Станкевич Николай Владимирович - С. Машинский. Кружок Н. В. Станкевича и его поэты

   Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание

   Поэты кружка Н. В. Станкевича

   Н. В. Станкевич, В. И. Красов, К. С. Аксаков, М. П. Клюшников

   Вступительная статья, подготовка текста и примечания С. И. Машинского

   М.-Л., "Советский писатель", 1964

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   "Предмет этот имеет высокую важность для истории нашей литературы, потому что из тесного дружеского кружка, о котором мы говорим и душою которого был Н. В. Станкевич, скончавшийся в первой поре молодости, вышли или впоследствии примкнули к нему почти все те замечательные люди, которых имена составляют честь нашей новой словесности, от Кольцова до г. Тургенева. Без сомнения, когда-нибудь этот благороднейший и чистейший эпизод истории русской литературы будет рассказан публике достойным образом. В настоящую минуту еще не пришла пора для того". {Н. Г. Чернышевский. Очерки гоголевского периода русской литературы. - Полн. собр. соч., т. 3. М., 1947, стр. 179.} Эти строки были написаны Чернышевским более века назад. Давно пришла пора сделать историю кружка Станкевича, как и биографию этого удивительного человека, достоянием широкого читателя.

   Сохранилось акварельное изображение Николая Станкевича, сделанное кистью художника Л. Беккера. На вас смотрит молодой человек лет двадцати двух-трех, в сюртуке и белом жилете, с бантом; длинные, ниспадающие до самых плеч волосы, тонкие, необыкновенно выразительные черты лица и большие, с почти неуловимой иронической лукавинкой, глаза. Таковы некоторые детали этого изображения, достоверность которого подтверждается литературным портретом Станкевича, написанным Тургеневым: "Станкевич был более нежели среднего роста, очень хорошо сложен - по его сложению нельзя было предполагать в нем склонности к чахотке. У него были прекрасные черные волосы, покатый лоб, небольшие карие глаза; взор его был очень ласков и весел, нос тонкий, с горбиной, красивый, с подвижными ноздрями, губы тоже довольно тонкие, с резко означенными углами..." {И. С. Тургенев. Собр. соч., т. И. М., 1956, стр. 234.} Человек с широким полетом мысли и тонким чувством юмора, философ и поэт, страстно влюбленный в жизнь и с юношеских лет пораженный смертельным недугом, - такой рисуется нам эта замечательная личность, давшая свое имя знаменитому кружку и интереснейшему эпизоду в истории русской общественной мысли и литературы.

   "...Не только мы, друзья Станкевича, но два или три поколения студентов Московского университета предчувствовали в нем какую-то новую силу, нового двигателя науки, ждали, чтобы он высказался", - так писал о нем один из ближайших его товарищей Я. М. Неверов. {Отдел письменных источников Государственного исторического музея, ф. 372, д. No 22, л. 28. Далее ссылки на этот архив во вступительной статье и биографических справках даются сокращенно: ГИМ.} "Высказывания" Станкевича примечательны тем, что в них раскрывался не только он сам, но в значительной мере и весь круг его друзей.

   Все, кому привелось встречаться со Станкевичем, отзывались о нем с неизменным восхищением. Современники называли его "необыкновенным человеком" и "гениальной душой", "божественной личностью", "гордостью и надеждой", человеком, "призванным на великое дело". Его слово обладало в кругу друзей почти безграничной властью нравственного авторитета. Резко выговаривая однажды М. А. Бакунину за его стремление навязать всему кружку свой "гнетущий авторитет", Белинский противопоставлял ему Станкевича, который "никогда и ни на кого не налагал авторитета, а всегда и для всех был авторитетом, потому что все добровольно и невольно сознавали превосходство его натуры над своею". {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 11. М., 1956, стр. 339.}

   Сообщая Т. Н. Грановскому о смерти Станкевича, Тургенев восклицал: "Кто из нашего поколения может заменить нашу потерю?" {Письмо от 16/4 июля 1840 г. - Собр. соч., т. 12. М, 1958, стр. 17.} Грановский, в свою очередь, писал Неверову, что никому на свете он не был так обязан, как Станкевичу. {"Т. Н. Грановский и его переписка", т. 2. М., 1897, стр. 104.} "...Подумай-ка о том, что был каждый из нас до встречи с Станкевичем?.. Нам посчастливилось", - с горьким чувством писал В. П. Боткину Белинский. {Письмо от 5 сентября 1840. - Полн. собр. соч., т. 11, стр. 554.} Сохранился без начала и конца фрагмент замечательного письма неизвестного автора к Н. А. Беер, приятельнице Бакунина, Белинского и Станкевича, датированного летом 1843 года, - письма, написанного человеком, несомненно близким к кругу Станкевича. Говоря о роли его личности и ее воздействии на окружающих, автор письма отмечает: "Все мы обязаны ему полнотой нашей душевной жизни, я - более всех. Если мне суждено совершить что-нибудь в жизни - то будет делом Станкевича, который вызвал меня из ничтожества. Впрочем, не со мной одним он это сделал. Кто знал близко Станкевича, для тех он не умер". {ГИМ, ф. 351, д. No 64, л. 358 об.}

   Таков был единодушный голос его близких друзей. Но уже Белинский первый высказал опасение, что со смертью Станкевича "даже и памяти на земле не останется об нем". {Письмо к А. П. Ефремову от 23 августа 1840 г. - Полн. собр. соч., т. 11, стр. 547.} Поразительная духовная сила личности этого человека лишь в малой мере отразилась в его литературном наследии. При жизни своей он опубликовал всего три десятка стихотворений, юношескую и весьма несовершенную в художественном отношении трагедию, небольшую повесть и несколько переводов статей иноземных авторов. Причем значительная часть этих сочинений появлялась в печати либо вовсе без подписи, либо подписанной различными псевдонимами или инициалами автора. Стало быть, вне круга друзей Станкевича имя его было совершенно неизвестно.

