| Главная » Книги |
Одоевский Владимир Федорович - О литературе и искусстве, Страница 6
Одоевский Владимир Федорович - О литературе и искусствефантазии, и материал поззии приумножился
таким богатством, какое не могло и войти в голову Юпитера, хотя бы в ней
сидела Минерва. Как бледны и ничтожны все декорации Фебовой колесницы с ее
Аврорами, Гoрами, Фаэтонами, хоть, например, пред страницей Гумбольдта, где
говорится о солнечных системах, несущихся в пространстве как пыль, гонимая
ветром! Что значит движение бровей Зевеса пред Гершелем7, когда он, по его
собственному живописному выражению, вычерпывал звездные пространства и
достигал до звезд, от которых самый свет, на земле не подчиняющийся
времени, доходит до нас в течение столетий, тысячелетий, так, что звезда
погасла тому уже сто, тысяча лет, а мы еще ее видим. Всякая языческая
фантазия (имеющая, не спорю, историческое значение) не бледнеет ли пред
этой, поистине поэтической действительностью? Кто же виноват, если поэты не
добывают своих сокровищ из новых рудников, не возводят сих сокровищ в
художественное создание!.. мы не видим еще и приступа к этой новой
художественной деятельности. Следовательно - нечего пока печалиться о
Гомерах и Софоклах. Поэзия еще впереди - и в ее мире нет для нас права на
отдых и успокоение... недовольно! недовольно!
XVI
Еще раз - не погибает ничто, ни в деле науки, ни в деле искусства;
проходят, сокрушаются временем их вещественные проявления, но дух их живет
и множится. Правда, не без борьбы достается ему эта жизнь, но самая эта
борьба, записанная историею, есть для нас назидание и ободрение на
дальнейшее подв?иженье. - Наука выросла в борьбе, и даже посредством
борьбы. Разветвление идей - как разветвление растений. Возле здоровых
листьев есть как будто больные; возле цветка лилии есть прицветник, -
пожелтевший сверток, который бы хотелось сорвать и бросить; пред появлением
плода вянут красивые лепестки, - но эти, по-видимому, ненужные придатки,
эти будто бы уклонения Природы суть жрана развития...
Мы с трудом можем вообразить себе Галилея, окруженного птоломеистами,
которые не верят глазам своим, смотря нa спутников Юпитера; на осязательное
наблюдение Галилея они отвечают: не может быть более семи планет по той
существенной причине, что в теле человеческом только семь отверстий: два
уха, два глаза, две ноздри и один рот - итого семь. Мы пугаемся этой
нелепости, - нам кажется, что в такой бессмысленной атмосфере наука должна
была задохнуться; но не подобные ли нелепости заставили Галилея ближe
разобрать дело, поверить самого себя, добыть новые данные для
доказательства проповеданной им истины, - не говоря уже о самом Птоломее и
его невольных заблуждениях, без которых, однако, может быть, не было бы ни
Галилея, ни Кеплера, ни Ньютона, ни Гумбольдта, - или, в ущерб общему
просвещению, они пришли бы гораздо позже.
Я не буду вспоминать о борьбе, которую должны были вынести Дженнер,
Уатс, Фультон8 и другие великие подвижники человечества, - не буду
вспоминать о том, что систему Линнея9, как ныне Дарвина, обвиняли... в
безнравственности! вся эта история слишком известна. Я бы желал указать на
борьбу, которая, по самому своему предмету, доныне еще мало доступна
большинству читающей публики, доселе представляет для науки много вопросов
и, между тем, имела решительное влияние на нечто к каждому из нас весьма
близкое, - на здоровье. Появилось в мире открытие, с которым пал авторитет
древних: наука осмелилась обратиться к положительным, собственным
наблюдениям. Здесь первая страница новой физиологии. Я говорю об обращении
крови, о великом по сему предмету труде Гарвея10, давшем новый, неожиданный
толчок анатомии XVII века, толчок, продолжающийся и поныне. В медицине
царствовала тогда относительно крови теория Галена11, основанная на неверно
сделанном опыте знаменитого пергамского врача, - чего до Гарвея никто не
осмеливался и подозревать, не только высказать, на основании того, что
"magister dixit"*. Гарвею приходилось бороться с идеальною анатомиею, с
заветным учением о естественных, жизненных и животных духах, игравшим столь
важную роль во всех тогдашних ученых объяснениях**, и на Гарвея восстали не
только знаменитейшие, но и ученейшие врачи того времени***. Нельзя и теперь
равнодушно читать историю этой ожесточенной борьбы из-за такого, ныне
простого и ясного, органического явления. В подобных борьбах - история
всякой науки, всякого открытия, всякого смелого исследования. Начинается с
отрицания, - за ним идут насмешки, когда не преследование, а потом: "на что
это нужно? можно и без того обойтиться!" - Венки, пьедесталы и статуи
приберегаются лишь для могилы.
Мы указали на пример Гарвея не без умысла; эта история во многих
отношениях и назидательна, и отрадна, несмотря на ее грустную обстановку.
По ожесточенным нападкам на Гарвея можно бы подумать, что он провозгласил
нечто нежданное, неслыханное; но Гарвею принадлежит лишь честь введения
этого предмета в науку, честь - приложения к нему рук; обращение крови было
замечено прежде Гарвея: это наблюдение встречается, например, в
богословской книге
* учитель сказал (лат.).
