Одоевский Владимир Федорович - О литературе и искусстве, Страница 5 - Книги

в истории всего русского. Мы еще теперь не вышли из героического века, а нас захватило и письмо, и книгопечатание. Наши народные песни не успели разрастись, не успели свиться вместе - как их разрозненных, неспелых схватила могила типографского станка.

Мы не успели перейти того круга времени, в который народ еще сочиняет свои песни, а еще не поет сложенных; мы не перешли времени этого пиитического брожения, в котором таятся зародыши будущей эпопеи, - как уже все наши песни сделались добычею истории. Действительно, в захваченных ею песнях мы находим следы этого брожения; вероятно, в старину наши певцы, как и у всех народов, не заботились о филологической верности своих песен; всякий символу своей жизни давал свой характер, каждый в песне выражал особенное, относившееся к нему обстоятельство; начатую песню одним продолжал другой, отделяя от нее то, что собственно к нему не относилось, и прибавляя свое; таким образом, переходя из уст в уста, песни в течение времени очистились бы ото всего, что принадлежало каждому сочинителю в особенности, и в них бы остались чувства и происшествия, общие всему народу, всему народу драгоценные. Но, повторяю, это очищение не успело совершиться; оттого почти нет ни одной русской песни, у которой бы не было несколько начал и несколько концов; прикрепленные в этом виде к бумаге, они стали повторяться уже как нечто чужое, перенятое, а не самобытное; сверх того, по естественной лености человека, наши певцы предпочли петь готовое, нежели производить сами; и замерла в самом зародыше наша русская эпопея.

Не знаю, ошибаюсь ли я, но, кажется, эти замечания не противоречат общему ходу явлений русского народа и в истории, и в науках, и в искусстве. Пока другие народы систематически, с немецкою точностию перекладывали золотой век серебряным, серебряный железным, русский дух нашел средство не послушаться этого рассудительного распределения; мы в одно время заводили Академии и запирали своих жен по магометанскому обычаю; стреляли и пулями, и стрелами; крестили двери от домового и переводили Вольтера; и чуть-чуть было не отправили какого-нибудь мифологического божка к месту назначения на паровом пакетботе, за нумером. Кто знает? может быть, для того, чтобы понять русскую историю, надобно выворотить наизнанку историю других народов.

Я горячо верю, что суждено какому-нибудь поэту силою творческого духа угадать законы развития нашей народной эпопеи, досоздать неоконченную; также, может быть, и исторические изыскания расположат драгоценные попытки нашей народной поэзии в хронологический ряд, объяснят темное, отыщут затерявшееся, воскресят потерянное, дополнят небывалое... сладкая мечта! но мне кажется, что и при теперешнем состоянии наших песен можно заметить зародыши русской эпопеи. Сказать вам предмет ее мне так же было бы трудно как сказать настоящий предмет Илиады, и несмотря на то, что она собрана в одну книгу и что на нее написаны тысячи комментарий; ибо истинный предмет всякой народной самой по себе выросшей эпопеи - суть ее отдельные части, слившиеся между собою не по общему предмету, но по общему чувству*. Зарождение этого общего чувства вы найдете и в русских песнях.

* Нечто подобное мы находим в собрании стихотворений поэта Языкова2, на которого рассудительные критики очень сердились, зачем он не напишет длинной поэмы; в его книге видите мелкие отдельные стихотворения, разнообразные формою, писанные без порядка, без видимой связи; прочтете все вместе - это целая поэма, в которой горит одно общее чувство, развившее себя во всех возможных направлениях. (Прим. В. Ф. Одоевского.)

Я смею надеяться, что мне удалось найти в них нечто такое, что бы могло служить по крайней мере эпизодом в этой безыменной и беспредметной поэме, если б она должна была развиться по общим для всех народов законам развития эпопеи. Я знаю, что многое может быть сказано в опровержение действительности моего эпизода, - но спросите у архитекторов, какая так называемая реставрация древнего здания не подвержена сомнению.

На Руси могли существовать три рода поэтических произведений: самыми новейшими из них могут быть почтены песни духовные, в которых более или менее отражается Византийский неоплатонизм; к более древним должны быть отнесены песни святочные и свадебные - может быть, остатки языческих мотивов, впоследствии изменившихся и действиями христианской религии, и влиянием новых обычаев; - едва ли не к самым древним русским песням должны быть отнесены те, которые я назову удалыми, т. е. в которых воспеваются наезды и вообще житье-бытье русских молодцов; не знаю, по случаю ли или потому, что эти препятствия сильнее и чаще трогали воображение певцов наших, но сии песни, частию попавшие в сборник Кирши Данилова3, частию сохранившиеся под названием Каиновых песен, находятся у нас и в большем пред другими количестве, имеют в себе нечто общее, чего не замечается в прочих родах наших древних произведений; в них найдете вы характеры, понятия, чувства, целую жизнь русского наездника, являющегося под именем то гостя, то богатыря, то кулачного бойца, то Волжского бурлака; Соловей Будимирович, Васька Буслаев, Фрол Минаевич, Стенька Разин, даже Ванька Каин5 - это одинокие стихии, которые не успели слиться в одно и то же символическое лицо, подобно тому, как несколько Ахиллов и несколько Юпитеров слились в одного Ахилла, в одного Юпитера; это обломки аэролита6, не успевшего сделаться планетою.

