Купер Джеймс Фенимор - Блуждающая искра

тевшие при сильном пламени мачты, паруса, пушки и другие предметы, находившиеся на люгере. Но такому сильному пламени немного понадобилось времени, чтобы поглотить весь отданный в его распоряжение горючий материал, и час спустя одни головни тлели над поверхностью воды.

  

   Рауль совершенно верно понял намерения своего врага. На фелуке фрегат нашел большой запас смолы, и Гриффин, жаждавший мщения за свою утреннюю неудачу, напал на мысль употребить ее с целью поджечь люгер. Так как он сам вызвался подвести брандер, что всегда сопряжено с большим риском, то капитан Куф дал свое согласие. Все было задумано очень предусмотрительно: захваченная вечером фелука была спрятана позади фрегата, чтобы скрыть шлюпку, которую к ней привязали; затем позднее она как будто бы была отпущена, что нарочно - для устранения сомнения - действительно сделали с двумя другими, - и не случись тут подозрительного и проницательного Итуэля, злостный умысел не был бы открыт; а не будь Рауля с его самообладанием и смелостью, предприятие несомненно бы удалось, хотя и было открыто.

   Куф с другими офицерами с палубы фрегата следил за всем происходившим с живейшим интересом, и в ту минуту, как матрос крикнул, что оба судна сейчас столкнутся, вдруг показалось пламя. За дальностью расстояния казалось, что горят оба судна; и даже, когда люгер значительно отъехал от оставшейся на месте фелуки, с фрегата казалось, что он горит вместе с нею. С минуты на минуту англичане ждали взрыва запасного пороха на люгере, и так как этого не последовало, то решили, что он потоплен.

   Между тем Гриффин, работая изо всех сил веслами, направлялся к берегу, - частью для того, чтобы не попасть под огонь, который должен был, по его расчетам, охватить корсара, частью с намерением перехватить Рауля, если бы тот захотел спасаться на лодках. Он переждал некоторое время, а затем, видя, что ночная тьма сгущается, воротился на фрегат, тщательно объезжая сгоревшее и еще дымившееся судно.

   Капитан Куф на следующий день вышел на палубу на рассвете. Он нарочно отдал приказ, чтобы его разбудили чуть свет, и с нетерпением ожидал полного рассвета, чтобы убедиться в положении вещей. Туман начал понемногу редеть, его взор охватывал все большее пространство вокруг, и наконец, он ясно увидел устье реки, то-есть место стоянки люгера. Никаких следов судна! Фелука давно догорела и пошла ко дну, кое-какие обломки ее течением прибило к берегу; но "Блуждающая Искра" исчезла бесследно! Ни поломанных мачт, ни обгорелых парусов, ни оторванной шлюпки - ничего, ничего! Очевидно, все до тла было уничтожено пожаром.

   Куф спускался к себе в каюту с высоко поднятой головой - он был удовлетворен за все предшествовавшие неудачи и сел за свой письменный прибор, очень довольный собой и своим поступком.

   Он написал письмо главнокомандующему английским Средиземным флотом:

  

   С фрегата его величества "Прозерпина",

   близ устья Голо, остров Корсика.

   Честь имею довести до вашего сведения о совершенном уничтожении известного республиканского корсара "Блуждающая Искра", командиром которого был знаменитый Рауль Ивар. Вот как было дело: узнав о том, что этот славный пират показался вблизи Неаполя и Рима, где он совершил немало грабежей, я направился к острову Эльбе, куда прибыл 21 числа настоящего месяца. В бухте Порто-Феррайо мы застали люгер под английским флагом. На наши запросы мы получили сначала весьма сбивчивые и неясные ответы, а когда убедились в том, что этот люгер и есть отыскиваемый корсар, то было уже поздно, и ему удалось ускользнуть от нас. Тогда мы последовали за ним; но, желая скрыть свою цель, переждали до следующего дня в противоположной стороне, после чего снова направились к Порто-Феррайо, рассчитывая застать его опять в этой гавани. Так оно и случилось. Тут мы задали ему гонку и не без потерь с нашей стороны, но еще с большим ущербом для него, загнали этого морского разбойника сюда, где и подпустили ему брандера, воспользовавшись взятой нами фелукой, нагруженной смолой и другим горючим материалом. В этом последнем деле особенно отличился второй лейтенант Гриффин, тогда как раньше, при погоне, первый лейтенант Винчестер, раненый при этом в ногу.

   Позвольте поздравить вас, милорд, с бесследным уничтожением такого смелого пирата. Надо полагать, что с ним вместе погиб и весь экипаж. По человечеству можно сожалеть о гибели стольких людей, но это сделано было по долгу службы и из уважения к церкви - люгер был переполнен непристойными женщинами, песни которых слышали люди с брандера. Предполагаю осмотреться еще немного, не найду ли хоть каких-нибудь остатков "Блуждающей Искры", а затем отправлюсь в Ливорно.

   Честь имею, милорд, пребывать Вашим покорным слугою

   Контр-адмиралу, досточтимому лорду Нельсону, герцогу де-Бранте и т. д., и т. д.".

  

   Куф дважды перечел это письмо и в третий раз прочел его вошедшему к нему в эту минуту Гриффину. Оба остались довольны, и Гриффин попросил позволения взять шлюпку и съездить на место пожара, чтобы посмотреть, не осталось ли чего-нибудь от погибшего корсара.