   Вот почему вскоре после смерти Станкевича возник вопрос, каким образом сохранить его имя в памяти потомства. Эту задачу первым пытался решить Н. Г. Фролов - друг Станкевича, близко наблюдавший его за границей, литератор, известный своими работами по географии и естествознанию. Фролов имел доступ к его семейному архиву и, основываясь на нем, решил написать биографию Станкевича с широким привлечением его переписки. Работа эта была в 1843-1846 годах завершена, но света не увидела. {См.: ГИМ, ф. 351, д. NoNo 62 и 63.}

   Среди ближайшего окружения Станкевича и членов его кружка мало кто оставил о нем мемуары. Константин Аксаков в своем "Воспоминании студентства" рассказал несколько важных эпизодов о деятельности кружка, заметив при этом, что он надеется когда-нибудь написать о самом Станкевиче все, что знает о нем. {К. Аксаков. Воспоминание студентства. СПб., 1911, стр. 17.} Обещание, однако, не было выполнено. После выхода в свет книги П. В. Анненкова о Станкевиче Я. М. Неверов написал мемуарный очерк, в котором уточнил некоторые факты, сообщенные биографом его друга, и попутно обронил ряд живых подробностей, характеризующих духовный облик Станкевича. {См.: ГИМ, ф. 372,, д. No 22, лл. 22-31.} Но этот очерк Неверова так и не был опубликован. Много лет спустя после смерти Станкевича стали известны мемуарные свидетельства о нем, написанные Герценом и Тургеневым. И это, пожалуй, все.

   В середине 50-х годов неожиданно обострился в русском обществе интерес к имени Станкевича. В 1855 году К. С. Аксаков написал упомянутое выше "Воспоминание студентства"; в следующем году в "Современнике" появились главы "Очерков гоголевского периода" Чернышевского, содержавшие ряд важных суждений о Станкевиче и его кружке; еще через год П. В. Анненков печатает в "Русском вестнике" биографию Станкевича и одновременно вместе с его перепиской выпускает ее отдельной книгой; в 1858 году выступает Добролюбов с обширной статьей о Станкевиче, полемически направленной против редакции "Библиотеки для чтения", а также против ряда положений книги Анненкова.

   Повышенный интерес к Станкевичу не был, разумеется, случайным. На историческом переломе 50-х годов вопрос о Станкевиче становился частью общей большой проблемы отношения к идейному наследию дворянской интеллигенции 30-40-х годов. В то самое время, когда Тургенев писал мемуарную заметку о Станкевиче, он выпустил в свет своего "Рудина", специально посвященного этой проблеме. Общеизвестно признание автора романа, что, когда он работал над образом Покорского, перед ним носился образ Станкевича.

   В представлении многих своих друзей Станкевич выступил как самое яркое воплощение нравственных идеалов их поколения. Не зная лично Станкевича, но опираясь на его письма и свидетельства друзей, Анненков пытался своей книгой канонизировать именно такой взгляд на Станкевича. Присущее этому человеку "идеальное", мечтательное отношение к действительности и недостаточность его практических свершений вовсе не мешали, по мнению Анненкова, видеть в Станкевиче "идеал правды и чести", выразителя лучших духовных стремлений общества, ибо "на высокой ступени нравственного развития личность и характер человека равняются положительному труду, и последствиями своими ему нисколько не уступают". {П. В. Анненков. Н. В. Станкевич. Переписка его и биография. М., 1857, стр. 5.} Такая постановка вопроса имела для Анненкова весьма актуальный подтекст. В той идейной борьбе, которую Анненков, В. П. Боткин и их друзья вели против революционной демократии, Станкевич был объявлен их "молодостью", предтечей и союзником. Обвиняя. своих противников в грубом материализме, в неспособности постигнуть истинную природу духовных исканий человека и тонкую сферу художественного творчества, Анненков пытался истолковать обаятельную, артистическую личность Станкевича как вероятного антагониста тех самых начал, против которых воюет современная либерально-дворянская идеология. Анненков высоко поднял личность Станкевича. Но идейно-полемическая заданность его либеральной концепции определенно суживала значение той большой работы, которую он проделал. {См.: Б. М. Эйхенбаум. Наследие Белинского и Лев Толстой.- "Вопросы литературы", 1961, No 6, стр. 139-144.}

   Очерк Анненкова сразу же обратил на себя внимание и вызвал два совершенно различных отклика. Первый из них появился на страницах "Библиотеки для чтения". Автор обширной статьи И. Льховский подверг резкой критике предложенную Анненковым оценку личности Станкевича и выдвинул свою нигилистическую концепцию. И. Льховский причислил Станкевича к праздным- эпикурейцам, сибаритствующим эгоистам; жизнь его будто бы "осталась совершенно бесплодной", ибо господствующей целью этой жизни "становилось не служение человечеству, как он думал, а всестороннее и полное наслаждение". {"Библиотека для чтения", 1858, No 3, отд. "Критика", стр. 38-39.}

