Кудрявцев Петр Николаевич - Карл V

был, может быть, более на мести, чем где-нибудь. Не надобно только искать в нем талантов искусного вождя: как генерал, он никуда не годился. Его делом была личная отвага, благородное презрение опасностей, мужественный жар в горячей схватке с неприятелем. Он не в состоянии был решить битву искусным маневром, но мог увлечь за собой вперед* многих нерешительных. Те же блестящие рыцарские качества, которыми он отличался дома, в своем домашнем и придворном кругу, приносил он с собою и на войну. Воспитание лишь довершило то, что дано было ему счастливой природой. В целой Франции немного было людей: более красивых и привлекательных по наружности. Статный ростом, Франциск отличался еще необыкновенно приятной фигурой. Мужественные черты его постоянно смягчены были светлой улыбкой. Глаза его смотрели приветливо и влекли к нему добродушным выражением. Какая-то особенная, мужская грация разлита была по всему его существу и свободно проявлялась во всех его движениях. Франция любила уже его за одну только прекрасную наружность, и, со свойственным этому народу увлечением, заранее обещала в нем себе великого короля. Какая разница с неграциозной фигурой Карла и его наружным болезненным видом!

   Было и другое, еще более существенное различие между двумя знаменитыми современниками. Франциск был горячо любим в своей семье, которая почти вся состояла из женщин. Он вырос и воспитался среди самых нежных женских симпатий. Мать и сестра - la perle des Valois, как называли ее современники - были при нем неотлучно. В этом постоянном окружении сторона души, чувства развилась в нем может быть даже несколько на счет головы. В своих склонностях к женщинам Франциск способен был даже на излишество. И теперь еще не знают с точностью, где следует поставить крайнюю черту в его более чем братски дружественных отношениях к Маргарите. Политике в строгом смысле, далеким и тонким планам и соображениям тут немного оставалось места. Франциск готов был на самые отважные предприятия, но они вытекали скорее из его воинственных инстинктов, личных наклонностей и часто даже слабостей, чем из верных политических расчетов. Предпринимая важное дело или вступая в борьбу с сильным противником, он редко умел удачно обезопасить себя со стороны искусными политическими союзами. Все действия его были личны до крайности. Из личной антипатии к противнику он способен был продлить войну доле, чем сколько позволяли государственные выгоды. С другой стороны, впрочем, надобно заметить и то, что симпатии его никогда не были очень глубоки. Если ему не напоминали о них словом или делом, он легко выбрасывал их из своей памяти. Какая опять разница с Карлом, у которого все основано было на широких политических соображениях, и который так мало способен был забывать однажды нанесенные ему оскорбления!

   Напрасно Карл ласкал своего союзника нужными именами; напрасно обсылался с ним подарками и называл его в письмах "своим добрым отцом", за что Франциск платил ему не менее нежным названием "доброго сына". Временем они обменивались между собою и еще более лестными комплиментами. "У меня одно лишь на мысли, - писал однажды Карл французскому королю, - чтобы быть угодным вам, так как всякий добрый сын должен быть угоден своему доброму отцу[7]". Подобные уверения, конечно, больше всего относились к предположенному родственному союзу. Но не только никогда не суждено было состояться этому браку: из всех попыток Карла к сближению с Франциском не могло выйти ничего прочного. Чем далее вперед простирались события, тем больше оказывалось несомненным, что не было натур менее симпатичных одна другой, чем современные властители Испании и Франции.

   А им очень нужно было позаботиться о том, чтобы хотя бы искусственными политическими связями восполнить недостаток естественных симпатий. Так поставлены они были судьбою в отношении друг к другу, что им приходилось сталкиваться почти на каждом шагу. Уже союз с Англией был такого свойства, что из-за него только могло со временем возникнуть между ними опасное соперничество: ибо Франция почти не менее Карла заискивала расположения Генриха VIII. Затемм предмет неисчерпаемого спора составляли границы между Нидерландами и Францией, потому что старое бургундское наследство все еще не было поделено окончательно. Далее, союзникам никогда не развязать было полюбовно тех сложных узлов, которые еще их предшественниками завязаны были как в северной, так и в южной Италии. Наконец ко всем этим спорным предметам присоединился еще немецкий императорский престол. Максимилиан дряхлел и слабел с каждым годом: открывались новые виды на самую почетную корону во всем образованном европейском мире. Не одно дотоле спокойное честолюбие возбуждено было к необычной деятельности приближавшегося кончиной императора. К счастью для претендентов и к несчастью для Германии, никакое особенное право не ограничивало выбор лица для замещения немецкого королевского престола. Наследственное право представлялось первое; но оно вовсе не имело безусловного значения и по воле курфюрстов легко могло быть заменено свободным избранием. От их взаимного соглашения зависело провозгласить императором Германии того или другого короля или даже принца, хотя бы он был чужестранного происхождения. Прямое наследственное право неоспоримо принадлежало Карлу Испанскому; но Франция совершенно на равной ноге могла противопоставить ему, - если бы оно выпало, на ее долю, - согласие курфюрстов на избрание ее короля в немецкие императоры. Искусная дипломатическая интрига значила тут гораздо более, чем законность, основанная на наследственном праве.