   - Я велю спустить мою гичку, и мы отправимся вместе, - отвечал капитан. - Винчестера мы не будем беспокоить, пусть еще отдохнет с своей раной. Я полагаю, что лучше было бы не тревожить адмирала сообщением действительного числа наших убитых и раненых, как вы находите?

   - Вы совершенно правы, капитан, к чему пунктуальная точность!

   - Вот именно. А относительно женщин, можно допустить, что их там было до двадцати человек? А?

   - Этого я не знаю; но, подъезжая к люгеру, я слышал один женский голос,- и весьма вероятно, что там была не одна; к тому же судно было переполнено людьми, они, как рой пчел, высыпали на палубу, и я ясно видел лицо Рауля Ивара, когда его осветило пламенем. Я мог бы убить его одним выстрелом из ружья, но подумал, что это было бы неблагородно.

   - И вы были правы! - заметил Куф.

   Затем они вышли на палубу, спустились в приготовленную гичку и велели везти себя к месту предполагаемой гибели люгера.

   Здесь они изъездили все вокруг и не нашли никаких следов "Блуждающей Искры".

   В этом не было ничего удивительного, так как "Блуждающая Искра" в это время спокойно стояла на якоре в Бастии, ее матросы ставили новую мачту, взамен поврежденной, а Карло Джунтотарди, его племянница и Рауль Ивар поднимались по главной улице этого города, подобно Порто-Феррайо построенного на горе, не боясь ни английских фрегатов, ни брандеров и никаких других опасностей. Но все это было совершенно неизвестно капитану Куф и его помощнику, которые давно уже практиковали привычку самодовольства и самовосхваления после каждого совершенного ими поступка.

   Куф любил охоту, а потому он взял с собою ружье, рассчитывая пострелять в прибрежных болотах. После двух-трех часов бесполезных поисков остатков люгера он сообщил свой план Гриффину.

   - Тут должны водиться бекасы в этих болотах, Гриффин, и я думаю денька через два, когда спадет лихорадка, Винчестер очень будет не прочь полакомиться кусочком дичи. И теперь как раз время бекасов!

   - Но, еще вероятнее, капитан, что несколько человек со сгоревшего корсара спаслось на обломках и скрываются на берегу, - отвечал Гриффин. - Они, быть может, высматривают наши лодки, и все вооружены длинными ножами; с ними было бы более чем нежелательно встретиться, хоть будь их только трое-четверо.

   - Может быть, вы и правы, Гриффин, и я отказываюсь от своего намерения. Вернемся на фрегат.

   Через полчаса гичка уже прикреплена была на своем обычном месте, а три часа спустя на фрегате подняли паруса, и он двинулся в путь. Всю ночь "Прозерпина" медленно подвигалась вперед. Капитан Куф, по своему обыкновению, распорядился, чтобы его разбудили, чуть станет светать. Так и теперь, он стоял на палубе, когда к нему подошел Гриффин. После обмена обычных приветствий капитан сообщил лейтенанту, что намерен зайти в городок Порто-Феррайо, чтобы сообщить любезному вице-губернатору Андреа Баррофальди об участи "Блуждающей Искры"; оттуда он предполагал уже прямо отправиться в Ливорно, где мог отослать заготовленное письмо адмиралу Нельсону.

   - Парус! - крикнул сторожевой.

   Капитан и Гриффин разом обернулись.

   - С какой стороны? - спросил капитан.

   - Вот за тем островком. Это люгер - и как две капли воды похож на тот, который мы сожгли прошлой ночью, - отвечал Бен Броун, матрос, обладавший острым зрением.

   - Как люгер? Второй из этих разбойников! Пойти посмотреть его с того конца!

   Убедившись, что вдали действительно был люгер, капитан отдал распоряжение немедленно направить фрегат к нему и, подойдя на расстояние пушечного выстрела, дать по нем залп, чтобы тем вернее обеспечить его захват.

   Этот люгер был "Блуждающая Искра". Желая избегнуть встречи с опасным врагом, Рауль Ивар с рассвета начал зорко присматриваться и, завидя слишком хорошо знакомый ему фрегат, направил свое судно полным ходом в неширокий проход между островками, рассчитывая на большую подвижность люгера, с одной стороны, и массивность и относительную неповоротливость фрегата - с другой.

   Так и вышло. После нескольких тщетных попыток подойти к люгеру на расстояние выстрела, поворотив не один раз, капитан Куф должен был отказаться от попытки одолеть врага и решил вернуться в Порто-Феррайо.

   - Оставим его, Гриффин, будет с нас и одного разбойника, - говорил капитан Куф, видя невозможность продолжать преследование. - К тому же он не выставляет флага, и мы не знаем, может быть, это и дружественное судно, - тем более, что он, повидимому, вышел из гавани дружественного нам Порто-Феррайо.

   - Рауль Ивар дважды это проделал, - пробормотал Иельвертон, который очень сомневался в действительной гибели "Блуждающей Искры". - Эти двойнички поразительно похожи между собой и в особенности этот, как говаривал один американский негр о своих двоих сыновьях.

   Но никто не обратил внимания на это замечание, сделанное вполголоса, - было немного сомневающихся в гибели корсара. "Прозерпина" снова повернула в знакомую бухту и стала на якорь у места, на котором дважды бросал якорь люгер Ивара. Гичка была спущена, и капитан в сопровождении Гриффина поехал с официальным визитом к вице-губернатору.