   С развернутым ответом на эту статью выступил в "Современнике" Добролюбов. Не составляло большого труда вскрыть ошибочность антиисторических взглядов И. Льховского. Добролюбов это сделал с присущим ему блеском. В то же время он хорошо понимал, что Анненков, как и Тургенев в своей мемуарной заметке, ограничивался, в сущности, лишь морально-психологическим толкованием личности Станкевича. Такой угол зрения был явно недостаточен для анализа столь сложного явления, как Станкевич, и обрекал обоих авторов на оценки, заведомо односторонние и Поверхностные. Правильно оценить личность Станкевича значило для Добролюбова понять этот характер прежде всего в его возможностях. Конечно, пишет он, Станкевич как натура по преимуществу созерцательная не мог окунуться в практическую деятельность и произвести переворот в положении общества. Но при других условиях возможности, заложенные в характере этого человека, раскрылись бы совершенно по-иному. "Ясно, что при обстоятельствах, менее благоприятных для спокойного саморазвития и самосовершенствования, при существовании непосредственных враждебных столкновений с миром, Станкевич не побоялся бы отстаивать свои убеждения и действовать против злых в пользу добрых: в этом он умел находить... собственное наслаждение". {Н. А. Добролюбов. Николай Владимирович Станкевич. - Полн. собр. соч., т. 3. М., 1936, стр. 73.} Иными словами, при определенных условиях Станкевич, по мысли Добролюбова, способен был бы стать на путь борьбы с социальной несправедливостью. Эту мысль поддержал и Герцен в "Былом и думах": "Такой даровитый русский, как Станкевич, не остался бы надолго "мирным"". {А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. 9. М., 1956, стр. 41.}

   Для критика "Библиотеки для чтения" единственным критерием нравственного достоинства и исторической значимости того или иного деятеля является та мера практической пользы, которую он принес обществу. Добролюбов убедительно показывает несовершенство этого критерия. Он отмечает: "Это точно так же односторонне, как и суждение о человеке по одним его намерениям и убеждениям: одно слишком субъективно, другое совершенно объективно". {Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 73.} Логика рассуждения у Добролюбова такова. Польза от человеческих действий происходит отнюдь не всегда там, где на нее рассчитывают, и люди далеко не всегда предполагают общую пользу, обделывая свое "полезное дельце". Совершая по видимости полезное дело, иные деятели преследуют при том вполне небескорыстные цели - например, прослыть защитниками просвещения, поборниками справедливости и т. д. "Но, переменись завтра обстоятельства,- они первые восстанут против того, что еще недавно защищали". {Там же, стр. 74.} Польза, приносимая такими людьми, тем не менее едва ли способна возвысить их нравственное достоинство и дать им право на общественное уважение.

   Открыто полемизируя с прямолинейно-утилитарной точкой зрения И. Льховского и отвергая его вульгарные нападки на книгу Анненкова, Добролюбов вместе с тем видел серьезные изъяны и в ее концепции, равно как и в близкой к ней концепции Тургенева.

   Этическая теория, которую защищали либерально-дворянские идеологи 1850-х годов, основывалась на представлении о том, что человек, верный своей нравственной позиции, должен уметь отречься от земных благ во имя "железных цепей долга". Эту мысль отчетливо выразил Тургенев в повести "Фауст", на которую достаточно откровенно намекает Добролюбов в своей статье о Станкевиче. Человек живет не для радости и наслаждения, а для жертв во имя нравственного долга. С позиций "разумного эгоизма" Добролюбов отвергает такую пессимистическую философию. Влечение к счастью - естественная потребность человека и вполне соответствует его природе. Критик подтверждает свою мысль анализом личности Станкевича: "Никто не скажет, что он был дурным человеком,- пишет он, - следовательно, отсутствие страданий, внутренней борьбы и всяких душевных мук происходило в нем просто от гармонии его существа с требованиями чистой нравственности". {Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 67.}

   Этот тезис имел особенно важное значение для Добролюбова, поскольку он был направлен против полярных точек зрения Анненкова - Тургенева и Льховского. Признавая, что Станкевич не означил свою жизнь "положительным трудом", Анненков, однако, оправдывал его тем, что личность и характер человека на высокой ступени нравственного развития равняются "положительному труду" и своими последствиями ему нисколько не уступают. Добролюбов же, полагая, что Станкевич вовсе не нуждается в оправдании, ставит вопрос в несколько иной плоскости. Человек честный и нравственный, хотя и не озаривший свою жизнь каким-нибудь замечательным деянием, достоин сам по себе всяческого уважения в обществе,- достоин именно за свою честность и нравственность. "Даже натура чисто созерцательная, не проявившаяся в энергической деятельности общественной, но нашедшая в себе столько сил, чтобы выработать убеждения для собственной жизни и жить не в разладе с этими убеждениями, - даже такая натура не остается без благотворного влияния на общество именно своею личностью". {Там же, стр. 74.} Отказываясь от абстрактной морально-психологической оценки личности Станкевича, характерной для Анненкова - с одной стороны и Льховского - с другой, Добролюбов противопоставляет им обеим свой метод решения сложной "проблемы Станкевича".

   Эта проблема, как уже указывалось, некоторыми своими существенными гранями включалась в споры вокруг идейного наследия 30-40-х годов. В представлении Добролюбова и Чернышевского люди типа Рудина - безвольные, постоянно рефлектирующие, не способные сочетать слово и дело - вовсе не единственные представители этого наследия. Кроме Рудиных русская действительность 40-х годов выдвинула Совершенно новый тип общественного деятеля - такого, как Белинский, - борца, практика, революционера. К какому же общественно-психологическому типу тяготеет Станкевич? Дворянские либералы пытались объявить себя его духовными наследниками. Добролюбов, разумеется, хорошо понимал различия между Белинским и Станкевичем. И однако же революционная демократия отнюдь не считала возможным ставить знак равенства между Станкевичем и либералами. Его замечательные душевные качества: цельность натуры, безукоризненная честность, принципиальность - словом, многое в его духовном облике весьма импонировало революционным демократам и, с их точки зрения, содержало в себе огромный идейный потенциал.

   Исторически правильная оценка личности Станкевича состояла также и в том, чтобы не допустить преувеличения ее роли. На восторженно-панегирический тон иногда сбивался Анненков, стремившийся объявить Станкевича наставником Белинского. Предостерегая от "преувеличенных похвал" Станкевичу, Добролюбов писал: "Если бы кто-нибудь стал превозносить Станкевича выше меры, стал бы уверять, что он был главою кружка, что от него заимствовано все, что было хорошего у его друзей; если бы кто-нибудь стал приписывать великое, мировое значение его беседам с друзьями и возводить его в гении и благодетели человечества, тогда, конечно, было бы отчего в отчаянье прийти и даже, пожалуй, ожесточиться". {Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 63.}

   Очень важно понять место исторического деятеля в кругу своих современников. Но не менее важно уяснить, что представлял собой этот круг - характер его деятельности, его идеалы и стремления.

  

  

   Дом профессора М. Г. Павлова на Дмитровке, в котором поселился Станкевич по приезде в Москву, стал главным местом встреч членов его кружка. Вот несколько строк из неопубликованного отрывка воспоминаний Константина Аксакова: "В 1832 году лучшие студенты собирались у Станкевича. Это были все молодые люди, еще в первой поре своей юности. Некоторые из них даже не имели права назвать себя юношами. Товарищество, общие интересы, взаимное влечение связывали между собою человек десять студентов. Если бы кто-нибудь заглянул вечером в низенькие небольшие комнаты, наполненные табачным дымом, тот бы увидел живую, разнообразную картину: в дыму гремели фортепианы, слышалось пение, раздавались громкие голоса; юные, бодрые лица виднелись со всех сторон; за фортепианами сидел молодой человек прекрасной наружности; темные, почти черные волосы опускались по вискам его, прекрасные, живые, умные глаза одушевляли его физиономию..." {Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР, ф. 3, оп. 7, д. No 29, л. 1. Далее сокращенно: ПД.}

   Кружок Станкевича возник зимой 1831-1832 годов. Первоначально в него входили: Николай Станкевич, Януарий Неверов, Иван Клюшников, Василий Красов, Сергей Строев, Яков Почека, Иван Оболенский. В 1833 году состав кружка претерпел изменения. Выбыл в связи с переездом в Петербург ближайший друг Станкевича Я. М. Неверов. Но зато кружок, пополнился значительной группой молодых людей. В их числе - Виссарион Белинский, Константин Аксаков, Александр Ефремов, Александр Келлер, Алексей Топорнин, Осип Бодянский, Павел Петров. А еще позже, в 1835 году - Василий Боткин, Михаил Бакунин, Михаил Катков, Каетан Коссович.

   Периодом наиболее интенсивной жизни кружка можно считать 1833-1837 годы, до отъезда Станкевича за границу. Хотя кружок продолжал формально существовать и позднее, он уже стал утрачивать свое влияние, участники его собирались уже не так регулярно, {Брат поэта, Александр Станкевич, рассказывает в своих неопубликованных воспоминаниях о Каткове: "После отъезда Н. В. Станкевича за границу в 1837 году его дружеский кружок еще оставался на некоторое время в Москве и чаще всего сходился у Вас. Петр. Боткина. У последнего появлялись, спорили, беседовали и читали разные литературные новости лица из бывшего кружка Станкевича: Белинский, Клюшников, М. А. Бакунин, А. В. Кольцов, когда по временам проживал в Москве для своих дел" (Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, М., 7310/4, 2. Далее ссылки на этот архив даются сокращенно: ЛБ).} все сильнее начинали сказываться центробежные силы. С отъездом осенью 1839 года Белинского в Петербург кружок фактически прекратил существование.

   Совершенно несостоятельно традиционное представление о кружке Станкевича, согласно которому его участники были отвлечены от интересов современной общественной жизни и исключительно сосредоточены на решении абстрактных философских и эстетических проблем. Пересмотр этой традиционной версии начался в специальной литературе, {См.: В. С. Нечаева. В. Г. Белинский. Учение в университете и работа в "Телескопе" и "Молве". М., 1954, стр. 177-202; М. Поляков. Виссарион Белинский. Личность - идеи - эпоха. М., 1960, стр. 93-127.} но не доведен до конца ввиду недостаточной изученности материалов.

   Кружки Герцена и Станкевича были различны по составу и преобладающему направлению интересов их участников. В одном случае действительно превалировал интерес к политике, в другом - к философии и эстетике. Но политика вовсе не была изолирована от философии, как философия отнюдь не мешала интересоваться политикой. И сам Герцен достаточно определенно высказывался в том смысле, что между обоими кружками было немало общего.