   Карл нисколько не обманывал себя насчет своих прав престолонаследия в Германии. Он хорошо понимал, что ему, может быть, придется иметь дело с самыми близкими своими союзниками, королями французским и английским, и заранее принимал меры, чтобы обеспечить за собой избрание[8]. Первая трудность заключалась в воле самого Максимилиана, который желал передать после себя немецкий престол другому своему внуку, Фердинанду, считая Карла уже достаточно, награжденным. Это неудобство было отвращено, благодаря особенно содействию Папы, который, в случае разделения Австрийского дома, имел причины опасаться усилений Франции. Следующие за тем меры, принятые Карлом, относились к князьям избирателями. С этою целью, в августе 1517 года, нарочный посланный Виллингер отправлен был из Нидерландов в Германию. Он имел поручение условиться по тому же предмету с императором и стараться склонить на сторону Карла князей империи. Для успешнейшего действия ему отданы были в распоряжение, сверх обыкновенных, и некоторые чрезвычайные средства. Так он имел в своих руках банковые билеты на значительную сумму на знаменитый аугсбургский банкирский дом Фуггеров. Трем духовным курфюрстам велено было обещать от имени Карла очень выгодные бенефиции в Испании, а трем светским - пансионы по 2000 гульденов; о четвертом не упоминалось в инструкции, потому вероятно, что его считали слишком честным для подкупа: это был славный покровитель германского реформатора, Фридрих Саксонский. О нем, вместе с герцогом баварским и маркграфом бранденбургским, поручено было посланному разведать, не согласны ли может быть они принять от Карла более почетную награду - орден Золотого Руна[9]. Аугсбургскому Регименту, то есть городовому управлению, обещано было сохранение его в полном составе, с прежними правами и привилегиями[10]. Другие значительные лица в империи также получили разные лестные обещания, соответствующие их положению и влиянию.

   При содействии Максимилиана, внутри империи дело Карла мало по малу устраивалось по его желанию. Задолго до наступления кризиса он имел уже на своей стороне большую часть владетельных князей Германии, Некоторое время можно было сомневаться за Фридриха Саксонского. Между тем его голос принадлежал к числу самых решительных. Не столько по объему своей власти и силе, сколько по своим высоким нравственным качествам, это был первый авторитет в целой империи. На его стороне были и врожденное благоразумие, и многолетняя опытность. Не раз в отсутствие императора управлял он империей и своими действами заслужил себе всеобщее уважение и прозвание Мудрого, данное ему современниками, было не случайное: во всех обстоятельствах своей жизни Фридрих в самом деле отличался неизменным здравомыслием. Для своего времени он был бесспорно самым верным представителем лучшей стороны немецкого народного характера. Отсюда почти всеобщая к нему доверенность и внимание к каждому его действию. Потому и в деле избрания, его решение было бы самое важное: он мог увлечь за собой многих единственно силой своего авторитета, который высоко ценился во всей Германии. Фридрих долго не обнаруживал своего мнения относительно будущих выборов. Частью природное благоразумие, частью же некоторые сомнения, имевшие свой корень в его патриотическом чувстве, не позволяли ему прежде времени высказываться в таком важном деле. Он не имел ничего личного против Карла, но не совсем твердо уверен был в благовременности избрания его на германский престол. Однако, благодаря личному вмешательству Максимилиана и его хорошим отношениям к Фридриху, и эта важная трудность была побеждена. Когда, на последнем аугсбургском сейме (1518 года) напомнили императору, как необходимо при предстоящих выборах иметь на своей стороне согласие саксонского курфюрста, Максимилиан отвечал с довольной улыбкой: "Я уже имею от него добрый ответ[11].

   Но и после того оставалось еще сделать очень многое для успеха предположенного избрания. Последовавшая вскоре за тем смерть Максимилиана обнаружила скрытые доселе трудности во всей их силе. Не только Франциск, но и Генрих Английский открыто выступили со своими притязаниями на немецкий престол. Генрих, правда, мало встретил себе сочувствия в Германии; но король французский с помощью интриг, денег и обещаний успел составить себе значительную партию между немецкими князьями и нашел себе партизан в самой коллегии курфюрстов. Кроме того, на его стороне был Папа, начинавший уже опасаться возраставшего могущества Австрийского дома, Венеция и швейцарцы. Когда князья съехались во Франкфурт на выборы, тогда особенно почувствовалась нерешительность положения. В нем не было более ничего верного и определенного; уж готовы были жребии, и одна минута могла положить конец всем сомнениям, но даже накануне избрания никто не поручился бы, что оно падет на того, а не на другого претендента. Под конец их осталось только два. Генрих VIII ограничился лишь тем, что в собственноручном письме к курфюрстам искал чести избрания. Но Франциск не хотел допустить ни одного лишнего шага вперед со стороны короля Испании. Между тем как посольство Карла расположилось на время выборов с Гехсте (в Нассау, близь Майна), французское посольство с конной свитой в сто человек стояло близ Рейна, в Кобленце. Оба влияния сходились во Франкфурте и боролись между собой внутри самого сейма. Избирательные голоса покупались на вес золота. Если один из совместников давал много, то другой обещал еще более. Таким образом, оба влияния уравновешивались между собой на сейме, следствием чего было то, что ни одно имя не могло соединить на себе большинства голосов. Тогда из самого равновесия партий и невозможности подвинуть их вперед неожиданно возникло новое имя, гораздо более скромное, чем громкие имена властителей Франции и Испании, но всем хорошо знакомое и давно пользовавшееся заслуженным уважением в целой империи. Это было имя Фридриха Мудрого, который один из всех курфюрстов остался недоступен подкупу. Предложивший его собранию, архиепископ майнцский конечно рассчитывал больше на его отказ, чем на согласие, и имел притом совсем другие виды. Но едва только предложение было пущено в ход, как оно привлекло к себе большую часть голосов. Интрига падала сама собой перед магическим действием популярного имени. Ни Папа, ни Генрих Английский не были против такого выбора. Решение было теперь в руках самого Фридриха. От него зависело принять делаемое ему приношение и предвосхитит венец Германии у самых неутомимых и самонадеянных его искателей. До сих пор Фридрих не высказывался перед другими. Он молчал, потому что не мог еще победить всех своих сомнений. Но он не мог более упорствовать в молчании, когда от него именем государства и народа требовали категорического ответа на сделанное ему предложение. Фридрих просил себе только срок на размышление.

