIV века, действовавшие в одно время в разных частях Германии, были верным органом этого нового движения, происходившего в самой народной мысли. Их постоянной темой была любовь; все их требования были обращены к высшей, духовной природе человека. В следующем столетии стал уже зреть и плод подобных учений. От начала до конца век исполнен был сильных потрясений, в которых открыто выразилась несовместимая более противоположность двух направлений, римского и национального. На ближайшее время победа осталась за первым. Отчасти пользуясь нерешительностью общественного мнения, но более всего ловко действуя интригой, оно, казалось, успело сломить всякое сопротивление себе. Рассеянный по воздуху прах Гусса и его ученика громче всего свидетельствовал о совершенном бессилии нововводителей перед старым римским могуществом!.. Оно, по-видимому, обновилось и окрепло силами в этой, неравной борьбе. Ни Констанц, ни Барель не могли ни в чем успеть, несмотря на то, что располагали всем сочувствием и пользовались содействием просвещеннейших людей века. Весь плод великого движения заключился в убогие рамы Пражской Сделки (компромисса), да и ее действие ограничивалось лишь местностью Богемии.

   Но временная победа не равнозначна полному торжеству. Но вид пылающих костров не в состоянии был восполнить недостаток крепкого разумного убеждения. Напрасно римский двор, действуя с половины века в тесном союзе с Габсбургским домом, старался усыпить религиозную совесть народа. Она не могла успокоиться на одной внешности, и под страхом самых бесчеловечных терзаний, время от времени продолжала возвышать свой голос против римского преобладания. Каждое вновь приходившее направление высылало от себя новых мужественных бойцов на защиту дела, которое казалось давно проигранным. Когда Рим хотел сражаться только инквизиционными средствами, они все больше и больше переносили предмет спора в область мысли, они хотели бороться только ее орудием. В той полемике, которую они вели против закоренелых злоупотреблений, незаметно устанавливалось целое учение. Вырабатывая его теоретически, они всегда готовы были принять и нравственную ответственность за него. В этом отношении всегда останутся памятны Германии в особенности имена Везеля и Весселя. Это были честные и добросовестные люди, действовавшие по силе своих убеждений и уравнивавшие пути своим последователям. Еще по временам падали отдельные жертвы под мечем старого изуверства, но за ними вырастало уже новое общественное мнение, которое должно было принять под свою надежную защиту своих будущих представителей. Оно не было слепо, как то, которое ему предшествовало в истории Запада, и которому римский престол более всего обязан был своими успехами в Средние Века: оно, может быть, было менее могущественно, но за то более крепко своими разумными убеждениями. Оставалось только, чтобы оно нашло себе и вполне достойный его орган, - и тогда никакая сила не могла помешать ему склонить весы на свою сторону.

   Еще был жив Максимилиан, дед Карла V, как уже вся Германия чутко прислушивалась к одному голосу, который повелительно будил ее из векового усыпления. Призывный голос раздавался на всю страну и в короткое время, несмотря на свою малоизвестность, привлек к себе всеобщее внимание и участие. Не удивительно: из долгой умственной работы, занимавшей предшествующие поколения, в Германии наконец сложилось убеждение крепкое, сильное, непоколебимое. Оно ожидало себе только верного органа и с увлечением отдалось ему, как скоро, прислушиваясь к его словам, почувствовало в них всю силу своих собственных требований. Не было ни соумышления и никакого общего плана действий: было только, с одной стороны, верное и энергическое выражение тех требований, которые давно лежали на сердце каждого, и с другой, полное им сочувствие и искренняя поддержка. Никогда еще общественное мнение не совпадало в такой степени с индивидуальным стремлением одного лица. Оттого, без сомнения, и возможно было это неслыханное явление, что простая личность одного человека, незначащего по своему происхождению и мало заметного по своему положению, в весьма краткий срок времени могла превратиться в великую общественную силу в целой обширной империи. Надобно, впрочем, сказать и то, что сосуд, которому суждено было носить в себе душевные нужды народа, был удивительно крепкий и вместительный. Немецкая природа как будто поработала над ним с особенной любовью. Он, казалось, весь был сложен из железа или какого другого крепкого металла. Широкая кость его точно выкована была молотом рудокопа. Как могуч был его физический организм, так металлически крепко, звучно и сильно было его слово. В нем как будто вовсе не было места мягким и нежным звукам, оно ничем не льстило изнеженному слуху и даже неприятно поражало его какой-то первобытной грубостью, жесткостью и резкостью; но зато оно с неотразимой силой проникало до сознания и, как острый нож, прокладывало в нем путь себе до самой глубины духа. Когда Германия узнала имя виттенбергского теолога в знаменитом споре его с Тецелем, он уже прошел в своей скромной частной жизни чрез множество тяжелых внутренних испытаний. Каких бурь, каких страшных смятений не вынес он в своей тревожной юности! Каких глубоких сотрясений не испытал его волновавшийся сомнениями дух, прежде чем установились в нем твердые убеждения! Его железная природа, казалось, готова была изнемочь, но после минутного падения неутомимый дух его опять возрождался к новой, усиленной деятельности. Когда же в этой трудной борьбе с самим собой закалились навсегда его убеждения, ничто не в состоянии было сокрушить их адамантовой силы. Можно было разбить сосуд на части, но нельзя было насильственно изменить его содержание. Новое убеждение нашло себе свою незыблемую формулу: "Здесь я стою, иначе я не властен, Бог мне помощник[3]".