   Кружок Станкевича возник в тяжелой политической атмосфере 30-х годов, в условиях, когда мысль передовых русских людей напряженно искала выхода из того тупика, в который завела страну торжествующая реакция. Что же дальше? Какими путями пойдет развитие России? - вот главные вопросы, от которых не мог уйти ни один честный, мыслящий человек. Но силы прогрессивно настроенных людей были рассредоточены, не организованы. Угроза свирепых репрессий, доносительство, предательство - все это давило сознание и парализовало волю к действию, к борьбе. Вот как Герцен оценивал политическую обстановку России тех лет: "Первые десять лет после 1825 года были страшны не только от открытого гонения всякой мысли, но от полнейшей пустоты, обличившейся в обществе; оно пало, оно было сбито с толку и запугано. Лучшие люди разглядывали, что прежние пути развития вряд возможны ли, новых не знали. Серое, осеннее небо тяжело и безотрадно заволокло душу". {А. И. Герцен. Былое и думы. - Собр. соч. в тридцати томах, т. 9, стр. 288.}

   И тем не менее в сознании общества подспудно вызревали процессы, отражавшие нарастающее напряжение общественно-политической жизни в стране. Один только 1830 год ознаменовался такими событиями, как Июльская революция во Франции, восстание в Польше, холерные бунты. Каждое из них имело огромный резонанс в России и было чревато весьма важными последствиями. Постепенно начинало расковываться общественное сознание. "Вольномыслие" проникало в самые различные сферы общества, в университеты, в журналистику, в литературу. Люди стали искать ответы на острые вопросы, каждодневно выдвигаемые жизнью. Испуг, вызванный страшными правительственными репрессиями 1825-1826 годов, ослабевал. У людей обострилась потребность более тесного общения друг с другом: разговаривать, обмениваться мнениями, спорить. На рубеже 20-30-х годов возникает множество различных кружков - политических, философских, литературных. В 1827 году была учинена расправа с кружком братьев Критских, а в 1831-м раскрыто "тайное общество Сунгурова"; в конце 1829 года Белинский создает так называемое "Литературное общество 11-го нумера", в 1830 году студент Московского университета И. А. Оболенский подает мысль об организации "Дружеского общества", а в следующем году ее осуществляет Я. Неверов, в этом кружке участвует и Станкевич. Почти одновременно с кружками Герцена и Станкевича создается кружок Н. Селивановского. Каждый из этих кружков был сам по себе характерным явлением русской общественной жизни. И все вместе они свидетельствовали об очень серьезных глубинных процессах, в ней происходивших.

   Подавляющее большинство участников всех этих кружков составляли студенты или бывшие студенты Московского университета. В начале 30-х годов существенно обновилась атмосфера студенческой жизни. Произошли изменения в социальном составе воспитанников университета: появилась среди них заметная прослойка детей мелких чиновников, купцов, мещан, духовенства. Эти люди принесли с собой в студенческие аудитории новые интересы и запросы. Скуку, которую испытывала молодежь от иных профессорских лекций, она возмещала самообразованием и шумными спорами, дискуссиями по самым различным вопросам. Пробуждалась общественная жизнь, возникало понятие студенческого товарищества. "...Мы мало почерпнули из университетских лекций и много вынесли из университетской жизни, - вспоминал об этих годах Константин Аксаков. - Общественно-студенческая жизнь и общая беседа, возобновлявшаяся каждый день, много двигали вперед здоровую молодость..." {К. Аксаков. Воспоминание студентства, стр. 10.}

   Кружок Станкевича представлял собой одно из характерных явлений духовной жизни России 30-х годов. Хотя предметом споров на собраниях кружка были преимущественно вопросы философские и эстетические, в их обсуждение привносилось горячее дыхание истории, в них отражались раздумья о современном положении России и ее завтрашнем дне. "Все были исполнены веры в свои благородные стремления, - писал Чернышевский, - надежд на близость прекрасного будущего". {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 197.} Философия рассматривалась в кружке как основа общего взгляда на мир. Это объясняет ту необыкновенную запальчивость, с какой спорили о, казалось бы, самых частных и отвлеченных положениях системы Шеллинга или Канта. Уже отмечалось, что кружки Станкевича и Герцена вовсе не были так уж изолированы один от другого. Члены этих двух кружков нередко общались между собой. Происходившее на собрании одного кружки вскоре становилось достоянием другого. Я. И. Почека, например, друг Станкевича, был одновременно близок к Герцену. Кроме того, участники обоих кружков нередко встречались с членами политического, конспиративного кружка Сунгурова. В марте 1831 года Почека вместе с Костенецким, Лермонтовым, Герценом и другими студентами оказался участником знаменитой "маловской истории", едва не закончившейся исключением из университета всей этой группы. Когда было раскрыто "тайное общество" Сунгурова, Неверов вместе с несколькими своими товарищами навестил арестованных в Спасских казармах, собирал деньги для них. Позднее власти перлюстрировали письмо одного из сунгуровцев, в котором тот, называя Неверова "товарищем, другом", благодарил его за сердечное участие и помощь попавшим в беду людям. Чудо спасло Неверова от серьезного наказания.

   Повседневная жизнь сталкивала Станкевича и его друзей с очень сложными проблемами современной действительности, к которым они не могли оставаться равнодушными. Среди студенческой молодежи, по словам Герцена, распространялась "ненависть ко всякому насилию, к всякому правительственному произволу". {А. И. Герцен. Полн. собр. соч. в тридцати томах, т. 10. М., 1956, стр. 318.} Настроения политического вольномыслия охватывали все более широкий круг людей. Члены различных кружков осторожно, но упорно расширяли свои связи, особенно со студенческой молодежью. Я. Костенецкий, осужденный по делу сунгуровского кружка, рассказывал в своих воспоминаниях, что он был в дружеских отношениях с Я. И. Почекой, И. А. Оболенским, а также "довольно знаком" со Станкевичем, "бывая у него на квартире у профессора Павлова". {"Русский архив", 1887, No 1, стр. 111.} Не "был", а "бывал" - значит, неоднократно!