   Как мы дали заметить выше, мнение саксонского курфюрста давно уже склонялось в пользу Карла. Руководясь главным образом мыслью о необходимости сильной руки для защиты империи от внешних врагов, благоразумный курфюрст отдавал в этом отношении полное преимущество испанскому королю перед французским. Притом же он принимал в соображение все же более немецкое происхождение Карла, в сравнении с его совместником. Если у Фридриха еще оставались сомнения, то они происходили от недостатка уверенности, что у Карла по вступлении его на престол найдется довольно доброй воли, чтобы сохранить старые немецкие привилегии неприкосновенными. Но в последнее время получены были им из Гехста положительные уверения в готовности претендента подписать капитуляцию, которая будет предложена ему избирателями (Wahlcapitulation). Во мнении Папы симпатии к Австрийскому дому опять начали перевешивать наклонность к Французскому союзу. И все еще, однако, Фридрих держал решение в своих руках и мог каждую минуту поворотить его в ту сторону, куда хотел. С каким же замиранием сердца должны были ждать его речи все присутствующие, когда в день, назначенный для окончательного выбора, он явился в торжественное собрание! Курфюрст майнцский, действуя по соглашению с Фридрихом, опять выступил с предложением в императоры Карла Австрийскаго, на что курфюрст трирский держал ответ и старался в свою очередь склонить мнение в пользу короля французского. Тогда восстал Фридрих Саксонский. "В годину опасности, - сказал он, имея более всего в виду грозу турецкого нашествия, - мы должны желать себе властителя, с которым нам не страшны были бы никакие невзгоды. Пусть носит скипетр тот, кто всех могущественнее, кто один гораздо крепче, чем все наши немецкие силы, соединенные вместе. Из двух предложенных кандидатов мы должны держаться одного: каждый из них в состоянии защищать нас, но - король испанский происходит от немецкой крови, имеет свое местопребывание в немецкой земле (в Нидерландах?), носит титло наследственногоимперского князя и по праву наследства владеет в Германии теми самыми землями, которые прямо подвергаются опасности нападения: поэтому он имеет больше прав на нас, чем король французский, которого исключают наши законы, ибо он чужд нам по крови и языку и не имеет ничего общего с нашим отечеством. Итак, да будет Карл императором, а свобода и безопасность империи да оградятся твердыми постановлениями[12]".

   Когда Фридрих кончил, в зале наступило глубокое молчание. Впечатление, произведенное его речью, было глубоко и сильно. Всякому из слушателей почувствовалось, что между ними упало тяжелое, полновесное слово, которого тяжесть они могли понять и понести лишь соединенными силами. Решалась судьба великого народа, империи, в некотором смысле судьба мира. Произнесено было слово неотразимого решения, ибо оно вместе было словом самоотречения. Перед таким словом не могло устоять никакое противоречие. Скоро и курфюрст трирский взял назад свой голос, лучше сказать присоединил к другим, которые Фридрих увлек за собой. Вскоре после того дворянство и народ созваны были в церковь, и там архиепископ майнцский объявил всенародно о последовавшем избрании Карла Австрийского, на место умершего Максимилиана, главой Римской империи.

  

   [1] Мы обязаны этим новым воззрением на камбрейскую лигу и следующие за ней политические союзы - Мишеле, автору недавно вышедшей книги о времени Возрождения (Renaissance) во Франции. Известны недостатки этого автора, как историка, но по временам ему удается бросить такой меткий, такой верный взгляд на лица и на события, что им озаряется целый ряд явлений. Главным основанием для определения мало замеченной прежде роли Маргариты служила для Мишеле ее переписка.

   [2] См. Monun. Habsburgica. 11 Abth., 2 B., NN 1, 3, 4.

   [3] Ibid. N 5: Bundesvertrag zwischen K. Heinrich VIII von England und Karl K. von Spanien, Brussel, 19 April 1516.

   [4] Ibid. N 21, 24 Mars, 1515.

   [5] Gaillard, Histю de Franèois I, 1, p. 196-98. См. также Renaissance, р. 260.

   [6] См. Mon. Habsb. 1, N 7; cp. Gaillard, ibid. p. 313-18. Что Максимилиан не пропустил без внимания невыгодной для него статьи договора и затруднялся ею, об этом доносили Карлу послы его в Германии. См. Lanz, Correspondent 1, р. 45.

   [7] Gaillard, ibid.

   [8] Так в инструкции, данной Виллингеру, читаем между прочим: "Er (Karl) hat die Sache der Kaiserwahl wohl überlegt, und sieht die gronc Wichtigkeit derselben für die Sicherheit aller seiner Staaten ein. Sr ist von den Bemühungen anderer darum wohl unterrichtet, und entschlossen, alle Mittel dafür anzubieten. См. Mob. Habsb., B. 11. N 19.

   [9] Ibid.

   [10] Ibid. N 20.

   [11] См. Tutzschmann, Friedrich der Weise, p. 246.

   [12] Подробности избрания см. у Туцшмана, Ibid., р. 252 - 67.