Кто бы ни были родоначальники <поэм?>, но все они должны были начать свою историю завоеваниями. Этот дух завоеваний, прекратившийся у других народов, по особенным обстоятельствам продолжался долго в Русской земли. Порабощенные татарами русские не могли совершенно сломиться под сим игом, но силою оружия искали своей независимости и все отнятое у общего врага считали законным приобретением.

От сего дух рыцарства, или, лучше сказать, удальства продолжился в России долее, нежели в других странах. Мало-помалу Россия, освободившись от ига иноплеменников, стала приходить в спокойное, органическое состояние, но сие спокойствие и порядок не могли вдруг распространиться по всем ее пределам, и удальство продолжалось, только с тою разницею, что при более <слово неразборчивое положении дела дух завоеваний, врожденный русскому народу, получил характер разбойничества, ибо сей дух действовал уже не на пользу целого государства, но лишь для отдельного скопища людей. - Как бы то ни было, сей дух - был дух русский - и произвел Ермаков и Хабаровых7. Известно, что лишь обстоятельства времени дают то или другое название предметам, по существу своему однородным. Сей дух завоеваний, или, лучше сказать, удальства, должен был отразиться в народных песнях и сказках. - Удальства, говорю, ибо одно сие слово довыражает это неотъемлемое стремление силою оружия завоевать первенство у других народов; здесь действовали не политические идеи, не мистическая мысль, как в Европе во время крестовых походов, не даже корысть, а просто, как говорят наши песни,

...гулял добрый молодец

И задумал думу крепкую.

Это удальство, почти всегда сопровождаемое успехами, произвело особенный характер в наших песнях: балагурство- слово, которое, как равно и слово: удальство, не находит в себе однозначащего в других языках, слово, которое в наших песнях есть произведение и суеверия, и неверия. Это странное соединение, это странное состояние духа поэта, в продолжение которого он верит и не верит словам своим, боится и насмехается над предметом своей боязни, заключается только в русских преданиях и составляет в них особенный фантастический характер, который не похож на фантастические роды поэзии ни немцев, ни итальянцев. Наш русский богатырь не может не верить действительности Змея Горыныча, но, полагаясь на свою силу, не может и не смеяться над ним, или, как говорит песня, русский богатырь

...не верует ни в сон,

ни в чох,

но верует в свой червленный

вяз.

Этот особенный характер отражается во всех русских сказках, песнях и составляет характерную черту нашей народной поэзии; она видна в <слово неразборчиво> и Ильи Муромца, и Садка богатого гостя, и Дурня (см. Собр<ание> Древ<них> Рус<ских> стих<отворений> Кирши Данилова), и почти в каждой сказке; мимоходом будь сказано, это особенная черта, на которую не хотят обратить внимания наши ревностные подражатели Вальтер Скотта8, есть богатый рудник, из которого может развиться род романа, истинно русского, истинно самобытного.

<ПИСЬМО А. А. КРАЕВСКОМУ>

Скажите, кто это меня так горячо любит и так досадно, так жестоко не понял? Тем досаднее и тем грустнее, что любит! Стало, он любит не меня, а мой фантом. Тем грустнее, что признает во мне талант, ибо с вышины падать больнее. Если бы мне сказали: ты начинаешь выписываться, твой талант потерял свежесть - я бы, может быть, не согласился на правах архиепископа Гренадского, но мне бы не было так грустно; мне говорят: ты падаешь, потому что малу-помалу миришься с пошлостью жизни и оттого, что дал в себе место скептицизму, миришься потому, что твоя филиппика принимает вид повести, сомневаешься потому, что не веришь в данное направление разума человеческого! Вы, господа, требуя в каждом деле разумного сознания, вы находитесь под влиянием странного оптического обмана, вам кажется, что вы требуете разумного сознания, а в самом деле вы хотите, чтобы вам верили на слово. Ваш criterium разум всего человечества; но как постигли вы его направление? Не чем другим, как вашим собственным разумом! Следственно, ваши слова "верь разуму человечества" значат "верь моему разуму!" - и, что бы вы ни делали, каким бы именем вы ни называли ваш criterium, в той сфере, где вы находитесь, вы всегда придете к этому заключению. А знаете ли, что значит это заключение? Верь моему разуму, следственно, мой разум совершенен, следственно, я - бог, т. е. вы другою дорогою, но дошли до одинакого заключения с римскими императорами, которые ставили себе статуи и заставляли им поклоняться. Этот роковой ход разума человеческого предвидела Библия в словах "не сотвори себе кумира!". Все мы чувствуем необходимость одной безусловной истины, которая осветила бы весь путь, нами проходимый, но спорим о том, где она и как искать ее. Не называйте же скептиком того, кто ищет лучшего способа найти ее и испытывает для сей цели разные снаряды, как бы странны они ни казались. Скептицизм есть полное бездействие, и его должно отличать от желания дойти до самого дна: медик не знает, какое дать лекарство, это незнание имеет следствием то, что он не пропишет никакого рецепта, - вот скептицизм; медик прописал лекарство, но, возвратясь домой, спрашивает себя: то ли он прописал, нет ли чего более лучшего, - делает опыты, вопрошает опыты других - это не скептицизм, но то благородное недовольство, которое есть залог всякого движения вперед. Пирогов прежде, нежели отрежет руку у живого, каждый раз предварительно отрежет ту же руку у десятка трупов - скептицизм ли это?