   В мае 1833 года Костенецкий послал из Ставрополя, с дороги в ссылку на Кавказ, письмо своим бывшим товарищам по университету, в котором упоминал Станкевича, Почеку, Оболенского, Сатина, Неверова, Кетчера и других своих друзей. {Центральный государственный исторический архив Октябрьской революции, ф. III Отделения, 1 экспедиции, 1833 г., д. No 150, лл. 13-18 об. Далее сокращенно: ЦГАОР.} Письмо это было доложено Бенкендорфу, {Генерал-лейтенант Лесовский доносил Бенкендорфу: "означенные Почека, Станкевич, Сатин и Огарев, хотя есть люди молодые, но... отлично образованы и хорошей нравственности, и они... с прискорбием видят, что подверглись высочайшему замечанию чрез одно токмо письмо Костенецкого, с коим совершенно не участвовали во вредных его замыслах, и даже не имели особенно коротких связей с ним, кроме того, что были товарищами ему по университету" (ЦГАОР, ф. III Отделения, 1 экспедиции, 1833 г., д. No 150, лл. 82 об. - 83). А в другом донесении Лесовского Станкевичу давалась следующая характеристика: "Станкевич Николай, студент Московского университета, сын воронежского помещика, отставного поручика; отличается превосходными успехами по всем предметам проходимых им наук; скромный, и ни в дурном поведении, ни в каких-либо предосудительных поступках и намерениях замечен не был" (там же, лл. 20 об. - 21).} а он в свою очередь сообщил о нем царю. Николай I счел весьма предосудительным самый факт общения студентов с "государственным преступником", а судя "по откровенности, с коею Костенецкий объясняет им свои преступные меры и вредные замыслы", пришел к выводу, что "лица сии более или менее должны быть знакомы с оными". {ЦГАОР, ф. III Отделения, 1 экспедиции, 1833 г., д. No 150, лл. 37-38.} Царь приказал вызвать студентов, сделать им соответствующее внушение и потребовать от них "решительно прекратить всякие сношения с Костенецким и прочими его соучастниками", а кроме того, за ними учредить "строгий надзор". Студенты также были вызваны к жандармскому генералу, который вытребовал у них письменные обязательства не иметь никогда больше дела с Костенецким и другими "государственными преступниками". В этом же архивном деле хранится текст обязательства, подписанного Станкевичем. {Там же, л. 58а. В деле Костенецкого имя Станкевича упоминается довольно часто. Между прочим, в перехваченном письме Костенецкого обращает еще на себя внимание одна любопытная деталь. Он сообщает, что по пути на Кавказ останавливался в Воронеже, где почти каждый день бывал у советника Федорова, имея "от Станкевича рекомендательное письмо".}

   К этому времени относится начало активного участия Белинского в кружке Станкевича. По свидетельству Неверова, Станкевич заинтересовался Белинским, как только узнал об исключении его из университета за какую-то пьесу, "сюжетом которой было злоупотребление владетельного права над крестьянами". {"Литературное наследство", No 56. М., 1950, стр. 100. Разумеется, речь здесь идет о трагедии "Дмитрий Калинин".} Так состоялось их знакомство, вскоре переросшее в тесную дружбу.

   Кружок Станкевича сыграл видную роль в духовном развитии русской интеллигенции 30-40-х годов. Участники этого кружка принадлежали к тому поколению, которое пережило в детстве, катастрофу 14 декабря 1825 года и было ею разбужено. Сам Станкевич причислял себя к людям, "воспламененным идеями". {"Переписка Н. В. Станкевича (1830-1840)". М., 1914, стр. 286. Далее ссылки на это издание даются сокращенно: "Переписка Станкевича".} Впрочем, какими именно - он не уточнял. Идейное развитие Станкевича шло трудными и сложными путями. Семнадцатилетним юношей он пишет стихотворение "Избранный" и пытается воспеть в нем твердую, сильную самодержавную власть, с которой неразлучны "правда, милость и закон". Но то были еще наивные заблуждения юности, от которых Станкевич быстро освободился.

   Умный и наблюдательный Станкевич очень скоро понял беспочвенность своих иллюзий. Им на смену пришли тревожные раздумья о трагических противоречиях современности. Достаточно полистать переписку Станкевича, чтобы реально представить себе тот сложный эмоциональный мир, в котором он начинает жить вскоре после переезда в Москву. Мягкий и деликатный по натуре, Станкевич, однако, не может скрыть своего возмущения всеобщим падением нравов, повсеместно наблюдаемым им великосветским хамством и торжеством фарисейской морали. "Если хочешь быть принятым с почестью, - пишет он Неверову, - вооружись медным лбом, отращивай пузо, заводись хозяйством и веди стороною дело о скуке жизни холостой". {Письмо от 11 мая 1834 г. - "Переписка Станкевича", стр. 286.} Жизнь прекрасна, но она неустроенна и таит в себе множество бед и несправедливостей. И Станкевич верит, что скоро все образуется и станет на свое место.

   Общественные идеалы Станкевича все еще крайне смутны, неопределенны. Размышляя о непорядках современной жизни, о несовершенстве общественной морали, он пытается доискаться причин, корней этих явлений. И это ему далеко не всегда удается. Он мыслит категориями абстрактно-моралистическими. Желая устранения несправедливости и стремясь к "идеалу общества", он полагает, что можно ускорить решение этих проблем, если подумать о средствах ослабить эгоизм в людях и пробудить в их душах стремление к более нравственной жизни. Усилить это стремление, как ему кажется, может религия. Философия истории Станкевича идеалистична. Он не видит истинных рычагов, способных воздействовать на развитие общества. Но вместе с тем он высказывает временами глубокие идеи, свидетельствующие о том, как интересно и плодотворно эволюционировала его политическая мысль. Говоря, например, о том, что правительство "старается охранить народ от гражданских свобод", он добавляет: не лучше ли было бы позаботиться, чтобы "народ сам стал думать, сам искать средств к своему благосостоянию!" {Письмо к М. А. Бакунину от 25 сентября 1835 г. - "Переписка Станкевича", стр. 573.} Правда, полагает он, сознание народа еще не соответствует необходимому уровню, но его можно поднять "образованием", и вообще надо заняться воспитанием народа "наукою, искусством, религиею". Многим людям, рассуждает Станкевич, подобный вывод может показаться нереальным, слишком "мечтательным", поскольку до сих пор не было таких прецедентов в истории; однако, замечает он далее, история никогда не стоит на месте, "в каждом веке бывает то, чего никогда не бывало, и я уверен, что будет то, о чем никто и не думает". {Там же, стр. 574.}