  

   Событие было великой важности не только для Германии, но и лично для Карла. Он торжествовал в одном из самых щекотливых для своего самолюбия положений, но торжествовал благодаря не столько употребленным им средствам, сколько благоразумию и великодушию третьего лица, как бескорыстного посредника между ним и избирателями, и пройдя сверх того через опасное совместничество одного из своих прежних союзников. В продолжение выборов была не одна минута, когда казалось, что германская корона не минует рук победителя при Мариньяно: Не того хотел, не того ожидал Карл от своего союза с Францией. Напрасно Франциск, смягчая начинавшееся раздражение, старался представить свое столкновение с королем в виде благородного соперничества двух рыцарей, заискивающих один перед другим благосклонности одной дамы, что, впрочем, не мешает им оставаться друзьями между собой. "Ваш повелитель и я, - говорил он испанским послам, - мы точно соперники, но отнюдь не враги между собой. У обоих нас одна и та же властительница сердца, но как следуете благородным любовникам, мы оспариваем друг у друга обладание ею не в кровавом бою, а стараемся превзойти один другого в ее глазах ревностью нашего служения и столько же нежным, сколько почтительным уходом за ней [13]". Франциск мог говорить эти слова от полного сердца: они вытекали из его воспитания и постоянного образа мыслей. Но для Карла подобные речи не имели никакого смысла: они были вовсе чужды его обыкновенным понятиям и не могли найти себе в душе его отзыва. Одно только было понятно ему, что другие хотели перебить у него дорогу, по которой он шел к самой возвышенной цели своей, и что самое опасное совместничество угрожало ему от ближайшего соседа и союзника. С политической точки зрения, - а Карл не допускал другой, - такой поступок казался изменой, предательством. Как бы ни велико было чувство самоудовлетворения, испытанное Карлом после избрания, он не мог простить Франциску покушения устранить его от наследственного престола Германии. Сын Хуаны особенно был чувствителен к тем обидам, которые считал своими личными. Он обыкновенно мало говорил о них, потому что носил их глубоко в душе своей. Он мог надолго подавить чувство своего оскорбления и заставить его молчать в себе, но никогда не отказывался от своего права на возмездие. Кто хоть раз имел несчастье встретиться на одной с ним дороге, тот заранее мог быть уверен, что никогда не заслужить себе от него полного прощения.

   Немецкое избрание вдруг поднимало Карла на такую высоту, перед которой незначительными казались все другие более или менее возвышенные положения в Европе. Для его планов и политической деятельности открывалась новая еще более обширная сфера. Но чем выше становилось положение, тем больше увеличивались соединенные с ним трудности. Всего более вредило Карлу то обстоятельство, что, занимая в одно время несколько престолов, он нигде, впрочем, не был у себя дома, за исключением разве Нидерландов. В то самое время, как он готовился перенести свое политическое искусство на новую почву, прежняя, то есть испанская, сильно заколебалась под его ногами. Немецкое избрание более, чем все другие действия Карла, дало почувствовать Испанцам недостаток национального характера власти его в двух соединенных королевствах, Аррагонии и Кастилии. Если прежде они колебались признать своим принца, воспитанного в Нидерландах и постоянно окруженного фламандцами, то теперь они еще более имели право считать его чужим. С недовольством смотрели местные чины на увеличивающиеся требования короля, которого не надеялись даже удержать долго в своей стране. Денежные пособия казались им особенно отяготительными, потому что, как им было хорошо известно, назначались главным образом для утверждения власти его в Германии. Недовольство сословий, сначала скрытое, принимало все более и более беспокойный характер. От Карла хотели возобновления старых привилегий во всей их силе, в противном же случае угрожали ему отказом в необходимых пособиях. Прежде чем он мог воспользоваться выгодами своего нового высокого положения, ему еще надобно было пережить в нем весьма трудный критический момент. Задача, впрочем, не показалась Карлу превышающей его силы. Простирая одну руку к новому приобретению, в другой он хотел так же крепко держать прежнее. Для этой цели употреблен был им маневр особенного рода. Непокорным чинам Кастилии предписано было собраться, вместо Валладолида, в более отдаленном Сан-Яго де-Компостелла, что в Галиции, а потом в Коруньи, то есть еще ближе к морю. Вдали от главного центра движения, хотя и окруженный лично нерасположенными к нему кортесами, Карл без всякого сомнения чувствовал себя гораздо независимее в своих действиях, а в случай какой крайности мог тотчас же сесть на корабль и ускорить свой переезд в Германию. Другими словами, стоя одной ногой на испанском берегу, он заносил уже другую на немецкие земли. Новая местность, куда созваны были чины, неотменно оказала на них свое действие. Еще в Сань-Яго толедские депутаты, говоря за других, могли позволить себе несколько оскорбительных для Карла выражений, - за что впрочем немедленно были высланы из города; но в Корунье смолкло всякое противоречие. Как скоро самые важные предложения были приняты, Карл сел на корабль и отправился к Нидерландам, назначивши, вопреки всеобщему нерасположению к чужеземцам, Адриана Утрехтского своим наместником в Испании и оставляя позади себя горизонт, омраченный грозовыми тучами[14].

   Когда корабль отошел от испанского берега, для Карла, по-видимому, наступило время роздыха. Покинув одну почву, он еще не достиг и не почувствовал под собой другой. Какая же возможна была для него в этот промежуток политическая деятельность? Но мысль его и не нуждалась в действительной почве, когда у него всегда готова была своя, отвлеченная. Она слагалась обыкновенно из его личных интересов и отношений, и всегда, как на суше так и на море, неизменно была при нем. Какое было дело Карлу, что он ничего еще не успел узнать о настоящих потребностях империи, ни всмотреться в существенные выгоды ее положения? С минуты избрания его на немецкий престол для него начинался новый ряд отношений, которые он думал устроить собственно для себя, не вступая еще в прямые сношения с Германией.

   На первом плане был, разумеется, Франциск, недавний соперник Карла по выборам. Взаимное охлаждение между ними почувствовалось тотчас же, как только дело избрания приведено было к окончанию. Если один из совместников, ставши на подножие императорского престола, возмечтал о себе еще более, то другой невольно чувствовал себя униженным: ибо, не смотря на свой рыцарский образ мыслей, Франциск носил в груди сердце так же весьма чувствительное не только к личным оскорблениям, но и к самым неудачам. Ни с той, ни с другой стороны еще не сделано было шага к явному разрыву, а между тем каждая из них недоверчиво смотрела на другую и принимала меры для своей безопасности. Нойонский трактат как бы вдруг потерял свою обязательную силу, хотя условия его никем не были нарушены. Смертью Луизы, дочери Франциска и предназначенной невесте Карла, порвана была еще одна из слабых нитей, которыми до сих пор держалось их непрочное дружество. Вследствие этих новых отношений к Франции, Карлу или его главному советнику, Де-Шьевру, пришла мысль о закреплений и расширении прежнего союза с Англией. Если уже с точки зрения испанских владений казалось выгодным завязать дружественные связи с Генрихом VIII, то теперь не без основания видели в них одно из необходимых условий для прочности новой власти в Германии. Маргарита нидерландская была, по-видимому, того же мнения. Тотчас все дипломатические пружины приведены были в действие, чтобы сколько можно решительнее склонить Генриха VIII в пользу одностороннего союза. "Памятники" Габсбургского дома широко раскрывают перед нами эту доселе малоизвестную страницу в истории нидерландо-австрийской политики[15]. Посольства слались за посольствами, и одни инструкции сменялись другими, более выразительными. Де-Шьевр, действуя от имени Карла, заправлял сношениями из Испании; но Маргарита, по близости своего местопребывания к Англии, также принимала в них непосредственное участие. Между прочим, была даже речь о том, чтобы назначить Маргариту на время отсутствия Карла правительницей Испании, а Де-Шьевру занять ее место в Нидерландах; но решение не состоялось, потому что, как кажется, она сама не изъявила на него согласия[16]. Попытка закрепить союз Австрийского дома с английским королем много облегчалась их родственными связями между собой. Генрих VIII женат был на родной сестре Хуаны, и Карл обыкновенно называл его своим дядей. По родственному чувству, Катерина Аррагонская всегда готова была оказать племяннику свое содействие. Но дело представляло также и свои важные трудности. Генрих VIII нисколько не скрывал своего желания жить по-прежнему в добром согласии с Францией. Главные его советники прямо расположены были в пользу Франциска. Кардинал Вольси был у него почти на жалованье. После избрания Карла в императоры в голове английского министра созрела мысль об укреплений союза между Англией и Францией, и для этой цели уже условлено было свидание между обоими королями. Карлу надобно было стараться во что бы то ни стало предупредить их встречу и ее возможные последствия. Несколько недель длилась дипломатическая переписка, начавшаяся по этому поводу. Нидерландские уполномоченные при английском дворе употребляли все усилия, чтобы во время переезда Карла из Испании в Нидерланды устроить свидание его с Генрихом. Но им пришлось бороться со всемогущим влиянием Вольси. Напрасно они предлагали ему ежегодный пансион в 200,000 дукатов: Вольси долго медлил решительным ответом, как бы взвешивая умственно тяжесть испанского золота в сравнении с французским. Наконец Катерине удалось переломить его сопротивление; но Вольси еще долго и упорно стоял на том, что французское свидание должно предшествовать испанскому. Однако нидерландские дипломаты также были очень настойчивы: они не хотели успокоиться до тех пор, пока не достигли желаемого. В апреле 1520 года, незадолго до отъезда Карла из Испании, в Лондоне подписан был между ним и Генрихом VIII договор, в котором заранее условлены были все обстоятельства встречи их на английском берегу[17].

   Вот чем более всего озабочена была мысль Карла во время переезда его от испанских берегов к пределам империи. Он носил в голове целый рой политических планов, которые привязаны были к предстоявшему союзу с Англией. Многое зависело от первого успешного шага. Еще неизвестно было, чем разрешатся переговоры с одним союзником, и какие отсюда могут возникнуть вновь отношения к Франции: разрыв или продолжение мира, дружба или соперничество? Империя пока еще была в стороне, а уж отыскивались основания для целой системы будущих политических действий. Карлу наперед надобно было обдумать каждое свое слово при свидании с Генрихом VIII, надобно было изловчиться заранее, чтобы этот важный союзник не ушел от его рук, и чтобы успеть положить твердый камень для будущих начинаний.

   В мае того же года предположенное свидание двух королей действительно состоялось в тех самых формах и по тому этикету, которые наперед были условлены в особенном договоре. Кажется, все произошло по желанию обеих сторон. Карл остался доволен оказанным ему почетным приемом, имел случай обо всем переговорить с Генрихом, и через несколько дней потом, по прибытии в Нидерланды, получить от него визит на своей земле. Свидание могло служить образцом обоюдной вежливости и деликатности, и высокие родственники, по-видимому, расстались совершенными друзьями.

   Какой же был политический результат свидания? Со стороны Карла мы не находим в изданных документах никакого официального выражения недовольства. Сверх того, нас положительно извещают, что ему удалось переломить упорство кардинала Вольси и решительно склоните его в свою пользу обещанием ему своего императорского содействия при будущем избрании на папский престол. Далее находим мы в "Памятниках" Габсбургского дома новый договор между Карлом и Генрихом VIII, подписанный с небольшим через месяц после того в Кале, которым подтверждались все прежде заключенные между ними трактаты, и каждая сторона по-прежнему обязывалась помогать другой в случае угрожающей ей внешней опасности[18] . Но не будем еще спешить заключением. Чтобы оценить по справедливости плоды личных переговоров Карла с Генрихом VIII, надобно еще упомянуть об одном промежуточном событии, которое имело место между их свиданием и заключенным между ними в последствии Балеским договором.

   Едва только проводив своего гостя и отплатив ему визит, Генрих VIII готовился уже к новому свиданию - с королем французским. Оно произошло в первой половине июня и продлилось почти до конца того же месяца. Театром ему служила небольшая местность близ Кале, где в то время французские владения сходились с английскими: Генрих VIII учредил свою квартиру в Гине (Guines), Франциск I - в Ардре (Ardres). Промежуточное пространство занято было двумя лагерями. Зрелище имело далеко необыкновенный вид; давно между христианскими государями не бывало ничего подобного как по внешнему блеску и великолепию, так и по самому характеру события. Точно как будто сходились между собою два сказочные короля, чтобы пощеголять друг перед другом красотой и роскошью своего убранства, блеском своей многочисленной свиты, наконец, своей собственной статностью и силой. Каждый хотел наперед ослепить другого, поразить его удивлением, чтобы потом великодушно подать ему руку на дружеский союз. Тут ни к чему не годились самые тонкие политические соображения, а весь успех должен был зависеть от силы личных впечатлений с той и другой стороны. Кто был впечатлительнее, от того и надобно было ожидать, что он сдастся первый. Сначала все происходило в строгом порядке, по установленному заранее церемониалу и этикету. Первая встреча двух королей устроена была почти с сценическим эффектом. В назначенный день каждый из них в сопровождении многочисленной свиты тронулся из своего лагеря и ехал по указанному ему направлению так, чтобы им обоим можно было встретиться на средине промежуточного пространства. На высотах, которые с двух противоположных сторон окружали лежавшую между ними равнину, Генрих VIII и Франциск I, как благородные витязи старых немецких сказаний, оставили каждый свою свиту и спустились вниз к приготовленной для них палатке: там, ввиду множества зрителей, которых взоры устремлены были на них с ближайших высот, они встретились между собой, обнялись дружески и рука в руку вошли в шатер, чтобы наедине передать друг другу свои планы и мысли. Главный предмет переговоров составлял предполагаемый брак между наследником французского престола и единственной дочерью Генриха VIII, Марией. Само собой разумеется, что разговор их остался тайною для посторонних наблюдателей, и из всей этой сцены они вынесли лишь одно замечание, что в самую минуту встречи споткнулась лошадь под английским королем. Охотники до примет не пропустили потом без внимания и другого обстоятельства, то есть что в следующую ночь буря повалила ту самую палатку, в которой назначен был прием тому же королю с французской стороны. Несмотря на все эти случайности, в обоих лагерях продолжало царствовать совершенное согласие. Вскоре последовало открытие рыцарского турнира, на котором приглашены были участвовать все желающие. Первые роли на нем принадлежали самим венчанным особам. Франциск I и Генрих VIII неутомимо соперничали друг перед другом воинственной ловкостью и крепостью в руке. Шесть дней бились они на копьях, с готовностью принимая все делаемые им вызовы; два дня потом длился бой широкими мечами, причем противники были на лошадях; наконец они сошли с коней и сражались пешие. Много огня и энергии потрачено было в этом притворном бою, много развито силы и ловкости с обеих сторон. Царственные рыцари превзошли всех своей твердостью и стойкостью, но между ними самими превосходство оказалось на стороне французского короля. Вызванный Генрихом VIII на единоборство, он низложил его и ни разу потом не дал ему взять верх над собой. Впервые может быть в своей жизни Генрих VIII должен был понизить то высокое мнение, которое до сих пор он имел о своей личной доблести.

   Впечатление не могло быть приятно для Генриха; но оно скоро исправилось, благодаря открытому характеру Франциска и его рыцарскому поведенью. До сих пор все свидания и встречи между ними происходили по условленному чину, в котором столько же участвовал этикет, сколько и взаимная недоверчивость. Заранее определялось число лиц, которые должны были сопровождать их при встречах, с точностью отмеривалось пространство, наконец исчислялись сами шаги, которые надобно было сделать с обеих сторон, чтобы сойтись на назначенном месте. Если английский король делал визит французской королеве в Ардре, то французский король в то же самое время отправлялся на поклон королеве английской в Гине. Некоторое время Франциск довольно терпеливо сносил весь этот наложенный на него чин или условленный порядок и выполнял его в точности; но потом он стал явно тяготиться им. Врожденная живость его характера никогда не могла совершенно помириться с внешним принуждением; он возмущался духом, видя себя заключенным в какой-то магический круг и обязанным двигаться как бы по шнурку внутри отведенного ему пространства. Но всего более противна была его душе та обоюдная подозрительность, которой проникнуты были все отношения двух дворов, когда главная цель в том и состояла, чтобы по возможности уничтожить все поводы ко взаимной недоверчивости. Франциск I был молод и исполнен веры в людей. Как сам он открыт был тогда для всех благородных впечатлений, так верилось ему, что и всякий другой, у кого бьется в груди человеческое сердце, должен предпочесть прямой и откровенный способ действия тонким политическим изворотам. Отчего, думал он, не остаться рыцарем и в политике? К чему были все эти церемонии и еще более оскорбительные меры предосторожности между двумя благородными властителями, если они сколько-нибудь уважали друг друга? Не лучше ли было бы им, положившись на честное слово один другого, встречаться между собой запросто, не разбирая места и времени, как следует друзьям, братьям, наконец, как это прилично людям, которым хорошо знакомы понятия о чести?..

