Михайлов Михаил Ларионович - Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд

воих когтей, ни лишения, заставлявшие его работать через силу. Несмотря на свою вечную шутливость и, по-видимому, легкость, он с редкою твердостью встречал все житейские невзгоды. Как бы в вознаграждение за эти невзгоды судьба наделила Томаса Гуда кротким семейным счастьем, какого вполне заслуживала его чистая и прекрасная натура. Свет этого счастья теплится в каждой строке переписки Гуда со своею семьей и с ближайшими из его друзей. Несколько биографических черт, сбереженных памятью его дочери, озарены тем же отрадным светом. Нет сомненья, что почти неизменной ясности Гуда в самых тяжелых обстоятельствах способствовало то, что подругой его была женщина, очень родственная ему по характеру и по сердцу. Редкая энергия, если не ослабеет, то по крайней мере не примет оттенка болезненной раздражительности при вечных стонах и жалобах близкого существа, не умеющего бороться с силой сбстоятельств, или хоть умеет держаться посреди них с достоинством. Томас Гуд был избавлен в семье от опасности прийти в отчаяние и упасть духом. Его Джен умела всякое горе перенести с таким же мужеством, как и он; она умела так же, как он, смотреть с философскою ясностью на мелкие огорчения и неудачи, которые хуже больших бедствий и несчастий отравляют жизнь. Это были две натуры, в высшей степени симпатические. Мистрис Гуд разделяла все заботы мужа, облегчала его страдания и была, можно сказать, частью его самого. В последнее время своей жизни он почти не мог оставаться без нее и тотчас начинал тосковать; ему неприятно и тяжело было и писать, когда не было ее около него, в той же комнате.

   Перепечатывая письма Томаса Гуда, дочь его говорит, что должна была пропускать значительного объема места в тех из писем, которые были адресованы к мистрис Гуд. "Нам казалось святотатством, - говорит мистрис Бродрип (такое имя носит теперь дочь Гуда),- изменять что-либо в этих письмах; но мы в то же время чувствовали себя не вправе обнародовать то, что было писано лишь для нее одной - все эти нежные эпитеты, все эти слова любви, полные такого чувства и такой искренности". Лишь для примера приводит мистрис Бродрип одно из подобных мест в письмах Гуда. Мы тоже переведем его.

   "Я был ничто, пока не узнал тебя, моя дорогая,- и только с этого времени я стал и лучше, и счастливее, и все пошло для меня удачнее. Сбереги впрок эту истину, милая моя, и напомни мне ее, когда я буду ослабевать. Я пишу от искреннего и горячего сердца; но и не без уважительной причины. Во-первых, причина эта - твое последнее, милое-милое письмо,- затем воспоминание о наших милых ребятишках, этом залоге - и каком дорогом!- нашей старой любви,- затем отрадное желание перелить избыток чувств моего сердца в твое, и наконец, кроме того, уверенность, что милые глаза твои будут читать то, что пишет теперь моя рука. Может быть, у меня есть и та задняя мысль, что дорогая подруга моей жизни, что бы ни сталось со мной, будет иметь свидетельство того, как ценил я ее нежность - ее достоинства - ее душевную красоту..."

   Любовь Томаса Гуда к жене не исключала, однако ж, разных школьничеств с нею с его стороны. Шутливость, составлявшая такую существенную сторону в его характере, разумеется, скорее и ближе всего могла проявляться в семье. Мы знаем несколько такого рода шуток, сделанных им со своею дорогою Джен.

   Так однажды, при переезде из Лондона в одно из предместий его, именно Винчмор, где Гуд нанял квартиру, случилось бедствие со всею фарфоровой и хрустальной посудой, бывшей в хозяйстве. Ящик со всем этим богатством, только что привезенный из города, был помещен временно на полку, плохо прилаженную к стене. Полка сорвалась с гвоздей, ящик полетел на пол, и от большей части фарфора и хрусталя остались одни осколки. Потеря была очень значительна для таких небогатых людей. Но Томас Гуд не моргнул и глазом и немедленно командировал горничную к мистрис Гуд, которой на этот раз не было в комнате, пригласить ее - посмотреть, как посуда теперь вся "в одном месте". Это было сказано таким ловким каламбуром, что мистрис Гуд поспешила полюбоваться хозяйственною распорядительностью мужа. Можно себе представить ее удивление, когда она, ожидая увидеть свою посуду тщательно расставленною в шкафу, нашла одни жалкие остатки ее на полу. Каламбур был так забавен, что нельзя было не расхохотаться, и наши философы только посмеялись вместе своему домашнему несчастью и убытку.

   В другой раз Томас Гуд подшутил над женою следующим образом. Надо заметить, что вскоре после брака он серьезно заболел ревматической лихорадкой, и, когда стал оправляться, ему, для окончательного выздоровления посоветовали отправиться в Брайтон. Морской воздух вообще производил благодетельное влияние на его здоровье, и он, в течение нескольких лет, отправлялся обыкновенно в известное время года на пять, на шесть недель в Брайтон или в Гастингс. Как бы ни был он слаб, ему стоило дохнуть свежим воздухом моря, чтобы вскоре поправиться. Хвалясь своей опытностью в морском деле и во всех связанных с морем промыслах, Томас Гуд однажды уверил наисерьезнейшим образом свою Джен, что он превосходный знаток в рыбном товаре и с одного взгляда умеет отличать хорошую рыбу от дурной. При этом он окончательно убедил жену и в том, что ее постоянно обманывают все рыбные торговки, известные мошенницы, сбывая ей порченую рыбу за свежую. Он советовал ей не слушать никаких клятв и уверений торговок и ни за что не брать - как бы дешево они ни уступали - камбалы, на которой есть хоть едва заметные красные или желтые пятнышки, признак ее несвежести. Мистрис Гуд в невинности души своей этому поверила, и только явилась к их дверям рыбная торговка, она вышла к ней похвастаться своим новоприобретенным знанием. Случилось, что у торговки, кроме камбалы, не было почти другой рыбы, и она, вынимая из своей корзины и повертывая перед глазами покупательницы рыбу за рыбой, рассыпалась в похвалах их величине и свежести. Но без предательских красных пятен не оказывалось ни одной рыбы. Когда мистрис Гуд выразила свои сомнения в ее свежести, торговка принялась уверять, что рыба не может быть не свежа, потому что в это утро наловлена и только что вынута из воды. Но стоило припомнить, какими темными красками Томас Гуд изображал злонамеренность брайтонских рыбных торговок, чтобы не сомневаться более ни минуты. "Может быть, вы и правду говорите, милая,- заметила мистрис Гуд,- но я ни за что. не решусь купить рыбу с этими нехорошими пятнами".- "Да бог с вами, сударыня! разве бывает камбала без этих пятен?" Сдержанный смех за дверями на лестнице обличил шутника, и Джен была поставлена в самое комическое положение перед торговкой, успевшей рассердиться на неопытную хозяйку. В семействе долго сохранялось воспоминание об этом школьничестве Гуда, и анекдот о покупке камбалы в Брайтоне рассказывался при каждом удобном случае.

   Иногда, хоть и очень редко, шутки Томаса Гуда заходили уж слишком далеко. Однажды, во время житья его в Вонстидском парке, к Гуду приехали в гости два или три приятеля. Днем они ходили на охоту, а вечером поехали кататься на каком-то старом и ветхом плоту по ближайшему озеру. Смех и шутки не умолкали все время, и, приставая обратно к берегу, гости, как видно такие же охотники до школьничеств, как и хозяин, соскочили на берег, а плот, с которого не успел еще сойти Гуд, оттолкнули. Гуд заносил уже ногу, чтобы ступить на берег, и от толчка попал прямо в воду. Хоть тут было и довольно мелко, но он весь вымочился. Он тотчас же начал жаловаться на колотье в боку и спазмы и ушел домой. Приятели были очень сконфужены и принялись в один голос уговаривать его - лечь в постель, что он немедленно и исполнил. Но ему становилось все хуже и хуже; жалобы и стоны его делались сильнее и сильнее. На несколько миль в окрестности нельзя было найти доктора, и гости в страшной тревоге принялись суетиться и изобретать домашние средства, как бы помочь беде. Один бежал с большим чайником за кипятком на кухню, другой приготовлял горчишники, третий тащил на плечах жестяную ванну. Голос Томаса Гуда слабел, предсмертная бледность разлилась, по его лицу, глаза потухали, и он коснеющим языком заговорил уже о последней своей воле. Друзья были так перепуганы, что когда мнимому больному стало уж тяжело их морочить и он не мог удержаться от громкого хохота, они в первую минуту вообразили, что с ним сильный припадок горячки с бредом. Мнимо-умирающему стоило не малых усилий успокоить их.

   Над детьми своими Томас Гуд тоже нередко подшучивал, и преимущественно над дочерью Фанни, потому что сын был еще слишком мал. Раз он раскрасил красными пятнами любимую куклу Фанни и не мало разогорчил девочку известием, что у куклы ее корь. Потом пришлось куклу обмывать и вместе с красными пятнами смыть частью брови и румянец.

   Любовь Томаса Гуда к жене и детям просвечивает почти в каждой странице изданной теперь его переписки, хотя издательница и исключила большую часть тех мест, где он говорит о своих чувствах к Джен. Даже в письмах не к ней, а к разным друзьям своим он не пропускает случая рассказать что-нибудь о своей Фанни, о своем Томе. "Родительская ода к моему сыну", комическая пьеса, без которой не обходится ни одна английская антология, и еще пять-шесть пьес, частью юмористических, частью серьезных, свидетельствуют о нежной любви Гуда к детям своим и независимо от его переписки.

  

  

   В конце 1834 года постигла Томаса Гуда неудача в каком-то торговом предприятии, о котором мы не нашли точных подробностей. Дочь его говорит только, что он сильно потерпел от банкрутства одной книгопродавческой фирмы, и денежные дела его совершенно расстроились. "В продолжение нескольких месяцев он боролся с враждебными обстоятельствами (рассказывает о себе в третьем лице сам Гуд); но так как за первым штормом следовали новые бедствия, то не оставалось никакой надежды дать кораблю снова верное направление. Если б Гуд вздумал в этом положении послушаться советов большинства, он мог бы разом снять с себя все обязательства тем или другим резким, но верным способом, какие законодательство придумало для всех подобных зол. Но чувство чести возмущалось против таких средств, и, возбужденный славным примером Вальтера Скотта, он решился, пока достанет сил, уплачивать свои долги литературным трудом, а не отказаться от них на основании известных статей закона. Ему уже случилось раз таким образом покрыть годом работы одну недоимку, и это было для него лучшим доказательством, что при удвоенном прилежании и при экономии дела его скоро могут быть приведены в порядок. Все, что было выручено от продажи его имущества, пошло на уплату долгов, и то, что осталось при нем, было, так сказать, займом из будущего заработка. Для удобнейшего приведения в исполнение своих планов Гуд решился сделаться добровольным изгнанником из Англии и простился со своею родной страною. Экономия, которая была теперь так нужна, лучше всего могла быть соблюдаема в Германии, при тамошней, сравнительно с Англиею, дешевизне, и оттого-то Гуд поехал жить между немцами, хотя не знал ни слова по-немецки.

