Новиков Николай Иванович - Материалы о преследовании Новикова, его аресте и следствии

были неприятели государству, так и с принцем Гессен-Кассельским; в чем переписка состояла, когда началась, какие от них получали ответы и какое они по той переписке сделали употребление?

   Ответ. О переписке с герцогом Брауншвейгским сказал я со всякою верностию в ответе на 3-й пункт, а здесь повторяю: 1) Сделалась она совсем без намерения нашего. 2) Началась в 1781 году, прервана в 1782 г. 3) Состояла из письма к Татищеву, а другого ко мне и третьего, не помню, было ли, к кн. Трубецкому с его стороны и по ответному письму от нас: больше сего не было. 4) Содержали они в себе и его и наши одни комплименты.- Чтобы была переписка с принцем Гессен-Кассельским, совсем не знаю, и сколько ни старался вспомнить, не мог, ниже следов к тому.- Переписка с Вельнером состояла с моей стороны в одном письме благодарительном по вступлении в орден, а в другом уведомительном о смерти профессора Шварца и в одном письме от него на сие последнее состоящее из комплиментов, сколько могу припомнить. Сколько же писал кн. Трубецкой к нему и от него получал, того не знаю; но в том уверен совершенно, что не могли они содержать ничего, кроме орденских материй; Кутузову и при отъезде сказано, чтобы он как скоро приметит хотя малейшее что-нибудь к политическим каким-нибудь видам наклонение, то чтобы тотчас из Берлина выехал; да и писано было к нему кн. Трубецким многократно, что как скоро о неприятельских действиях проведает, тотчас бы выехал; с Кутузовым же переписку вел кн. Трубецкой регулярную, да, кажется, Ив. Влад. Лопухин и Тургенев переписку имели регулярную же, что же до меня касается, то я получил от него, помнится, два письма и сам к нему также два письма дружеских писал. В заключение же и сего пункта то же повторяю, что и в 6-м пункте.

   Возражение. О сей переписке объяснено в 3-м пункте.

   10. Вопрос. Князь Репнин имел ли сведение о переписке с чужестранными?

   Ответ. Кн. Репнин имел ли сведение о переписке с чужестранными, совершенно не знаю, ибо сам я видел его сиятельство один только раз в жизни моей в ложе Ив. Перфильевича, и его сиятельство и в лицо меня не знает; от кн. Трубецкого я о сем не слыхал же, а знаком с его сиятельством Иван Владимир. Лопухин, и они с ним в связи, от которого также не слыхал я о сем, а потому и не могу наверно сказать, но по вероятности кажется, что, может быть, ему известно что о берлинской.

   Возражение. Сделано на сей пункт изъяснение ниже сего.

   11. Вопрос. Какие переписки имели вы с князем Репниным, с Куракиным и Плещеевым и знали ли они о берлинском постановлении?

   Ответ. Что касается до его сиятельства кн. Репнина, то ниже подозревать могу, чтобы кроме Ив. Влад. Лопухина были в переписке; с его же сиятельством кн. Куракиным, кажется мне, не ошибусь, когда наверное скажу, что никто из нашего знакомства с ним никогда в переписке не был.- О Плещееве также не знаю, кто с ним в переписке; разве кн. Ив. Серг. Гагарин, ибо я знаю, что он с ним знаком.

   Дополнение к пунктам 9 и 11. Ежели же деланы были кн. Куракину какие предложения по поводу письма принца Гессен-Кассельского, то сие разве делано Шварцем кн. Гагарину, а им Куракину. Но сего верно не знаю, а другого какала также не знаю.

   О Плещееве; знакомство сие должно быть делано чрез кн. Ивана Сергеевича Гагарина с Поздеевым, и в переписке с ним должен состоять Поздеев. Равномерно не знал я и о том, кто управляет Плещеевым и что он назначен к принятию в теоретический градус, до показания мне здесь бумаг, писанных ко мне Лопухиным, потому что хотя сии бумаги и взяты у меня, но они лежали запечатанными в пакете, так, как он мне их отдал, распечатан же сей пакет теми, которые осматривали. И сие говорю по истине, как оно ни кажется маловероятным, те, которые осматривали, могут засвидетельствовать, что сии бумаги были запечатаны, и потому-то я в 11 пункте об этом умолчал, что не знал. Также и о том не знаю: лично ли Ив. Вл. Лопухин с ним знаком или нет.

   Возражение. Сделано на сей пункт изъяснение ниже сего.

   12. Вопрос. Известно, что за двумя сделанными вам по соизволению ее императорского величества запрещениями и за взятыми с вас подписками вы осмелились печатать и продавать такие книги, которые отвращают людей от церкви и христианский веры, так, как и от повиновения власти; а потому и оказался ты преступником законов, и хотя ты в сем преступлении и винился, но, однакоже, того, для чего ты осмелился продавать, даже и по ярманкам рассылать те вредные книги, не сказал, чего ради должен ты открыть самую истину, из какого подвига ты сие делал, и кто тебе в оном помогал, и чему из такого вредного рассеяния быть надеялся?

   Ответ. По сему пункту, как в московском моем допросе, в рассуждении дозволения продавать те книги с прочими, данного мною московскому купцу Кольчугину, повергал уже себя и ныне вторично, яко виновный, к стопам ее императорского величества себя повергаю, осмеливаясь испрашивать монаршего ее величества милосердия. Печатаны же они после запрещения в другой раз не были. Как же продавал и посылал ли тот купец Кольчугин, у которого они все и были, те книги по ярмаркам, о том неизвестен, и к продаже тех книг и поныне с ним счету не было. Согласился я позволить продавать по необдуманности о важности сего поступка; злого же намерения в рассуждении сих книг не имел никакого.