** Даже Малебранш12 (1660-1715) объяснил действие вина тем, что оно
состоит из дyхов, весьма своевольных, тонких и беспокойных. (Прим. В. Ф.
Одоевского.)
*** История между 1598 и 1657 г. сохранила имена противников Гарвея:
Примирозия, Паризания, Племпия, Фоллия, имена ныне забытые, но тогда
гремевшие. Мольер в Malade imaginaire ("Мнимом больном") в лице Диафориуса
воспроизводит тип противников Гарвея, но в числе их был и Гассенди13, ум
светлый, которого исследования и доныне уважаются в науке. Правда, Гарвей
нашел себе защитника в Декарте14 (по-тогдашнему Картезий), но и Декарту
досталось от Примирозия, отзывавшегося о великом философе-математике с
величайшим презрением. Борьба длилась более 40 лет (с 1619), т. е. до тех
пор, пока Малпиги15 (в 1661) и впоследствии Левенгок16 не навели микроскоп
на лягушечьи жилы и этим осязательным опытом не поддержали теорию Гарвея.
Гарвей восторжествовал, - это правда, но каково было Гарвею, когда, с одной
стороны, в числе его защитников появились Розенкрейцеры17, на основании его
теории принялись за переливание крови из животных в людей и уморили
несколько человек, - а с другой Примирозий, в порыве бессильного
ожесточения, отвечал Гарвею почти так, как говорят теперь Митрофанушки сего
мира, когда речь зайдет о свободном труде, о земстве или о гласности и
независимости суда: "Старики, - говорил Примирозий, - лечили болезни,
нисколько не заботясь об обращении крови, на что ж нам это новое учение? и
без него можно обойтиться". Я здесь избегаю подробностей; любопытные найдут
их в IV томе Шпренгелевой истории медицины, парижского издания 1815 г., с.
85-175. (Прим. В. Ф. Одоевского.)
Михаила Серве18 1553*, сожженного Кальвином по обычаю старого доброго
времени сжигать автора вместе с его книгами - так, чтобы от человека ничего
не осталось**; но еще в 1300 годах это наблюдение довольно ясно выражено в
неоконченной поэме "Acerba" сочинения Чекко д'Асколи19, который заметил уже
соединение артерий с венами и различие их функций; Чекко также был сожжен
(в 1327 г. во Флоренции) как маг и астролог***. Два раза как будто замирало
великое открытие, но в самом деле не замирало, а только зрело в плодоносной
почве науки. - Костры действовали покрупнее бедного червя, питающегося
древними рукописями; но что же вышло на поверку? - когда библиограф Пеньо в
1806 году издал словарь сожженных книг****, Римская канцелярия
(конгрегация) воспользовалась этим ученым трудом для пополнения списка
книг, которых чтение под анафемою запрещается латинствующим*****. В этом
курьезном списке красуется и имя Серве, вместе с именами Декарта,
Малебранша, Паскаля, Монтескье, Локка, Канта, не говоря уже о новейших
(Альфиери20, "Notre-Dame" Виктора Гюго, даже исторический словарь Булье);
ожидали ль основатели этого списка, что он, в свою очередь, сделается ныне
весьма полезным пособием для всякого изучающего историю преступлений
латинства?.. Наука как бы не замечает этих мимоходящих явлений, а
* Шпренгель - т. IV, с. 34.
** Заглавие этой книги: "Christianismi restitutio". Флуран (Hist
*** С. А. Соболевский сообщил мне драгоценный экземпляр этой поэмы
веницейского издания in 4£, 1510, того самого, на которое Либри (Hist. d.
mathem., 1838, t. II, р. 195, note 2) указывает как на лучшее; здесь
находятся на с. 94 (Libro quarto) следующие стихи (мы сохранили
правописание подлинника):
Dal cerebro procedano gli nervi
Nasce dal cuore ciascuna artaria
...................................................
El l'artaria sempre dove vena
Artaria in se adopia ogni via
Per l'una al cuore lo sangue se mena
Per l'altra vacio lo spirito о cuore
...................................................
El sangue pianese move con quiete.
T. е. (приблизительно): "От мозга идут нервы; от сердца - каждая
артерия; артерия всегда там, где вена (соединяются); артерия совокупляет
оба пути (?); через один кровь идет к сердцу, через другой... (?) И кровь
движется тихо и спокойно". Настоящее имя Чекко - Стабили. (Прим. В. Ф.
Одоевского.)
**** Dictionnaire des principaux livres, condamnes au feu etc., par
Peignot. Paris, 1806, 2 vol. in 8£.
***** Index Iibrorum prohibitorum Qregorii XVI Pont. max. jussu
editus. Romae, 1841; Monteregali, 1852, in 12£, p. 13.
разве усиливается от этих самых препятствий. Спокойным, ровным, но
непрестанным шагом идет она по земле, рассыпая свои милости направо и
налево. Зиждительница градов и весей, она поднимается и в чертоги, не
обходит и утлой хижины, ни кельи ученого труженика, ни судейской камеры.
Всюду она охраняет, живит и укрепляет. И таково свойство ее благодеяний,
что они не быстро проходят, как многое в подлунном мире; каждый шаг науки
есть новый, деятельный центр, новое солнце, от которого и свет, и тепло, и
радуга...
Исчисление все более и более разрастающихся успехов науки обыкновенно
прерывается вопросом... так сказать, домашним: а стали ли мы от того
счастливее? на этот стародавний вопрос осмелюсь отвечать решительным "да!"