   Станкевич мучительно переживал дисгармонию мира, трагические противоречия между человеком и действительностью. Эти вопросы все чаще привлекали к себе внимание членов кружка. Большинство из них сходилось на мысли о необходимости нравственного воспитания общества. На начальном этапе существования кружка его участников объединяло стремление к изучению наук, к постижению неких отвлеченных философических истин. Сам Станкевич свидетельствовал: "Интерес наук умалился с верою в решение высочайших вопросов". {Там же, стр. 293.} Это было написано в октябре 1834 года. Отныне "высочайшие вопросы" стали играть все более важную роль в сознании участников кружка Станкевича. Прежде их занимала только истина, теперь она уже совмещается с понятием добра. В том Же письме к Неверову Станкевич продолжает: "Этот интерес принял другой оборот, я ищу истины, но с нею и добра. История обещает мне много, как для одной, так и для другого". Апелляция к истории здесь очень характерна. Она свидетельствовала о том, что теоретические интересы членов кружка становились более заземленными, наполнялись реальным общественным содержанием.

   Я. Неверов в неопубликованном мемуаре о Станкевиче говорит, что его друг, не будучи "записным политиком и резонером", не был, однако, чужд раздумьям относительно "общественного, гражданского устройства народов". {ГИМ, ф. 372, д. No 22, л. 29 об.} В кружке ревностно защищалась идея свободы человеческой личности. Условия крепостнической России давали обильный материал для раздумий об отсутствии необходимой гармонии между личностью и обществом. Белинский и Герцен находили в этом пункте пересечение главных противоречий, органически присущих феодально-помещичьему строю. Станкевич же и большинство других членов его кружка пытались осмыслить эту проблему с позиций абстрактно-гуманистических. Неверов рассказывает, как однажды на вечере у Фроловых - это было в Берлине - зашел спор о некоторых очень острых вопросах внутреннего положения России, о "преимуществах народного представительства в государстве, о всесословном участии народа в несении государственных повинностей и о доступе ко всякой государственной деятельности". Когда поздно вечером Станкевич вместе с Тургеневым и Неверовым вернулись домой, он под впечатлением этого спора обратился к ним с таким замечанием: "Председательница беседы забывает, что масса русского народа остается в крепостной зависимости и поэтому не может пользоваться не только государственными, но и общечеловеческими правами; нет никакого сомнения, что рано или поздно правительство снимет с народа это ярмо,- но и тогда народ не может принять участия в управлении общественными делами, потому что для этого требуется известная степень умственного развития, и поэтому прежде всего надлежит желать избавления народа от крепостной зависимости и распространения в среде его умственного развития. Последняя мера сама собою вызовет и первую, а потому, кто любит Россию, тот прежде всего должен желать распространения в ней образования". При этом, сообщает далее Неверов, Станкевич "взял с нас торжественное обещание, что мы все наши силы и всю нашу деятельность посвятим этой высокой цели". {"И. С. Тургенев в воспоминаниях Я. М. Неверова". - "Русская старина", 1883, No 11, стр. 419.}

   Кружок Станкевича объединял людей, отнюдь не одинаковых по темпераменту и уровню своего духовного развития, по степени зрелости своего общественного самосознания. Разумеется, особое место занимал в кружке Белинский, побуждавший своих друзей быть более восприимчивыми к живым социальным проблемам современности и более независимыми, смелыми в своем отношении к различным явлениям российской действительности. Нельзя сказать, чтобы эти старания Белинского вполне увенчались успехом, но они, во всяком случае, не были безрезультатными. Вспоминая много лет спустя свое участие в кружке Станкевича, К. Аксаков писал: "В этом кружке выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир". {К. Аксаков. Воспоминание студентства, стр. 17.}

   Станкевич верил в могущество мысли И ее Неограниченную способность прокладывать новые пути в развитии человеческого общества. Но, уповая на разум, Станкевич, как и некоторые просветители, не находил и не искал в обществе той реальной силы, которая могла бы осуществить предначертания разума. В этом состояла своего рода "духовная драма" Станкевича, как и многих других передовых людей его поколения.

   Своеобразие же Станкевича и отличие от других членов его кружка - например, К. Аксакова, Неверова, Клюшникова - состояло в том, что он настойчиво, методично искал путей практического приложения своих теоретических идей. "Станкевич постоянно говорил... о долге служить человечеству, - свидетельствует в своей неопубликованной мемуарной заметке Неверов, - и служить ему несмотря на свою болезнь и страдания, служить своею мыслию, той духовною жизнью, которую он вдыхает во все лица, с ним сближающиеся, тем обобщением всех чисто человеческих интересов, на которые его богатая натура всегда отзывалась так громко". {ГИМ, ф. 372, д. No 22, л. 228 об.}

   Теоретическая мысль, сколь бы могущественной она ни казалась, никогда не играла для Станкевича самоценную роль. Он рано увлекся философией, изучал ее всю жизнь и видел в этой науке ключ ко всем тайнам мироздания. Но вот характерное его признание в письме к Неверову: "...Философию я не считаю моим призванием; она, может быть, ступень, через которую я перейду к другим занятиям..." {Письмо от 2 декабря 1835 г. - "Переписка Станкевича", стр. 341.} Он убежден, что философия заставит его "с большим жаром изучать историю и искусство" и все это вместе подготовит его к тому, чтобы в надлежащее время заняться "делом". Этот мотив проходит через множество писем Станкевича.