   Но сие меня не извиняет, и я в сем поступке с искренним раскаянием повергаю себя к стопам ее императорского величества, дерзая испрашивать монаршего милосердия. Побуждения к сему соглашению моему другого не было истинно, кроме корыстолюбия,- И помощников в сем поступке никого не было, кроме помянутого купца Кольчугина, который их у себя в сохранении имел.

   Дополнение. Оригиналы сих книг, с которых они были переводимы, привезены были с другими книгами Шварцем, а с собою ли он их привез или после получены, не помню потому, что книги были и с ними получил он чрез рижского книгопродавца. Были ли же они осматриваны в таможне, о том не знаю.

   Возражение. О продаже запрещенных книг хотя и говорит, что-де продавать велел из корыстолюбия, а по городам не рассылал, а разве-де рассылал Кольчугин; но о сем говорит неправду потому, что письмом, писанным к нему с Дону от адъютанта атамана Иловайского Попова, который его уведомляет о полученных им на Дону книгах, так, как и в Казани. Сей Попов из донских казаков и учился в университете, а потом принят в их сборище, а после сделан к атаману Иловайскому адъютантом; в том же письме пишет, что он с докладу Иловайского о продаже книг сделает на Дону публикацию, а теперь-де положены книги в войсковом доме.

   13. Вопрос. Кто те книги сочинял, переводил, цензоровал и известны ли были о сем начальники университетские?

   Ответ. Кто сочинял те книги, о том неизвестно, а переводили: "Химический псалтырь" с немецкого языка Кутузов, "Карманную книжку и братские увещания" с немецкого же языка переводил Оболдуев майор; "О заблуждении и истине" с французского языка бывший тогда университетский студент Страхов, а ныне профессор; "О древних мистериях" и "Хризомандер" с немецкого языка переводил студент же университетский Петров; "Апологию" с немецкого же языка переводил Тургенев. Цензура сим книгам была управа благочиния. Университетским начальникам не могли они быть неизвестны. Печатаны сии книги в типографии Ив. Вл. Лопухина.

   Возражение. Была ль цензура книгам, надлежит выправиться в управе благочиния, удивительно, что университетские начальники, видя те книги, позволили не только печатать, но и продавать; а что они и Новикову казались дурными, то для сего-то и печатаны оные были в секретной у Лопухина типографии.

   14. Вопрос. Как запрещенные книги у тебя были осматриваны, то каким образом ты их скрыл и отвез на старый монетный двор и типографские лавки и кто тебе к сокрытию тех книг помогал?

   Ответ. Когда осмотр был книгам, в которое время сии в 13-м пункте показанные книги запрещены, то он сделан был только в книжной университетской лавке, и сколько их тогда в лавке было, те и отобраны и запечатаны печатью управы благочиния. В книжном магазине в первый раз осмотру не было, а потому они там и оставались без всякого укрывательства, но я и по сему пункту себя не оправдываю, но только показываю, как происходило; ибо когда я узнал о высочайшем повелении оставить сии книги запечатанными, то должен был объявить об оставшихся, но я сего не сделал, а вместо того, по прошествии не помню сколько времени, отдал их помянутому купцу Кольчугину на сохранение, у которого они и находились до нынешнего времени; почему, по сему пункту с раскаянием признавая свою вину, и повергаю себя к стопам ее императорского величества, испрашивая монаршего ее милосердия. Участников же в сокрытии их других не было; а знали об этом все члены, которые показаны мною выше участвующими в правлении делами компании.

   Возражение. Как запрещенные книги взяты только из книжной лавки, а в магазине осмотра от управы благочиния не было. Сие упущение сделано, кажется, не дельно, однакож после взятья из лавки книг те ж самые книги, бывшие в магазине, все их сборище продавать осмелились.

   15. Вопрос. В Москве в ответе своем говорили вы, что те запрещенные книги печатали только для раздачи масонам, но на самом деле оказалось, что вы их пускали в продажу, а сверх сего называли те книги нравственными, против вольнодумов. Сии твои изречения обличают твое коварство и сокрытие дурных твоих намерений, по самому благоразумению доказываешься ты таковым, потому что буде бы были они нравственные, то правительство тебе печатать оные не запретило, да буде бы и сам ты их таковыми считал, то не было бы нужды отдавать их только одним масонам, а посему и должен ты о сем самую истину показать.

   Ответ. В московском моем на допрос ответе говорил я о тех книгах, которые печатаны были в особливой типографии и взяты ныне у меня в деревне. Сии книги истинно печатаны были с тем намерением, чтобы их употреблять только между собою, а в продажу не употреблять; и истинно, что из них кроме масонского магазина ни одна книга за деньги не была отдаваема. Масонский же магазин давали за деньги, и то только масонам в ложах, а посторонним не продавали, а печатано было всех сих книг, которые взяты у меня в деревне, не больше как по 300 экземпляров, а масонского магазина печатано было по 600 или по 1200 экземпляров каждой книжки, не помню, а разошлось их по немногу. Переводили сии книги все свои члены: кн. Трубецкой, Кутузов, Гамалея, Тургенев с немецкого языка и одну книгу с французского языка Багрянский, а посторонним сих книг переводить не давали. Все сии книги печатаны были в особливой типографии, которая была в том доме, в котором жил прежде профессор Шварц, жили и студенты, а после и при бароне Шредере. Когда же г. обер-полицеймейстер Толь осматривал покои, в которых собирались ложи, и также и те, в которых жили студенты, то мы, убоясь, с общего согласия, ночью уклавши все те книги на подводы, отправили в подмосковную деревню кн. Черкасского; увязывали и укладывали сами с приехавшими людьми кн. Черкасского. У него же в деревне лежали они, кажется, года с полтора: но как он сказал, что они лежат в сыром покое и начинают гнить, то и согласились перевезть их ко мне в деревню, где они и лежали до взятия. Дом этот куплен был при Шварце на имя Лопухина и года с три назад как продан. Все сии книги печатаны с согласия всех, которые показаны управляющими. Типография состояла из двух только станов и отделена от заведенной под именем Лопухина типографии и считалась под его именем, а между нами она называлась тайною типографиею, потому что она ни в счетах, ни в чем с университетскою, бывшею у меня, ни с компанейскою ни в чем сообщения не имела, и рабочие люди из тех типографий в эту не ходили, а наняты были особые из немцев, которые тут же в доме жили, и плата им производилась особо. Все сии книги напечатаны были в этой типографии, а кроме сих книг других никаких, которые в продажу употреблялись, книг печатано не было; печатали сии книги истинно с тем намерением, чтобы употреблять только между собою, а не для рассевания, потому что мы их почитали важными и давали между себя, с тем чтобы их никому не показывать и читать не давать. В цензуру управы благочиния отдавал их Ив. Вл. Лопухин, но все ли они были цензурованы, не могу упомнить, и по напечатании каждой книги подписанные листы брал он к себе для сбережения. Корректуру, или поправку, во время набирания сих книг держали сами и корректорам не давали. Все сие написал я не во извинение, но только чтоб сказать все обстоятельства, до сих книг касающиеся. Мы виноваты потому, что печатали их с намерением хранить тайно и сокрывали их и прятали. В сем себя как одного из виновников искренно признавая и раскаяваясь в сем поступке, повергаюсь к стопам ее императорского величества, со слезами испрашивая монаршего ее величества милосердия и помилования.

   Возражение. В переводе, печатанье, и в укрывательстве при осмотре, и в продаже после осмотра виновны не один Новиков, но все их сборище, ибо они видели, что те книги для государства вредны и уже правительством запрещены, но они, однакож, и за сим печатали тайно и продавали, то сие не явное ль противу правительства умышленное преступление.

   16. Вопрос. Открыться ты должен о взятии на откуп университетской типографии, каким образом и чрез кого ты оную получил, кто тебе в оном помогал и из каких видов?

   Ответ. Ко взятью на откуп университетской типографии поводом и случаем было мое короткое знакомство с домом князя Николая Никитича Трубецкого и Михайла Матвеевича Хераскова. Когда поехали они из Петербурга в Москву, то звали меня, и я обещался приехать хотя на короткое время в Москву. В 1778 году был я в Москве и был в доме у них весьма часто, слышал многократно неудовольствие его на типографию; я, выпрося дозволение осмотреть оную, после сообщил мое намерение Михайлу Матвеевичу и князю. Он поручил директору университета со мною торговаться, и я остановился на 4500 р. чистого доходу университету.

   За всем оным содержанием, типография была крайне в худом состоянии; и газет больше не расходилось, как от пяти до шести сот. Представлено было его высокопревосходительству Ивану Ивановичу Шувалову, у которого я по приезде в Петербург был наконец по происходившим у них перепискам, с прибавкою еще некоторых выгод университету, его высокопревосходительство кондиции мои апробовал и послал в Москву ордер на сих кондициях заключить со мною контракт, который в 1779 году в апреле и заключен. Пристрастного же пособия или взяток и тому подобного истинно ничего не было, да и быть не могло, потому что университет едва ли имел половину сего дохода. И сие все начальники университета свидетельствовали, что кондиции мои университету были весьма прибыточны. Похлебственного же интересного пособия не было никакого ни от кого, что объявляю по сущей справедливости.

   Дополнение. В дополнение 16-го пункта о взятии университетской типографии на откуп, что касается до собственного моего побуждения к сему, то, признаваясь искренно, скажу, что хотя любовь к литературе и великое в сем подвиге участие имела, но главнейшее побуждение было, конечно, гордость и корыстолюбие; ибо я видел, что типография была в крайне худом состоянии, и я по знанию моему надеялся в скором времени ее поправить и тем себя выказать. Второе, что тогда типография сия была во всей Москве одна, чрез что и надеялся иметь великий прибыток, и располагался так, чтобы, продержав 10 лет типографию, сие упражнение оставить и спокойно жить в деревне.

   Возражение. Хотя Новиков и показывает, что-де типография взята на откуп без всяких видов, но сие неправда; ибо сам он говорит, что отдача оная сделана по препозиции Хераскова, а как Херасков есть тут директор, а их сборища товарищ, то тут не явный ли умысл к обогащению себя, а казне убыток; доказательно сие тем, сам Новиков в Москве показал, что он в четыре года барыша получил 150 000 руб., а из сего довольно ясно, как продажею книг грабил публику, а посему можно ли, как он себя почитает, благонамеренным и непорочным, держась истины, назвать.

   17. Вопрос. Открыть вам самую истину о всех поборах, при приеме в ваши ложи людей, и до какой суммы в год, а как известно, что живущие в России называемые вами масоны дают подати чужестранным, то объявить вам, сколько тех податей из России выходило и кому именно?

   Отвeт. Во всех масонских ложах, с нами бывших, по возвращении профессора Шварца заведенных, при вступлении в ложу и при повышении в градусы совсем никаких поборов не было от вступающих кроме предписанного, чтоб во всяком собрании ложи собиралось на бедных в кружку, кто что хочет дать, и таковые деньги, сколько их собиралось, оставались в той ложе в распоряжении мастера ложи и членов, и что в течение года собиралось, то и раздаваемо было не нищим, которые ходят по улицам, но осведомлялись о бедных и больных; других же поборов в ложах не было никаких, кроме что когда содержаны были студенты, то сколько кто смог и хотел, давали в помощь их содержания, которые деньги и отдавали профессору Шварцу, а по смерти его, помнится, поручено это было князю Енгалычеву; при вступлении в теоретический градус по предписанию каждый давал по 7 р., и сии деньги, сколько могу упомнить, отдаваны были на содержание студентов же. К чужестранцам же при профессоре Шварце взял от меня для пересылки на корреспонденцию 300 р. и сказал, что послал из них 200 р. к Вельнеру и 100 р. к секретарю герцогскому по масонству. После еще при бароне Шредере, помнится, 300 р. послано, или в бытность его в Берлине сам он отдал, подлинно не помню. Больше же этой посылки мне известной не было.

   Возражение. Что касается до поборов, даваемых великому их мастеру, так, как и в сбирании ими при приеме в их ложи приходящих сборов, хотя он и не признается, но, кажется, без обоих сих издержек и поборов обойтиться нельзя; но как из бумаг его к обличению его в сем не видно, просителей же нет, то можно сие и оставить.

   18. Вопрос. Из бумаг ваших видно, что в братстве, как вы называете, есть архиепископы и епархии, то объяснить вам, сколько у вас архиепископов, кто они таковы, кто их посвящал, также сколько епархий и кто их установил?

   Ответ. Ни архиепископов, ни епархий никаких между нами нет и не было.

   19. Вопрос. Из бумаг ваших видно, что собираетеся в освященные храмы, а как по положению святых отцов и святейшего синода никакой храм, где приносится жертва богу и совершаются тайны Христовы, не может инако посвящен быть, как по соизволению синода и епархиального епископа, то и объяснить вам, кто ваши храмы посвящал и когда?

   Ответ. Хотя между бумагами, в которых и находится изречение: священные храмы, но это не что иное, как одно только изречение, по употреблению о ложах говоримое, а не самая вещь. Действительно же храма, ниже посвящения не было никакого между нами.

   Дополнение. В пополнение 18 и 19 пунктов: что между нами не было ни архиепископов, ни епархий, ни посвященных храмов, сие по самой справедливости утверждаю. Ежели же слова сии в каких наших актах или градусах находятся, то разве употреблены переводившими для придания большего уважения, так, как комнату, в которой было собрание масонское или ложи, называли храм, и тому подобные другие слова.

   Возражение. Хотя он и говорит, что епископов, ни епархий, ни священных храмов в самой вещи не было, а только-де в ложах были о сем одни изречения, из сего судить можно двояко, если подлинно были, то сие противно законам церкви и правительству, буде же не было, то они не сущие ль обманщики своих товарищей и отвратители от пути истины? Ближе же всего заключить можно, что епархиями они именовали в разных местах их ложи, а мастеров называли епископами.

   20. Вопрос. Из бумаг ваших видно, что вы имеете носить орден и называете его святым, а как в России кроме помазанника божия, то есть государя, никто ордена возлагать не может, то объяснить вам, как вы осмелились украшать орденами свою собратию, да и называете еще то святым, что значит сея орден, за какой подвиг дается, кем установлен, на каких правилах и из какого вида?

   Ответ. Слово орден, в бумагах наших находящееся, не означает ордена возлагаемого и носимого, но говорится и употребляется о обществе этом, которое и называется орденом; кем же сие общество или орден установлен и когда, сие от нас еще было сокрыто и известно не было, что явно по всем нашим бумагам; а только называется он истинным и древним орденом. Такого же ордена, каков изображен в сем пункте, мы не получали и не давали, и его не было, а были, как и во взятых бумагах содержатся, знаки гиероглифические по градусам, которые надевали во время собрания, и кто то место занимал, тот и надевал тот знак, а когда другой заступал его место, то надевал этот знак; а прежде надевавший его не мог уже употреблять того знака, и такие знаки к людям не принадлежат, но месту.

   Дополнение. Что слово орден, в бумагах наших находящееся, не означает ордена носимого, но говорится об обществе, то вспомнил я, что в тех же бумагах вместо ордена называется институтом и другими словами. Но самого же ордена или даваемого у нас, сколько мне известно, истинно никакого не было и нет, кроме гиероглифических знаков, о которых там показано. Что касается до показанного знака с изображением на звезде св. Андрея Первозванного и на зеленой ленте привешенного, то сей знак есть старый, который употребляем был в ложах Ив. Перф. Елагина в 4-м градусе, который носили в тех ложах на шее, о чем от меня показано в сем дополнении выше на странице, где говорено о ложах и членах. Также и о том, что я показал, что от нас сокрыто еще, кем сие общество и когда уставлено. Сие во взятых бумагах орденских явно, что сие не было нам открыто. Да и потому также явно, что ежели бы нам все уже было открыто, так бы нам уже не было нужды ни в чем просить их позволения.

   Возражение. Об ордене хотя и говорит, что у них никакого ордена не возлагают, но сие сказана неправда, потому что из бумаг их видно, что они называют его святым и делают ему присягу с ужасною клятвою, а к тому ж в бумагах его найден крест Андрея Первозванного, о чем он в особом пункте ниже сего изъяснил, но также скрывает о ношении оного потому, чтоб избегнуть за самовольное сего (sic) ордена законного осуждения.

   21. Вопрос. Взятая в письмах твоих бумага, которая тебе показывана, чьею рукою писана и на какой конец оная сохранялась у тебя?

   Ответ. Здесь, не говоря еще ничего, яко совершенный преступник в истинном и сердечном моем раскаянии и сокрушении, повергаю себя к стопам ее императорского величества, яко не достойный никакого милосердия и помилования, но повинный всякому наказанию, которое воля ее императорского величества мне определит. Сие истинное и сердечное мое раскаяние исповедаю пред богом спасителем моим и пред его помазанницею, ее императорским величеством, и повергаю себя к стопам ее, ожидая своей судьбы от воли ее, и все искренно открою. Бумага сия, показанная мне, писана рукою коллежского советника Баженова в 1775 году в конце или в начале 1776 года. Баженов, кажется, в 1774 году сделался знакомым нам чрез Карачинского, Василья Яковлевича; Карачинский был уже масон и с нами в связи, а после и Баженов также принят в масоны и сделался с нами поэтому коротко знаком. В вышепоказанном году ездил он в Петербург по своим делам, пред отъездом за несколько сказал он мне и Гамалее, что он по приезде будет у той особы, о которой в бумаге говорится, и сказал, эта особа ко мне давно милостива, и я у нее буду, а вить эта особа и тебя изволит знать, так не пошлете ли каких книжек. При сем он ли мне сказал, что слышал от купца, торгующего книгами в Петербурге, или я сам слышал от того купца, а купец этот, Глазунов, был пред тем в Москве и был у меня по книжным торговым делам, сего истинно не помню,- что для той особы искали в книжных лавках нового перевода Арндтова "О истинном христианстве". Я отвечал, что та особа меня знает только потому, что я раза два или три подносил книги, и не думаю, чтобы та особа помнила меня; однако мы посоветуемся с старшими братьями об этом, и как решимся, посылать ли эти книги или нет, я тебе после скажу; с тем мы и расстались. А где он об этом говорил, у себя ли в доме или у меня, не помню. Я послал к князю Трубецкому и сказал ему об этом, и советовалися об этом, а другие знали ли об этом сначала, не помню; не помню же и того, был ли в то время в Москве барон Шредер, и ежели был, то знали об этом тогда еще барон Шредер и князь Юрья Никитич Трубецкой, ежели также был в Москве; наконец присоветовали мне книги послать, но подтвердить ему, чтобы он сам отнюдь не высовывался с книгами, а разве та особа сама зачнет. Книги ему отдал я "О истинном христианстве" и, помнится, еще избранную библиотеку для христианского чтения; мы оба его с Гамалеею сколько возможно просили, чтобы он сам не зачинал говорить и поступал с крайнею осторожностию. По возвращении его из Петербурга прислал он ко мне или к Гамалее сказать, что он приехал, и звать к себе; не помню, оба ли или я один прежде приехал к нему, где он сказал, что он у той особы был принят милостиво и книги отдал, и кое-что конфузно рассказал о том, что в бумаге писано, сказав, что он все напишет и привезет ко мне. Я об этом сказал князю Трубецкому, и он просил меня, чтобы я, как скоро получу от него бумагу, показал бы ему. По получении от него бумаги, читавши оную с Гамалеею, мы испугались, и ежели бы не для показания князю Трубецкому, то тогда же бы ее сожгли от страха, хотя и радовались милостивому принятию книг, и не верили всему, что написано. Я показал к. Трубецкому эту бумагу, ее читали и также видели, что он много врал и говорил своих фантазий, выдавая за учение орденское. Князь Трубецкой требовал у меня этой бумаги, но я сказал ему, что я несколько ее оранжирую и, переписав, ему ее отдам; тогда же решился этой бумаги Баженову не отдавать назад и протягивать это под разными отговорками, в самом же деле боялись его болтливости, и чтоб сколько возможно запретить ему ни с кем из братьев не говорить, кроме нас двоих с Гамалеею, и чтобы сказать ему, что из наших, кроме нас двоих, о сем никто не знает; что я исполнил, и после часто ему подтверждали и запрещали. Переписывая, я ее сократил и, все невероятное выкинув, отдал переписанную кн. Трубецкому, а эту оставил у себя. Здесь, как пред богом страшным судиею, как на страшном его суде, повергая себя к монаршим ее императорского величества стопам, исповедаю и внутренность моего сердца, как пред богом, открываю о двух пунктах: 1-й, что сей поступок не имеет никакого сношения с письмом принца Гессен-Кассельского к профессору ли Шварцу, присланным или в бытность его в копии данным, чего совсем не помню, и это по смерти его, профес. Щварца, и со всею бывшею с герцогом Брауншвейгским связью совсем из головы у нас вышла. Да и при жизни его почитали это намерение вредным для государства, и для искания нашего по масонству, и для нас самих и принимали за фантазию, никогда сбыться не могущую; и потому всегда сему намерению противились внутренно. При сем вспомнил я, что союз, сделанный с князем Гагариным, о котором я в ответе моем на третий пункт показал, что совсем не мог вспомнить, как и по каким обстоятельствам здесь был; подробно вспомнить и верно не могу и боюсь, чтобы не оклеветать напрасно, поскольку могу вспомнить, то кажется, что по поводу письма принца Гессен-Кассельского с кн. Гагариным сделано было соединение; то и сию истинно говорю, как пред богом, что по смерти профессора Шварца обо всем этом союзе и рыцарстве иначе не вспоминали, как в шутку. Сие еще по самой истине утверждаю, что тот поступок с сим по бумаге Баженова о упоминаемой особе никакого сношения не имеет. 2-й, что по получении в наши руки бумаги сей, Баженовым писанной, никакого намерения, ниже поползновения к какому-нибудь умыслу или беспокойству и смятению не имели, ни в мысли не входило; сие пред самим живым богом и пред стопами ее императорского величества исповедаю и утверждаю и готов кровию моею запечатать. От князя Трубецкого услышал я после, что из этой Баженова бумаги сделана еще кратчайшая выписка о образе мыслей той особы и по переводе отдана барону Шредеру, который хотел об этом писать в Берлин, и по сему-то его, барона Шредера, письму был ответ под N 12, в следующем, "22", пункте упоминаемый. После того ездил еще Баженов в Петербург в 1787 или 1788 года, не помню, он просил опять, чтобы с ним послать к той особе книг, и тогда по совету же дана мною книжка, извлечение краткое из сочинений Фомы Кемпийского, и еще на немецком языке, книга "О таинстве креста", и эту с тем, что ежели угодно будет той особе читать на немецком языке. По возвращении Баженова из Петербурга дал он мне опять записку, которая или осталась у меня же и должна быть в бумагах, или у князя Трубецкого, или же по прочтении теми же отдана ему; сего совершенно не помню. В ней описано было также, что та особа приняла его милостиво, что книги поданы и приняты благосклонно, что разговор был о книгах и о том, что уверен ли он в том, что между нами нет ничего худого? Баженов уверял ту особу, что нет ничего худого; а та особа с некоторым неудовольствием говорила, что, может быть, ты не знаешь, а которые старее тебя, те знают и тебя самого обманывают. Он уверял, что нет ничего худого, клятвенно еще был разговор о книгах поданных. Сия записка была гораздо короче; и что та особа заключила тем: бог с вами, только живите смирно, об немецкой книге та особа сказала, что читать ее не может, и не помню, оставлена ли она или отдана обратно. Нынешнею зимою Баженов был опять в Петербурге и пред отъездом своим в Петербург был у меня потому, что я по болезни своей не выезжал, сказывал, что он едет в Петербург, и спрашивал, не пошлю ли я к той особе книг; но я отказался и сказал ему, что за болезнию некогда мне приготовить. По возвращении его оттуда сказал он, бывши у меня, а записки уже не было от него, и говорил, что он у той особы был, и принят был с великим гневом на нас, и что та особа запретила ему и упоминать об нас, а ему сказала: я тебя люблю и принимаю как художника, а не как мартиниста; об них же и слышать не хочу, и ты рта не разевай об них говорить. Знали о бумагах Баженова, кроме меня, Гамалея, двое князей Трубецких, Шредер, Кутузов, Лопухин Ив. Влад. и Тургенев. В заключение сего пункта паки повергаю себя к стопам ее императорского величества с сердечным истинным моим раскаянием в сем поступке, достойном жесточайшего наказания, никакого помилования не дерзаю я даже ожидать от прогневанной столь справедливо милосердой моей монархини; да будет ее воля со мною, но дерзаю от милосердия ее, проливая слезы раскаяния и горести, дерзаю единой капли милосердия ее испрашивать для троих бедных младенцев, детей моих, и для брата, который по любви ко мне вступил и в масонство и в члены Типографической компании и в делах не имел никакого участия. Со мною же да будет воля ее императорского величества! я всякое наказание сим поступком заслужил и достоин оного. Господи, ты зришь проливаемые мною слезы, умягчи гнев прогневанной мною монархини, да капнет единая капля от милосердия ее на бедных детей и брата моего.

   По сему пункту ни мыслить, ни писать без внутреннего содрогания, искреннего и сердечного раскаяния и трепета не могу, даже и за перо взяться; свидетель живый бог сему, одна мысль о сем меня грызет и съедает, проливаю пред богом спасителем моим и пред ее императорским величеством слезы раскаяния и страдания; но что ж - могу ли возвратить и сделать, чтобы не было сделано то, что сделано? Бог видит, что я сделал это не как умышленный злодей, но пред ее императорским величеством предстою я как действительный злодей; искреннее и сердечное мое раскаяние и пролитие слез на всю жизнь мою остались мне единым утешением; да будет со мною воля ее императорского величества! умилосердися токмо, милосердая монархиня, над бедными сиротами детьми моими и братом и помилуй их! В дополнение и объяснение показанного уже мною, не по укрывательству, но истинно что и как упомнил, и теперь что и как могу упомнить, искренно, без всякого укрывательства, скажу об известной бумаге. Прочитавши оную, должен был о том донести, но я не исполнил сего; в чем я преступник, повергаю себя к стопам ее императорского величества! испугался, прочитав написанное, и истинно не поверил, зная того человека, который писал оную; но подумал, что хотя часть малая справедлива, о милостивых отзывах и милостивом принятии книг поданных, то радовался и надеялся милостивого покровительства и заступления; другого же никакого подвига при сем истинно, как пред богом говорю, не было. Прежнее намерение Шварцево по письму принца Гессен-Кассельского у меня и из головы вышло, и я об нем и вспомнил только уже здесь, когда показано оно мне было, что поистине, как пред богом, говорю, чтобы думать тогда о введении той особы в орден, я бы и помыслить сего не осмелился и почитал бы то невозможным исполнению; но единственно надеялся только и ожидал милостивого покровительства и заступления. Показал сию бумагу князю Трубецкому, потому что советовались о посылке книг, то он просил, чтобы ему верно дать знать по возвращении Баженова, как приняты будут книги тою особою и что будет говорено; другим же, о которых говорено, подлинно ли показана бумага или только сказано, и мною ли или князем Трубецким, и скоро ли, верно того не помню; боюсь оклеветать кого напрасно, ибо и сам на память свою не надеюсь, но вспоминается теперь писав, что едва ли и князь Енгалычев не знал о том, ибо он тогда был очень дружен с барон. Шредером и князем Трубецким. Оставалась ли сия писанная Баженовым бумага у князя Трубецкого или нет, о том верно не помню. Для чего не отдал я князю Трубецкому самой сей бумаги, а отдал написанную мною, сего как ни старался вспомнить, не мог, а помню, что сделал я это из осторожности. Переписывая, я сократил ее и привел в литеральный порядок; но как сокращал и что выпускал, не помню; и самой сей бумаги что писано, не помню. Но сколько могу вспомнить теперь, то кажется мне, что я, отдавая к. Трубецкому сию бумагу, не знал тогда, что из нее такое употребление будет сделано, что выписка будет дана барону и он по ней будет писать в Берлин или возьмет с собою; ибо я верно не помню, послал ли князь Трубецкой оную к барону или отдал ему ее; потому что не могу совсем припомнить, в Москве ли тогда был барон или в Берлине; но думал, сколько могу припомнить, что он хочет кому показать ее без меня, чтобы я не знал о том. Узнал же я от него о том, что сделана выписка, переведена и отдана или послана к барону, уже после; но по прошествии какого времени, совсем не помню. Знал ли о сей бумаге князь Репнин или нет, сего совершенно не знаю и говорю сие по сущей справедливости, как пред богом. Оставлена сия бумага у меня была истинно с тем только, чтобы не отдать ее Баженову назад, чтобы он не стал кому-нибудь показывать оную, и спрятана она была в бумагах моих, и с того времени она у меня и в руках не была; по прошествии сколького времени не помню, в деревне я искал ее, чтоб сжечь, но не нашел, и помнится, что и у князя спрашивал Трубецкого об его списке, то сколько могу припомнить, кажется, что он мне сказал, что сжег. Другого же намерения, паче же злого, свидетельствую я самим богом, не было ни у меня, и ни у кого из нас, о том же, о чем упомянуто было, что не было ли у нас намерения печатать, я без внутреннего ужаса и выслушать не мог и в сем самого живого бога призываю во свидетеля, да накажет он меня, ежели хотя в мысли сие когда-нибудь входило; и в сем пункте за всех, о коих показано, что знали о сей бумаге, равно как и за себя ответствую. Книги посланы были: 1) Арндта "О истинном христианстве", 2) помнится, послана же "Библиотека избранная для христианского чтения", 3) извлечение краткое из сочинений Фомы Кемпийского, и 4) на немецком языке "О таинстве креста", кажется, послана была; кроме же сих книг совершенно не помню. О упомянутом в известной бумаге мужике я его спрашивал, и он мне сказал что-то, только вспомнить совсем не могу.

   Возражение. Как он по сему пункту вопрошаем был двоекратно по причине несогласного с существом самого дела показания, как о том значит особая при сем записка; в сем пункте сам он признает себя преступником.

   22. Вопрос. В бумагах твоих взяты писанные твоею рукою под N 12 из ответа великого приората извлечения на представление Сацердосово, для чего ты оное писал, какое ты имел побуждение оное писать, так, как и означенных в тех в тетрадях персонах объяснить, по каким обстоятельствам они в те тетради внесены?

   Ответ. Имя кн. Репнина внесено было в сей ответ по представлению же баронову; здесь скажу все, что о знакомстве кн. Репнина знаю. Офицер Гине, на которого сестре женат сын Татищева, приехал в Москву, помнится, в начале 1785 года и познакомился с кн. Трубецким, с бароном и со мною, помнится, по письмам от Поздеева. Он весьма хвалил кн. Репнина и сказывал, что в нем сделалась великая перемена. Барон этого Гине полюбил, и он жил с ним; после того князь приехал в Москву, и Гине их познакомил, и барон с ним видался. Сколько продолжалось его с князем знакомство, не помню, но кажется, что до самого отъезда. Я слыхал от кн. Трубецкого, по словам бароновым, великие об нем похвалы. По отъезде бароновом в Берлин продолжали с князем знакомство Поздеев и Гине по его препоручению. А по возвращении бароновом из Берлина, во время которой бытности своей писал он упоминаемое представление в Берлин, в 1786 году в конце виделся он с кн. Репниным один раз, и после свидания сего слышал я от кн. Трубецкого, что барон Шредер князем Репниным недоволен и видеться с ним более не хочет, а хочет знакомство свое совсем прервать. Причину сего мне не сказали, а только что барон князем крайне недоволен, и барон больше с ним, кажется, и не видался. По отъезде бароновом с Кутузовым в Берлин опять в 1787 году, кажется года через два или больше, не помню, виделся с князем Репниным кн. Трубецкой и советовал ему познакомиться покороче с Ив. Вл. Лопухиным; но сам ли он ему о том сказал или через Поздеева, сего не помню, и от того времени кн. Репнин состоит в знакомстве с Лопухиным.

   По содержанию сего ответа хотя и дозволено было кн. Репнина принять в орден, но он, барон, по неудовольствию своему на него или по другим каким причинам только не исполнил этого, а по отъезде его и нельзя уже было исполнить сего и доныне по причине присланного с бароном запрещения с наступления 1787 года прервать всякие собрания и принятий никаких не делать, хотя же и позволено кого принять, до того времени, покуда прислано будет опять позволение, а сего позволения еще нет, и оного в Берлине Кутузов и дожидается. И потому я уверен, кн. Репнин еще не принят.

   По последнем этом отъезде барона Шредера кн. Трубецкой этот ответ перевел с немецкого языка и дал мне списать для себя; конца же сего ответа не дал, почему так и остался недоконченным.

   Дополнение. В дополнение сказанного о кн. Репнине: что он принят только в теоретический градус; но кем принят, бароном ли во время его знакомства или после сего, верно не помню. Право же главного надзирателя дал ему Ив. Вл. Лопухин. В сем градусе и ныне он состоит. В орден же он не принят, хотя и позволение было его принять, по сказанной там причине. А что князь Репнин действительно и по сие время не принят, то сие и список, данный мне Ив. Вл. Лопухиным, во взятых у меня бумагах доказывает, потому что кн. Репнин в том списке показан только в теоретическом градусе, с правом главного надзирателя.

   О том, что у нас связь с берлинскими братьями, и что переписка с ними есть, и что Кутузов там живет, кажется должен знать кн. Репнин ежели еще не от Шредера, то от Ив. Вл. Лопухина; однакож верно сего не знаю. По сему 22 пункту моего показания, равно и в сем дополнении употребляемые мною слова: не знаю, не помню, помнится, не из укрывательства, но истинно в прямом смысле и без всякого обмана и коварства.