с условием: слову счастье не придавать фантастического смысла, а видеть в
нем, что есть в самом деле, т. е. отсутствие или, по крайней мере,
уменьшение страданий. Наука вернее Гомера дает всякому, сколько кто может
взять; она не виновата, если большинство людей совсем не доросло или должно
подыматься на цыпочки, чтобы достать рукою ее рог изобилия. Но наука,
добрая мать, сыплет свои сокровища и на тех, которые еще и не подозревают,
что она есть сила сил, а легкомысленно и неблагодарно пользуются ее
сокровищами. - Было время, когда ученики Гиппократа21 и сам Гиппократ
бились тщетно с трехдневною лихорадкой и приискивали против нее сотни
различных средств, как ныне мы приискиваем их против холеры. Для того,
чтобы хина могла прийти в Европу - Христофору Колумбу надобно было открыть
Америку; математические выкладки Евклидов - построили его корабль и
направили путь его. Для того чтобы открыть хинин, химия должна была дойти
до открытия алкалоидов. И то же встретим - к какому из ежедневных, даже
самых мелочных предметов мы ни прикоснемся. Не счастливее ли мы тех,
которые рыдали над друзьями, умиравшими, по-видимому, от ничтожной болезни,
и в глазах врачей видели лишь недоумение? разве не возвысилась средняя
жизнь в Европе, т. е. не большее ли число лет мы можем и прожить сами, и
видеть живыми дорогих нашему сердцу? разве не счастьем считать возможность
в несколько минут перемолвиться с друзьями, с родными, отдаленными от нас
огромным пространством? сколько семейных тревог, сколько душевных терзаний
успокоилось мгновенным словом электричества? роскошь быстрого движения, под
защитой от бурь и непогоды, удобство изустного сближения между людьми,
возможность без больших издержек присутствовать при великих исследованиях,
выводах, торжествах науки, наслаждаться далекими от нас произведениями
искусства или Природы - не сделалась ли ныне доступнее большему числу
людей? - Но где же в нескольких строках исчислить все добро, разлитое
наукою почти во всех пределах земного шара! Дело в том, что с каждым
открытием науки одним из страданий человеческих делается меньше - это,
кажется, не подвержено сомнению...
Я слышу возражение: а война, говорят мне, а способы истребления людей
- добытые у науки же, разве не увеличили массы страданий другого рода, но
все-таки страданий?., возражение сильно, - но, однако, можно ли обвинять
науку? можно ли обвинять огонь за то, - что он хотя и греет и освещает, но
с тем вместе и производит пожары? Можно ли обвинять и солнце и оптика, если
полоумный наведет зажигательное стекло на стог сена, и стог загорится? -
Кто виноват, если данные, выработанные наукою, до сих пор лишь в весьма
малой степени входят в государственное, общественное и семейное дело? Мы
смеемся над китайцами, мы с ужасом указываем, что они предали смерти
европейских пленников. Китайцы спроста или с умысла отвечали: "по нашим,
как и по вашим законам, смертоубийство есть преступление, подлежащее
уголовной казни. Но вы, европейцы, - нелепы, вы наказываете смертоубийцу
одинокого, - вы чествуете его, когда он наберет тысячу людей для
произведения ряда смертоубийств. Мы не впадаем в такую нелепость". - Можно
многое возразить против этой Конфудзиевой диалектики, - хоть, например,
праведность и неизбежность обороны от нападающего; но что мы ответим тому,
который сказал: любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас? - наши
общественные науки не только далеко отстали от естественных, но, сказать по
правде, находятся еще в младенческом состоянии. Еще ныне невольно думается,
что века пройдут до тех пор, когда мы, наконец, выразумеем и сознаем вполне
это неземное внушение, и бессильны мы даже вообразить себе семейное, а тем
более государственное устройство, где бы это высокое начало могло быть
применимо во всем своем пространстве!..
В науке ли причина войны? наука ли подготовляет ее? нет! наука говорит
другое: она нещадно колеблет пьедестал военных подвигов; она доказывает
цифрами, что все многосложные причины переселений, войн, набегов, грабежей,
вообще насильственного движения народов, как равно и внутренних
переворотов, сводятся к одной, основной и весьма прозаической: к истощению
почвы, к потребности приискивать другую, более плодородную, - словом, к
потребности себя пропитывать. Либих замечает, что, если бы человек мог
питаться лишь водою и воздухом, тогда бы не существовало ни насилий, ни
неустройств, ни поводов к бесправию, ни рабства или возделывания одного
человека другим; - но человек зависит от почвы; при первом к ней приступе
он глух к словам науки; он рассчитывает на вечную плодородность, не дает
себе труда исчислить ее питательных сил, беззаботно расходует их, не
возвращая отнятого, в нелепом уповании, что его клочок земли неисчерпаем,
что земля самая должна восстановить то, что у ней отнято, что, словом,
печка сама должна доставать для себя дрова, - и настает минута, когда почва
начинает оскудевать; скоро того, чем прокармливались десять человек, едва
достает на одного; более сильный или более хитрый, он заставляет остальных
девятерых работать на себя - и зарождается патрициат, - явление, над
которым так долго ломали себе голову метафизики. Плодородный Лациум был
покорен голодными римлянами. Слава Помпея куплена истреблением морских
разбойников, которые мешали подвозу хлеба; Юлий Кесарь водил полки в
Испанию, в Египет, чтобы на чужое награбленное добро продовольствовать
римлян хлебом, - в том была вся основа его величия и могущества; папский
Рим для той же цели извратил человеческую совесть продажею индульгенций; но
ничто не спасло его; невежественный, преступный, в надежде на свою
чудодейную силу, он окружил Рим бесплодными пустынями - их не утучнили ни
потоки крови, ни зола костров, и Рим сделался плодороден лишь на иезуитов и
на разбойников.