   Не берем на себя взвесить и оценить по достоинству то содержание, которое наполняло собой новое убеждение: в нем без сомнения были свои излишества, ибо и родилось оно из противодействия крайности. Мы хотели только поставить на вид его соответствие требованиям национального сознания и его отличительный характер. Крепкое столько же своей внутренней силой, сколько и общим сочувствием, оно было выше всех внешних принуждений и неспособно изогнуться ни под каким внешним давлением. Видевши его первое обнаружение в споре против бессовестной продажи индульгенций, Германия видела также и несколько опытов его крепости, еще до вступления Карла V на императорский престол. Аугсбургское состязание августинского монаха с папским легатом и шумный лейпцигский диспут не достаточно ли уже говорили за непреклонность нового убеждения? Не показали ли они на деле его бесстрашие перед лицом опасности? Не дали ли они наконец почувствовать всем его превосходство перед заносчивой наглостью его противников, которые не умели или не хотели иначе вести спор, как показывая в отдаленной перспективе пылающий костер вместо самого сильного доказательства? Борьба крайне неравная: с одной стороны - отдельные лица, с другой - целые учреждения, проникнутые непримиримым духом; у первых единственное оружие - логика, у последних - яд доноса и все ужасы инквизиции. Но по несчастью для ревнителей римских злоупотреблений, спор веден был не перед невежественной толпой, а перед более или менее образованной публикой, которая получила достаточное воспитание для того, чтобы взвесить доводы обеих сторон и оценить их по достоинству. Она не равнодушно присутствовала при состязании, но готовилась и сама принять в нем деятельное участие. Каждый день прибавлял несколько новых сильных голосов к числу первых защитников виттенбергских тезисов. После лейпцигского спора сочувствие к ним начинало обнаруживаться даже в отдаленных провинциях Германии. Расстояние не действовало более на распространение новых идей. Нити от них протягивались по всем направлениям. Совокупное действие дружного большинства готово было сменить собой усилия одного частного лица. Движение становилось всеобщим и все больше и больше принимало характер национальный.