   Так как ветер был очень небольшой, то на все путешествие пошло немало часов, и было как раз время визитов; Куф облачился в полную парадную форму, и его появление на пристани Порто-Феррайо произвело некоторое впечатление; Вито-Вити поспешил предупредить Баррофальди о посещении английских офицеров. Таким образом, Андреа Баррофальди имел возможность приготовить извинительную речь за тот обман, в который он введен был Раулем Иваром.

   Он встретил гостей вежливо, но с достоинством, и торжественность приема ничуть не потеряла от того, что все фразы с той и другой стороны приходилось постоянно переводить. Это обстоятельство сначала несколько стесняло разговаривающих; но так как с обеих сторон было что сообщить, то они скоро отбросили церемонии и приступили к делу, как умели. Вице-губернатор рассказал, как Рауль Ивар представился ему под именем англичанина сэра Смита, сына лорда, - на что капитан Куф ему заметил, что такого лорда нет в списке английских пэров и что фамилия Смит не аристократическая фамилия. Затем Баррофальди сообщил, как Ивар обманул его, указав на Цицерона, однофамильца будто бы с римским Цицероном, в ряду известных английских писателей, и хотел уже перечислить все подробности своих бесед с ним, когда Куф попросил Гриффина поскорее передать вице-губернатору о кончине этого недостойного разбойника и всего его экипажа. Куф опасался, что дальнейшее промедление в сообщении столь важного известия может вызвать неудовольствие Андреа Баррофальди. Гриффин стал рассказывать последний эпизод с "Блуждающей Искрой", и, по мере приближения его описания к концу, на лице вице-губернатора начало появляться выражение все большего и большего изумления, между тем как Вито-Вити ясно обнаруживал все признаки недоверия.

   Когда Гриффин довел свой рассказ до конца и с удовольствием похоронил Рауля вместе со всем его экипажем, оба чиновника переглянулись с некоторым удивлением, и после короткого молчания Андреа Баррофальди сказал:

   - Во всем этом кроется какая-то ошибка, синьор лейтенант, потому что Рауль Ивар жив и люгер его цел: сегодня на заре он обогнул наш мыс и даже захватил было одну из наших фелук, но затем отпустил ее, в благодарность, как он заявил, за хороший прием, который он встретил на нашем острове. Он имел дерзость переслать мне свой привет и выразил надежду побывать еще как-нибудь у меня и лично засвидетельствовать свое почтение.

   Капитан Куф и Гриффин были поражены как громом; напрасно Куф делал предположения, что это, по всей вероятности, был виденный ими сегодня люгер, поразительно похожий на "Блуждающую Искру". В конце концов приходилось поверить сообщению вице-губернатора и, как это ни было обидно, признать Рауля и его люгер невредимыми.

   - И везет же ему, Гриффин, - заметил Куф, - чертовски везет! Хорошо еще, что я не успел послать рапорта Нельсону...

   Гриффин сказал несколько участливых слов, но он и сам чувствовал себя так незаслуженно и глубоко оскорбленным, что не годился в роли утешителя.

   Баррофальди удвоил свою любезность, чтобы несколько рассеять мрачное настроение посетителей, и пригласил их позавтракать.

  

   Перенесемся несколько вперед и остановимся в другой части моря, - хотя и не особенно далеко от прежнего места действия, - при входе в большой залив, около восемнадцати миль в диаметре, берега которого изрезаны мысами и бухточками.

   Здесь наблюдатель увидит одну из лучших картин земного шара. Направо - каменистый высокий остров, покрытый черным туфом {Туф - мягкая порода, преимущественно вулканического происхождения.}, на котором весело вьются виноградники, и оживленный живописными историческими развалинами; узкий пролив отделяет его от утесистого мыса, выдающегося с континента; далее ряд возвышенностей, перемешанных с очаровательными долинами, усеянными красиво разбросанными деревушками; кругом то ласкающая, то внушительная природа. Еще дальше, по берегу того же залива, громоздятся горы-исполины, остроконечные вершины которых тянутся к облакам на шесть и семь тысяч футов, а склоны изрыты рытвинами и пропастями; по ним разбросаны опять башни, деревушки, монастыри, города, замки, виллы, - все величаво и красиво. Если к этому еще прибавить целую флотилию судов и клубы дыма, подымающиеся из конусообразной горы у входа в залив, то мы получим некоторое представление о том, что так поражает каждого иностранца при въезде в Неаполь с моря.

   Среди других судов находился и фрегат "Прозерпина", капитан которого Куф был в это время на корабле адмирала Нельсона.

   Небольшого роста, с желтоватым цветом лица, худой и потерявший правую руку, Нельсон нетерпеливо ходил взад и вперед по каюте, а капитан Куф стоял из уважения к нему, несмотря на его приглашение сесть.

   - Ну, что же, Куф, готовы ли вы к отплытию? - говорил адмирал, с непривлекательным лицом, потрясая обрубком своей отрезанной руки.

   - Мы поджидаем только депеш, за которыми отправили на берег, милорд, а затем снимаемся.

   - Прекрасно. А этот Гриффин кажется весьма достойным молодым человеком. Я доволен его рапортом о брандере, от которого все-таки улизнул этот мошенник француз - как его звать? Все забываю эти французские имена.

   - Рауль Ивар, милорд. Но, простите, я также несилен во французском языке, - я слишком для этого англичанин.