В одном отношении Мальтус22 был прав, говоря, что если бы не войны, не
моровые поветрия, и проч. т. п., то люди бы заели друг друга. Но
положительная наука оправдала провидение против Мальтусова кощунства, и
слово, ею выговоренное, не пройдет напрасно. Будет время, и оно не далеко,
когда силы ума и тела не будут тратиться на взаимноистребление, но на
взаимносохранение; данные, выработанные наукою, проникнут во все слои
общества, - и вопрос о продовольствии действительно уподобится вопросу о
пользовании водою и воздухом.
Конечно, теперь такого рода успех кажется несбыточною мечтою. Но в
XVII веке (1663 г.) англичанин Вустер (marquis Worcester)* напечатал сотню
задач (в числе их и о паровой машине), которых разрешение он считал
необходимым для блага человечества; тогда смеялись над этими задачами - они
казались вне всякой возможности; по справке в недавнее время оказалось, что
большую часть этих задач уже разрешила наука, - так, между прочим. Если бы
теперь сделать подобное собрание неразрешимых задач, то нет сомнения, что
потомки наши стали бы удивляться: что тут находили мы трудного, даже
невозможного?
* Его книга "Century oi inventions" - библиографическая редкость. Но
недавно, 1865 г., вышла весьма любопытная по этому предмету книга: "The
life, times and scientific labours of Marcuis of Worcester by Henry Dirks".
Во второй части перепечатана самая "Century of inventions". (Прим. В. Ф.
Одоевского.)
Скажу на ушко читателю: многие из самых недоступных задач в
государственном вообще, в финансовом и семейном быте близки к своему
разрешению. Это разрешение зависит от неизвестного человечка, который
где-то, на чердаке, в Европе или Америке, а может быть и в Азии, дотачивает
последний гвоздь, нужный ему для снаряда, которым очень легко будет
управляться нечто в роде аэростата. Когда этот последний гвоздь будет
прилажен, - многое множество вопросов: о войне, о финансах, о торговле, об
урожаях и неурожаях - и по другим житейским задачам получат такое
благополучное разрешение, которого мы теперь и вообразить себе не можем.
Но опричь этого гвоздя есть много и других недоконченных гвоздиков,
которыми следует заняться... следственно, опять та же песня: недовольно!
недовольно! <...>
XVIII
К тому же Россия не без врагов! хмурится на нас завистливый Запад. Не
по сердцу ему наше новое подв?женье. И прежде он частию боялся нас, частию
завидовал. Но теперь, когда уже нельзя нас упрекнуть ни в обожании рабства,
ни в строгости наказаний, ни в отсутствии земской самостоятельности, ни в
господстве произвола и самоуправства... когда зреют в нас и нравственное
чувство, и сознание человеческого достоинства, и материальные силы, когда
крепче... сплотилось наше единство, - трусливая ненависть Запада в крайних
его органах, в этом сопряжении невольного невежества и сознательной лжи,
доходит до истинного безумия. Разумеется, не забывается старое. По-прежнему
является на сцену нелепая фабрикация парижской полиции, известная под
названием "завещания Петра первого", на которое указывается, как на
неоспоримое доказательство нашего неуклонного намерения завоевать всю
Европу и истребить в ней просвещение *. По-
* Это говорится не в шутку, не в карикатурных журналах, но с высоты и
парламентских кафедр. - История этого подлога довольно любопытна.
Извлечение из мнимого завещания Петра I появилось впервые в книге под
названием: "Des progres de puissanse russe depuis son origine jusqu'au
commencement du XIX siecle, par L**"; 1 vol. in 8£, Paris, chez Fantin,
libraire, Quai des Augustins, 1812. По году издания видно, что она издана в
ту минуту, когда Наполеон-Бонапарт вторгался в Россию. Хитрому корсиканцу,
не разборчивому на средства, нужно было отвести, глаза особенно Англии, и
для того взвести на Россию небылицу. Сочинитель этой книги - Ленуар23,
французский полицейский литератор. Знаменитый подлог находится в примечании
к стр. 176 по 179 и начинается словами: "уверяют, что существует (On assure
qu'il existe...)"; подлог был сделан так поспешно, что независимо от других
промахов Петра I-го заставляют называть свою армию - азиатскою ордою (ст.
14) и даже православных греков - схизматиками (ст. 12). Но для Запада это
все нипочем; извлечение (resume, стр. 176) перешло, но уже в виде
подлинного завещания, в многочисленные книги и книжонки и распространилось
на всем Западе. Достойно внимания, что по непонятным причинам все издания,
в которых находилось это мнимое завещание, тщательно запрещались - в
России, так что для русских писателей не было возможности ни добраться до
текста этого документа, ни разъяснить подлог. Между тем эти издания по
временам учащались на Западе, в особенности пред Крымской войной, и вера в
подлинность этого завещания так утвердилась благодаря нашему постоянному
безмолвию, что во время войны один "благородный" лорд в английском
парламенте указывал на это мнимое завещание, как на ясный повод к нападению
на нас; это указание не осталось без действия не только на общественное
мнение в Европе, но и на самое решение парламента. Подробности этого
позорного подлога описаны в особой брошюре г. Берхгольца, библиотекаря
императорской публичной библиотеки, поднявшего груды книг для разъяснения
этого дела. (Прим. В. Ф. Одоевского.)