   Когда Карл V провозглашен был императором, религиозное движение охватило уже большую часть Германии. Все глаза были обращены к Виттенбергу. Раздробленная политически страна находила для себя точку соединения в том самом городе, который стоял во главе всего движения. Еще никто не мог сказать, как далеко пойдет оно; еще не разорваны были связи с Римом, но вопрос был поставлен, и уклониться от решения его было более невозможно. Вся будущность Германии зависела от того, последует ли решение в согласии с высшею властью империи, или произнесено будет в противоречии с ней. Нечего говорить о том, что Карл V ни по своим убеждениям, ни по своему образу мыслей вообще, не мог стать на стороне нового движения. Как мы уже знаем, все его виды и политические планы имели совершенно иное направление. В этом разделении интересов высшей власти и страны, в самую критическую минуту ее истории, было что-то роковое для Германии. С уверенностью можно сказать, что если бы Фридрих Мудрый не отклонил от себя избрания на последнем курфюрстерском сейме, дело пошло бы гораздо согласнее и кончилось бы гораздо счастливее для страны. Голос Фридриха был тогда чрезвычайно важен, как по его высокому личному авторитету в империи, так и по самому положению его наследственной области. Она лежала почти в центре Германии; со времени же виттенбергского спора она стала истинным средоточием всего умственного движения, которое отсюда уже распространялось во все стороны. Известны отношения Фридриха к главному виновнику реформы[4]. Не будучи явным его партизаном, курфюрст, впрочем, показывал много сочувствия к нему и никогда не отказывал ему в своем высоком покровительстве. Фридрих был не доступен увлечению; но его ясный, неподкупный ум легко отличал правое от неправого. Злоупотребление, каким бы благовидным предлогом оно ни прикрывалось, ни в каком случае не могло расположить его в свою пользу, еще менее могло ожидать от него содействия своим видам. Тецелю запрещен был вход во владения курфюрста еще прежде, чем раздался строгий голос автора виттенбергских тезисов. Странно расположились обстоятельства внутри Германии: движение, в ней происходившее, не пользовалось симпатиями главы государства, но зато оно имело на своей стороне самый популярный авторитет в целой стране; угрожаемое самым сильным противодействием, оно в то же время состояло под самым надежным покровительством в империи, которое обеспечивало его по крайней мере против одностороннего и несправедливого осуждения!

   Если Карл V не мог быть другом реформы, то спрашивается, как же он поставил себя в отношении к ней? Понял ли он всю важность явления? Принял ли он по крайней мере все должные меры, чтобы вовремя противодействовать ему и положить пределы его дальнейшему разливу? Ибо так был поставлен вопрос, что в положений Карла надобно было или прямо примкнуть к движению, или в противном случае стараться подавить и уничтожить его в самом начале. Тогда не состоялась бы реформа, но зато Германия много выиграла бы в столь важном для нее деле политического единства.

   Отношения Карла V к внутреннему движению, происходившему в Германии, заслуживают внимания. Прежде всего бросается в глаза равнодушие его к новому явлению, которое волновало тогда целую империю. Ни в переписке его, ни в дипломатических актах, ближайших ко времени избрания, нигде не видно, чтобы мысль его много занята была событиями, происходившими в Саксонии. Он как будто не замечал их огромного влияния на общее настроение умов во всей Германии. Все внимание его на первое время поглощено было дипломатическими сношениями с Францией и Англией. Даже вступив в пределы империи и увидев многое своими глазами, он по-прежнему остается мало озабочен происходящим вокруг его волнением умов. Само сожжение папской буллы в Лейпциге не подействовало на него очень чувствительно. По крайней мере, ни из чего не видно, чтобы он много сокрушался по поводу этого события или готовился принять сильные меры, чтобы потушить взрыв пламени, которое явно начинало угрожать всеобщим пожаром. Нужны были настоятельные внушения нескольких римских посланных, папских легатов, для понуждения его пристальнее заняться делом, от неблагоприятной развязки которого римский престол не без причины опасался существенного ущерба своим материальным и другим интересам. Такое равнодушие со стороны Карла V нельзя объяснять недостатком постоянных и определенных убеждений: оно очевидно происходило из других причин. Мало также сказать, что Карл не хотел заняться реформационным движением в Германии, потому что еще не пришло для того время, и что это нарушило бы принятый им общий план политических действий, в котором, как мы знаем, борьба се религиозными заблуждениями внутри христианского мира занимала последнее место. Нам кажется сверх того, едва ли не главной причиной его равнодушия было то, что с высоты своего положения он не видел настоящих размеров явления и не умел понять всей его важности.

   Таково большей частью бывает свойство ума с систематическим направлением: нередко случается ему просмотреть или не оценить по достоинству важность явления потому только, что оно еще не нашло себе места в заготовленном наперед плане, или что теоретическое понятие о нем предшествовало, так сказать, наглядному с ним знакомству. Но уже приближалось то время, когда Карл V должен был лицом к лицу сойтись с виновником движения и мог собственным взглядом измерить жившие в нем душевные силы. Вскоре после ахенского венчания назначено было собраться имперскому сейму в городе Вормсе. Собрание было первое в новом царствовании и потому получало особенную важность. Здесь имперские чины в полном своем составе должны были впервые представиться новоизбранному императору; здесь же должен был произойти между ними взаимный обмен не одних только чувствований, но и самых мыслей и политических видов. Какая будет впредь внутренняя и внешняя политика империи, и какое она даст направление Германии, это могло определиться только вормскими решениями. Кроме политической задачи Вормскому сейму 1521 года, впрочем, предстояло еще решить другой, отнюдь не менее важный вопрос - о религиозном движении, которое в то время занимала все умы в Германии. Около этих двух пунктов сосредоточивалось всеобщее внимание, ими же исчерпывалось и все содержание наступавших совещаний. Никто не оспаривал настоятельной необходимости немедленно приступить к решению второго вопроса, но долго колебались относительно того, следует ли судить виновника реформы заочно или призвать его самого к суду. Со своей стороны Карл V не показывал особенного желания видеть знаменитого противника Тецеля в Вормсе[5]. Как видно, он не придавал делу большой важности и думал, что в отсутствие подсудимого оно может быть решено гораздо скорее и проще. Папские легаты были прямо против призвания на сейм теолога, которого они столько же ненавидели, сколько и боялись. Самые поборники реформы, в том числе Фридрих Мудрый, некоторое время не могли победить в себе всех сомнений: и надобно признаться, что решения и действия прежних собраний, направленные против реформаторов ХV века, не располагали много к доверенности. Конечно, была значительная разница между собранием Констанцским и Вормским, из которых первое было чистое духовное, а второе, несмотря на присутствие в нем духовных чинов, имело более политический характер; одно называлось собором, другое - имперским сеймом. Но как в том, так и в другом случае высшее обеспечение для подсудимого заключалось в руках императора. Если Сигизмунд не посовестился нарушить данного им слова, то почему бы можно было положиться более на слово Карла V? Упрек, сделанный в свое время Сигизмунду, говорят, заставил его только покраснеть: а почему бы Карл должен был поплатиться дороже за нарушение своего обещания?

   Чем больше, однако, вникали в дело, тем больше чувствовали необходимость не произносить над подсудимым приговора, не выслушавши наперед его самого. Когда другие молчали, он сам этого требовал для себя именем справедливости. Мало-помалу его сторону приняли и те, которые считались главными его покровителями. Тогда состоялось решение о приглашении его на сейм для личных объяснений. В начале XVI века нельзя было не сделать, по крайней мере, этой уступки общественному мнению. От Констанцского собора до Вормского сейма время сделало значительные успехи. Что бы ни таилось в мысли Карла V, но он принужден был, кроме личных уверений, данных курфюрсту саксонскому, выдать Мартину Лютеру охранный лист за своим подписанием, на свободный проезд его в Вормс и обратно. Получив приглашение, Мартин немедленно собрался в дорогу и весной 1521 года, в сопровождении императорского герольда, отправился к месту своего назначения.