Я не могу принять за criterium разума человеческого: во-первых, потому, что он неуловим - он агломерат, составленный из частных разумов; идеализация его кем бы то ни было всегда будет произведением индивидуальным, следственно, не имеющим характера истины безусловной, всеобъемлющей; во-вторых, потому, что он еще не уничтожил страдания на земле; говорить, что страдание есть необходимость, значит противоречить тому началу, которое в нашей душе произвело возможность вообразить существование нестрадания, откуда взялось оно? в-третьих, потому, что разум человеческий, как продолжение природы, должен (по аналогии) также быть несовершенным, как несовершенна природа, основывающая жизнь каждого существа на страдании или уничтожении другого. Все эти и многие другие наблюдения заставляют меня искать другого критериума.

Форма - дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим - вот и все; но заключать отсюда о примирении с пошлостью жизни - мысль неосновательная; я был всегда верен моему убеждению, и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до дна моих убеждений, отстранять все, навеянное вседневной жизнию, и быть или по крайней мере стараться быть вполне откровенным.

Если бы кто, судя обо мне, не кладя моих мыслей на прокрустово ложе, применил их к собственной моей теории и с этой точки зрения посмотрел на них, то, может быть, много странного перестало бы быть странным и, может быть, тогда бы заметили, что, например, наблюдения над связью мысли и выражения принадлежат к области, доныне еще никем не тронутой и в которой, может быть, разгадка всей жизни человека. Впрочем, я сам виноват во многом; у меня много недосказанного - и по трудности предмета и с намерением заставить читателя самого подумать, принудить самого употребить свой снаряд, ибо тогда только истина для него может сделаться живою.

Наконец, - называйте это суеверием, чем вам угодно, - но я знаю по опыту, что невозможно приказать себе писать то или другое, так или иначе; мысль мне является нежданно, самопроизвольно и, наконец, начинает мучить меня, разрастаясь беспрестанно в материальную форму, - этот момент психологического процесса я хотел выразить в Пиранези, и потому он первый акт в моей психологической драме; тогда я пишу; но вы понимаете, что в таком моменте должны соединяться все силы души в полной своей самобытности: и убеждения, и верования, и стремления - все должно быть свободно и истекать из внутренности души; здесь веришь чему веришь, убежден - в чем убежден, и нет места ничьему чужому убеждению; здесь а = а.

Требовать, чтобы человек принудил себя быть убежденным, - есть процесс психологически невозможный.

Терпимость, господа, терпимость! - пока мы ходим с завязанными глазами. Она пригодится некогда и для вас, ибо, помяните мое слово, если вы и не приблизитесь к моим убеждениям, то все-таки перемените те, которые теперь вами овладели; невозможно, чтобы вы наконец не заметили вашего оптического обмана.

<ДВЕ ЗАМЕТКИ ОБ И. С. ТУРГЕНЕВЕ>

<1.> Базаров - (Тургенева "Отцы и дети")

Начнем для большей определительности в выражениях с самого осязательного приклада. В мире материальном мы встречаемся или с такими организмами, где разнородные элементы сливаются в одно целое (химическое органическое средство в веществе), или с агломератами, где эти элементы находятся один возле другого, но не соединены живым сродством. Есть элементы, которые не могут быть вместе, не изменив друг друга, или точнее сказать, не перейти в состояние нового тела. Так, потаисий не может быть возле кислорода, не перейдя в состояние поташа1. Напротив, сера и ртуть, как известно, могут быть даже механически перемешаны друг с другом, но не быть в химическом соединении, не образовать киновари2.

Для сопряжения разнородных элементов часто необходим посредствующий элемент; так, нужна известная степень жара для соединения серы и ртути, т. е. для образования киновари.

То же и в мире искусства, могут быть соединены весьма разные черты в одном и том же лице и образовать цельный характер; напротив, в другом случае эти черты составляют агломерат, хотя и могущий образоваться в цельный организм - но лишь хитростию искусства.

Все характеры, даже второстепенные, в "Отцах и детях" представляют нам эту органическую цельность - дело высокого таланта. Отца и дядю, мать ...го и ...ую, Ситникова и даже Феничку и... видим перед собою живьем; нельзя того же сказать о Базарове.

В этом лице мы встречаем следующие элементы.

1) Отрицание всякого авторитета в науке, и любовь к наукам.

2) Отрицание, или лучше сказать, боязнь всякого выражения чувства: любви сыновней, любви к женщине, впечатлений природы, даже выражения какой-либо истины.

3) Цинизм в житейском обращении и

4) Ненависть к так называемым аристократическим привычкам и вообще к так называемой аристократии.

5) Какой-то фатализм, принимающий вид храбрости, и мягкосердие, принимающее вид исполнения долга (в сцене дуэли и ухаживани<я> за раненым).