   Нетерпение Франциска скоро взяло верх над всеми сомнениями. В одно утро, вставши ранее обыкновенного он взял с собой несколько человек и, никому ничего не говоря, отправился с ними прямо по направлению к Гине. Английская стража в 200 человек думала остановить его у подъемного моста. "Объявляю вас, господа, моими пленниками", - сказал им Франциск с самой непринужденной и веселой миной, и велел немедленно вести себя к королю. Вне себя от удивления англичане совершенно потерялись в присутствии нежданного гостя; прежде чем они решились загородить ему дорогу, он уже стоял у дверей королевского жилища и стучался в них. Можно представить изумление только пробудившегося от сна Генриха! Но он был также молод, и эгоизм не успел еще пустить в нем глубоких корней. Поступок Франциска поразил его тем приятнее, что нисколько не затрагивал его щекотливого самолюбия. Генрих VIII и сам начинал скучать, чувствуя недостаток свободы в движениях, и потому он очень обрадовался, увидев перед собой не в урочный час французского короля. "Вы сыграли со мной отличную штуку, - сказал он Франциску, называя его притом своим братом: - благодаря вам, я знаю теперь, как надобно жить с вами. Итак, это кончено, я признаю себя вашим пленником и отдаюсь в ваше распоряжение". Вслед за тем он подал своему гостю золотое ожерелье, прибавив: "Прошу вас носить его в знак любви к вашему пленнику". Франциск не хотел оставаться в долгу и тут же снял с руки браслет, который стоил вдвое дороже. Вся эта сцена происходила в спальне Генриха VIII, прежде чем он успел подняться с постели. Заметив, что он хочет вставать, Франциск тотчас предложил ему свои услуги. "На нынешний день позвольте мне быть вашим камердинером", - сказал он Генриху, и в самом деле помог ему одеваться. Оба короля расстались потом вполне довольные друг другом. Когда Франциск возвращался к своему лагерю, несколько человек выехали к нему навстречу. На лицах их написано было тревожное беспокойство: все нетерпеливо ждали его возвращения, потому что боялись за его личную свободу. Обрадовавшись королю, маршал Флеранж не мог сдержать своего нетерпения и с откровенностью, свойственной заслуженному воину, сказал ему: "Поступить так, как вы поступили, значит быть совсем без головы. Я очень рад, что вы воротились по добру по здорову, и посылаю к черту того, кто дал вам такой глупый совет". На это король отвечал маршалу: "Я не спрашивал ничьего совета, зная заранее, что никто не посоветует мне того, на что я уже решился сам про себя".

   На другой день та же история повторилась со стороны Генриха, который хотел отплатить визит Франциску. С того дня отношения между двумя королями стали гораздо прямее и дружелюбнее. Впечатление было сделано, и Генрих V²²² все больше и больше располагался в пользу своего благородного союзника. Правда, что Франциску не удалось склонить Генриха нарушить нейтралитет, который он строго соблюдал до сего времени в своих отношениях к Франции и Испании: с помощью кардинала Вольси, запродавшего свое содействие Карлу и Франциску вместе, Катерина Аррагонская успела еще удержать своего мужа от решительного разрыва с императором. Далеко не вполне достигнута была политическая цель, которая имелась в виду при съезде[19], но Франциск I имел полное право гордиться своим успехом, ибо много выиграл в личном расположении к себе Генриха VIII: по чувству какого-то невольного уважения к своему союзнику Генрих, чего еще не случалось с ним прежде, отступался по крайней мере от некоторых своих формальных претензий. Читая в присутствии Франциска условия вновь заключенного с ним трактата, он остановился на первых же словах: "Я, Генрих, король Англии", и сказал дружески: "Я думал было прибавить - и Франции; но так как эти слова были бы ложью в вашем присутствии, то я отказываюсь от них"!..

   Но возвратимся к тому, кто служил поводом и вместе был главным предметом всей этой тонкой политической игры. Карлу, находившемуся тогда в Нидерландах, нелегко было помириться с мыслью о том, что происходило у него в ближайшем соседстве. Почти на глазах Карла перенимали у него союзника, на которого он рассчитывал всего более в своих будущих отношениях к Франции. Что мог он со своей стороны противопоставить тому дару обольщения, которого тайна заключалась более всего в самой личности Франциска? Равную ему любезность и рыцарскую прямоту в обращении? Но их вовсе не было в природе и характере Карла. Силу и высокое значение своего императорского авторитета? Но ими всего менее можно было подействовать на своевольный и независимый нрав Генриха VIII. На стороне Карла, сравнительно с его соперником, было, пожалуй, одним внешним преимуществом больше: он имел удовольствие принимать у себя в Гравелингене английского короля уже после свидания его с французским. Племянник мог удостовериться из уст самого дяди, что империя не имеет причины опасаться в нем врага себе. Но чтобы во время вторичных переговоров совершенно уравновесить в душе Генриха то хорошее впечатление, которое произведено было на него французским королем, на это у Карла не достало врожденной любезности и приятности обращения, а заменить их нельзя было никаким искусством. От того даже и в новом своем свидании с дядей Карл не мог выговорить у него ничего более, кроме подтверждения прежнего союза, да и тем кажется обязан был больше продажности кардинала Вольси, нежели своему личному влиянию.

   Итак, что бы Карл ни предпринимал для себя, во всем суждено было ему сталкиваться со своим соседом по Нидерландам, Испании и Германии. Ему нельзя было сделать шага без того, чтобы не почувствовать перед собой совместника, не всегда, конечно, счастливого, но всегда бдительного и деятельного. Корона Германии и союз с Англией одни уже могли произвести между ними сильное охлаждение и навсегда подорвать их искреннее доверие друг к другу. А там еще был нескончаемый спор за бургундское наследство, за Наварру, за Италию. Не расчерпать было им мирно ни одного из этих спорных дел. Но истинным яблоком раздора лежала между ними Италия. Победителю ли при Мариньяно было отказаться от нее? А с другой стороны, если уже король Испании не считал себя безопасным в Неаполе, пока французы угрожали ему из Ломбардии, то как мог потерпеть их здесь император Германии? Они загораживали ему путь к Риму, они отдаляли его от Неаполя, они, наконец, нарушали целость и связь его владений в Германии и Италии. Владея несколькими соединенными королевствами и располагая первой короной в мире, мог ли Карл допустить чужое вмешательство во внутренние дела страны, которую он считал своей по многим правам?...