   - За это я вас ценю еще больше, Куф. Но что мне нравится в этом Гриффине, так это его смелость, энергия - подвести брандер всегда страшно, рискованно, тут жизнь ставится на карту...

   Нельсон задумчиво приостановился; на лице его появилось особенно неприятное выражение, и он продолжал:

   - Во всяком случае надо, как бы то ни было, положить предел грабежам этого люгера; все меры надо принять, Куф, чтобы осадить этих расходившихся тигров-французов.

   - Я это знаю, милорд, и не менее вашего не люблю республиканцев.

   - Я в вас уверен, Куф; я ни минуты не сомневался в вас и всегда вас уважал.

   Продолжению разговора помешало появление мичмана с докладом о приходе каких-то мужчины и женщины, имевших неотложное дело к адмиралу.

   - Впустите их, - сказал Нельсон. - Останьтесь, Куф, вы поможете мне - меня здесь осаждают разбирательством всевозможных недоразумений.

   Дверь отворилась, и вошли двое людей, мужчина лет пятидесяти, по крайней мере, и молоденькая девушка лет девятнадцати. Наружность первого не представляла ничего особенного; вид он имел озабоченный, и глаза были опущены в землю; но молодая девушка была олицетворением жизни, грации и красоты, присущим Джите Караччиоли - потому что это и была она с своим дядею, Карло Джунтотарди.

   Нельсон был поражен милой и скромной наружностью Джиты и, хотя сам продолжал стоять так же, как и капитан Куф, предложил ей сесть. С первых же слов он увидел, что не может обойтись без переводчика, так как ни дядя, ни племянница не говорили по-английски, а он сам слишком плохо знал итальянский язык, чтобы вести на нем объяснение. После некоторого колебания он направился к двери, ведущей в следующую каюту, из которой по временам слышны были голоса, и между ними женский; еще на секунду приостановясь у самой двери, он кончил тем, что приотворил ее и сказал с мягкостью, доказывавшей, что особа, к которой он обращался, имела над ним большое влияние.

   - Мне приходится просить вас об одолжении, на что я никогда бы не решился без крайней надобности. Дело в том, что мне нужен посредник между мною и второй красавицей Неаполя, - а кому же, как не первой, это выполнить?

   - Очень охотно, дорогой Нельсон, - отвечали из глубины каюты красивым и звучным голосом. - Сэр Вильям поглощен своими древностями, и я уже начала было скучать от бездействия.

   После этих слов в первую каюту вошла замечательно красивая дама; но искусственность, прикрашенность и что-то не совсем естественное в выражении ее лица много уменьшало ее привлекательность.

   Эта дама достигла возраста, когда красота, достигшая вершины своего расцвета, требует уже помощи и подспорья в изысканном костюме. На Джите, напротив, был самый простой неаполитанский костюм с темным корсажем, а голову ее украшали одни ее чудные волосы; но никакая знаменитая портниха не смогла бы лучше подчеркнуть ее стройную талию и чарующее личико. При первом взгляде на Джиту на лице дамы промелькнуло выражение удивления, и даже легкая тень тревоги; но она была слишком хорошей актрисой, чтобы не суметь скрыть своего ощущения, а потому, в ту же минуту, вполне овладела собой и улыбнулась.

   - Так вот для кого меня вызвали! - проговорила она с напускной лаской. - Капитан Куф, сэр Вильям присоединяется к приглашению адмирала и просит вас отобедать сегодня в семейном кругу.

   - А что на это говорит хозяйка - если не дома, то корабля? - спросил Куф, который не сводил глаз с красавицы с тех пор, как она вошла.

   - Она говорит, не принимая звание, которое вы ей пожаловали, как бы оно ни было почетно, что присоединяет и свое приглашение к остальным и просит капитана Куфа сделать нам удовольствие своим присутствием.

   Тут Нельсон вмешался в разговор и заметил, что старик итальянец и молодая девушка, оба такого почтенного и скромного вида, все еще ждут своей очереди.

   - Предупреждаю вас, господа, что я буду изображать только верное эхо и точно передавать слова обеих сторон, - заметила дама.

   - Прежде всего спросите имя этого почтенного старика, если вы будете так любезны, - обратился Нельсон к красавице.

   - Карло Джунтотарди, благородная дама; когда-то бедный ученый в Неаполе, а теперь сторож башен князя на высотах Арджентаро, - почтительно отвечал дядя Джиты, который, как и его племянница, отказался сесть.

   - А я Джита Караччиоли, ваше сиятельство, дочь сестры его, - отвечала Джита, в свою очередь.

   Если бы бомба взорвалась на его судне, Нельсон, наверное, не задрожал бы так, как теперь. На красивом лице дамы также отразилось выражение затаенной досады, не без примеси страха. И Куф уловил имя Караччиоли и двинулся вперед с любопытством, видимо, заинтересованный. Но все скоро успокоились - дама раньше других; один лишь Нельсон сделал пять-шесть концов по комнате, помахивая своей искалеченной правой рукой, прежде чем поднял опущенные глаза.

   - Желала бы я знать, покончим ли мы когда-нибудь со всеми этими неприятностями, - сказала дама по-английски. - Но я думаю, что тут какое-нибудь недоразумение. Я расспрошу ее. Синьорина, - продолжала она по-итальянски строгим тоном, как бы заранее уже не доверяя тому, что услышит, - имя Караччиоли одно из славнейших имен Италии, и его не часто носит дочь смотрителя башен какого бы то ни было князя.