прежнему повторяются все возможные о нас анекдоты, основанные на
невероятном историческом и филологическом, и географическом, часто
искусственном невежестве.
Есть на Западе город-памятник24, - памятник насилия, грабежа, гнета,
всех родов человеческого самоуправства и уничтожения; в древности там
ковались цепи на целый мир; но времена переменились; занесло песком следы
рабской крови, пролитой на потеху патрициев; на этом песке устроилось
новоязыческое капище: здесь иезуитизм открыл свою торговлю; его товар -
человеческая совесть; здесь он покупает, продает и променивает веру,
правду, свободу совести, словом, все, что есть на земле святого; здесь
дистиллируются тонкие, для всего мира, яды; смрадный туман подымается от
треножника преступной лаборатории; в этой душной среде бродят позорные
тени; здесь изуверы призывают благословение божие на отравленные кинжалы;
здесь иезуиты с шляхтою обмениваются поцелуями; полумертвый командир
латинства, в бессильной злобе на нас, вместе с женолюбивым кардиналом
канонизирует изверга Кунцевича25; из-под кардинальской рясы сыплются
мириады лжей, сплетен, иезуитов, иезуиток и стараются облепить славянское
племя, разорвать его связи и задушить его. И в Россию проникает тлетворный
туман и... находит Иванушек, Репетиловых, княжен Зизи, Мими...
Неужели на все это мы должны смотреть сложа руки, уныло повторяя:
довольно! неужели должна замолкнуть наша сатира, которая испокон века не
переставала на Руси выговаривать свое крепкое и умное слово.
Но интриги Запада нам не страшны: нам не впервой отправлять к нему
свинцовый ответ, который всегда оказывался весьма удовлетворительным. <...>
Но солнце не без пятен и в семье не без урода... Вокруг великого дела,
свершающегося в России, стоят Митрофанушки, Простаковы, Скотинины; с
досадным изумлением смотрят они на тружеников и думают думу крепкую... Было
бы ошибочно предполагать, что Простаковы и Скотинины вымерли и духа их не
стало - они все живехоньки, только умылись и принарядились... Митрофанушка
съездил в Париж, воротился в пиджаке и гневается на мировых, что заставляют
его платить долги портному; Простакова по-прежнему "мастерица толковать
законы", зато она в кринолине и с великолепным шиньоном; Скотинин натянул
макинтош и жестоко обижается внесением своего имени в список присяжных;
Вральман развивает, по Гегелю, теорию олигархического нигилизма, - но они
все те же; те же в них полубарские затеи, и те же рассуждения и
поползновения; они все ждут, поджидают - (а в сторонке и Правдин) ждут...
нового Фонвизина; ждут того, кто мимоходом, на завтраке у предводителя26,
но так верно подметил разные виды нашего феодального безобразия... Какое
безграничное поле для комика! - неужели он скажет: довольно!
Не беда, что мы стареемся... и в последние минуты мы не скажем России,
как гладиаторы римскому кесарю: "умирая, мы с тобою раскланиваемся"*; но
припомним хоть нашего славного армейского капитана Никитина**, как он,
замученный повстанцами, издыхая в предсмертных муках, собрал последние силы
и смело, пророчески погрозил ослабевшей рукою мятежной шляхте. - Будущее
впереди, а между тем, с Божиею помощью, даже стоя одною ногою в могиле, -
хоть бы нам погрозиться на внешних и внутренних врагов России... авось
вразумятся! - go a head! never mind, Prelp yourself! что по-русски
переводится: "брось прохладушки, неделанного дела много".
31 декабря 1866 г.
* Morituri te salutant.
** Какой превосходный предмет для наших живописцев. Когда же покинут
они и Харонов и Меркуриев - или перестанут выбирать самые грязные черты из
нашего быта? Сколько высокохудожественных задач в разных сценах после 19
февраля 1861! Кто не знает совсем готовую "картинку" Майкова, начинающуюся
словами:
Посмотри: в избе, мерцая,
Светит огонек;
Возле девочки-малютки
Собрался кружок;
И с трудом, от слова к слову,
Пальчиком водя,
По печатному читает
Мужичкам дитя.
Сколько материалов в разных эпизодах шляхетского мятежа, в фигурах
повстанцев, фанатических шляхтенок, коварных ксендзов, иезуитов,
добродушных мужичков... Наконец, почти из вчерашних событий - совещание в
Ватикане о канонизации Кунцевича, столь полное комизма: в ином роде - битвы
критян, аркадийский монастырь, русские матросы с малютками греками и набор
турками ложных депутатов от Крита: отправка турецкого корабля, будто бы для
спасения критских семейств; наши сородичи галичане в когтях иезуитов...
Неужели все эти разнообразные сцены, доступные и трагической и комической
кисти, будут обойдены нашими живописцами - или мы предоставим западным
живописцам изображение мнимого геройства шляхтичей и небывалого зверства
русских? Было бы стыдно! (Прим. В. Ф. Одоевского.)
< Беседа В. Ф. Одоевского с Шеллингом >
(Запись в путевом дневнике)
Берлин, 26 июня 1842 г.
Был у Шеллинга. Наш разговор (частию по-немецки, частию по-французски,
Шеллинг охотно говорит по-французски, кажется, с целию приучиться к
употреблению этого языка):
Я. Издания ваших сочинений ожидают с нетерпением.