   "Душа просит воли, ум - пищи, любовь - предмета, жизнь - деятельности". "...Потребность деятельности не дает мне покоя". "Судьба вечно мне мешает заняться делом, в то время, когда я чувствую особенную охоту к деятельности". {Письма к Я. М. Неверову от 18 мая 1833, 11 декабря 1834, 13 октября 1835.- Там же, стр. 218, 303, 332.} "Потребность гражданской деятельности начинает сильно тревожить меня", {Письмо к М. А. Бакунину от 15 ноября 1835 г.- Там же, стр. 586.} и т. д. Станкевича, как и некоторых других членов кружка, постоянно мучило сознание неполноценности их образа жизни.

   В 1835 году в одном из писем к Бакунину он без всяких околичностей пишет: "Жаль, что небольшое общество наше, несмотря на все свои благие намерения, страдает одним неисцелимым недугом - тоскою и недоверчивостью к жизни, не то - мы бы сделали больше!" {"Переписка Станкевича", стр. 586.} Стать ближе к жизни, глубже понять ее потребности, с большим доверием относиться к ней - вот на чем все чаще настаивал Станкевич, ибо действительность, по его мнению, "есть поприще настоящего, сильного человека". {Письмо к Бакунину от 21/9 января 1838 г. - Там же, стр. 650.}

   Среди друзей Станкевича глубже и вернее всех понимал его Белинский. Он высоко ценил его, видел его слабые стороны и вместе с тем отдавал себе отчет в том, что Станкевич вовсе не то же самое, что К. Аксаков, Бакунин или Клюшников, и прежде всего потому, что он "всегда носил в душе... живую потребность выхода в простую, нормальную действительность". {Письмо к Станкевичу от 5-8 октября 1838 г. - Полн. собр. соч., т. 11, стр. 307.} А это служило для Белинского одним из самых важных критериев в оценке человека.

  

  

   Кружок Станкевича пытался выработать целостное мировоззрение. Существенная роль в этом отношении предназначалась философии.

   Духовное развитие самого Станкевича было необыкновенно интенсивным, стремительным. Через профессора М. Г. Павлова и особенно Н. А. Мельгунова он познакомился с "любомудрием" и пережил кратковременное увлечение всем характерным для него комплексом философско-романтических идей. Одновременно его захватил поэтически восторженный идеализм Шеллинга. В марте 1835 года он сообщает Неверову, что раз в неделю, вместе с Клюшниковым, читает Шеллинга: "Мы хотим непременно вполне понять его, ясно увидеть ту точку, до которой мог дойти ум человеческий в свою долговременную жизнь". {"Переписка Станкевича", стр. 317.}

   Станкевич всегда был убежден, что занятия философией - Необходимая и обязательная ступень к любому другому роду духовной деятельности. Философия - "главное дело". Он готов признать, что всякое научное познание кажется ему односторонним, если оно не пронизано светом философской мысли. Например, изучая историю, он интересуется ею прежде всего как "философской задачей". С другой стороны, философия без истории - ничто, "знание будет слишком сухо и мертво". "С единством идей, - пишет он Бакунину, - надобно соединить разнообразие фактов - вот идеал знания; тогда оно будет поэзиею". {Письмо от 15 ноября 1835 г. - "Переписка Станкевича", стр. 587.} Своему другу Т. Н. Грановскому Станкевич советует не ограничиваться подобно большинству ученых лишь собиранием и систематизацией фактов, а "одушевить науку одною светлою идеею". {Письмо от 14 июня 1836 г. - "Переписка Станкевича", стр. 447.} Под этим углом зрения Станкевича начинает интересовать Гегель. Он переводит и публикует в "Телескопе" (1835, No 13-15) обширную статью французского философа Жозефа Вильма "Опыт о философии Гегеля". Его сейчас особенно занимает вопрос о том, как соотносятся между собой познавательные возможности ума и чувства и какую роль в этом отношении играет вера, религия. Станкевич пишет специальную статью, до нас не дошедшую, - "О возможности философии как науки", в которой все эти вопросы должны были быть осмыслены.

   Станкевич был горячей, увлекающейся натурой. Разочаровавшись в одной философской системе, он тут же с жаром обращался к другой. Между Шеллингом и Гегелем он пережил еще два увлечения- Кантом и Фихте. Но каждое из этих увлечений было быстротечным. Как он сам писал: "система сменялась системою". Восхищаясь глубиной теоретических прозрений немецких мыслителей, Станкевич, однако, никогда не испытывал перед ними того ученического трепета, который был присущ, например, его другу Бакунину. Высоко ценя Канта и особенно Гегеля, Станкевич никогда не считал их системы абсолютно истинными, но видел в них лишь одну из ступеней познания. К концу своего жизненного пути он все больше стал понимать односторонность немецкой идеалистической философии, ее абстрактность, неприменимость многих ее выводов к практическим проблемам действительности.

   В философии его занимает не система, а прежде всего метод. Именно метод познания мира, постижения истины, метод решения вопросов представляется ему наиболее характерным выражением новейших достижений философии, человеческого ума.

   Бакунин однажды сказал о Станкевиче, что он "был идеалист, но сам проклинавший свой идеализм"