   В довершение неприятностей, осадивших Томаса Гуда, жена его в это время очень опасно заболела после рождения своего единственного сына. Заботы о ней доктора Эллиота положили начало прочной дружбы между двумя семействами, и когда мистрис Гуд начала немного оправляться от болезни, Томас Гуд мог не откладывать своего решения ехать за границу, чтобы выбрать там место для житья и устроить все к приезду жены и детей: теперь ему было на кого положиться,- и доктор Эллиот и жена его принимали самое родственное участие в больной Джен.

   Гуду хотелось поселиться где-нибудь на Рейне, и он отправился в Германию чрез Роттердам. Жена должна была последовать за ним с детьми, как только поправится настолько, чтобы переносить трудности путешествия. Морской переезд Томаса Гуда был несчастлив. Страшная буря, разбившая у берегов Голландии одиннадцать кораблей, застигла в пути судно "Лорд Мельвиль", на котором отправился Гуд. Она пощадила судно; но нравственное и физическое напряжение, бывшее следствием ежеминутно грозившей опасности, очень истощило силы Гуда, и он большую часть своих страданий приписывал потом буре с 4-го на 5-е марта 1835 года. Вообще с самого переселения его в Германию здоровье его совсем расстроилось, и дни, когда он чувствовал себя хорошо, были только исключениями.

   Самым удобным и приятным местом для житья показался ему Кобленц, и он нашел тут скромную квартирку о трех комнатах, с видом на Мозель из окна своего маленького рабочего кабинета. Письма, которыми он звал к себе на новоселье свою Джен, полны нежных забот о ней и проникнуты мирною ясностью духа и надеждами на скорое улучшение настоящего положения. "Я видел тебя сегодня во сне, моя милая,- пишет Томас Гуд в одном из своих писем,- мне снилось, что ты опираешься на мою руку и любуешься вместе со мною на Мозель, на голубые горы и виноградники. Я только и жду, чтобы приняться за работу, когда около меня будешь ты и два наших голубка. Тогда я и не подумаю вздохнуть о прошедшем... Будь тверда; у нас еще есть счастливое будущее. Только бы ты приехала, моя милая, моя дорогая. Нам будет хорошо здесь в нашем скромном и маленьком домике, и верно мы не надолго простились с Англией". В письмах не было никаких жалоб на нездоровье, но мистрис Гуд, приехавши в Кобленц, едва узнала мужа: так он похудел и так болезненно изменился.

   С этого времени стали довольно часто повторяться у Гуда сильные спазмы в груди, после которых он обыкновенно был на другой день слаб, как ребенок. Доктора советовали ему отправиться в Эмс и там отдохнуть немного от работы. Но время было дорого Гуду, и не работать значило для него не иметь ни средств к жизни, ни надежды поправить свои дела и возвратиться на родину.

   Как ни дешева была кобленцская жизнь, но и здесь приходилось нашему добровольному изгнаннику отказывать себе во многом. Рассказывая о разных неудобствах и лишениях, Джен в письме к лондонским друзьям своим прибавляет: "Не жалейте о нас, впрочем; ведь мы вовсе о себе не жалеем". Вообще как в письмах самого Гуда, так и в письмах его жены, редко встречается хоть какая-нибудь жалоба на свое положение. Беззаботность и веселость, оживляющая эти письма, сообщает читателю особенную симпатию к молодой чете.

   В первое же лето своего пребывания в Кобленце Томас Гуд познакомился и вскоре очень близко сошелся с молодым прусским офицером де-Франком, родом англичанином. Они были почти неразлучны: ходили гулять по окрестностям, осматривали все, что стоило посмотреть близ Кобленца, удили рыбу, а по вечерам играли в карты втроем с мистрис Гуд. Де-Франк был важным помощником Гуду в его объяснениях с немцами и спасал его часто от самых комических qui-pro-quo {недоразумений (лат.)}. Немецкий язык совсем не давался Томасу Гуду; да и немецких обычаев не умел он себе усвоить. Немцы вообще очень ему не нравились: он находил большинство их тупым, мало сочувствующим политике и литературе и знающим только одно - есть да пить. Зато окружающую природу Гуд очень ценил и из-за нее готов был примириться даже с немцами.

   Между тем здоровье его расстроивалось все больше и больше. Усиленная работа - и притом по вечерам, от чего Гуд никак не мог отвыкнуть - изнуряла его еще более. У него начала идти горлом кровь, и хотя это случалось не часто, надежды на выздоровление было мало. Частью чтобы отдохнуть, частью чтобы собрать кой-какие материалы для сатирических очерков Германии, Гуд принял предложение своего приятеля де-Франка - отправиться с его полком, который шел в Бромберг. К предложению де-Франка присоединились просьбы многих офицеров полка, очень полюбивших Томаса Гуда за его сообщительный и веселый нрав. Гуд с удовольствием согласился ехать. Это было в октябре, на другой год после переселения его за границу.

   Томас Гуд купил недорогую верховую лошадь и отправился с полком как волонтер. Жена проводила его до Эйзенаха и оттуда воротилась в Кобленц. Полк должен был идти по пятнадцати или по двадцати английских миль в день, и на каждые три дня марша полагался один день отдыха. Гуд терпеливо сопутствовал своим приятелям офицерам, и путешествие было для него приятным развлечением. Дольше всего пробыл он в Берлине и отсюда возвратился уже не верхом, а в дилижансе, к жене и детям, в Кобленц. Несмотря на переезды, он не забывал о своей срочной работе, и Джен получала от мужа с дороги черновые статьи, переписывала их и пересылала в Лондон.

   Кобленц, после трехмесячного отсутствия, показался Гуду вдвое более скучным и мрачным, чем прежде. Отсутствие де-Франка, который остался со своим полком в Бромберге, было слишком заметно. Это был единственный человек, принимавший в Гудах самое родственное, самое сердечное участие. Теперь усиленный литературный труд не сменялся уже для нашего кобленцского эмигранта часами веселого уженья или приятных загородных прогулок. Состояние здоровья было тоже неутешительно. Со времени возврата из Берлина Гуд редкий день чувствовал себя хоть сколько-нибудь бодрым и начинал подумывать, как бы распроститься с Кобленцом.

   Тем не менее дело шло своим чередом. Почти каждая почта отвозила в Лондон статьи и рисунки для "Комического альманаха", и, кроме того, Гуд принялся за приведение в порядок своих заметок о Германии и за иллюстрацию их для издания.

   "Книга о Германии ("Up the Rhine") успешно шла к концу (рассказывает дочь Томаса Гуда), и "Комический альманах" выходил как следует. Я очень живо помню окончание последнего. Отец писал большею частью вечером, когда все было тихо и дневная суета и наш детский шум умолкали. В этот год, помню, я проснулась ночью и слышала, как матушка с отцом разговаривали в соседней комнате, запаковывая и запечатывая рукописи и рисунки для отправки с пароходом в Англию. Услыхав, что я проснулась, матушка вошла в мою спальню, завернула меня в большую шаль и усадила в этом наряде в креслах. Когда посылка была готова к отправлению, мы весело поужинали (хоть было уже почти утро). Оживленный тем, что заботы и хлопоты по изданию кончены, отец сиял удовольствием несмотря на усталость и смеялся и шутил самым беззаботным образом. Каждый год и потом происходили такие же веселые ужины в честь окончания трудов по "Комическому альманаху".

   Летом следующего, 1837 года Томас Гуд решился переехать в Остенде. Не говоря уже о скуке, которая особенно чувствовалась при постоянной хворости, ему были очень неприятны неудобства сношений с Лондоном. Железных дорог тогда еще не было, почта ходила долго и притом неаккуратно; за целость каждой посылки приходилось опасаться и с нетерпением ждать ответа, который обыкновенно приходил поздно и не вовремя. Остенде представлялся Гуду удобным местом в этом отношении; кроме того, он радовался заранее, что будет у моря, и ожидал от этого соседства благотворного влияния на свое здоровье. "Как ни прекрасен Рейн,- писал он по приезде в Остенде,- но я расстался с его берегами без малейшего сожаления. Я был особенно рад покинуть Кобленц, где я только и знал, что хворать, да лечиться, да скучать и вообще мучиться нравственно и физически. Мне не было там жаль никого, так как капитан де-Франк все еще в Бромберге". К тому же жизнь в Кобленце оказалась, по строгим соображениям, неособенно выгодною и в денежном отношении. При некоторых лишениях Томас Гуд прожил бы с семейством и в Англии разве немного больше, чем в своем немецком уединении.

   Первое время своего пребывания в Остенде Гуд как будто вздохнул легче; но это было ненадолго. "Работай! работай! работай!" Этот однообразный и меланхолический припев его "Песни о рубашке" применялся вполне к нему самому. Лондонский издатель сочинений Томаса Гуда, видя чрезвычайный успех "Комического альманаха", вздумал перепечатать его вновь; но с прибавлением, больше чем наполовину, новых статей,- и издавать не книжками, как он выходил прежде, а небольшими тетрадками, вроде журнала, под заглавием "Hood's own", что можно перевести по-русски разве словом "Гудовщина", наподобие "обломовщины". С января 1838 года издание началось. Оно стоило немало труда больному и изнуренному Гуду.

   В феврале этого года вот что писала Джен в Лондон к жене редактора "Атенеума", мистрис Дёльк:

   "Я пишу вам немного, ибо уверена, что вы были глубоко огорчены последними новостями, полученными от меня, и неполучением ничего для "Hood's own". В среду поутру мы послали за доктором Б., в надежде, что он посоветует нам что-нибудь. Весь четверг Гуд был так слаб и изнурен, что принужден был лечь в постель; я не ложилась всю ночь и была готова писать под его диктовку, если б он только был в состоянии диктовать. Но он был в таком изнеможении, что едва мог говорить и вовсе не владел своими мыслями. Доктор утверждал, что эта слабость есть действие холодной погоды и недостатка воздуха и движения, а также и следствие нравственной тревоги и расстройства нерв. Он предписал ему выпить портвейну; говорил также, что его подкрепила бы, может быть, бутылка бордо; но ничто не помогло, и, чем менее оставалось времени, тем становился он нервичнее и неспособнее писать. Я до сих пор никогда не видала Гуда в таком положении; он был в страшном отчаянии, что почта уйдет, а у него к ней ничего не готово".

   Вот в каком печальном состоянии писались большею частью эти веселые статьи, которые заставляли от души смеяться читателей, не подозревавших, как страдает нравственно и физически забавляющий их юморист. Письма его из этого времени уже не так полны прежней беззаботной шутливости, еще так часто оживлявшей его в Кобленце. Срочная работа продолжала изнурять его, а жизнь и в Остенде не представляла никаких особенных развлечений и радостей. Гуд только изредка, в недолгие часы облегчения от своих постоянных страданий, мог предаваться и любимому своему удовольствию - катанью в лодке по морю. Болезнь приковывала его если не к постели, то к комнате. Общества по душе вокруг не было. "Какая досада,- писал он к де-Франку,- что вы не в бельгийской службе. Войска здесь расположены так недалеко, что съездить повидаться было бы просто праздничной прогулкой. Будь я по-прежнему настолько здоров, чтобы путешествовать, я, может быть, приехал бы даже в Бромберг, чрез Гамбург. Но мне уж не бывать здоровым. Друг наш доктор Эллиот уверил Джен, что опасность миновала; но так как я и прежде не был никогда особенно крепок и бодр, то мне нечего ждать молодого здоровья. Я останусь, однако ж, сколь можно дольше, молод духом и сердцем; только бы желчное раздражение не удручало меня по временам".

   Небольшое облегчение, которое ненадолго почувствовал Томас Гуд в Остенде, позволило ему побывать в Англии. Он ездил в начале 1839 года в Лондон, пробыл там три недели в кругу лучших своих друзей и больше, чем когда-нибудь, понял, как многого лишен он в своей заграничной жизни. Вскоре по возвращении в Остенде прежние болезненные припадки начали повторяться с новою силой; Гуд чувствовал уже, что при таких страданиях не прожить ему долго, и начал убеждаться, что бельгийский воздух нисколько для него не целебнее германского и что если он может еще где-нибудь немного отдохнуть и оправиться, так только на родине.

   В этом году он привел к концу свою сатирическую книгу о Германии, или лучше сказать, об английских туристах, и она вышла в свет под заглавием: "На Рейне". Несмотря на решительный успех этой книги, первое издание которой разошлось в две недели, Гуд не получил за нее почти ничего от издателя, оказавшегося охотником наживать деньги даром. Неприятности с ним прибавили еще горечи к печальному положению Гуда. Лучшим утешением для него было перебраться наконец совсем в Англию. Действительно, и недуги его как будто угомонились на первое время по переезде чрез Ламанш. Работать продолжал он неутомимо и принял, по приглашению Кольборна, постоянное сотрудничество в "New monthly magazine". Он должен был писать ежемесячно небольшие статьи юмористического содержания в этот журнал. "Ему было приятно видеть,- писала г-жа Гуд к капитану де-Франку,- как радушно приветствовали все журналы его появление здесь (то есть в Англии), и только бы поправилось его здоровье, дела у него пойдут здесь вдвое лучше, чем при житье за границей. Он любит английский комфорт, хотя, надо вам сказать, он еще не пробовал здесь ни пива, ни вина в последние шесть или семь месяцев и вот уже три месяца как не брал в рот мяса".

   Во время заграничной жизни Томаса Гуда журналистика и критика обращались к нему с тем же сочувствием, какое встретило его и по возвращении. Особенно любопытна характеристика его, появившаяся в это время в одном из лучших английских журналов, именно в "Вестминстерском обозрении". Вот что говорит о личности Гуда автор статьи:

   "Немногие писатели бывали так плохо поняты, как главный сотрудник "Комического альманаха"; немногие были так мало известны в обществе лично. Гуд никогда не думал добиваться мишурной чести - быть львом. Его небольшая и тонкая фигура, с бледным и задумчивым лицом, мелькнув случайно в обществе, вовсе не останавливала на себе внимания. Ни одной из этих пышных великосветских леди, которые так смешны своими натянутыми литературными восторгами и бросают ими такую неприятную тень на своих proteges {протеже (франц.).}, ни одной из этих леди и в голову не приходило, что этот бледный и худой господин ходит тут взад и вперед, подмечая светские глупости и дикости не ради пустых сплетен. Они не подозревали, что сквозь эти очки, так серьезно прикрывающие его глаза, могут проглядывать взгляды не совсем обыкновенной проницательности; что эти, по-видимому, бесстрастные губы способны на неистощимые шутки, не всегда равные сладостью меду, и на ответы, от которых встанет в тупик самый развязный остряк. Но мы знаем Гуда лучше, и теперь, когда нас разделяет с ним море, нам можно высказать о нем, что мы знаем, не опасаясь, что друг наш остановит нас. Мы часто делили с ним досуги. Нам не раз случалось в дружеской беседе у камина слушать его рассказы. Какие фантастические повести извлекал он из своей памяти, украшая их новыми подробностями, или просто импровизировал. Да, редко случается охотникам до вечерних рассказов наслаждаться в XIX веке такими рассказами! Мы слышали от него однажды (без круга внимательных слушателей) такой блестящий, полный жизни, мысли и остроумия комментарий на одно длинное и затейливое путешествие, что братия книгопродавческого квартала не пожалели бы никаких денег, чтобы только записать и напечатать эту удивительную импровизацию. Мы видели, как он раз умел приковать своим рассказом внимание страстных игроков в самую интересную и решительную минуту игры, так что они забыли о своих картах и опустили руки на колени. Мы видели, как его йориковский ум блестел шутками и остротами назло осаждавшему его несчастию, назло разным горьким житейским неудачам. Его занятия гравированием сообщили особенную тонкость его взгляду; от природы получил он неутомимо-деятельную фантазию, находчивое остроумие, редко не попадавшее в цель. Эти качества были так же ярко заметны в его простых беседах с друзьями, как и в более церемонных беседах с публикой. Мы не знаем в сочинениях его более юмористической страницы, чем рассказ, слышанный нами от него изустно по поводу его усиленной срочной работы для "Комического альманаха". Он говорил, что на одиннадцатом часу, как Моцарт над увертюрой "Дон-Жуана", он заснул, продолжая диктовать, - и диктовал еще по малой мере десять минут, пока писавшая под его диктовку не заметила перемены в его дикции и все большего и большего замедления слов".

   Мистрис Голль оставила тоже несколько воспоминаний о своих встречах с Гудом, относящихся к этой же поре. По её рассказу, первое впечатление не оправдало ее ожиданий. Она ждала увидать, судя по "Комическому альманаху", бойкого весельчака и была очень удивлена, встретив вместо того на вечере у живописца Мартина джентльмена с бледным и почти меланхолическим лицом. "В верхней части его лица,- говорит она,- было что-то спокойное, даже что-то чересчур торжественное,- и это выражение лишь изредка смягчалось в обществе красноречивой улыбкой, проходившей по его губам, или мгновенной вспышкой его наблюдательных глаз. Все его знакомые единогласно замечали, что для света он слишком тих. В обществе бывает обыкновенно много таких судей, для которых в человеке нет ничего, если он не производит, как барабан, большого шума при малейшем прикосновении. Они чуть не обижаются, что "литератора" нельзя раскрыть, как книгу, и что он говорит не так, как пишет. Такое странное мнение разделяется и так называемым "порядочным" обществом. Мне случалось видеть в обществе романиста Гука и Томаса Гуда. Как охотничья собака делает стойку, найдя в траве перепела или куропатку, сторожили каждое их движение, каждое слово люди, единственный мимолетный блеск которых составляет - повторять, что сказали такие авторитеты. Гуку, может быть, было приятно видеть, как он знаменит; может быть, ему нравилось это сиденье перед ним и устремленный на него выжидающий взгляд, эта львиная охота, столь непохожая на сердечное благоговение, возбуждаемое истинным величием. Гуд, напротив, терпеть этого не мог. Он был слишком впечатлителен, слишком тонко развит, чтобы поддаться такому грубому вниманию. Одна мысль, что на него указывают как на "известного остряка и шутника", отдаляла Томаса Гуда от больших собраний, где, разумеется, всегда было и немало людей, действительно уважавших и ценивших его талант, любивших его за его скромные домашние добродетели. Игривая и затейливая фантазия его распускалась пышным цветом только в тесном кругу его друзей; только тут поддавался он ее влиянию. Будучи самым приятным "застольным" собеседником, он, однако ж, никогда не возбуждал своего остроумия вином; никогда тоже не бывал он так беззаботно весел и остроумно жив, как сидя у домашнего камина со своею любимой и преданной женой. Как ребенок, был он охотник до игры и шуток; столь же чистое, как и ясное, воображение его следовало лишь естественным побуждениям, и он ни для кого не мог насиловать и оскорблять своей природы".

  

  

   Переезд в Лондон, где он поселился в окрестности, подействовал благотворно и на литературную деятельность Гуда. С этого времени в его юмористических пьесах содержание становится глубже, и те серьезные струны, которые почти не издавали звука с той поры, как был написан "Сон Евгения Арама", стали звучать все внятнее в его стихах.

   К несчастию, материальные лишения не позволили ему вполне отдаться более спокойному и обдуманному труду. Надежда вздохнуть хоть немножко вольнее была в нем довольно сильна перед изданием его германских впечатлений - и ей было основание. Но книга, на которую было потрачено так много труда и которая нашла себе так много читателей, не могла не только обеспечить его на некоторое время: она не дала ему даже средств перевезти свою семью из-за границы. Он должен был для этого продать рукопись, которою, вероятно, был недоволен сам, а именно роман "Тильни-Голль". Этот роман прошел едва замеченным, как, впрочем, и заслуживал того. Итак, в Лондоне ждала Гуда та же более или менее срочная работа и вдобавок процесс с издателем рейнских очерков, конца которого Гуд так и не дождался при жизни. В журнале "New monthly magazine", издававшемся тогда под редакциею Теодора Гука, вместо юмористических статеек и стихов стало ежемесячно являться по отделу юмористической поэмы "Мисс Кильмансегг", блестящей по форме и остроумной по содержанию. Писать поэму из месяца в месяц с непременной обязанностью доставить в известный срок в типографию известное число листов - задача очень тяжелая; поэма - не фельетон. Томас Гуд сумел, однако, и при этом неудобном способе работы написать произведение во многих отношениях замечательное.

   Общество для пособия бедным писателям, известное в Англии под именем "Литературного фонда", хотело помочь Гуду и избавить его хотя отчасти от тяжелой необходимости работать на срок при таком расстроенном здоровье. Комитет общества единогласно решил послать ему 50 фунтов стерл., самую большую сумму, какая назначается им в пособие, и сделать это, вопреки уставу, не дожидаясь просьбы нуждающегося. Но Гуд не хотел обязываться и отнимать пособие у более бедной братии, пока мог работать, хотя бы и через силу: он возвратил деньги.

   В августе 1841 года умер Теодор Гук и "Новый ежемесячный магазин" остался без редактора. Искателей этого места было много; но получил его именно тот, кто и не думал искать. Издатель, мистер Кольборн, сам предложил Томасу Гуду из прежних сотрудников "Магазина" сделаться главным его редактором. Кроме прежней платы за статьи по листам, редакторское вознаграждение равнялось 300 фунтам ежегодно. Понятно, как были рады Гуд и его жена такому счастливому обороту дел. После бедности или по крайней мере очень частых недостатков триста фунтов были решительно богатством. В письмах Джен к друзьям сохранились строки почти детского восторга от нового прочного положения, в какое становится ее муж, и от возможности жить без постоянных лишений, без неусыпных забот о завтрашнем дне.

   Журнал Кольборна шел под управлением Гуда так же хорошо и успешно, как и при прежнем редакторе; но Гуд не совсем был доволен своими чересчур зависимыми отношениями к издателю и в конце второго года стал подумывать, не лучше ли бы было ему затеять такое же издание самому. Для начала нужны были деньги, и Гуд вскоре нашел партенера, который предложил ему свои услуги в этом отношении. Потом, и очень скоро, оказалось, что у этого капиталиста денег не больше, чем у самого Гуда, и он рассчитывал нажиться чужим трудом. Опять неприятности, опять хлопоты; но дело кой-как уладилось, и "Магазин Гуда" с приложением "Комической смеси" (вроде "Свистка", хотя на нее и не думали напускаться "серьезные" английские журналы, как на оскорбление литературного достоинства) стал выходить настолько аккуратно, насколько позволяло работать издателю его физическое истощение.

   Но незадолго перед тем, как Томас Гуд напечатал комическое и веселое объявление о новом журнале, имя его, и прежде уважаемое, было повторено из конца в конец по всей Англии с новым и горячим сочувствием; это заранее ручалось за успех его журнального предприятия. Дело в том, что в нумере недавно основанного "Понча", вышедшем на святках 1844 года, явилась знаменитая "Песня о рубашке". Правда, под нею не было никакой подписи, но многие, и между прочим Диккенс, сразу угадали автора, и Гуд должен был, в одной из газет, подтвердить эту догадку. Бедственное и безотрадное положение лондонских швей не было нисколько преувеличено в "Песне", и не было журнала, который не поспешил бы перепечатать горячий и справедливый протест Гуда. Сам он был удивлен этим неожиданным успехом, которого не ожидал. По странному стечению обстоятельств он являлся до сих пор в литературе по преимуществу как комический писатель и успел почти убедиться, что легкая сатира - лучшая сторона его таланта. Это было не совсем так, как показали его последние серьезные произведения. Мистрис Гуд, запечатывая рукопись "Песни о рубашке" для отсылки в редакцию, говорила мужу: "Вот увидишь - припомни мои слова - успех будет необыкновенный; ты мало что писал лучше". Слова эти были верным пророчеством. Мало того, что "Песню о рубашке" перепечатывали все газеты, начиная с "Times"'a, что ее тотчас же стали переводить на все языки и, разумеется, пародировать, она явилась даже отпечатанною на бумажных носовых платках. Но что глубоко и более всего трогало Гуда, это то, что бедные создания, скорби и лишения которых он выразил так полно и красноречиво, усвоили слова его песни, прибрали к ней заунывный и несколько дикий мотив, и часто можно было слышать, идя по тесной и глухой улице, где во всех углах гнездится нищета и горе, скорбную жалобу, напеваемую женским голосом:

  

   Работай! работай! работай,

   Пока не сожмет головы, как в тисках!

   Работай! работай! работай,

   Пока не померкнет в глазах!

   . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   О братья любимых сестер!

   Опора любимых супруг, матерей!

   Не холст на рубашках вы носите; нет!

   А жизнь безотрадную швей!

   . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   Ах, что мне до смерти? Ее не боюсь,

   И сердце не дрогнет мое,

   Хоть тотчас костлявая гостья приди!

   Я стала похожа сама на нее.

   Похожа от голоду я на нее...

   Здоровье не явится вновь.

   О боже! зачем это дорог так хлеб!

   Так дешевы тело и кровь!

  

  

   В издании Гуда, которое началось с января 1844 года, приняли участие лучшие писатели: Барри Корнволь, Диккенс, Бульвер, Роберт Броунинг, Джемс, Монктон-Мильнз и мн. др. "Hood's magazine", как и большая часть литературных ежемесячных журналов в Англии, не был выражением какой-нибудь политической тенденции; задачей его было доставлять каждый месяц читателям возможно более занимательных повестей, юмористических очерков, хороших стихов и краткое обозрение новостей в литературном и театральном мире. Этим требованиям журнал Гуда удовлетворил как нельзя лучше, и у него сразу явилось довольно читателей. Издатель, казалось, хотел положить в него всего себя. Первый нумер состоял больше чем наполовину из его собственных статей. Но такие усилия были пагубны для Гуда, и не дальше как через полгода, именно в июньском нумере "Магазина", была помещена следующая заметка друзей издателя:

   "С чувством глубочайшей горести приходится нам известить наших подписчиков и публику об обстоятельствах, которые в течение прошлого месяца лишили этот журнал неоцененного участия его издателя. Тяжкие припадки давно уже истощающей его болезни, кровотечение из легких, вследствие расширения сердца (которое в свою очередь есть следствие изнурительного возбуждения и беспрерывного и чрезмерного литературного труда), эти припадки в несколько недель произвели в мистере Гуде такое истощение, такой страшный упадок сил, что мы долго опасались, останется ли он жив. Тем не менее до самого четверга 23-го числа (журнал выходил всегда 1-го) он не оставлял надежды, что у него достанет силы приготовить к этому нумеру продолжение повести, начатой в прежних книжках, и даже хотел, чтобы в содержании журнала, посланном заранее для объявления в газетах, было помещено заглавие повести. В тот же вечер, сидя в постели, он пытался набросать несколько комических рисунков для журнала; но даже это усилие так изнурило его, что ночью у него сделался крайний упадок нерв и сильный бред. На следующее утро доктора объявили, что повторение подобных попыток в такой критический период болезни может стоить ему жизни. Мы уверены, что это краткое объявление встретит сочувствие и снисходительность наших подписчиков к мистеру Гуду; они увидят притом, на каком основании было объявлено в газетах продолжение его повести. Нам приятно сообщить, что теперь силы мистера Гуда понемногу восстанавливаются, и мы имеем повод надеяться, что в ближайшем нумере появятся обещанные им новые главы повести и его рисунки.

   Сознавая свою слабость и неверность руки, мистер Гуд бросил карикатурные очерки, о которых мы упомянули, потому что считал их не стоющими печати. Но мы думали, что контраст между их веселым юмором и тем страданием и изнурением, в каком они были набросаны, придаст им особенный интерес, независимо от их других достоинств. Может быть, они напомнят многим, каких тяжких усилий стоит иногда пища беззаботной веселости и как часто удовольствие многих покупается горькими страданиями одного.

   Поэтому, на этот только раз, мы не послушались нашего главного редактора и поместили два из его последних рисунков".

   Немного поправившись, Гуд был послан докторами отдохнуть и подышать свежим воздухом в окрестностях Гринвича. Он пробыл там два месяца и воротился настолько окрепшим, что мог опять с прежней энергией приняться за свой журнал. Но это было ненадолго. В октябре мистрис Гуд писала к де-Франку, что он уже не чувствует себя, никогда хорошо, что малейшая перемена погоды отражается на нем, что он не может сделать и нескольких шагов не истомившись. К этому известию Гуд сам сделал такую приписку: "Жив я, жив! Уж если три доктора не сумели уходить меня, так верно я еще проживу годик-другой. А действительно я чуть не отправился удить в Лете рыб забвения. Что вы толкуете о моих излишествах! Даже и легкое-то пиво дают мне с водой, и по балам я не разъезжаю".

   Еще прежде, когда опасность не была так близка, Томас Гуд подслушал раз спор между своими детьми о себе.

   - Папа литератор,- говорила девочка.

   - Нет, не литератор,- возражал мальчик. - Я знаю, кто он такой.

   - Кто же?

   - Он не литератор, он инвалид.

   Теперь трудно уже было бы оспоривать маленького Тома.

   Около этого же времени в письме к Бульверу Гуд говорил: "Может быть, мне и вредно работать так много, но, не говоря уж о необходимости, я от долгой привычки никак не могу не работать головой; может быть, эта постоянная работа мозга происходит оттого, что я лишен возможности быть деятельным физически. Я сплю мало, и голова у меня точно какие сени, в которых горит всю ночь лампа. Так будет до самого конца. Я должен умереть в доспехе - как герой, или, пожалуй, в сбруе - как лошадь".

   Круг друзей и почитателей Гуда видел очень ясно, что эта лампа прогорит уже недолго. Яркий блеск ее был, может быть, последними вспышками угасающей светильни. Надо было позаботиться если не о том, чтобы спасти жизнь самого Гуда (в этом уже все отчаявались), то по крайней мере о каком-нибудь обеспечении для жены и детей. Зимой Гуд получил полуофициальный запрос, кого из своего семейства желал бы он выбрать для получения пенсии, которую думает назначить ему правительство, видя его тяжкое положение. Томас Гуд назвал свою жену, и ей дали сто фунтов ежегодного пожизненного пособия.

   Роберт Пиль написал по этому случаю любезное письмо к Гуду, в котором жалел о ничтожности суммы, назначенной в пенсию, говорил о том, что читал все, написанное Гудом, и принадлежит к числу ревностных его почитателей, и наконец замечал, что пенсия от правительства ни к чему его не обязывает. "Вы можете писать с сознанием полной независимости,- говорил он,- так же свободно и не стесняясь, как если бы между нами не было никаких сношений".

   Этого можно было бы и не говорить, потому что Гуда купить было нельзя; но ведь и такого взгляда не всегда дождешься от людей, вознесенных на недоступные высоты величия, где так же холодно и сурово, как на высоких горных вершинах. Спасибо и за то!

  

  

   С замечательным терпением переносил Гуд свои страдания. От него не слышно было ни слова жалобы, и, страдая сам, он посвящал свои последние думы страданью ближних. После "Песни о рубашке" он написал еще несколько стихотворений того же характера, в которых нашли свой голос бедствия бедных классов. Таковы: "Сон леди" (эта пьеса менее всех удалась), "Фабричные часы", где унылой и грозной процессией проходят перед глазами поэта миллионы голодных и оборванных работников, от ропота которых гул стоит над туманным Лондоном. ("Неевшие, идут они по Мясной и Хлебной улице; томящиеся жаждой - по Молочной; полунагие - по Улице портных".) Таковы в особенности пьесы: "Мост вздохов", этот горький плач над бедной утопленницей, убитой нищетой и безумием общественных нравов, и "Песня работника", которая произвела почти такое же впечатление на всех, как и "Песня о рубашке". Вот она в подстрочном переводе:

  

   "Дайте лопату! грабли! заступ! лом или топор! серп для жнитва, или косу для косьбы, или цеп, или что хотите! Вот вам привычные руки на всякую работу, наученные тяжелыми уроками в суровой школе Труда!

   Плетень ли плести, канаву ли рыть, подрезывать ли сучья, рубить ли дрова, удобрить ли засохшее поле, взрыть ли сохой упорную ниву, класть ли сено в стога, ставить ли хлеб в копны - на все я готов,- и не бойтесь, что у меня будет в кармане трут или фитиль.

   Мыслям моим никогда не представляются пылающие фермы или житницы; одного огня мне хочется, чтобы разложить его и зажечь в домашней моей печи, где ежатся и жмутся мои дети в долгие и темные зимние дни,- где ежатся и жмутся мои голодные дети и рады бы поглядеть на веселый огонек; румянца мне хочется на их бледных щеках, а не пожарного зарева.

   Тот, кто шлет на поля бездождие и иссушает их, кто затопляет тиной луга, кто насылает на хлеб саранчу,- пусть он направит громовую стрелу в ее извилистом пути, и ударит в житницу скряги, и явит свой гнев в красных как кровь небесах!

   Дайте лопату! грабли! заступ! лом или топор! серп для жнитва, или косу для косьбы, или цеп, или что хотите! Хлеб ли молотить, забор ли ставить, или чинить загороди и не трогать вашей дичи...

   Ах, дайте мне только работу, и вам нечего будет бояться, что я поймаю в силки зайца его милости, или убью оленя его сиятельства, или вломлюсь в дом его светлости, чтобы украсть у него золотое блюдо, или повалю в ров его егеря, как увижу у него кошелек с деньгами.

   Куда бы мен