Шелл<инг>. Очень жалко, что до сих пор не имел времени окончить [моих
трудов].
Я. Это тем более нужно, что Гегелева философия приводит многих к
бездне отрицания и никого не удовлетворяет.
Ш.<еллинг>. Гегель имеет много последователей в России?
Я. Довольно.
Шеллинг. Эта философия уничтожает всякое реальное знание.
Я. Что вы думаете о St. Martin*?
Ш<еллинг>. Много прекрасного и глубокого, но мне кажется, что многое у
него не оригинальное, но заимствованное. В России много его последователей?
Я. О нет.
Ш<еллинг>. По крайней мере так было в высшем обществе.
Я. Но не теперь. Ко мне он попался по библиомании, как редкость,
читая, я был поражен сходством с вашими мыслями, хотя c'est tout autre
chose*.
Шеллинг. Да! Это сходство действительно существует? много отдельных
глубоких мыслей, но это не философия в собственном смысле. До сих пор много
существует его последователей под именем мартинистов.
Я. Извините, если не ошибаюсь, этим именем называются последователи
Мартинеца де Пасквалец2, учителя St. Martin,
* это совсем другое дело (франц.).
теурга, от которого St. Martin отделился, почитая опасными его
теургические материальные операции.
Шеллинг. Вы мне открываете факт, совершенно для меня новый, я вам
очень благодарен за это. Я читал не все сочинения Сент-Мартена [именно
потому, что у него есть сходство] и это обстоятельство упустил из вида; до
сих пор я смешивал Сент-Мартена с Мартинецом.
Я. Что вы думаете о Баадере3?
Ш<елшнг>. Этот человек был в противоречии с самим собою; он имел
несколько оригинальных мыслей и был интересен на первые две-три встречи, а
потом повторял все одно и то же; между тем, его общественная жизнь мало
согласовалась с его учением; он был сперва в обществе розенкрейцеров, в
Баварии, не отличающихся строгою нравственностью, и в нем нечто осталось от
них; во время Венского конгресса он адресовался ко всем государям и просил
денег, представляя свой план сочинения в пользу христианства; один ваш
Александр обратил на сие внимание, и при пособии г-жи Эльбинг Баадер во всю
жизнь Александра получал пенсию, хотя весьма неаккуратно. Он ездил в
Россию, но в Риге получил повеление возвратиться и был здесь в Берлине в
большой крайности...
Я не хотел далее тревожить его и позвал его завтра обедать к себе, как
время наиболее свободное для него.
- Очень рад, но кто у вас будет?
- Я, жена и, может быть, M.4
- Какой М.? Послушайте, я скажу вам откровенно - с вами я буду
совершенно откровенен, но М. написал весь разговор со мною, разговор tres
familier*, потом напечатал, а с него перевели на немецкий - зря, ничего не
читал подобного. Точно, уверяю вас.
- Ну, так за обедом будет только жена и я.
- А! Прекрасно.
Сильное религиозное брожение. Die Fremden ** требуют гражданского
брака и гражданской присяги на том основании, что все секты в Пруссии
допускаются. Савиньи5 не знает, что делать с прусскими законами. Король
хочет слить воедино все различных провинций узаконения, против чего
провинции вооружаются - от этого одного ожидают собрания Генеральных
шта<тов>.
Нерешительность короля.<...>
Король выписал Шеллинга, чтобы противопоставить его
* неофициальный (франц.).
** чужестранцы (нем.).
влиянию гегелизма, обращающегося, по мнению короля, в материализм. Ему
приписывают мысль отделить иудеев совершенно от общества, яко народ
исторический. <...>
Оппозиция против духовенства весьма сильна. Один профессор теологии
вовсе не ходит в церковь, и причину сказывают совершенно немецкую: что он
целую неделю занимается телеологией и что <в> воскресенье он хочет чем-либо
другим развлечься. Вообще они говорят, зачем ходить в церковь:
богословскими предметами занимаются люди более сведущие, нежели пасторы. -
Русские говорят: все это оттого, что у лютеран нет обедни. Шеллинг стар, а
то, верно бы, перешел в православную церковь. Он обедал у меня. Мы были
вдвоем. Известие о Мартинеце де Пасквалец весьма, видно, его
заинтересовало. Он еще переспросил меня. "Чудное дело ваша Россия, -
говорил он, - нельзя определить, на что она назначена и куда идет она, но к
чему-то важному назначена". Мы опять перешли к богословским предметам. Он
заметил, что молятся Сыну, чтобы Он упросил Отца о ниспослании Духа
Святого; но нет молитвы к Духу Святому. Я напомнил о замечательном
выражении Апостола Павла "Христос в нас". "Да! - сказал Шеллинг, - именно
потому и надобно молиться, чтобы Христом, в нас находящимся, вызвать Христа
ипостасного; без сего понятия молитва - высочайший акт души человеческой -
невозможна; как скоро не предполагают действительного непосредственного
сношения между Богом и человеком, молитва делается невозможностию; я
уверен, - прибавил он, - что все, чего человек будет сильно просить, ему
дается". Речь перешла к магнетизму; магнетизм, говорил Шеллинг, не есть ни
возвышение духа, ни уничижение до инстинкта, мы не можем определить, что
такое магнетизм, пока мы не узнаем, что такое сон, или, лучше сказать, где
мы бываем во сне, а мы где-то бываем, ибо оттуда приносим новые силы. Когда
мне случится что-нибудь позабыть, мне стоит заснуть хоть на пять минут, и я
вспоминаю забытое.