   Что касается до бумаги: ответ приората на представление Сацердосово, то поистине показание мое справедливо и не ложно о том, что бумага сия или ответ писан не ко мне, но к барону Шредеру. Ежели же бы ко мне, то и представление было бы от меня, а не от барона, чего во всем том ответе нет, и мое имя Коловион даже нигде не упоминается. По переводе же сего ответа князем Трубецким дал он мне его списать не по праву, что я должен иметь у себя сей ответ, но по доверенности его ко мне.

   Возражение. В сем пункте явно он себя обличает, что он преступил должность верноподданного, но, однакож, говорит, что-де к Шредеру писал к. Трубецкой, а что-де на то Шредер писал, то-де Трубецкой письма не показывая; о сем, кажется, надобно спросить князя Трубецкого, а притом взять и подлинное Шредерово письмо.

   23. Вопрос. В письмах ваших найдено сделанное вами положение, чтобы иметь тайную типографию, то и должны объяснить, для каких причин оную завели, где, кто оною управлял и что в оной печаталось?

   Ответ. О типографии тайной показал я в ответе моем в 15 пункте искренно и верно, со всеми обстоятельствами. А здесь в пополнение того с искренностию и верностию доношу, что кроме книг, показанных в 15 пункте, в сей типографии ни одной строки печатано не было; и заведена была единственно для печатания сих книг, а управляли оною мы двое с Ив. Вл. Лопухиным. По взятии же сих книг в деревню кн. Черкасского, как показал я в 15 пункте, чем печатание оных прервалось, и перевезены литеры и станы опять в прежнюю типографию.

   Возражение. О тайной типографии и какие печатаны книги, в сем пункте ответа его сказано; из сего заключить можно, что они, может быть, и другие вредные печатали книги, о коих еще правительство доныне неизвестно.

   24. Вопрос. Предлагал ты сборищу, чтобы составить комитет для переводу систем древних народов и для богослужения; а как в России богослужение и обряды уже установлены, то за сим никакое богослужение и обряды, а паче египетские и жидовские, кои не основаны на евангелии, терпимы быть не могут, то и сказать вам, на какой конец вы такие системы, кои развращают учение российской церкви, заводить заботились?

   Ответ. Совсем не могу вспомнить, чтобы я такое предложение делал; помню я, что в Дружеском обществе предлагал я о том, чтоб из членов, которые могут, взяли на себя собрать хрестоматию для четырех языков: греческого, латинского, немецкого и французского; разве не предлагал ли еще о переводе книги о нравах, обычаях, законах, богослужениях, науках и проч. всех древних народов; то ежели это мною предложение делано, так делано оно так, как о переводе исторической книги; сию же книгу не помню кто мне расхвалил; но и сего совсем не помню, где предлагал и как.

   Возражение. Что о сделании комитета для переводу систем древних народов и богослужения, то он обличен данным его в сборище предложением.

   25. Вопрос. Здесь, в России, законами наистрожайше запрещено не только иметь переписку вымышленными цифрами, запершись в комнате, но вы, закрывая ваши сборища от правительства, вымышляли цифирную азбуку и гиероглифы; то объяснить вам, для чего вы такую переписку учредили, а как ваши сборища и деяния не могли быть позволены, то вы сие и скрывали, ибо как вы говорите, что делали те сборища для пользы общей, сии слова ваши есть ложны, потому что делать добро таить нужды не настояло, а как оно вредно, то вы и таили.

   Ответ. Азбуки, употребляющиеся по градусам, не нами вымышлены, но присланы из Берлина при градусах, и в них и находится, что в тех бумагах явно, и употребляли их только по находящемуся там предписанию; вообще при искании сих градусов мы худого намерения не имели, а в том, что употребление сих азбук законам противно, яко виновные, к монаршим стопам ее императорского величества повергаем себя, испрашивая милосердого прощения.

   Возражение. Буде б не было в их сборищах вредного, то б таких вымыслов делать было не для чего; что ж он говорит, что не знал о запрещении иметь тайную переписку, но сим они извиняемы быть не могут потому, что все их сборищи и деяния в противность законов, ибо они не хотели оным повиноваться, а повиновались повелениям великого мастера.

   26. Вопрос. Кому гонение было, и кого подозревали, и кто сборищи ваши в Калиостровой системе, иллюминатов и мартинистов, и как вы о сем сведали, и почему?

   Ответ. Помнится, что в 1786 году и следующем почти, можно сказать, по всей Москве говорили и называли общество наше разными именами, но большая часть называли мартинистами, а почему, подлинно и теперь не знаю.

   Возражение. Чтоб он не знал, почему их описанными именами в сем пункте называли, сие неправда; а он знать должен, но открыть о сем не хочет, а что они есть таковы, то обличают их собственные акты и печатание тайно развращенных книг.

   27. Вопрос. Писателя "О заблуждении и истине" сам ты описал, что он не такой автор, которому верить должно, однако книги оного автора и по запрещении печатать велел, а из сего судить можно, что ты такою ложною нелепостию старался людей развратить, закружить головы из корысти, как судить м

   ожно, а после сего как можешь ты говорить, что печатал нравственные книги?

   Ответ. Не могши вспомнить теперь, к кому и по каким обстоятельствам писал я об авторе книги "О заблуждениях и истине", не могу иного сказать, как то, что я ныне об этом писателе так думаю; но что это писано мною, должно быть, несколько лет спустя по напечатании сей книги. Когда же печатали оную, тогда была она в уважении у всех. В дозволении продавать оную книгу по запрещении приносил я и ныне приношу повинность мою, повергая себя к монаршим стопам ее императорского величества, при печатании же оныя но было намерения сделать оною книгою вред или развращение, но печатана была как новая книга, которую на французском языке, так можно сказать, все знающие сей язык в Москве покупали, так надеялись иметь от нее прибыль.

   Возражение. Книга печатана истин заблуждени (sic), как сам он говорит, из корысти, а посему как он может говорить, что-де книги они печатали нравственные, ибо сам он