   Мы не намерены пересказывать всю историю знаменитого сейма. Читатель найдет ее во всякой хорошей монографий, содержащей в себе подробное изложение немецкой реформы. Наша цель состоит в том, чтобы определить впечатление, произведенное на Карла V личным присутствием автора "Вавилонского пленения" на Вормском сейме. Карл несколько раз имел случай видеть его в собрании; он слышал его ответы, он был свидетелем неотразимого их действия на присутствующих. Во услышание Карла были произнесены и те немногие, но как бы из стали выкованные слова, которые приведены нами выше и в которых сказалась вся адамантовая сила и крепость нового религиозного убеждения. Живя в Вормсе, Карл не мог также не видеть, что в тоже время происходило и в самом городе, и как отражалось в массе собравшегося здесь народа все, что говорилось в стенах собрания. По крайней мере, те огромные толпы, которыми постоянно была окружена квартира виттенбергского монаха, казалось, никак не могли ускользнуть от его внимания. Наконец, не могло остаться незамеченным то участие, которое явно показывали ему многие сильные князья империи, один за другим появлявшееся в его жилище, равно как не могли не достигнуть до слуха императора те речи, которые велись между ними в присутствии многих свидетелей. "Если бы у меня было с тысячу голов, - говорит между прочим Мартин Спалатину и некоторым другим лицам, - я скорее согласился бы, чтобы мне отсекли их все, чем отказался бы от моих слов[6]". Как было, казалось, не почувствовать, что в этом человеке живет опасная сила, которой никак не должно было пренебрегать? И Карл, конечно, не остался глух и слеп к тому, что происходило в его глазах и повторялось почти каждый день в одном и том же виде; но явление больше поразило его своей новостью и неожиданностью, чем своей важностью и внутренней силой. У него была одна горячая минута, когда он в собственноручной записке князьям объявил свое твердое намерение поступить со строптивым и непокорным монахом по всей строгости законов. Но вспышка скоро прошла, и последовавшие затем переговоры с князьями ведены были без всякой особенной энергий. После нескольких новых и столько же напрасных попыток вынудить Мартина к публичному отречению от его мнений, Карл согласился отпустить его из Вормса и сохранить во всей силе данную ему охранную грамоту. Над Лютером произнесена была опала, но действие ее могло начаться не прежде, как по истечении срока, выговоренного ему в том же охранном листе. Впрочем не было принято никаких особенных мер, чтобы положить конец движению, или хотя ограничить его теми пределами, в которых оно держалось до сего времени. Эдикт, в котором заключалось последнее решение сейма, содержал в себе множество угроз против опального монаха и произносил безусловное осуждение всех его сочинений, но не был подкреплен никаким чрезвычайным распоряжением. Странные угрозы слышались со стороны папских уполномоченных; но всякий видел, что они скорее внушены были им недовольством и происходящим от того раздражением, чем чувством своей силы. Дело представлялось Карлу V до такой степени личным, что как скоро не было более на лице самого виновника движения, он уже мало беспокоился за Германию.

   Как не сказать, что Карл не узнал явления, бывшего у него перед глазами, и далеко не оценил всей его важности и огромного значения для империи? Разрыв между двумя направлениями был произнесен, но ничего не сделано было для того, чтобы вовремя еще дать одному направлению перевес над другим. Мы не говорим, что Карл в интересах своей власти и всех планов должен был поступить по образцу Сигизмунда, то есть нарушить свое царственное слово и приготовить Лютеру участь Гусса и Иеронима Пражского. Если бы даже он и решился на это постыдное дело, успех едва ли бы отвечал его ожиданиям. Времена много изменились. Фанатизм более не находил себе прежнего сочувствия в массах. За стеной общественного мнения, так гласно выразившегося в продолжение сейма, жизнь виттенбергского профессора, если не личная его свобода, была в безопасности во время пребывания его в Вормсе. Явное насилие против нее было бы не только бесполезно, но и очень опасно для зачинающего. Оно бы только ускорило взрыв, который давно уже подготовлялся всеобщим брожением умов в Германии[7]. При всем том нельзя не согласиться, что если уже раз движение было признано противозаконным, то нужны были более сильные и энергические меры, чтобы остановить дальнейшее его распространение, чем те, которые приняты были Карлом и его советниками на Вормском сейме. Не словами и угрозами, а разве только умными и предусмотрительными распоряжениями можно было умерить это движение, которое с каждым днем делало новые успехи в стране. Напрасно также кто стал бы объяснять недостаток твердых и смелых решений в деле реформы врожденной терпимостью Карла. Его политическое благоразумие и осторожность действительно придавали иногда его поведению характер умеренности; но истинной терпимости не было в его духе. Если он действовал умеренно в Вормсе, то этому также были другие, посторонние причины.