   Пока еще, впрочем, тянулись переговоры о Наварре; пока еще не были вовсе потеряны надежды на поддержание мира, Карлу не оставалось ничего более, как, пользуясь этим временем, утвердить свою власть в империи торжественным венчанием. Он так и сделал. Приняв присягу от нидерландских членов, Карл отправился в Ахен. Осенью съехались туда один за другим все важнейшие чины империи, курфюрсты, князья и графы, а в конце ноября 1520 последовало и самое венчание с неслыханной дотоле роскошью и великолепием. Карл подтвердил клятвой свое согласие на предложенную ему князьями капитуляцию и торжественно провозглашен был королем Германии и Римским императором. С той минуты в руках его были судьбы половины западного христианского мира.

   Какие же виды занимали Карла на этой высоте, или какие планы вновь нарождались в его голове, и были ли они достойны его величия? Об этом мы предоставляем себе говорить в непродолжительном времени. В настоящем случае мы лишь хотели познакомить читателей со здоровым Карлом V, как им уже известны слабые и больные его стороны.

  

   [13] См. Gaillard, ibid. р. 375.

   [14] См. между прочим Havemann, Darstellunhen uns der inneren Gesch. Spaniens, p. 165-168.

   [15] См. Monumenta Habsburgica, q B., в особенности NoNo 34-46.

   [16] В особенности см. весьма замечательное конфиденциальное донесение Карлова поверенного в делах из Англии Де-Шьевру от 7 апреля 1320б ibid. N 42.

   [17] Ibid. N 43.

   [18] См. ibid. N 52 (14 июля 1520). Впрочем условия написаны были лишь в самых общих выражениях; напр. sed qnod bona fide et realiter cosdem tractatum onservanimus, et quod contra quoscunque invadentes nos invicem defendemus, prout dictorum tractatum vigore tenemur, astringimur et obligamur.

   [19] См. подробности об этом съезде у Гальяра, ibid. р. 438-432.

  

   Деятельность исторических лиц определяется большей частью теми общими началами, которыми они сами руководятся в своей жизни. В этих началах заключается главное условие единства действий, ими же часто объясняются и кажущиеся противоречия в деятельности одного и того же лица. Однажды покорив им свою волю, исторически деятель нередко пренебрегает ради них своими существенными выгодами. Лишь немногие, как Генрих IV Бурбон, в состоянии бывают подчинить свои постоянные начала высшим требованиям времени или обстоятельству осознав наперед их разумность. Оттого может быть так редко истинное величие, хотя и довольно часто повторяется известное явление, что в одних руках собираются огромные средства.

   В Карле V чувствуется прежде всего недостаток первых привязанностей и вместе с тем самых общих руководительных начал, без которых никто почти не пускается в жизненное море. По странному стечению обстоятельств у него было только место рождения, но не оказывалось истинного отечества. Более всего он был нидерландец, но и то скорее по силе привычки, чем по глубокому сочувствию всем важнейшим интересам страны. Мы говорили прежде о том, как мало было дано места в его воспитании кровным, родственным чувствам. Согревающая сердце семейная любовь осталась почти вовсе чужда ему до тех пор, по крайней мере, пока он сам не обзавелся своей семьей. Но привязанность к нисходящему племени гораздо более эгоистична, чем та, которая обращена к старшим членам семьи. Начала семейные и национальные рано заменены были для Карла более отвлеченными началами политическими. Они сказались в первой его государственной деятельности, ими же определились его первые отношения во внешней политике. Наконец они же, в той или другой степени, замешаны и во все последующие решения Карла V. При всем различии обстоятельств, в которых он находился в различное время своей жизни, образ его действий, впрочем, постоянно запечатлен был одним и тем же характером, сообразно с духом школы, которой он принадлежал своим воспитанием.

   Из одной политики никогда, впрочем, нельзя надеяться объяснить себе всего человека. Она одна не в состоянии наполнить собой всего нравственного существа его. Есть сверх того целый мир постоянных потребностей души, которые охватывают более обширную сферу и хотят себе иного удовлетворения. Это, говоря вообще, потребность религиозных и нравственных убеждений, без которых неполно никакое существование. У Карла V их нельзя отрицать, как и у других славных его современников. В его время нельзя было иначе и воспитаться, как в католических понятиях, но в нем они сверх того легли в основу всего его будущего образа мыслей и служили мерой для оценки людей и явлений. Оттого что Карл был воспитан в Нидерландах, а не в Испании, католицизм не развился в нем до испанского фанатизма, но нашел себе всегда неизменного и усердного поборника. Вне круга этих понятий Карл ничего не умел понять, и во всяком отступлении от них не хотел ничего более видеть, кроме непростительного заблуждения. Его умственные органы как бы срослись с теми понятиями, которые вложены были в него первоначальным воспитанием, и потеряли способность дальнейшего развития в области тех же идей.

   Это основное воззрение не могло не проникнуть и в самую политику Карла. Не понимая ее сполна, оно, однако, в той или другой степени проникало во все ее направления и большей части составляло в ней самую душу. Католицизм был почти единственной живой цепью, привязывавшей Карла к его подданными в Испании и Италии; на католическом воззрении основаны были и самые ранние его политические планы. Оно же потом служило главным возбудительным средством для его