   Джита вздрогнула и казалась смущенной; но она не могла молчать, когда ее обвиняли чуть не в преступлении, и хотя яркий румянец, напоминавший вечернюю зорю ее отечества, сбежал с ее щек, она подняла глаза на нахмуренное лицо дамы и ответила:

   - Я знаю, что вы хотите сказать, ваше сиятельство, и сознаю, что вы правы; но жестоко было бы запретить дочери носить имя ее отца. Моего отца звали Караччиоли, и это имя осталось мне единственным от него наследством. Какие он имел права на него, об этом спросите моего дядю.

   - Объясните же, синьор Джунтотарди, скажите нам сначала историю этого имени, а затем причину, приведшую вас сюда.

   - Благородная дама, - сказал старик, - моя сестра, теперь уже умершая, была замужем за доном Франческо Караччиоли, сыном дона Франческо из известной знаменитой семьи, того дона Франческо {Франческо Караччиоли - неаполитанский адмирал и патриот. Был морским министром созданной фоанцузами Партенопейской республики. Благодаря проискам англичан, в частности Нельсона, после падения республики был казнен по приговору неаполитанского военного трибунала.}, который в настоящее время приговорен к смерти за то, что повел флот против короля. Джита, которая находится здесь перед вами, единственный ребенок от этого брака. Правда, церковь не освятила того союза, которому обязан был своим рождением отец моей племянницы, но благородный адмирал ни минуты не колебался признать его своим сыном; он дал ему свое имя и не оставлял своим покровительством до тех пор, пока тот не женился на сестре бедного ученого. Тогда сын впал в немилость отца. Но тут в скором времени смерть избавила обоих - и мужа, и жену от неудовольствия адмирала. Вот и вся наша история, благородная синьора, - она очень проста.

   - Известно ли князю Караччиоли, что у него есть внучка?

   - Я сильно в этом сомневаюсь, синьора. Ребенок осиротел в раннем детстве, и я считал бесполезным обратиться к такому важному человеку, не рассчитывая, чтобы ему приятно было признать свое родство с нашей скромной семьей.

   Эти слова, повидимому, успокоили даму, и она передала Нельсону весь разговор.

   - Возможно, - продолжала она, - что они пришли сюда по поводу того же дела, о котором мы уже многое - и совершенно безрезультатно слышали. Хотя не думаю: что им за дело до человека, совершенно им незнакомого? Что вам надобно, Джита? Вот это дон Горацио Нельсон, славный английский адмирал, о котором вы, наверное, много слышали.

   - Я знаю его, ваша светлость. Мой добрый дядя сейчас сказал вам, кто мы, и теперь вам нетрудно угадать причину, приведшую нас сюда. Мы прибыли только сегодня утром из Санта-Агаты, с того берега залива, и узнали здесь от одного нашего родственника о только что совершившемся аресте дона Франческо, вслед за тем услыхали, что его приговорили к смерти; говорят, что казнь над ним будет совершена еще до солнечного заката.

   - Если бы это и действительно так было, какое вам до этого дело? Вы его не знаете.

   - Он отец моего отца, ваша светлость; и хотя я его никогда не видала, я уважаю в нем родственника.

   - Все это прекрасно, Джита, но ведь не можете же вы любить человека, которого никогда не видали и который даже не знает, что вы его внучка? Вы еще так молоды, и, как девушке, вам надо поступать очень осторожно. Даже мужчины зачастую действуют весьма опрометчиво, вмешиваясь в политику в настоящее смутное время.

   - Синьора, меня сюда привели не политические вопросы, а естественное родственное чувство.

   - Что же вы имеете нам сказать? - нетерпеливо воскликнула красавица. - Подумайте, что вы отнимаете время у человека, занятого множеством самых важных дел.

   - Я это знаю, ваша светлость, и постараюсь высказаться как можно короче. Я пришла просить этого знатного иностранца о помиловании моего деда. Мне сказали, что король ни в чем не откажет ему, и ему стоит только попросить.

   В то время как прелестное личико Джиты дышало надеждой, темная туча заволокла чело англичанки, изгладив с него все следы мягкости и женственности. Не будь свидетелей, Джиту, по всей вероятности, грубо выпроводили бы; но дама была слишком большая дипломатка, и она сумела сдержать себя ради известной цели.

   - Адмирал - не неаполитанец, он - англичанин и не имеет права изменить судебный приговор вашего короля. Ему даже неловко вмешиваться в постановления вашего государства.

   - Никогда не может быть неловко вмешаться для спасения жизни человека.

   - Что вы понимаете в этом? Сознание, что в ваших жилах течет кровь Караччиоли, заставляет вас забыть свое положение и порождает в вас какие-то романтические понятия о долге.

   - Вы ошибаетесь, синьора. Уже восемнадцать лет я знаю, что несчастный адмирал Караччиоли мой дед; но так как он ни разу не выразил желания видеть меня, то и я никогда не испытывала желания представиться ему, чтобы не показаться навязчивою. До сегодняшнего дня я никогда не думала о семействе Караччиоли иначе, как глубоко сожалея о проступке моей бабушки.

   - Ты смело говоришь о твоих благородных и славных родственниках, девушка.

   Дама произнесла эти слова еще суровее, с нахмуренными бровями.

   - Можете теперь удалиться, я передам адмиралу все, что вы мне сказали, - проговорила она.

   - У меня еще другая просьба, ваша светлость: повидать дона Франческо.

   - Его нет на нашем судне, он на фрегате "Минерва", и вас, конечно, допустят к нему. Постойте, несколько слов помогут вам добиться желаемого. Вот, возьмите! Прощайте, синьорина.

   - Могу я сколько-нибудь надеяться, ваша светлость?

   - Я не могу сказать вам ничего определенного - дело в руках неаполитанского суда, и мы, англичане, в него не вмешиваемся. Уходите теперь оба, адмиралу надо заняться другими неотложными делами.

   Джита удалилась со своим дядей. В дверях каюты они встретились с лейтенантом, под караулом которого находился приговоренный и который шел теперь к адмиралу с последней просьбой дона Франческо позволить ему умереть смертью солдата, а не казнью разбойника. В этой просьбе ему было отказано.

  

   Весьма возможно, что Нельсон так и не узнал в точности того, что говорила Джита; по крайней мере, ее просьба была оставлена без всяких последствий. Вообще в этом деле поступили почти с неприличной поспешностью и не пожелали даже смягчить род казни князя Караччиоли. Куф остался обедать у адмирала, а Карло Джунтотарди и его племянница отправились на лодке к неаполитанскому фрегату, на котором в это время находился пленником несчастный Караччиоли.

   Их свободно пропустили на фрегат, где Джунтотарди сообщил вахтенному офицеру о цели их прихода, и тот послал спросить арестанта, желает ли он принять посетителей; при этом сказано было имя одного только дяди.

   Князю Франческо Караччиоли было под семьдесят лет; он принадлежал к одной из известнейших фамилий в Италии и всю жизнь занимал важные должности. Теперь он находился в ожидании исполнения приговора уже на том судне, на котором должна была совершиться казнь.

   Офицер, явившийся к нему от имени Джунтотарди, застал этого несчастного с его духовником. Караччиоли равнодушно выслушал просьбу и, предполагая, что это или какой-нибудь старый слуга их дома или поставщик, которому не уплачено чего-нибудь по счету, согласился его принять, и даже задержал духовника, собиравшегося уже уходить.

   - Я рад буду расплатиться; если за мной есть еще какие недоимки, - сказал Караччиоли.

   Дверь отворилась, и вошла Джита с своим дядей. Наступила минута общего молчания: приговоренный старался припомнить тех, кого он видел перед собой, а Джита была слишком огорчена и испугана, чтобы говорить. Наконец, она подошла к Караччиоли и сказала, опускаясь перед ним на колени:

   - Дедушка, я дочь вашего единственного сына.

   - Дедушка?! Мой сын! Его дочь! - повторил дон Франческо. - Да, у меня был сын; я признаю это с раскаянием; но он давно умер, и я никогда не слышал, чтобы после него осталась дочь.

   - Эта дочь перед вами, синьор, - сказал Джунтотарди, - а ее мать была моя сестра. Вы считали нас ниже себя, и мы не хотели вас беспокоить.

   - Как же вы теперь надеетесь получить признание ваших прав со стороны приговоренного к смерти преступника, друг мой?

   - Нет, нет, - послышался голос у его ног, - дочь вашего сына не ищет никаких прав.

   - Я этого не достоин, отец, - обратился неаполитанский адмирал к своему духовнику. - Взгляните на это нежное растение, до сих пор пренебрежительно оставленное в тени, которое словно поднимает теперь свою головку, чтобы оделить меня своим благоуханием в минуту моей смерти. Нет, я этого не заслужил!

   - Сын мой, скажите, разве у вас действительно был сын?

   - Да, у меня был сын, которому я дал право носить мое имя и о котором заботился как отец; он жил у меня во дворце до его женитьбы; я имел в виду обеспечить его со временем, но его преждевременная смерть предупредила меня. Однако я ничего не знал о том, что у него была дочь. Но посмотрите, отец, разве не выражают эти черты чистейшей искренности?

   - Зачем же мы стали бы вас обманывать, и, тем более - в такую минуту! - воскликнула Джита, все еще оставаясь на коленях. - Мы у вас не просим ни положения, ни богатств; мое единственное желание успокоить вас сообщением, что после вас остается на земле родная вам по крови девушка, которая будет вспоминать вас.

   - Отец, тут не может быть никакой ошибки, потому что эта девушка поразительно похожа на свою бабушку, и я чувствую правду в ее словах. Не знаю, считать ли мне это позднее открытие счастьем или несчастьем.

   - Да, ваша светлость, - сказал Карло, - она дочь вашего сына, Франческо, и моей сестры. Я никого не желаю обмануть, а всего менее человека, обреченного на смерть.

   - У меня нет имущества, которое я мог бы ей передать, нет отличий, которые перешли бы на нее, не могу ей даже дать имя, которым бы она гордилась!

   - Не тревожьтесь, дедушка, мы свыклись со своим положением, и богатство только стеснило бы нас.

   - Помнится мне, отец, что подозрение в желании эксплоатировать мое богатство было главной причиной моего неудовольствия по поводу брака моего сына - и вот эти люди оставляли меня в покое, пока я был богат и знатен, и пришли ко мне теперь, когда мои земли конфискованы, мое имя обесчещено, когда я в горе и несчастьи. Я не встречал таких сердец... Но что это?

   В эту минуту дону Франческо подали бумагу, которую он лихорадочно схватил и страшно побледнел, узнав ее содержание.

   - Мне отказано в моей последней просьбе, - глухо заговорил он, - и я умру смертью разбойника... Джита, дитя мое, тебе надо уйти, час моей смерти приближается, а это зрелище не для молоденькой девушки. Это короткое свидание принесло мне облегчение... Да, вот возьми этот кошелек золота, его принес мне один из моих родственников в надежде, что оно поможет мне, но мне ничего не поможет. При твоих скромных привычках его тебе хватит надолго.

   Джита, с глазами, полными слез, оттолкнула кошелек.

   - Нет, дедушка, мне не надо золота!

   Дон Франческо с глубокой нежностью смотрел на юную энтузиастку; он обнял и благословил ее. В эту минуту на часах пробило половину пятого, и Караччиоли узнал, что ему остается только полчаса до казни, назначенной в пять. Он счел необходимым отпустить внучку. Прощанье было трогательное и торжественное, и когда дверь затворилась за Джитой, дед почувствовал такую тоску, точно он сейчас простился с долго любимым, самым дорогим и близким существом.

   Палуба "Минервы" имела печальный, похоронный вид: симпатии неаполитанцев были на стороне осужденного, и фрегат был сплошь окружен множеством лодок с людьми, сожалевшими о несчастной участи Караччиоли. На судне никто не подозревал о родственной связи Джиты с князем, но ее расстроенное, милое личико вызывало общее участие. Ее дяде удалось найти перевозчика.

   - Вы отвезете нас в сторону, чтобы мы могли переждать окончания казни, - она близко затрагивает нас! - сказал Карло лодочнику.

   - Я это знаю, синьор Карло, - отвечал перевозчик-лаццарони в белой рубашке, фригийской шапке и коротких штанах, доходивших ему немного ниже колен. Его обнаженные руки и ноги обладали мускулами, годными служить моделью для скульптора. На ногах его были холстинковые башмаки.

   При звуках его голоса Джита слегка вскрикнула и взглянула на него.

   Перед нею сидел Рауль Ивар, которого она сначала не узнала в этом костюме. Едва заметным жестом он предостерег ее о необходимости не выдавать его секрета; а ее дядя, погруженный в свои мысли, был далек от того, чтобы угадать, кто скрывался перед ним под видом лодочника, и, приняв ее возглас за страх, заметил:

   - Не тревожься, Джита, страшная минута еще не наступила.

   Но Джита была далеко не спокойна. Она сознавала всю опасность, которой подвергался любимый ею человек. Его присутствие нарушало ее торжественное настроение; она даже предпочла бы, чтобы его не было сейчас с нею, хотя и не могла, не чувствовать к нему нежной благодарности за его заботливость о ней: он, так сказать, клал свою голову в львиную пасть врагов. Джита не скрывала от Рауля своего родства с князем Караччиоли, и он прекрасно понимал, что привело ее сюда. А она робко оглядывалась, боясь где-нибудь увидеть "Блуждающую Искру"; но Рауль был слишком умен, чтобы допустить подобный промах, и люгера нигде не было видно.

   К "Минерве" подъезжали все новые и новые суда, и море около нее было буквально запружено ими. Рауль направил свою лодку в пространство между "Минервой" и фрегатом Нельсона, где не было тесноты, и остановился, подняв весла, чтобы переждать окончание казни.

   Торжественное молчание, вызванное выжиданием, царило на палубах всех соседних с "Минервою" судов. Было жарко; море как бы застыло в мертвой неподвижности, и ни малейшее дуновение легкого ветерка не нарушало печальной картины. На палубе не заметно было никаких признаков жизни, и только род виселицы, наскоро приспособленной среди корабельных снастей, и особая платформа под нею напоминали о том, что должно было сейчас совершиться. Рауль опытным глазом различал назначенную для этого веревку среди множества такелажных канатов; но, конечно, ни Джита, ни ее дядя не видели всего этого.

   Прошло минут десять томительного ожидания; лодки все прибывали, и соседним судам разрешено было стать таким образом, чтобы увидеть это назидательное, как полагали, зрелище, могущее послужить предостережением для других республиканцев. Раздался свисток боцмана с судна контр-адмирала, и Рауль увидел, как в поданную гичку спустились двое морских офицеров и двое мужчин в штатском платье. Гичка легко поплыла к тому же, притягивавшему общее любопытство кораблю "Минерва", и остановилась в каких-нибудь десяти футах от маленького ялика Рауля, который, к величайшему своему удивлению, узнал в подъехавших капитана Куфа, лейтенанта Гриффина, Андреа Баррофальди и Вито-Вити. Прибавим, что двое последних вызвались сопровождать первых в небольшом плавании единственно с целью поимки "Блуждающей Искры".

   Всякий другой на месте Рауля почувствовал бы себя не совсем приятно при подобных обстоятельствах; но Рауль только посмеивался. Он рассчитывал на свою неузнаваемость в чужом платье и слишком хорошо был знаком со всеми подобными опасностями, а потому нисколько не утратил своего хладнокровия и самообладания. Не зная в лицо Куфа и Гриффина, но зная, что "Прозерпина" стоит тут же, Рауль легко догадался о том, кто были офицеры, сидевшие с Баррофальди и градоначальником, а также верно определил соединявшую их цель.

   Не прикрываясь, с открытым лицом, в своей красной фригийской шапочке, он смело смотрел на них.

   - Не нравится мне это дело,- говорил Куф Гриффину. - Я знавал старика Караччиоли, это хороший человек - и кто разберет в настоящее смутное время, где кроется измена? А! Вон на том ялике я вижу старика с девушкой, которые сейчас были у Нельсона.

   - Что у них может быть общего с князем Караччиоли и изменой? Старик смотрит книгоедом, а молодая девушка хорошо сложена, но, вероятно, боится нарушить благоприятное впечатление от своей стройной фигуры, так как старательно закрыла себе лицо.

   Рауль подавил в себе порыв негодования, а Куф, мало стеснявшийся привычных гребцов, возразил:

   - Я близко видел эту девушку у адмирала и могу вас уверить, что ей нет причины прятать свое лицо. Она замечательно красива, редко можно встретить такую красавицу. К сожалению, она по-итальянски объяснялась с милэди, и та, очевидно, добрую половину объяснения сохранила при себе. Однако, с чего бы это так засмотрелся на нее блюститель порядка Порто-Феррайо? Спросите-ка его, Гриффин, по-итальянски, что за птичку почуял он в гнездышке?

   - Синьор подеста, - сказал Гриффин, - скажите, что вас отвлекает от "Минервы"? Уж не Венера ли?

   Между тем Вито-Вити слегка толкнул локтем вице-губернатора и, указывая ему на закутанную фигуру в ялике Рауля, проговорил:

   - Я сильно ошибусь, если это не маленькая Джита, вон там, - Джита, появившаяся у нас, как комета, и исчезнувшая с быстротою... быстротою... чего бы, синьор Андреа?

   - С быстротою "Блуждающей Искры", - подхватил Гриффин, - а так как их исчезновение совпало, то, может быть, не было бы нелогичностью заподозрить в этом какую-нибудь связь?

   Градоначальник не успел ответить, так как в эту минуту раздался пушечный выстрел, поднялся столб дыма и взвился желтый флаг.

   В то время суда четырех различных национальностей сошлись одновременно в гавани: неаполитанские, английские, русские и турецкие - все для защиты "своих прав, домашнего очага и алтаря" от французской революции. Итак, флаги четырех монархий должны были быть свидетелями последующей печальной сцены.

   Сигнал, поданный с "Минервы" поднятием флага, и пушечный выстрел разом приостановили все обычные, ежедневные занятия и работы на всех других судах. Экипажи всех судов столпились на своих палубах с возбужденными мрачными лицами, ясно говорившими об их сочувствии к осужденному. Однако не слышно было ни звука ропота, не видно было жеста протеста и возмущения. Невидимое покрывало власти все стушевывало. Громадная толпа недовольных людей покорялась решению суда, как велению судьбы. Строгая дисциплина обязывала к молчанию, но общее внутреннее убеждение говорило за то, что в данном случае они явились свидетелями одного из проявлений несправедливости своих начальников.

   Джита, когда услышала выстрел, подняла полные слез глаза к фрегату. Взгляды всех обратились на приведенную в движение веревку, а затем на приговоренного, стоявшего в сопровождении священника на приготовленной платформе. Несчастный Караччиоли без мундира, с обнаженной шеей, на которую уже была надета петля для предупреждения какой-либо неожиданности и которая своим трением не переставала напоминать ему о своем назначении, - шел со связанными за спиной руками, с обнаженной седой головой.

   Глухой ропот прошел в толпе на всех судах при этом зрелище. Этот знак общего сочувствия послужил минутным утешением несчастному, конец которого был так близок. И старик Караччиоли охватил прощальным взглядом все окружающее. Это была невыразимо тяжелая минута для такого человека, как дон Франческо Караччиоли. Никогда не поражала его до такой степени красота природы представшего его глазам дивного Неаполитанского залива, как теперь. Караччиоли бросил невольный взгляд упрека по направлению судна адмирала Нельсона, а затем обвел глазами всю собравшуюся толпу, вырисовавшуюся наподобие ковра из человеческих голов, раскинутого на море. Взгляд приговоренного был тверд, хотя все возмущалось внутри его. Джита упала на колени на дно лодки и не поднимала головы и глаз до окончания печального акта.

   - Передайте Нельсону, отец, - обратился Караччиоли к сопровождавшему его священнику, - что я не жалею о своей деятельности. Моя служба республике составляет мою гордость.

   Сильный голос старика дрожал от волнения.

   - Желал бы я, чтобы Нельсон не имел ничего общего со всем этим, - проговорил капитан Куф.

   Он невольно оглянулся на палубу судна адмирала и различил милэди, служившую утром посредницей между Джитой и Нельсоном. Та стояла со своей служанкой, жадно всматриваясь в открывшееся перед нею зрелище; ни один из близких ей мужчин не чувствовал себя в силах присутствовать при этом ужасном акте. Куф отвернулся от нее с отвращением и снова взглянул на "Минерву": мощные руки неаполитанских матросов тянули за веревку, надетую на шею несчастного Караччиоли, стоявшего на коленях, и вздернули его наверх. Затем последовала ужасная минута борьбы жизни со смертью, и все было кончено: тело неаполитанского адмирала, за минуту одушевленное жизнью, повисло неподвижно, такое же безжизненное, как кусок дерева, с которого оно свешивалось.

  

   Весь длинный летний веч