   В то самое время, когда Карл V находился в Вормсе, внимание его главным образом устремлено было на Италию. Там готовилась развязка запутанным отношениям, которые давно ожидали себе решения; там зрело начало предприятия, которое занимало первое место в общем плане императора. После долгого колебания Лев X решился, наконец, открыто принять его сторону в споре с Франциском. 8 мая 1521 года (то же число, которым помечен был и Вормский эдикт, хотя он собственно состоялся только 28 мая) подписан был в Риме, между Папой и императором, союзный договор, по которому они обязывались иметь у себя как общих друзей, так и общих врагов без исключения и действовать согласно между собой для защиты и нападения"[8]. При этом союзники конечно имели в виду между прочим прекращение религиозных споров в Германии; но главным назначением союза было совокупное действие против Франции. Папа предоставлял в распоряжение императора все свои средства, чтобы общими усилиями изгнать французов из Милана и Генуи. Надеясь сам при содействии императора утвердиться в Феррари, Лев X со своей стороны обещал поддерживать его в притязаниях на Венецию: ибо Карл мечтал и на нее распространить права империи. В договоре была также речь о подчинении высшему авторитету Папы и императора всех других властей. Одним словом, вновь заключенный договор содержал в себе семя многих весьма смелых и широких, хотя едва ли сбыточных начинаний. Но главное состояло в том, что в нем же была развязка всех прежних несогласий императора с его постоянным противником; они должны были разрешиться теперь неминуемой войной. Уже в июле того же года Проспер Колонна, предводительствуя соединенными войсками Папы и императора, выступил из Болоньи против Пармы. В августе уполномоченные Карла V и Франциска I еще раз встретились в Кале, в присутствии уполномоченных от Папы и короля английского; но каждый из них принес с собой лишь новые неумеренные требования, и последние переговоры только ускорили неизбежное решение. Вскоре за тем последовало формальное объявление войны. "Или я буду самым жалким из цезарей, или он перестанет величаться своим титулом короля Франции", - сказал Карл, начиная войну с Франциском (I).

   Весьма возможно, что самые решения, принятия в Вормсе, отчасти составились под влиянием обстоятельств, приготовивших эту развязку. Карлу V было не до Германии. Он спешил оставить ее для Испании и Италии, вовсе не рассчитывая на скорое возвращение. В какую же минуту он покидал империю и предоставлял ее самой себе? Едва ли не в самую критическую минуту ее истории. Виновник движения, правда, был удален со сцены; но он вовсе не находился в руках центральной власти, а в тайном убежище, под защитой и охранением своих верных доброжелателей. Дело его перестало быть личным, т. е. непосредственно зависящим от его личного действия: но зато с этой самой минуты оно становилось общим делом всех его последователей, оно переходило в руки покровительствующих ему князей империи, которые до сих пор почти не выступали открыто, заслоненные главным представителем всего движения. И дело было отнюдь непотерянное, потому что имело на своей стороне лучшего и самого популярного между имперскими князьями, Фридриха Мудрого. Если когда надобно было действовать энергически против нововводителей, так это именно теперь. Каждый год, каждый следующий день потом должен был прибавлять новую силу движению. Свободно распространяясь первое время, оно могло, наконец, достигнуть до тех опасных размеров, которые делают уже невозможным сопротивление. Это была единственная минута, когда еще были приложимы сильные средства против начинавшегося разлива. Пропустить ее теперь, значило, может быть, потерять навсегда.

   Многое, очень многое решалось в судьбе страны и народа отъездом императора из Германии вскоре после Вормского сейма. В ней таким образом нечувствительно совершился великий кризис, и затем надобно было ожидать его неизбежных последствий. Очевидно, что впредь два самые жизненные направления Германии должны были пойти разно и даже прямо враждебно одно другому. Еще далеко не решено было, на которой стороне останется победа; но во всяком случае вопрос поставлен был так, что или в Германии утвердилась бы крепкая центральная власть, и все другие попытки обновления были бы устранены прочь, или реформа, вынесенная на плечах поместных властей, взяла бы верх над противодействующими ей силами, но тогда империя лишилась бы всех выгод крепкого политического единства. Иначе сказать, Германии представлялось два исхода, и она не имела даже вполне свободного выбора между ними.

  

   [3] ) "Hier stehe ich; ich kann nicht anders: Gott helfe mir".

   [4] См. об этом подробнее у Туцшмана, Fried. d. Weise, стр. 264 слл.

   [5] См. Tutzschmann, p. 341 sqq.

   [6] См. Tutzchmann, Fr. d. Weise, p. 353.

   [7] Ранке (t. I., р. 485) приводит между прочим замечательные слова одного постороннего (английского) свидетеля, присутствовавшего в Вормсе при совещаниях: The Germans every where are so addicted to Luther that rather than he shall be oppressed by the Popes authority, a hundred thousand of the people will sacrifice their lifes.

   [8] Ibid. p. 488. - Ср. также t. II, p. 256-257.