Одоевский Владимир Федорович - О литературе и искусстве

  О литературе и искусстве

  "Современник", Москва, 1982

  Из книги: "Письма русских писателей XVIII века". Л., Наука, 1980.

  OCR: Русская виртуальная библиотека, http://rvb.ru

  Правка: ImWerden, http://imwerden.de.

  ЗАМЕЧАНИЯ НА СУЖДЕНИЯ МИХ. ДМИТРИЕВА О КОМЕДИИ "ГОРЕ ОТ УМА"

  Чтобы иметь ключ ко многим литературным истинам нашего времени, надобно знать не теорию словесности, а отношения к лицам.

  Мих. Дмитриев в "Замеч. на сужд. Телегр.". В. Е., стр. 109.

  Долго, долго "Вестник Европы" приносил жертвы богиням и мира и молчания, долго покоился он; лишь изредка Юст Веридиков нарушал безмятежность сего журнала, как вдруг г. Мих. Дмитриев явился на поприще критики счастливым подражателем Юста Веридикова! В самом деле, нельзя не заметить чудного сходства между сими двумя критиками: та же основательность в суждениях, та же необъемлемая ученость, та же благоразумная расчетливость в литературе. Но Юст Веридиков нападал из-за угла и заставлял читателей угадывать, на кого именно нападает; г. Дмитриев, напротив, старается именно показать, что он нападает на сочинение, делающее честь нашей словесности, словом, на комедию "Горе от ума" г. Грибоедова.

  Не буду говорить о том, что все русские журналы (за выключением "В. Е.") наполнены похвалами сей комедии. Это прекрасное произведение, конечно, не имеет нужды ни в похвалах, ни в защите от нападений г. Дмитриева; оно, без сомнения, переживет все журнальные статейки и все возможные прологи и проч. ... но не защищать его хочу; я желаю показать только предубеждение критика.

  Выставленные мною слова вместо эпиграфа суть единственная истина, сказанная г-м Дмитриевым во всей статье его. Точно! Очень можно не знать ни теории словесности и ничего не знать, кроме отношений, и выдавать себя за истолкователя литературных истин - вся статья г. Дмитриева служит подтверждением этой мысли; жаль только, что г. Д. не упомянул, отчего происходят эти отношения; постараемся дополнить его суждение: эти отношения рождаются от едкой, счастливой эпиграммы, доставляющей нам известность поневоле; оттого, что другие имеют способность производить, а иные не имеют, оттого, что иные не произвели еще ничего заметного, а другие своими произведениями уже снискали себе прочную славу.

  Постараемся подтвердить наше мнение доказательствами.

  Начну с того, что критика г. Мих. Дмитриева не могла существовать - это мечта, литературная мистификация; ибо, каким образом можно судить по отрывку о целой комедии? Вот вопрос, который должен представиться всякому при первом и - последнем взгляде на статью г. Дмитриева. Но г. Дмитриев предусмотрел этот вопрос и потому сказал: по отрывку нельзя судить о целой комедии; но о характере главного действующего лица можно.

  Помилуйте, м. г.! Главный характер должен развиваться во все продолжение пьесы, каждое новое обстоятельство, каждое слово должно давать ему новую оттенку, следственно, только при обозрении всех действий лица можно постигнуть его характер во всей полноте и тогда уже судить о нем. Правда, есть произведения, у которых можно отнять начало, конец, средину, и оттого они ничего не потеряют, а еще выиграют: так, наприм<ер>, из вашего пролога можно выкинуть то, что на глаза попадется, и он оттого ничего не потерпит; но не к такого рода произведениям принадлежит комедия Грибоедова: в ней каждое обстоятельство имеет свое назначение, каждое слово дополняет картину. Из отрывка же можно заключить только о том, о чем было сказано в "Телеграфе", то есть об острых, новых мыслях и о живой картине общества. Доказательством моего мнения может служить то, что вы, рассуждая по отрывку, жестоко ошиблись в характере главного действующего лица, хотя, признаюсь, и из отрывка нельзя было заключить того, что вы заключили.

  Вы говорите: г. Грибоедов хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных.

  Ошиблись, м. г., или сказали не то, что вам хотелось сказать. Что за неопределенность в ваших выражениях? Сколько различных понятий представляют слова ваши: умный, образованный, необразованный. Правда, комик изображает нам в Чацком* человека умного и образованного, но не в том смысле, как вы это понимаете; в Чацком комик не думал представить идеала совершенства, но человека молодого, пламенного, в котором глупости других возбуждают насмешливость, наконец, человека, к которому можно отнести стих поэта:

  Не терпит сердце немоты.

  Если бы вы с сей точки зрения посмотрели на характер Чацкого, тогда бы увидели, что он составляет совершенную

  * См. "Русскую талию", отр. из "Горе от ума". (Прим. В. Ф. Одоевского.)

  противоположность с окружающими его лицами и что одна сторона оттеняет другую: что в одной видна сила характера, презрение предрассудков, благородство, возвышенность мыслей, обширность взгляда; в другой слабость духа, совершенная преданность предрассудкам, низость мыслей, тесный круг суждения. Тогда бы не показалось вам странным, отчего Чацкий, воспитывавшийся вместе с Софьею, с которою вместе смеялся над дядюшками и тетушками, при встрече с нею шутливо о них расспрашивает; здесь, м. г., от вашего взгляда укрылась глубокая мысль комика: Чацкий необходимо должен был говорить Софье об их общих знакомых. Вспомните, что Чацкий принят Софьею холодно, он невольно ищет предметов, которые должны напомнить ей их прежнюю связь, а что более укрепляет эту связь между молодыми людьми, если не то положение, в котором они, согласные между собою в мнениях, как бы уединяются от света, одни понимают друг друга и передают взаимно замечания о том обществе, от которого чувствуют себя удаленными? Если бы вы, говорю, с настоящей точки зрения смотрели на характер Чацкого, тогда не показалось бы вам странным, отчего на насмешку графини, зачем он в чужих краях не женился на какой-нибудь модистке, - Чацкий отвечает также насмешкою. Милее всего то, что вы в доказательство своего мнения преважно говорите: "Сама Софья говорит о Чацком не человек, змея" - я не знаю, стоит ли это ответа! Скажите же мне, м. г., каким образом иначе может говорить Софья, когда Чацкий насмехается над Молчалиным, в которого она влюблена?

  Еще милее слова ваши: "Если б комик исполнил сию мысль, то характер Чацкого был бы занимателен, окружающие его лица смешны, а вся картина забавна и поучительна", т. е. если б комик послушался вашего совета, то его комедия обратилась бы в нечто бесцветное, подобное многим прологам, которые, не во гнев вам, все-таки ни смешны, ни занимательны, ни забавны, ни поучительны.

  "Впрочем, идея сей комедии не новая; она взята из "Абдеритов"2. Ведь иной подумает, что вы и правду говорите, м. г.! Но всего забавнее, что вы тотчас после того сами же себя опровергаете, говоря: "Но Виланд представил своего Демокрита умным, любезным, даже снисходительным человеком, который про себя смеется над глупцами, но не старается выказывать себя перед ними; Чацкий же, напротив, есть не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных, и который умничает перед ними, потому что считает себя умнее". Помилуйте. Каким же образом комедия может быть взята из "Абдеритов", когда по собственным вашим словам главные действующие лица не похожи друг на друга (о других и говорить нечего)? Одно обстоятельство одинаково у них: Чацкий возвращается в отечество и Демокрит возвращается в отечество, следственно, по-вашему, Чацкий и Демокрит одно и то же. Прекрасная логика! После этого я имею полное право сказать, что критика г. Дмитриева на Грибоедова есть критика г. Тредьяковского3 на Ломоносова, и, может быть, скажу это с большим основанием.

  Нельзя пропустить без замечания и того, что прежде вы говорите: "Демокрит про себя смеется над глупцами, не старается выказывать себя пред ними"; а чрез несколько строк: "Абдериты после возвращения Демокрита запретили путешествовать". Прочтите хорошенько Виланда, и вы увидите, что причиною сего запрещения были речи Демокритовы, следственно, он не про себя смеялся! Воля ваша, но я, право, не виноват, если в вашей статье что шаг, то противоречие, что слово, то ошибка!

  Не знаю, отвечать ли на уверение ваше, что Чацкий есть Мольеров Мизантроп в карикатуре. Не постигаю, как можно с такою уверенностию писать вещи, которые не имеют ни тени вероятности! Крутон4 ненавидит приличия и предрассудки, Чацкий ненавидит приличия и предрассудки - следственно, Чацкий и Крутон одно и то же: эта логика та же, что и в ваших толках о Демокрите. Ненавидеть приличия и предрассудки - эта мысль столь неопределенна, столь обширна, что бесчисленное множество может быть характеров самых разнообразных, из которых ко всякому равно может она относиться; можно ли из того заключить, что они все одинаковы? Не унижать хочу великого Мольера, но как не сказать, что Крутон его, человек, живший всегда в свете и которому вдруг, Бог знает почему, вздумалось на свет рассердиться, когда по его характеру ему никогда невозможно и быть в этом свете. Чацкий, напротив, молодой человек, еще не вступавший в свет, возвратившийся из чужих краев и, следственно, имевший случай сравнить с ними окружающие его лица - вот причины, заставляющие его действовать. Крутон имеет целию одну нагую истину; в Чацком действует патриотизм, доходящий до фанатизма; в Крутоне - сколько ни старался Мольер сделать его презирающим приличия, - все виден придворный*, и здесь нельзя не заметить величайшей несообразности между характером, повторяю, невозможным в большом свете, с этою легкою оттенкою ветрености; в Чацком, напротив, нет ни малейшей тени двуличия. Крутон некоторым образом человек, что говорится, благоразумный, расчетливый: он хочет отделаться от графского сонета своим не-

  * Как, напр<имер>, в сцене с Знатовым. (Прим. В. Ф. Одоевского.)

  знанием; Чацкий следует первому впечатлению и как бы ищет противного, чтобы потом поражать оное. Где же сходство между Крутоном и Чацким, г. Дмитриев? В дополнение несообразностей и противоречий в статье вашей мы чрез страницу находим следующее: "В изящных искусствах отличие одного характера от другого часто зависит от исполнения. Как скоро средства, употребляемые двумя комиками, различны, то из двух сходных характеров каждый может быть сам по себе оригинален" - как соединить это с предыдущим? Тут же вы прибавляете: лишь бы подобно Чацкому не противоречил своему идеалу; но какому идеалу, м. г. - право, не понимаю - растолкуйте, Бога ради? Скажите, кто научил вас этому непонятному искусству и смелости соединять самые резкие противоречия и набирать слова, не имеющие ровно никакого значения. "Такая несообразность характера с его назначением..." С каким назначением? Которое вы для него изобрели. Бога ради, м. г., избавьте нас от своих изобретений!

  "Прием (?) Чацкого как путешественника ошибка против местных нравов. У нас всякий, возвратившийся из чужих краев, принимается с восхищением".

  Правда, м. г.; но это восхищение - не всегда может относиться к тем, которые возвращаются с новыми познаниями, с новыми мыслями, со страстию совершенствоваться. Таким людям худо жить, особливо если они осмелятся шутить, писать эпиграммы на людей, играющих роль трутней в подлунном мире. Но, впрочем, это дело постороннее: скажите, где вы нашли в комедии, что Чацкого дурно принимают за то, что он возвратился из чужих краев? Эта ошибка показывает внимание, с которым вы читали пьесу, о которой беретесь судить и рядить.

  "Короче: г. Грибоедов изобразил очень удачно некоторые портреты, но не совсем попал на нравы того общества, которое вздумал описывать". Воля ваша, и тут я не доберусь смысла. Под портретами, как вы называете, нельзя представить себе ничего иного, как списка с нравов общества, но вы говорите, что г-н Грибоедов не попал на нравы общества; по-вашему, комик изобразил нравы общества и не изобразил нравов общества. Поздравляю с находкою! Таково торжество правого дела! Желая найти дурное, вы на каждом шагу себе противоречите; желая хулить, в то же время невольно хвалите. Сверх того, скажите: кто из ваших читателей вам поверит, что г-н Грибоедов не попал на нравы описанных им обществ?

  "Не говорю уже о языке сего отрывка, жестком, неровном, неправильном!" И хорошо, что не говорите, ибо никто бы вам не поверил в этом, и вы не имели бы возможности доказать своих слов. При всем вашем желании находить неправильности вы отыскали только четыре стиха, из которых первые два, как сейчас увидим, совсем не неправильны, а последние два также могут быть позволены в разговорном слоге. Вы досадуете на "Телеграф", зачем в нем говорят о новых мыслях в отрывке из "Горя от ума"; я хочу вступиться за вас; и у вас точно есть одна новая мысль, ибо как не назвать новою мысль вашу собрать вышеупомянутые четыре стиха из разных мест комедии и поставить их вместе, как будто они в самом деле один монолог составляют. Намерение и новое и прекрасное. Вот эти стихи:

  Кто промелькнет, отворит дверь,

  Проездом, случаем, изчужа, издалека.

  Но что теперь во мне кипит, волнует, бесит!

  С сомнением смотрите от ног до головы.

  Вам кажется, что будто бы здесь сказано: отворить дверь случаем, издалека, проездом; напрасно вам это кажется: для близоруких поставлена после слова дверь запятая, и глагол отворить ни по смыслу, ни по грамматике не может относиться к следующему стиху:

  Проездом, случаем, изчужа, издалека...

  Это пустая придирка. Нужно ли сказывать, что в сем стихе подразумевается глагол явиться или какой-либо другой. Такие сокращения весьма позволены в нашем языке; так, нап<ример>, можно сказать: досада за эпиграмму вводит нас в заблуждения; от сей досады - пристрастие, предубеждение. Неужли в этой фразе к словам пристрастие, предубеждение вы отнесете глагол вводить?

  Точно так же справедливо ваше замечание, что в сей комедии не разговорный слог. Не постигаю, как можно отважиться писать то, что решительно противоречит истине. Не знаю, кто-то в "Сыне Отечества" сказал5, что до Грибоедова мы не имели в комедии разговорного слога, и эта мысль совершенно справедлива: до Грибоедова слог наших комедий был слепком слога французских; натянутые, выглаженные фразы, заключенные в шестистопных стихах, приправленные именами Милонов и Милен, заставляли почитать даже оригинальные комедии переводными; непринужденность была согнана с комической сцены; у одного г-на Грибоедова мы находим непринужденный, легкий, совершенно такой язык, каким говорят у нас в обществах, у него одного в слоге находим мы колорит русский. В сем случае нельзя доказывать теоретически; но вот практическое доказательство истины слов моих: почти все стихи комедии Грибоедова сделались пословицами, и мне часто случалось слышать в обществе целые разговоры, которых большую часть составляли - стихи из "Горя от ума".

  Теперь надлежало бы мне отвечать на ваши привязки к "Телеграфу"; но они столь мелки, что жаль тратить для ответа на них и бумагу, и время. Сверх того, издатель "Телеграфа"6, кажется, поставил себе за правило не отвечать на критики, помещаемые на него в разных журналах: он, по-видимому, пользуется справедливыми замечаниями, оставляет без внимания привязки и предоставляет пустые перебранки тем, которые стараются о том только, чтобы чем-нибудь да наполнить листы своих журналов. Всякий мыслящий человек знает, как легко перебраниваться и как скучно от этого читателям.

  Итак, здесь оканчиваю мою статью. Мое дело сделано: ни одно замечание г-на Дмитриева на "Горе от ума" не осталось неопроверженным. Что же составляет теперь статью г. Дмитриева? Шутки совсем не забавные, остроты нимало не острые и бессильное желание унизить произведение, делающее честь нашему времени! - Пусть читатели нас рассудят - если им удастся согласить хотя одно из бесчисленных противоречий в статье г. Дмитриева.

  Прочитавши снова мною написанное, вижу, что напрасно я сам в статье моей дал место шуткам и намекам, может быть, также совсем не забавным; справедливость защищаемого мною дела столь явна, что достаточно было бы одних сухих доказательств для преклонения на правую сторону сомневающихся. Может быть, по сим шуткам обвинят меня в пристрастии - но так и быть: люди благомыслящие найдут во мне пристрастие к прекрасному и непримиримую ненависть к бессильной посредственности.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   У. У.

  P. S. Еще одно замечание. Г. Дмитриев уверяет, что он не хочет входить в состязание с "Телеграфом", и в то же время сам объявляет ему войну. Одно к одному! Как вместить в маленькую статью такое множество противоречий? Как на каждом шагу подавать самому на себя оружие?

  

  

  

  

  ПАРАДОКСЫ

  1. Древние подозревали, чаю луч света может быть разложен на составные части и подчинен математическим выкладкам. Мы - древние; изящные искусства - луч света; когда-нибудь найдется их вычисление.

  2. Каждый художник имеет свою особую теорию; он не думает об ней, создавая; но мысли его сами подчиняются однажды принятым формам. Критика должна быть основана на одной общей теории; частные мнения каждого художника входят в нее, как переменные количества в общую алгебраическую формулу.

  3. Чтобы отыскать правила драматической поэзии, состоящей из действий и разговора, должно найти чистую теорию действия и теорию разговора. Отсюда выведутся правила трагедии, комедии (харaктерной, нравов и основанной на интриге) и драмы. Опера, балет и водевиль, отличающиеся только наружною формою, не могут иметь постоянных правил.

  4. Кроме таланта, два условия составляют великого художника: уверенность, что он сам рожден для своего искусства, и равная уверенность, что все может быть предметом его искусства.

  5. Большая часть комиков пишут оттого, что Аристофан, Шекспир и Мольер писали до них. Хорошие комики пишут оттого, что в человеке находят смешное и отвратительное.

  6. Смешное есть отрицательная сторона мысли.

  7. В наше время поэзия будет мертва без помощи истории, как физика без математики.

  8. Едва ли теперь можно успеть трагедиею. Современных предметов нельзя описывать, а где трагик найдет происшествия занимательнее тех, которыми ознаменованы последние пятьдесят лет?

  9. Нравственная цель сочинения не в торжестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетенной добродетели и презирать торжесгаующий порок.

  10. Что сказано выше (см.  2) о теории, можно повторить и об нравственной цели; ее нельзя втеснить в сочинение: она должна быть с ребячества врезана в душе сочинителя.

  11. Чтение - зеркало: наблюдение - самый предмет; чтение первый шаг к подражанию; наблюдение верный путь к созиданию.

  12. Подражатели подражателей похожи на многократный отголосок, повторяющий звуки с постепенным ослаблением.

  13. Подражание природе - в созидании из тех же материалов, по тем же законам. Если художник худо соединил прекрасные материалы, то смело переделывайте его творение; такое подражание равняется изобретению: так подражал неподражаемый Мольер.

  14. Староверы вопиют против трагедий и комедий, писанных не шестистопными стихами. Ультраромантмки уверяют, что прошел век шестистопных стихов. Люди благомыслящие не спрашивают, какими стихами, но хорошо ли написано сочинение.

  15. Главное различие между романтическою и классическою драмою не в соблюдении или нарушении единства места и времени, но в лицах второстепенных. Классическая драма совершенно подчиняет их главному лицу: зритель не может вообразить их самобытной жизни. Романтическая драма, напротив, подчиняя второстепенные лица не главному лицу, но общему ходу пьесы, не отнимает у них самобытности.

  16. Характерная комедия и вымышленная трагедия должны были родиться в классических формах.

  17. Комик должен усиливать характеры и никогда не изображать портретов: самое забавное происшествие может показаться скучным в рассказе.

  18. Мы, русские, последние пришли на поприще словесности. Не нам ли определено заменить эпопею, теперь невозможную, драмою, соединяющею в себе все роды словесности и все искусства? Кн. Шаховской1 сделал опыты ("Финн", "Аристофан", "Керим-Гирей"); должно ими воспользоваться.

  19. Уму человеческому предназначен полный круг действия. Всем векам и всем народам принадлежат писатели и произведения, дополняющие этот круг выражением новых мыслей и чувств или изобретением небывалых форм изящного. Прочною славою между согражданами пользуются писатели, дополнившие в своей словесности то, в чем она отстала от словесности других народов. Временная известность - удел писателей, не выполняющих ни одного из сих двух условий.

  20. Кроме поэзии, общей всем искусствам, каждое имеет еще низшую ремесленную часть. Отделка стихов - ремесленная часть стихотворства.

  21. Перевод - пробный камень поэтов-ремесленников.

  22. В стихотворном изображении исторических предметов должно следовать хорошим портретным живописцам, которые более списывают выражение лица, нежели черты. Кто будет порицать живописца, увидя себя несколько лучше на портрете?

  23. Мольер схватил черты вечного смешного. Трудно решить, кого он лучше знал: оригиналы или зрителей?

  24. Почти везде религия породила искусства. Благодарность к помыслу исторгла их из души человека, и он захотел непременно созданием заплатить за создание.

  25. Если скажут, что мои мысли уже были кем-нибудь выражены: то можно скорее поручиться за их справедливость. Если найдут, что они новы, но несправедливы: то, по крайней мере, мне останется честь изобретения. Если ж заметят, что они и стары и несправедливы: то я рад буду случаю узнать новое и отстать от несправедливого.

  

  

  

  <ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ>

  

  

  

   Поэзия и философия

  

  

  

   1830, май 16-е.

  Что наиболее меня убеждает в вечности моей души - это ее общность. На поверхности человека является его индивидуальный характер, но чем дальше вы проникаете во глубь души, тем более уверяетесь, что в ней, как идеи, существуют вместе все добродетели, все пороки, все страсти, все отвращения, что там ни один из сих элементов не первенствует, но находится в таком же равновесии, как в природе, так же каждый имеет свою самобытность, как в поэзии. Оттого наука поэта не книги, не люди, но самобытная душа его; книги и люди могут лишь ему представить предметы для сравнения с тем, что находится в нем самом; кто в душе своей не отыщет отголоска какой-либо добродетели, какой-либо страсти, тот никогда не будет поэтом или - другими словами - никогда не достигнет до глубины души своей. Оттого поэт и философ одно и то же. Они развиты лишь по индивидуальным характерам лица, один стремится извергнуть свою душу, вывести сокровища из их таинственного святилища, философ же боится открыть их взорам простолюдинов и созерцает свои таинства лишь внутри святилища. В религии соединяется и то и другое. Религия выносит на свет некоторые из своих таинств и завесой накрывает другие. Оттого в каждом религиозном человеке вы находите нечто почти что философическое, которое, однако же, не есть ни поэзия, ни философия; в древние времена она была их матерью, в средние они как бы заплатили ей долг свой, поддерживая ее, в новейшие постарались заменить ее, в будущем они снова сольются с ней.

  От сего свойства души происходит совершенная свобода поэзии и философии. От сего каждая система, каждое произведение, взятые отдельно, могут быть ложными или безобразными, истинными или изящными, ибо она выражает индивидуальный характер лица, но все системы вместе, все произведения поэзии не могут быть ни истинными, ни ложными, ни изящными, ни безобразными: они, как творец вселенной, не имеют индивидуального характера. Оттого душа человека божественна, оттого высоко звание человека, а тем более поэта или философа, как жрецов святилища, наиболее близких к божеству.

  Сия общность души, индивидуальный характер лица были поводом к двум системам противоположным: одни (Гельвеций*) полагали, что все люди равными родятся на свет, другие - что все зависит от развития организации лиц, и та и другая сторона называют истинную сторону, но обе не полны; душа равна у всех людей, но развиты индивидуальные характеры, сквозь которые мы ее видим, оттого споры и вражда между людьми. Вот еще причина нашего благоговения к поэту. Он один мирит людей между собою, открывая завесу с таинств души, если бы которую сорвать совершенно, то тогда все бы споры и все бы вражды прекратились, но эти споры и вражды суть жизнь человеческого общества, оттого Платон и изгонял из оного поэтов <...> но оттого простолюдины по какому-то инстинкту более уважают поэтов, нежели философов <...>

  (Поэт - пророк. В минуту вдохновения он постигает сигнатуру периода того времени, в котором живет он, и показывает цель, к которой должно стремиться человечество, дабы быть на естественном пути, а не на противоестественном. Все прочие люди только исполняют, оттого стихии поэзии должны, вопреки Платону, входить в состав политического общества. В различии этой мысли с мыслею Платона видно различие старого общества от нового.)

  Кто же больше имеет значения - поэт или философ? Сей вопрос существовать не может! Поэт не столько проникает в глубину души, ибо он гость времени, которое философ употребляет на большее погружение в самого себя, он проводит обмен сокровища души в образы, но зато он все же что-либо, но выносит на свет; истинный философ не унижается до сего, если он и берет в руку перо, то есть становится на минуту поэтом, то ждет образов наиболее близких к чистым идеалам души, следственно, неприступных для толпы. В будущей религиозной эпохе человечества оба сольются воедино, но мы того так же постигнуть не можем, как наши праотцы не могли постигнуть, что из религии разовьется поэзия и философия, что в звуках кроме мелодии есть гармония или, лучше, что мелодия в чреве своем носила гармонию.

  

  

  

  

  Искусство

  Человек так же выше своего произведения, как элементы выше предметов, ими производимых, трудом может дойти от стадий предметов до элементов, но еще труднее от произведения к человеку, ибо произведения человека столь же выше произведений природы, сколько человек выше элементов.

  Искусство подражать природе не может; я, скорее, соглашусь, что природа должна подражать искусству; одно так же неверно, как и другое. Кажется, что в искусстве ближе романа может подражать человеческой жизни, и поэтому многие советуют описывать в романе все подробности ежедневной жизни и говорят, что такое описание дня одного человека бывает интереснее романа2. Согласен, но описывайте же все для того, чтобы было сходно с оригиналом, не ограничивайтесь описанием бывших действий, слов, но опишите пружины действующих, опишите миллионы различных мыслей и чувств, из которых каждое произошло от миллиона различных воспоминаний, из которых каждое в свою очередь произошло от миллиона различных обстоятельств, расположений духа и проч., и проч. и которые все с быстротой, для вас незаметною, заставили вас сделать такой-то поступок, сказав такие-то слова. Только описавши все сии трудности, вы можете сказать, что описали природу; но сие ни a priori, ни a posteriori невозможно; подражая природе или описывая ее, вы будете только описывать раздробленные члены, будете описывать лишь занавеску, а не то, что за нею делается, но никогда не перенесете в свои произведения того, что составляет главное свойство природы - целость, полноту.

  Такая целость может быть лишь в искусстве, когда на него смотрим как на особенный мир, имеющий свои особенные свойства и законы; законы сии совершенно противоположны природе. Сие в одно мгновение захватывает века и пространство; искусство, напротив, каждое мгновение изучает как произведение веков и пространства.

  

  

   <О теории изящного. 1831 >

  Едва ли возможна теория изящного. Всякий предмет мы можем представить теоретически и выразить. Но точно так же, как основание высшей идеи философии есть сама ее идея, так точно основание изящного находится лишь в самом произведении. Это как цвета белый и черный по краям ряда призматических цветов; они суть родоначальники всех цветов, между ними находящихся, но сами невидимы.

  Человек производит изящные предметы, как дерево производит плоды. Мы хвалим и различаем плоды дерева лишь в отношении к нам: кто скажет, что в таком-то плоде менее отражается или совсем не отражается сущность природы? То же и с произведением. Каждое изящно в своей сфере как произведение, как плод. Мы видим различие между плодом, который производит хлебная плесень, и роскошною кистью винограда. Но пусть определят мне различие между ними. Сходство их в том, что в обоих отразилась сущность природы. Различие в том, что в винограде природа употребила большое количество сил своих, более развила их, сместив их в небольшое пространство, а в плесени менее. Так и в произведениях человека. Там, где наиболее отразились силы души человеческой, - то произведение выше. Но тут рождается новый вопрос: силы души человека, умом возвышенного, или простолюдина? Без сомнения, произведения человека, умом возвышенного, выше 3. Но теперь как определить то, что обыкновенно называется нравится. Одному нравится "Илиада", другому - "Бова Королевич" 4. Кто судья между ними? Скажут: различие между возвышенным читателем и читателем-простолюдином. Но это различие предполагает новое судилище, которое в свою очередь предполагает еще новое, и так до бесконечности. Какое следствие из всего этого? Что если может существовать теория законов изящного, как теория законов, например, растительного царства, то, наоборот, всегда будет бездна между сими законами и способом, которым идея становится явлением; как, например, каким образом идея дуба развивается в дубе из желудя. Следовательно, критика есть собрание des questions oiseuses *. Она может определить достоинство явлений в таком-то месте и в такое-то время, то есть относительно, но никогда <не> безусловно. Кто имеет право сказать готтентоту5 что его Венера хуже Медицейской6? Ему можно сказать только, что его Венера для нас чудовище, что он равным образом имеет право сказать нам. Но отчего нам нравится Медицейская В<енера>, ему готтентотская? Оттого, что каждая из них соответствует степени или, лучше сказать, сфере, в которой мы или готтентот находится, которые различаются как 1 от 2, 2 от 3 и так далее.

  <О способах выражения идеи. 1832 >

  Наши предки очень любили сказочки о каком-то Царе Кощее. Наскучив огромным книгохранилищем, велели сделать крепкий экстракт, который весь уместился на пальмовом листике. Прекрасно! Я понимаю, что человек в нескольких мыслях может заключить всю вселенную, духовную и телесную, но я желал бы знать, на каком языке был написан этот пальмовый листочек. На каком языке писавшие нашли довольно точных выражений, чтобы выразить то, чего недосказали все слова на всех языках - и к чему сведены все мысли, все во-

  * праздных вопросов (франц.).

  просы человека: сущность существования. Между тем мы понимаем эту сущность, мы ее чувствуем - хотим ли выразить, - и слово просит другого, это слово третьего, и так до бесконечности. И так не с одною этою идеею, но со всеми - объясните мне словами чувство благоговения, объясните мне чувство восторга - вы их понимаете, хотите ли выразить их словами - и существенная их часть улетает как жизнь под анатомическим ножом, вы видите ряд слов как геометрическую бесконечную прогрессию, которой не можете отыскать последнего члена. Но как вы понимаете это чувство, входя в храм, вслушиваясь в музыку, читая стихи, в коих совсем дело не идет ни о восторге, ни о благоговении. Стало быть, должен быть какой-то другой язык, которого части речи скрыты в архитектуре, в поэзии, в музыке? Какой же это язык? Его свойство - неопределенность; это свойство мы замечаем в стихотворстве, еще более в живописи, еще более в архитектуре, еще более в музыке. Следственно, язык музыки приближается наиболее к сему внутреннему языку, на котором есть выражение для идей, посему музыка есть высшая наука и искусство7. Будет время, когда, может быть, все способы выражения сольются в музыку. Древние как бы предчувствовали темно это, соединив все науки под общее название музыки, или это было воспоминание первого выражения человечества во времени его младенчества.

  

  

   <Классицизм и романтизм 3>

  Главнейшая ошибка теории классицизма состояла в том, что по оной сочинитель должен был не прежде приступить к сочинению, <как> охолодевши и рассчитывая все его части математически. Рассудок всегда в сих расчетах основывается на прошедших опытах, своих и чужих, и оттого сочинитель, составивший по сей теории смету своего здания, невольно был холодным подражателем своих предшественников, что так было явно, что классические теоретики нечувствительно дошли до мысли о том, что не только должно подражать природе, но даже образам произведений (grand mo-delis), упуская из виду, что произведение искусства есть свободное независимое создание. Наши романтики, думая, что они освободились от цепей классицизма, не придерживаясь его правил, не освободились от привычки к предшествующим расчетам. Как жалок Шатобриан9, когда он силится доказать, что в своих "Les Martyrs" * ни одно его действующее ли-

  * Chateaubriand. Les Martyrs, 1809. Русский перевод В. Коркелиуса - "Мученики, или Торжество христианской веры", М., 1816. (Прим. В. Ф. Одоевского.)

  цо не скажет слова, не покажет носа без предварительного его расчета, и как оттого скучна его прекрасная по предмету поэма. Что бы вы сказали о музыканте, который вместо того чтобы писать прямо партитуру, стал бы наперед отыскивать привычные пассажи на каждом инструменте оркестра? Сочинение было бы, может, очень правильно, но куда бы делся огонь - жизнь сочинения! Бетховен10 писал партитуру прямо, пораженный своею мыслию, и невольно, сам не зная как, порождал новые эффекты инструментов, прежде ему самому не известные. Пораженный сильным впечатлением, должен писать тотчас, немедля, и из его земной мысли разовьются новые явления, для него самого неожиданные, проявившиеся в индивидуальности его духа.

  <ДВЕ ЗАМЕТКИ О ГОГОЛЕ1>

  <1>

  Хорошее во всяком роде трудно и легко; легко для гения, трудно для [таланта] простого дарования, которое также может возвышаться до гения. Но в двух родах романа к трудности вымысла присоединяется трудность выражения; эти два рода: роман в нравах высшего общества и самого низшего. Представить разговор человека высшего общества трудно, ибо у него часто пробежат в душе самые сильные бури, а он для их выражения употребит самое незначащее слово. Сколько усилий потребно романисту для того, чтобы читатель понял значение этого слова; как для сего надобно рассказать всю историю жизни его выговорившего. - Человек низшего класса также имеет свою скрытность - но в другом роде, он вам говорит совсем не то, что он думает или что хочет сказать, и оттого, по-видимому, говорит бессмыслицу. Когда вы в самом деле, так сказать, наяву ее услышите - она рассмешит вас и только; но в мире искусства другие законы - здесь бессмыслица остается просто бессмыслицею. Чтобы выразить эту черту, без которой характер разговора простолюдина будет всегда не полон, надобно для выражения сей черты найти такую речь, которая бы соответствовала и характеру простолюдина и требованиям искусства. Это до сих <пор> понимали немногие романисты - а из русских (извините!) никто, кроме [Рудого Панька] сочинителя Шпоньки, и оттого у них разговор простона<родный> - просто глуп. Так, напр., в разбираемой нами повести [о том] Ив. Ив. [говорит] спрашивает у бабы: какое это ружье? - баба отвечает: кажись, железное. - У Ивана Ивановича вертится в голове, как бы получить это ружье, и очень бы ему хотелось получить у нее совета, что ему сделать в этом случае, - но вместо того эта мысль получает у него следующее выражение: отчего ж оно железное?

  <2>

  

  

  <Надпись на книге H. Герсеванова>

  Прочитав эту книгу, невольно приходишь к убеждению, что автор находится в патологическом состоянии, довольно любопытном; его общее раздражение сосредоточилось на одном предмете, случайно ему попавшемся под руку. Так полупомешанные говорят довольно здраво о разных предметах: расстройство их ума проявляется лишь в повторении одной и той же фразы, как-то случайно им услышанной или самим сказанной. В больной голове сочинителя должна таиться мысль о его каком-то призвании - быть Немезидой Гоголю за оскорбленную им Россию. С другой стороны, здесь отражается один из сквернейших элементов нашего народного характера: непреодолимое желание посшибить спеси, у кого бы то ни было, хоть у мертвого, - без всякой особой причины, а только потому - чтобы он (мертвый) не слишком зазнался.

  О ВРАЖДЕ К ПРОСВЕЩЕНИЮ,

  ЗАМЕЧАЕМОЙ В НОВЕЙШЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ

  ...Нежное растение наука!

  ..............................................

  Чуть солнце опалит, иль чуть мороз прохватит недолго

  ................................................

  К земле наклонится она. Зато

  Как... корни глубоко в земле раскинет...

  Пружины государственные ею,

  Невидимые, видимые связи

  Скрепятся, отвердеют, и ничем

  Никто того уж царства не своротит.

  Обязанность священна там, и дорог

  Покой общественный, и смерть за славу1.

  (Петр Великий - в Сценах из его жизни,

  соч. Погодина.)

  Некогда находились в русской литературе люди, которые осмеливались утверждать, что русские должны иметь свою собственную литературу, по-своему писать и по-своему думать; литературная чернь смеялась над этими умниками и со всеусердием продолжала переводить Коцебу и Дюкре-Дюмениля2. - Наконец, в Европе люди с талантом обратились к отечественным предметам; национальность была разработана во всех литературах; явились народные исторические драмы и повести. Посредственность потянулась вслед за талантом и довела исторический род до нелепости; в настоящую минуту не осталось почти ни одного порядочного великого человека и ни одной части его платья, которые бы не были оклеветаны каким-либо драматиком или романистом. Тогда догадались и наши так называемые сочинители3: попробовали - трудно; наконец взялись за ум; раскрыли "Историю" Карамзина, вырезали из нее несколько страниц, склеили вместе - и к неописанной радости сделали разом три открытия: 1-е, что такое произведение читатели с небольшим усилием могут принять за роман или за трагедию, 2-е, что с русского переводить гораздо удобнее, нежели с иностранного, и 3-е, что, следственно, сочинять совсем не так трудно, как прежде полагали. В самом деле, смотришь - русские имена, а та же французская мелодрама. И многие, многие пустились в драмы и особенно в романы; а критика - этот позор русской литературы - установила для сих произведений особые правила. За недостатком исторических свидетельств решили, что настоящие русские нравы сохранились между нынешними извозчиками, и вследствие того осудили какого-либо потомка Ярославичей читать изображение характера своего знаменитого предка, в точности списанное с его кучера; вследствие тех же правил, кто употреблял русские имена, того критика называла национальным трагиком, кто бессовестнее выписывал из Карамзина, того называла национальным романистом, - и гг. А, Б, В хвастались перед читателями, а читатели радовались, что в романе нет ни одного слова, которое бы не было взято из истории; многие находили это средство очень полезным для распространения исторических познаний. До сих пор все еще шло хорошо; но скоро исторический род наскучил в Европе: там опытные в литературе люди обратились к другой точке зрения; они посмотрели вокруг себя, заметили много смешного, много грустного, вспомнили о романах, которые были в моде у отцов наших - и составился ново-старый род под названием нравственно-сатирического. Но как быть? так много было писано в этом роде! все возможные пороки и слабости человека подробно описаны в повестях и выведены на сцену: скупцы, мизантропы, ревнивцы, завистники, невежды были несколько раз выворочены и наизнанку, и опять налицо, и совсем износились. Что было делать? Иностранным романистам-сатирикам помогло просвещение. Да, мм. гг., просвещение! При быстром и многостороннем своем движении, проникая во все классы народа, сделавшись добычею людей различных организаций, оно необходимо должно было произвести некоторые странности, собственно безвредные и исчезающие в истории. Мечты, казавшиеся нелепостию и впоследствии оправданные опытом, породили людей с мечтами действительно нелепыми; кабинетные труды ученого4, обратившиеся в постановления для целых народов, породили толпу прожектеров, предлагавших публике неисполнимые законы для преобразования общества; произведения мрачного гения5, возвысившего презрение к людям до поэтического вдохновения, произвели толпу людей, притворившихся несчастливыми в этой жизни, как будто бы они понимали другую, лучшую. - Во всем этом было много странного, много смешного и много драматического. Романисты не замедлили воспользоваться этими новыми предметами; в это же время демократический дух повеял на Европу; к нему присоединился дух партии - и из всего этого составился новый, действительно чудовищный род литературы, основанный на презрении к просвещению, исполненный ребяческих жалоб на несовершенство ума человеческого, ребяческих воспоминаний о счастливом невежестве предков, возгласов против философии, против машин, и, наконец, исполненный преступных похвал простоте черни и мужеству ремесленников, разрушающих прядильные машины. Этот род литературы явился в Европе во всех возможных видах: и повестей, и водевилей, и догматических прений; одни хватались за него, как за средство сказать нечто противное общему здравому смыслу и, следстве