Я заметил, как необходимо именно в настоящую эпоху распадения
выговорить ему последнее слово. "Чувство это в полной мере и потому решился
кончить мою работу - coute que coute *.
На мою моложавость он заметил, что, несмотря на нее, видно, что я
много думал о предметах глубоких, "это остается в глазах и есть такой
верный признак, которого никак подделать нельзя".
Шеллинг нарочно начал свой курс a la Philosophie d
* любой ценой (франц.).
** философия откровения (нем.).
мы и, следовательно, коснуться всех гегелевских положений. В первый
курс студентов было 350 челов<ек>, на второй нынешний 1842 только 60, но
зала всегда полна, Шеллинг на лекциях говорит совсем не так, как в
обыкновенном разговоре. На лекции он произносит слова медленно, отделяя
каждое слово, как бы диктуя. Имя Гегеля он никогда не произносит, но
употребляет выражение, выговариваемое им с особенным акцентом, eine
Pseudophilosophie*. Но между молодым поколением Гегель весьма силен, но
таланта в этой партии нет; Вердера6, лучшего в этой партии, называют
профессором-актером. Между тем, оппозиция цитирует хронологическую ошибку
Шеллинга, сказавшего на лекции, что Яков Бём7 много заимствовал из
Спинозы8; также фразу Шеллинга, что с точностью определенный положительный
факт важнее всей философии Гегеля. Это заявление чрезвычайно
скандализировало гегелистов, но едва ли можно отрицать его основательность.
Между тем, в берлинских "Вицах"** подсмеиваются и над гегелистами и над
шеллингианцами. Сцена в кофейной: Hegelianer. Hegelische Philosophie ist...
Garcon (с подносом). Ein Glas Eis... Schellingianer. Garcon! Offenbaren Sie
mir ein Glas Punsch***...
* псевдофилософия (нем.).
** Немецкое слово Witz - анекдот. (Прим. ImWerden).
*** Гегельянец. Гегелевская философия есть... Официант (с подносом).
Один бокал мороженого... Шеллингианец. Официант! Приобщите меня к
откровению бокала пунша... (нем.).
КОММЕНТАРИИ
В примечаниях использованы разыскания П. Н. Сакулина, авторов
комментария к академическому изданию "Русских ночей", Г. Г. Бернандта, М.
А. Турьян и других исследователей.
ЗАМЕЧАНИЯ НА СУЖДЕНИЯ МИХ. ДМИТРИЕВА О КОМЕДИИ "ГОРЕ ОТ УМА"
Впервые - "Московский телеграф", 1825, ч. 3, 10, май. Печатается по
тексту журнальной публикации.
1 Дмитриев Михаил Александрович (1796-1866) - поэт и критик, сторонник
классицизма, печатавший свои статьи в "Вестнике Европы" под псевдонимом Юст
Веридиков. Одоевский полемизирует с его статьей "Замечания на суждения
"Телеграфа" ("Вестник Европы", 1825, 6).
Хотя ко времени полемики вокруг комедии Грибоедова были опубликованы
(в альманахе "Русская талия" 1825 г.) лишь третий ее акт и несколько сцен
из первого, тогдашние ее критики и многие читатели уже ознакомились с
полным текстом "Горя от ума", распространившимся в многочисленных списках.
Однако Одоевский узнал текст от самого автора еще раньше, до появления
рукописи, и, более того, сам наблюдал за работой Грибоедова, выслушивая
очередные сцены в авторском чтения. То было время теснейшего дружеского и
творческого общения молодого любомудра с автором "Горя от ума". Даже вечный
его враг Булгарин признавался в частном письме: "Об Одоевском слышу тьму
хорошего от Грибоедова..." ("Русская литература", 1971, 2, с. 115).
Одоевский потом вспоминал о Грибоедове: "Он принимался за перо лишь тогда,
когда уже решался больше не переменять. Он мне читал почти все "Горе от
ума", когда еще ни одного стиха не было записано на бумаге, - ибо
некоторыми сценами он был еще недоволен" (Одоевский В. Ф.
Музыкально-литературное наследие, с. 374). Грибоедов прочитал статью
Одоевского, но был недоволен самим тоном и уровнем спора вокруг его комедии
и писал автору: "Хотя ты за меня подвизаешься, а мне за тебя досадно. Охота
же так ревностно препираться о нескольких стихах, о их гладкости,
жесткости, плоскости; между тем тебе отвечать будут и самого вынудят за
брань отплатить бранью. Борьба ребяческая, школьная. Какое торжество для
тех, которые от души желают, чтобы отечество наше оставалось в вечном
младенчестве!!!" (Грибоедов А. С. Соч. в 2-х т., т. 2, с. 246).
Действительно, многое в этой полемике имеет чисто исторический интерес,
однако суждения Одоевского о значении "Горя от ума", о Чацком, о
разговорном слоге комедии были первым серьезный печатным откликом на ее
появление, невольно совпали с мыслями знаменитого письма Пушкина А. А.
Бестужеву (конец января 1825 г.) и предвосхитили идеи позднейших
классических статей Белинского и И. Гончарова о комедии Грибоедова.
2 "Абдериты". - Имеется в виду "История абдеритов" (1781),
сатирический роман-утопия немецкого писателя-просветителя К. М. Виланда
(1733-1813).