6) Безусловное благоговение перед самим собою.

Все проявления этих разных элементов изображены мастерски, но психолог вправе спросить у автора: есть ли органическая связь между всеми этими элементами? - Нет сомнения, что она была в его мысли, но не поленился ли он указать на тот посредствующий элемент, при помощи которого сера и ртуть сопряглись в киноварь? - Ибо без того мы не видим, каким образом многие из исчисленных нами элементов улеглись вместе в характере Базарова.

Цинизм легко сопрягается и с черствым, и с мягким сердцем, с отрицанием всякой любви и с пламенною чувствительностию, с закоснелым и пошлым плебеизмом и проч.

Но мы не можем понять, каким путем отрицание авторитета в науке может ужиться с презрением к истине, с отрицанием всякого человеческого чувства, словом, с таким безграничным <нигилизмом>. Здесь совершилось какое-то психологическое чудо, к которому автор поскупился дать нам ключ: ибо в естественном порядке вещей отрицание всякого авторитета в науке условливает совершенно иные явления.

Отрицание авторитетов может упасть с потолка лишь для Ситникова; но для Базарова оно могло быть следствием лишь долгого опыта многих пре<косновений>, разочарований, словом, трудной борьбы. Сознательное отрицание авторитетов в науке есть дело великого духа, целомудренно ищущего одной истины.

Человек, способный взаправду к такому отрицанию, не может презирать никакого явления в какой бы то сфере ни было, ученой, нравственной, семейной, ибо в каждом из этих явлений <он> может подозревать существование именно того рычага, которого он ищет, чтобы поднять мир истины.

Отрицание авторитетов часто смешивают с скептицизмом, но здесь лишь оптический обман. Между тем и другим целая бездна: отвергающий авторитеты ради святости истины ищет истины; скептик ничего не ищет, ибо если бы он стал чего-либо искать, то признал бы существование этого чего-то, и с той минуты он уже не скептик. Так, напр<имер>, скептик не должен позволить себе даже перевязать артерию - а отвечать: к чему это? может быть, и так залечится!

Скептицизм есть леность ума; отрицание авторитета есть следствие его самобытной деятельности.

Скептицизм может и должен соединяться с фатализмом; фатализм не совместим с исканием истины; напротив - самым ремеслом своим <искатель истины> на каждом шагу должен убеждаться, что его fatum есть дело рук его, не более.

Отрицание авторитетов ведет ко внутреннему искреннему смирению в такой степени, что искатель чистой истины должен не доверять и собственному авторитету и допускать каждую свою мысль лишь до дальнейшей проверки, , benefise d'inventaire*.

Следствием самой методы такого искания истины должна быть веротерпимость, толерантизм3, но отнюдь не индифферентизм. Оттого и с этой стороны искатель истины не может быть равнодушен ни к любви, ни к обаянию семейства (когда оно не противоречит его стремлениям, чего нет в семействе Базарова), ни даже к впечатлениям природы, ибо самая неопределенность этих впечатлений есть для него нива к возделанию.

Не скептик ли Базаров? - Нет! Потому что он учится, следственно, не отвергает возможности изучать природу, следственно, не отвергает ни ее существования, ни ее законов.

Не циник ли он, признающий лишь чувственные наслаждения, - нет, ибо настоящий циник не будет тратить времени над анатомическими рассечениями.

Презрение к барчукам - дело возможное, но ремесло исканья истины должно мешать ему слишком упражняться в этом презрении; для него барчук есть, конечно, явление, но явление слишком мелкое на пути его.

Каким образом все эти исключающие друг друга элементы могли соединиться в одном и том же характере, есть тайна автора, им не объясненная. Мы здесь, как в недовольно изученном факте, видим явления, следующие одно за другим, но закон их сопряжения нам неизвестен.

Приходит на ум: не шарлатанит ли Базаров? [Не эту ли мысль автор хотел выговорить в характере Базарова?]

<2>

1867. "Дым" Тургенева, помимо таланта, есть явление весьма грустное, потому что, за исключением выводов, 9/10 в нем верны; но всего грустнее то, что человек с талантом не нашел другого вывода. Много в русских недоделанного, но надобно было в книге русской жизни поискать того, что в ней написано между строк. Скажут, ничего; но и воздух -

* условно (франц.).

ничего, но мы им дышим. Правда и то, что большая часть одной половины понимает лишь свои обыденные выгоды и страстишки, а большая часть другой половины ничего не понимает; но есть некоторый quantum* и понимающий, и думающий, и болеющий. Этот quantum есть закваска, которая рано или поздно заквасит все русское тесто, и оно поднимется. Не надобно высказывать презрение к закваске, иначе мы век останемся при Губаревых, Ратмирове, Бамбаевых,

Биндасо-вых, Ворошиловых, Суханчиковых, Тугиных и "снисходительных" генералах.

Есть 4 строки, доказывающие, что Тургенев еще не Мессия отчаяния и безнадежности. "Великая мысль осуществлялась понемногу; переходила в кровь и плоть; выступил росток из брошенного семени, и уже не растоптать его врагам - ни явным, ни тайным".

То-то и есть, что не растоптали,

* количество (лат.).

НЕДОВОЛЬНО*

(посв. И. С. Тургеневу)

Брось прохладушки -

неделанного дела много.

Русское присловье

В минуту внезапной усталости художник вымолвил слово: "Довольно!" - широкое и... коварное слово. - Для кого довольно? для себя? для других? - Для себя - по какому праву? - Для других - не худо бы их спроситься. А если мы подадим протест... не Юпитеру, не Аполлону - пусть они остаются себе в Ватикане, там они, должно быть, с руки - нет! если мы подадим протест живым людям, хоть самим себе? как! Мы дали художнику право нас изучать, разлагать наши духовные силы, высматривать нашу красоту и наше безобразие, особенности нашего быта, нашей природы; взял он у нас родное Русское слово, в своих произведениях приучил нас читать самих себя, - эта привычка нам дорога, и мы нисколько не намерены ее покинуть, - как вдруг ни с того ни с сего художник говорит: "будет с вас! довольно!" ...нет! так легко с нами он не разделается! своей умною мыслью, своею изящною речью он закабалил себя нам; - нам принадлежит каждая его мысль, каждое чувство, каждое слово; они - наша собственность, и мы не намерены уступить ее даром.

Приходит на ум и другое. Да выговорилась ли суть этого слова? Здесь не одна ли буквенная оболочка, под которою зародилось другое, новое слово? не впервые буквам обманывать людей вообще, а в особенности художников... Человек роет землю, подумаешь - могила; ничего не бывало! он просто садит дерево. Дерево отцвело, плод свалился, падают пожелтевшие листья - прощай, дерево!., ничего не бывало; плод осеменил землю, листья прикрыли его, - да прорастет зародыш!

* Всем нашим читателям наверно памятна прекрасная поэтическая фантазия "Довольно!" (см. соч. И. С. Тургенева, т. V, с. 337-350. Изд. 1865 г.), где сочинитель метко схватил те тяжкие минуты в жизни художника, когда измученный и работою, и людскою неблагодарностию, усталый, обессиленный, он как будто теряет веру в самого себя, и в Природе, в жизни ищет оправдания своему недоверию.

Мы позволили себе написать род ответа, под первым впечатлением статьи Ивана Сергеевича, и потому нумера в нашей статье соответствуют до некоторой степени таким же нумерам статьи "Довольно". (Прим. В. Ф. Одоевского.)

III

- "Довольно", - потому что все изведано, потому что "все было, было, повторялось, повторяется тысячу раз: и соловей, и заря, и солнце". Что, если бы какая чудодейная сила потешила художника, и в угоду ему, ничто бы в мире не повторялось? соловей бы пропел в последний раз, солнце не взошло бы заутра, кисть навсегда бы засохла на палитре, порвалась бы последняя струна, замолк бы человеческий голос, наука выговорила бы свое последнее слово? - что же за тем? мрак, холод, бесконечное безмолвие и ума и чувства... о! тогда человек действительно получил бы право сказать: довольно! то есть, дайте мне опять тепла, света, речи, пения соловья, шелеста листов в полумраке леса, дайте мне страдание, дайте простор моему духу, развяжите его деятельность, хотя бы в ней была для меня отрава... словом, воссоздайте неизменяемость законов Природы! Пусть снова возникнут предо мною неразрешенные вопросы, сомнения, пусть солнце будет равно отражаться и в безбрежном море, и в капле утренней росы, повисшей на былии.

В самом ли деле мы когда-нибудь стареемся? этот вопрос подлежит еще большому сомнению. То, что я думал, чувствовал, любил, выстрадал вчера, за 20, за 40 лет, - не состарeлось, не прошло бесследно, не умерло, но лишь преобразилось; старая мысль, старое чувство отзывается в новых чувствах; на мое новое слово, как сквозь призму, ложится разноцветный оттенок бывшего... Наконец: неужель художник заперт в художественной сфере? - неужель та могучая, творческая сила, что дана ему при рождении, не должна проникать и за пределы этой сферы? Ведь там - приволье большое, раздолье широкое! - "Я сегодня уж слишком заработался, - говорил Питт1, - дайте мне другой портфель". - Такие слова может, даже обязан повторить каждый свыше одаренный человек - будь он художник, ученый, служака, промышленник. Даровитая организация - эластична; она не имеет права вкопать свой талант в землю; она должна пустить его в куплю, где бы ни привелось - а работы на земле много, да и работа неотложная, многосторонняя; всех зовет она - и юного и старого; на всех ее хватит, и все ей нужно, и часто именно то, чем Господь одаряет художника; без эстетической стихии ничто не спорится; одной механикой и дельной мышеловки не состроить.

Правда, после дня настает ночь, после борьбы усталость. Как мягка, как отрадна эта метафизическая постель, которую мы стелим себе, собираясь на покой! как привольно протянуться на ней, убаюкивая себя мечтами о тщете человеческой жизни, о том, что все скоротечно, что все должно когда-нибудь кончиться: и силы ума, и деятельность любви, и чувство истины, - все, все - и биение сердца, и наслаждение искусством, Природою; что всему конец - могила. Не все ли равно, немного позже, немного раньше? - Эти минуты сторожит злейший из врагов человека, хитрейший из льстецов: духовная лень. - "Зачем же и вставать с постели?" - говорит он нам, - и очень логично. "Пусть там встает солнце, если ему так хочется. Что тебе нужды до него? посмотри, на что оно похоже, посмотри, как оно безнравственно равнодушно! оно светит сегодня, как вчера, и доброму, и злому, греет и горлинку, и тигра, улыбается и матери с младенцем и звероподобной битве; сними же с него поэтическую личину, погрузись, подобно солнцу, в созерцательное равнодушие, - от него один шаг к полному, нетревожному бездействию..." - и злой дух много напевает нам таких песен. Но, к счастию, против злого духа восстает наш ангел хранитель: любовь! любовь всеобъемлющая, всечующая, всепрощающая, ищущая делания, ищущая всезнания, как подготовки к своему деланию...

Прочь уныние! прочь метафизические пеленки! не один я в мире, и не безответен я пред моими собратиями - кто бы они ни были: друг, товарищ, любимая женщина, соплеменник, человек с другого полушария. - То, что я творю, - волею или неволею приемлется ими; не умирает сотворенное мною, но живет в других жизнию бесконечною. Мысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет; я привел в колебание одну струну, оно не исчезнет, но отзовется в других струнах гармоническим гласовным отданием. Моя жизнь связана с жизнью моих прапрадедов; мое потомство связано с моею жизнию. Неужель что-либо человеческое может быть мне чуждо? Все мы - круговая порука. Архимедовыми вычислениями движутся смелые механизмы нашего века; мысль моего соседа, ученого, переносится электрическим током в другое полушарие; Пифагор измерял струны и вычислял созвучия для Себастиана Баха, Бах работал для Моцарта и Бетховена - Бетховен для... новых деятелей гармонии. Солнечный луч, призванный вчерашнею наукою к ответу о составе солнца, готовит новый мир знаний для будущего человечества, мир, нами не угадываемый, - но мы теперь на каждом шагу уже можем прочувствовать то высокое наслаждение, которое ощутят наши дальние потомки благодаря нашим трудам. Похорони мы эти труды в могиле созерцательного бездействия, мы похороним и деятельность и наслаждения наших будущих собратий... имеем ли мы право на такое смертоубийство?

VII, VIII, IX, X, XI

Как в мире науки, так и в мире чувства (какое бы оно ни было: сознательное или бессознательное) минуты любви, вдохновения, слово науки, даже просто доброе дело не покидают нас и среди самой горькой душевной тревоги, - но светлою полосою ложатся между наших мрачных мечтаний. Благословим эти минуты, а не проклянем; они не только были, они нам присущи; они живут в самом нашем отрицании.

XII

Да! в самом отрицании! можно отрицать лишь то, что мы познали, что изведали, - иначе мы будем отрицать отрицание. Кто имеет право сказать: "в последний раз" и, подобно зверьку, опуститься в глубь и заснуть? Да и во сне будут мерещиться "и солнышко, и травка, и голубые ласковые воды" - и наяву мы невольно будем искать их. Есть в духе человека потребность и думать и чувствовать, как в пчеле-работнице потребность строить ячейку. Для чего, для кого пчела строит ее? для чего наполняет она ее медом, собираемым с опасностью для жизни? может быть, не она воспользуется этой ячейкой, этим медом, - воспользуются другие, ей неизвестные существа, воспользуется царица и ее новое племя... Но как заметил, кажется, Кювье2, пчела носит в себе образ ячейки, геометрический призрак; - осуществить этот образ, этот призрак есть непреодолимое призвание пчелы; в исполнении этого призвания, должно быть, вложено особого рода наслаждение, - и без него жизнь пчелы осталась бы неудовлетворенною. Если бы пчелы засыпали во время своего рабочего периода, прекратилось бы существование ульев, - зародыши умерли бы с голода; уничтожение этой породы, по-видимому, столь незначительных существ, может быть, не обошлось бы даром и остальному миру; может быть, пришлось бы работать над средствами заменить пчелу, - что еще не далось науке.

XIII

Судьба! - что это за дама? откуда она вышла? где живет она? любопытно было бы о том проведать. По свету бродит лишь ее имя, вроде того исполинского морского змея, о котором ежегодно писали в газетах, но который еще не потопил ни одного корабля и на днях обратился в смиренного моллюска. Никто еще не подвергался такой напраслине как судьба-невидимка. Про одного шахматного игрока рассказывали, что он играл бы мастерски, но что в шахматах ему не везет, несчастливо играет, - такая, видно, его судьба. Эта шутка похожа на дело. Действительно, игроку несчастье: рассеянность, невнимание, плохое знание игры, и все мы - шахматные игроки почти в том же роде; разумному, ученому игроку - игра открыта; смотря по степени своего знания, он может предвидеть ходы жизни, прикрыться, избежать, поразить в?время. Все это возможно, но не всеми делается, не по милости какой-то судьбы, а, в б?льшей части случаев, по собственному нехотению. Все люди спят на постелях; у всякого в комнате есть печка; Кондратий Иванович лег в постелю и умер - от угара. Судьба? ничего не бывало! он просто не позаботился посмотреть, как закрыта вьюшка, и положился на судьбу... Во многих московских местностях есть подземные родники; у одного хозяина подмыло дом, и дом повалился. "Вот судьба-то!" - говорили прохожие. Сосед его открыл у себя родники прежде постройки дома и свел их в проточный пруд. - "Какой хорошенький прудок!" - говорили прохожие; - никому не пришло в голову приписать этот прудок судьбе, - а судьба, т. е. местность, была одинакова для обоих соседей. Неужели наука напрасно доказала, что случайности или судьбы не существует - в обыденном смысле этого слова; что все возможные случайности повинуются общим, неизменным законам, которые... стоит изучить. По математическому закону вероятностей, из числа повторений одного и того же случая должно быть несколько отрицательных, или несчастных; но эта вероятность в б?льшей части случаев может быть ограничена волею человека. У двери порог; есть для меня ежедневная вероятность за него зацепиться, упасть и сломить себе шею; но если я дам себе труд не забыть, что тут есть порог, то вероятность споткнуться удалится от меня на бесконечную величину. Но возразят: а грозные, нежданные явления Природы: бури, землетрясения, взрывы?., к числу этих нежданных явлений некогда причисляли солнечное затмение. Когда и для земли наука выработает такие же данные, какие она добыла в звездных пространствах, - тогда все нежданные явления Природы будут предсказываться в календарях, наравне с восходом и закатом солнца или месяца. Когда дрожания земли будут изучены, как дрожания струны или Хладниевы фигуры*3, тогда не станет дело и за снарядом против землетрясений, вроде громоотвода. Наука, кажется, еще далеко не дошла до такого успеха; конечно! но что же из этого следует? - единственно то, что мы еще не кончили нашего урока на земле, что еще не следует нам покидать указку... словом, что недовольно! недовольно!

Дело в том, что все мы больны одною болезнию: неприложением рук, - но мы как-то стыдимся этой болезни и находим удобнее сваливать продукты нашей лени на судьбу, благо она безответна. С "самозабвением и самопрезрением" далеко не уйдешь; нужна во всех случаях жизни известная доля самоуверенности: в битве ли с жизнию, в битве ли с собственною мыслию. Надобно уметь прямо смотреть в глаза и другу и недругу, и успеху и неудаче, и делу и безделью. Но скажут: что же за радость жить целый век настороже! пожалуй, уподобишься тому чудаку**, который и в ясную погоду ходил с зонтиком, а на зонтике был приделан громовой отвод, - потому что, рассуждал чудак, были случаи громовых ударов и при безоблачном небе. - Пограничная линия между разумным и смешным весьма тонка и неопределенна, но из этого не следует, чтобы ее не было и чтобы человек был не в силах стать по ту или по сю сторону этой линии. Все зависит от умения обращаться с жизнию, от смысла, который мы придаем ее явлениям. Влияние, производимое на нас нашей деятельностию, вполне подчинено той идее, которую мы к ней присоединяем. Возьмем пример самый простой: что может быть скучнее проверки счетных книг? Человек жалуется: я рожден поэтом, живописцем, музыкантом, а из меня судьба сделала бухгалтера. Заметим мимоходом, что истинное призвание остановить трудно; оно прорвется сквозь все препятствия; много ли было великих людей, изобретателей, художников, которые бы родились на розах? всякому пришлось бороться и с людским равнодушием, и с занятиями, ему несвойственными, нередко в длинные ночи вытачивать самые грубые инструменты для своего изобретения... может быть, в этой борьбе и закалился их дух на великое делание. Обратим-

* Сродство Хладниевых линий с линиями землетрясений уже, кажется, было выговорено в науке. (Прим. В. Ф. Одоевского.)

** Описанному у Гофмана 4. (Прим. В. Ф. Одоевского.)

ся к счетным книгам; неужели остается лишь тосковать при такой работе? - нет! это дело имеет разные значения: один видит за ним лишь жалованье, хлеб для жены и детей, получаемый за честную работу, - и это не дурно; другой, например, фабрикант, землевладелец - оценку своих удач или ошибок; третий - долг гражданский, возможность предотвратить расхищение казны, обличить воровство, подлоги и проч. т. п. Если человек способен присоединить какой-нибудь из этих смыслов к своему делу, то нет следа приходить в отчаяние; судьба человека в руках его.

XIV, XV

Слова! слова! но под словами мысль, а всякая мысль есть сила - действует ли она на другую мысль, приводит ли в движение материальные силы. Неужель наука и искусство напрасно проходят по миру?

Вообразим себе, что в одну несчастную минуту собрались бы высшие и низшие деятели нашего времени и, убедившись в тщете жизни человеческой, т. е. в тщете науки и искусства, общим согласием положили: прекратить всякую ученую и художественную деятельность... Чем бы эта попытка кончилась? во-первых, стало бы на сем свете немножко скучнее, а во-вторых, - такой попытке никогда не удаться. И наука и искусство появились бы вновь, но в каком-либо искаженном виде, ибо нельзя убить стихию человеческого организма, столь же важную, как и все другие стихии, не истребив самого организма. Предположим невозможное: метафизики и схоластики добились до того, что всякая новая мысль, всякое ученое открытие, всякое художественное произведение преследуются как уголовное преступление; новые инквизиторы жгут Гуса, терзают Галилея, изгоняют Данта. Безусловный нигилизм торжествует. Что ж далее? Может быть, возвратятся свинцовые века, может быть, на время порвется нить, долженствовавшая связать будущего Гиппарха5 с будущим Ньютоном, Пифагора с Эйлером, Шекспира с Гете, - но ненадолго; живая электрическая сила соединит порванные концы - и закон природы возьмет свое. Мешайте росту растения - оно все-таки вырастет, хоть искривленное и больное; срежьте - пойдет от корня; вырвите с корнем, - появится другое возле и осеменит запустелую почву.

При берегах и на дне озера находят остатки жизни народов без имени; были люди, не знавшие металлов; за людьми эпохи камня - явились люди меди; за людьми меди - люди железа; столетия, может быть, тысячелетия протекли между этими эпохами. Но камнем выделалась медь, медью выделалось железо, железом изваяна если, пожалуй, не Венера Милосская*, то, по крайней мере, Ариадна Даннекера6. Человеку, который проводил долгие дни, оттачивая камень камнем же, конечно, не могло прийти в голову, что его работа - первый шаг для работы древнегреческого или штутгартского ваятеля, как равно для всего того, что мы теперь делаем из меди и железа. Человеку каменного века простительно было бы горевать о тщете человеческой деятельности и о прочих тому подобных унылых предметах; но мы, проследившие работу человека от каменной эпохи до нашей, мы, сознающие святую связь между наукою, искусством и жизнию, мы, могущие исчислить с достаточной вероятностию ту эпоху, для которой наша будет тем же, чем для нас теперь каменная, - имеем ли право предаваться унынию и взывать к бездействию?

Красота - есть ли дело условное? мне кажется, этот вопрос и существовать не может. Вопрос не в красоте того или другого произведения, а в чувстве красоты, в потребности красоты, а это чувство, эта потребность суть стихии, общие всем людям. Что нужды, что китаец любуется картиной без перспективы или последованием звуков, для нас непонятным, - дело в том, что он любуется, что он находит удовлетворение своей потребности изящного. Не за что обвинять китайца - у него одинаковое с нами право любоваться красотою по-своему; одним с нами законом руководится его чувство, - разница лишь в материальном представлении; его взглядом на искусство умалились ли его права на звание человека?

Не за что слишком досадовать и на червя, который съедает "драгоценнейшие строки Софокла"; того действия, которое производил Софокл на современников и которое отозвалось и на нас, червь не подточит!

Да и откуда, с какого потолка нам упала эта теория безусловной красоты - будто бы ныне исчезающей, будто бы когда-то существовавшей? когда же мы избавимся от Посидонов, Фебов и всех статистов языческого мира? эти формы были и прошли, их место должны занять другие, точно так же, как поколения замещаются одно другим, что нисколько не мешает человечеству существовать и шествовать в даль беспредельную. Искусство достигло ли той степени совершенства, за которою бы оставалась возможность лишь повторения одного и того же?.. Нет! и далеко нет! оно не достигло даже

* Чем были изваяны греческие статуи, еще кажется вопросом: в Помпее (63 г. по Р. X.) русским ученым Савенко были найдены (около 1819 г.) хирургические инструменты, сделанные еще из какой-то крепкой меди или из бронзы. Так медленно шло человеческое подвuженье (прогресс). См. по сему предмету любопытные исследования Г. В. Струве о химическом анализе древних сплавов, в "Известиях Императорского Археолог. Общества" 1866 г., т. VI, вып. 7 и 8, в статье Лерха, с. 172-182. (Прим. В. Ф. Одоевского.)

той степени силы, которой владеет материальная Природа. Отчего солнце есть красота для всех? отчего им возбуждается в нас то поэтическое настроение, которое можно назвать пищей души? обаянию солнца предается равно и химик, разлагающий солнечную атмосферу, и живописец, наблюдающий за переливами теней и за нежданными бликами, и ребенок, выбежавший на луг. А звездная ночь? она наводит думу и на душу простолюдина, для которого звезды - лишь светлые точки на синеве неба, и на душу астронома, измеряющего их плотность, вес и движение. - Отчего искусство не умеет еще говорить тем общим для всех языком, которым говорят солнце, звезды и другие явления Природы? отчего Рафаэль, Бах, Гомер, Дант - понятны лишь немногим? - Сколько веков работы еще нужно для того, чтобы искусство заговорило языком для всех доступным? - мы видим, как медленно развивается в толпе не только сознание, но даже наслаждение искусством. Толпе еще нужен не Рафаэль, а размалеванная картинка, не Бах, не Бетховен, а Верди или Варламов, не Дант, - а ходячая пошлость. Но одна ли толпа в том виновата? нет ли в самом искусстве чего-то неполного, недосказанного? не требует ли оно новой, нам даже еще непонятной разработки?

Истощился ли уже источник поэзии, хранящийся в недрах христианского мира? нет! мы еще не нашли ни словесной, ни архитектурной, ни музыкальной формы, которая бы соответствовала этому, все еще новому миру; везде у нас еще проглядывает язычество.

Наукой раздвинулась область