3 Тредьяковский (Тредиаковский) Василий Кириллович (1703-1768) -
русский писатель и переводчик, теоретик литературы, бывший для молодого
Одоевского образцом сухого педанта. Позднее писатель критиковал
Тредиаковского в повести "Княжна Мими".
4 Крутон - так в русском переводе комедии Мольера "Мизантроп",
сделанном драматургом Ф. Ф. Кокошкиным, был назван ее главный персонаж
Альцест.
9 ...кто-то в "Сыне отечества" сказал... - Имеется в виду полемическая
статья критика О. М. Сомова, направленная против статьи М. А. Дмитриева.
6 ...издатель "Телеграфа" - Полевой Николай Алексеевич (1796-1846),
журналист и прозаик, близкий в то время к кружку любомудров.
ПАРАДОКСЫ
Впервые - "Московский вестник", 1827, ч. 2, 6. Печатается по тексту
журнальной публикации.
Мысли этой статьи Одоевского близки к идеям кружка Грибоедова и
Шаховского. Иногда суждения молодого критика совпадают с высказываниями
знаменитого грибоедовского письма 1825 года Катенину - ср. пункт 17 статьи
Одоевского и слова Грибоедова: "Портреты и только портреты входят в состав
комедии и трагедии, в них, однако, есть черты, свойственные многим другим
лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек
похож на всех своих двуногих собратий" (Грибоедов А. С. Соч. в 2-х т., т.
2, с. 239-240).
1 Шаховской Александр Александрович (1777-1846) - поэт и драматург, в
театральном салоне которого бывал молодой Одоевский.
<ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ>
Впервые полностью - "Русские эстетические трактаты", т. 2. М., 1974.
Отдельные записи в сокращении опубликованы в монографии П. Н. Сакулина.
Печатается по тексту "Русских эстетических трактатов", т. 2.
1
Гельвеций
Клод-Адриан
(1715-1771)
-
французский
философ-просветитель.
2 ...описание дня одного человека бывает интереснее романа. - Об этой
идее говорится и в начале повести Одоевского "Новый год" (1831).
3 ...произведения человека, умом возвышенного, выше. - Типичная для
просветителя Одоевского мысль о превосходстве образованного таланта над
необразованным. В одной музыкальной его статье сказано: "Продышать народною
фантазией - дело великого таланта. Пушкин, Мих. Ив. Глинка - без сомнения
народные художники; огромная начитанность в Пушкине, глубокое знание
музыкальной техники в Глинке нисколько не повредили их народной
своебытности" (Одоевский В. Ф. Музыкально-литературное наследие, с. 372).
4 "Бова Королевич" - популярная в народе лубочная повесть,
интересовавшая многих русских писателей, и в частности Пушкина, в молодости
начавшего писать своего "Бову" и видевшего в этой старинной сказке
интереснейшую филологическую проблему.
5 Готтентот - африканец.
6 Венера Медицейская - знаменитая античная статуя, копия утраченной
работы Праксителя, хранящаяся в галерее Питти (Флоренция).
7 ...музыка есть высшая наука и искусство. - Этой идеей проникнуты
повести Одоевского о Бахе и Бетховене (см. мои примечания к ним в 1-м томе
сочинений 1981 г.) и его музыкально-критические работы. В одном его частном
письме середины 50-х годов сказано: "Музыка - единственное из искусств,
которое, как известная цифра, входит в икс, называемый русскою народностию.
Бог отказал нам и в живописи, и в архитектуре, и сама поэзия наша
существует только при милости музыки, образовавшей даже и гармоничность
нашего языка... Она (музыка. - В. С.) все-таки единственная щелочка, сквозь
которую можно заглянуть в русскую душу" (Цит. по кн: Колюпанов Н. Биография
А. И. Кошелева, т. 1, кн. 2. М., 1889, с. 102).
8 "Классицизм и романтизм". - Мысли этого отрывка перекликаются с
идеями статьи "Пушкин". Литература классицизма, как и философия
просветителей, виделась писателю сухой и рассудочной, царством губящего
всякое творческое вдохновение расчета, и он говорил о ней: "В старой
литературе, как в старых садах, нет ничего лишнего, ничего забытого, ничего
неожиданного, воображение подчинено ватерпасу, - люди, обращенные в камень,
деревья, обращенные в стены, - это подобие смерти: камни, стены, статуи и
безнадежность" (ОР ГПБ, ф. 539, оп. 1, пер. 54, л. 99-7).
9 Шатобриан Франсуа Рене (1768-1848) - французский писатель.
10 Бетховен был для Одоевского символом нового свободного искусства,
чисто романтическим гением, ведомым к высочайшим прозрениям силою страстей
и непосредственного вдохновения (см. повесть "Последний квартет
Бетховена"),
<ДВЕ ЗАМЕТКИ О ГОГОЛЕ>
Впервые - сборник "Н. В. Гоголь. Исследования и материалы", т. 1 (М. -
Л., 1936). Печатается по тексту сборника.
Одоевский один из первых заметил и сумел оценить талант Гоголя при его
появлении на литературном поприще. В 1831 году он писал любомудру А. И.
Кошелеву: "На сих днях вышли Вечера на хуторе - малороссийские народные
сказки. Они, говорят, написаны молодым человеком, по имени Гоголем, в
котором я предвижу большой талант: ты не можешь себе представить, как его
повести выше и по вымыслу, и по рассказу, и по слогу всего того, что доныне
издавали под названием Русских романов" (Тр 
| |
| Просмотров: 540 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры