Станкевич Николай Владимирович - С. Машинский. Кружок Н. В. Станкевича и его поэты

ко-патриотическими стихами, в которых, однако, глубже и выразительнее, чем у Станкевича, звучат гражданские, вольнолюбивые мотивы. Самое раннее из известных нам его стихотворений - "Куликово поле", посвященное Станкевичу. Столкновение "русской силы" с ордами Мамая интерпретируется поэтом как борьба "тиранства и свободы". Все стихотворение выдержано в традициях гражданского романтизма начала 20-х годов, с характерной для него героической патетикой, патриотически окрашенной лексикой и фразеологией:

  

  

  И он вскипел, упорный бой;

   Сразилися тиранство и свобода;

   И ты, любовь российского народа,

   Носился здесь, воинственный Донской!

   Ты здесь летал, виновник ополченья,

   Для милой родины, при зареве сраженья!..

  

   ...Благословен твой подвиг незабвенный

   Для родины несчастной, угнетённой!

   Хвала тебе! Прекрасен твой удел!

  

   В этом стихотворении нет прямой зависимости от рылеевской думы "Дмитрий Донской". Но общим своим колоритом оба произведения несомненно близки между собой. Можно с уверенностью предположить, что дума Рылеева была хорошо известна Красову и, может быть, даже послужила ему образцом. {См.: М. Поляков. Виссарион Белинский. Личность - идеи эпоха. М., 1960, стр. 561.}

   Героико-патриотические, вольнолюбивые мотивы выражены и в ряде других стихотворений Красова - "Булат", "Чаша", "Стоят паликары кругом..." Особенно примечательно стихотворение "Булат". Оно вызывает еще более непосредственные ассоциации с декабристской лирикой. Кинжал, стальной клинок, меч - характерные для нее поэтические образы-символы, обозначающие орудие мести врагам свободы и поработителям отечества. В этих традициях выдержано и стихотворение Красова. В нем воспевается "булат заветный" - "России мститель роковой". Напоминая важнейшие события национальной истории, когда булат "выручал... честь отчизны", поэт заключает стихотворение сильными поэтическими строками:

  

   Благослови булат за честь родного края!

   Он твой, родная Русь! Он твой, земля родная!

   Сподвижник вековой и чести и добра!

  

   Конечно, в этих стихах Красова мы не найдем того тираноборческого пафоса, который был свойствен, скажем, лирике Рылеева. Им не чужды и элементы книжной риторики, и некоторая даже бедность стилистических и языковых средств. Влияние традиции порой толкало молодого поэта к известному автоматизму ассоциативного мышления, однообразию изобразительных средств.

   В лирике Красова своеобразно отразились духовные искания кружка Станкевича. Будучи человеком, особенно не расположенным к отвлеченной теоретической мысли, но чутким и восприимчивым, Красов пытался по-своему выразить в стихах настроение и атмосферу, которые царили в кружке.

   Главная сфера поэзии Красова - элегическая лирика. Со времен Батюшкова и Жуковского этот жанр претерпел в русской поэзии значительную эволюцию. Расширилось ее содержание, ее герой становится психологически более емким и вместе с тем конкретным, "заземленным". В элегиях Пушкина, Баратынского, Тютчева духовный мир человека начал раскрываться через его чувства и мысль. Одновременно этот жанр в 20-30-х годах эксплуатировали многочисленные эпигоны романтизма. Они изолировали элегию от истории и современности, замкнув ее в тесных границах рефлексии и самоанализа.

   В творчестве Красова борются эти две тенденции. Они проявляются почти одновременно.

  

   Я скучен для людей, мне скучно между ними!

   Но - видит бог - я сердцем не злодей;

  

  Я так хотел любить людей,

   Хотел назвать их братьями моими,

   Хотел я жить для них, как для друзей!

   Я простирал к ним жаркие объятья,

  

  Младое сердце в дар им нес -

  

  И не признали эти братья,

  

  Не разделили братских слез!..

   А я их так любил!..

  

   Так начинается "Элегия" 1834 года - стихотворение, проникнутое глубоким гуманистическим чувством, просторное по мысли и прозрачное по своему языку и стилистике. И в том же году Красов написал "Элегию" ("Не говорите ей: ты любишь безрассудно..."), очень узкую по своему содержанию и совершенно невыразительную по своим художественным краскам. Тут и "страсти роковые", и "любовь безрассудная", и "безумная печаль", и прочие атрибуты романтической лирики.

   Эти две тенденции в Красове продолжают между собой бороться и в последующие годы. Это тоска человека, рано постигшего невзгоды жизни и напрасно ищущего тишины и покоя. Это грусть усталой души, разуверившейся в любви и пережившей крушение юношеских грез. Как писал Красов в "Стансах к Станкевичу" -

  

   Мы сожгли без сожаленья

   Юность гордую дотла;

   А надежду и волненья

   Буря жизни унесла.

  

   Лирический герой Красова тщетно ищет мировой гармонии. Он мученически несет на себе "страдальческий венец" и постоянно рефлектирует, то и дело выворачивая наизнанку свою душу. Жизнь неустроенна, несовершенна, она служит источником горестей и печалей. И лишь в одной мечте человек может обрести покой и забвение.

  

   Мечта высокая, прекрасная моя!

  

   При ней молчат жестокие сомненья,

   Мой темный путь надеждой озарен...

   О, оправдай ее, святое провиденье, -

   И брани нет, и мир преображен,

   И божеству мое благодаренье

   За жизнь мою, за день, в который я рожден;

   И мне ясней мое предназначенье,

  

  Доступней тайна бытия...

   ("Мечта" )

  

   Но стремление постигнуть жизнь приводит неожиданно к признанию бессилия и тщеты разума.

  

   И юноша, алкающий познаний,

   С челом возвышенным и полным строгих дум,

  

  Вперивший в тайны мирозданий

  

  Всеиспытующий свой ум, -

   Узрев, прекрасная, тебя перед собою,

   Постигнет сердцем он источник бытия...

   ("Она")

  

   Романтизм - это поэзия сердца. Среди поэтов кружка Станкевича Красов был всех более подвержен воздействию романтической традиции. Неутомимый поиск "тайны бытия" - один из характерных мотивов поэзии Красова, как и всех поэтов кружка. Но у Красова, в отличие от Станкевича, философские мотивы никогда не выступают обнаженно, сами по себе. Они как бы растворены во множестве лирических излияний. Красов - лирик по самой сути своего дарования. Очень ценил стихи Красова сам Станкевич, - ценил за ровность и чистоту поэтического голоса, за искренность и неподдельность лирического чувства. "Пусть мал и незаметен будет художнический талант твой, - писал он ему в 1835 году, - но эти пламенные, искренние беседы души с самим собою не сохраняют ли ее энергии, не спасают ли ее сокровища от наития тяжких житейских смут и забот?.." {"Переписка Станкевича", стр. 405.}

   Лирический герой Красова переживает разлад с людьми и временем. Его "душа скорбит", а "сердце без желаний", и он гордо стережет свое одиночество. В поэзии Красова отразились некоторые мотивы, характерные для лермонтовского творчества; в ней ощущается тот же "тайный недуг" эпохи. Его стих, конечно, уступал могучей художественной энергии автора "Демона", как отличалась его смиренная муза от мятежного пафоса великого поэта. И тем не менее кое-что роднит Красова с Лермонтовым - в содержании их творчества и его художественной форме. В 1840 году в первом же печатном отклике на "Стихотворения" Лермонтова Белинский писал: "...Талант Лермонтова не совсем одинок: подле него блестит в могучей красоте самородный талант Кольцова; светится и играет переливными цветами грациозно-поэтическое дарование Красова..." {В. Г. Белинский. Стихотворения М. Лермонтова. - Полн. собр. соч., т. 4. М., 1954, стр. 371.} Правда, пройдет немного времени и Белинский признает, что его похвалы в адрес Красова были преувеличены. Но это нисколько не снижает значение того факта, что в пору своего наибольшего расцвета творчество Красова вызывало в сознании Белинского такие живые и непосредственные ассоциации с именем одного из самых больших поэтов России. К концу 30-х годов Красов был уже известным поэтом. В той же рецензии на книгу "Стихотворений" Лермонтова Белинский отмечал, что талант Красова "давно уже признан публикой", а его произведения могут быть "громко хвалимы". {Там же, стр. 374.}

   Много и плодотворно работал Красов в жанре русской песни. Это нелегко было делать в годы, когда получило широкое признание имя Кольцова. Красов создавал свои песни, опираясь в одних случаях на литературную, в других - на живую народно-поэтическую традицию. Конечно, он не достиг тех художественных результатов, каких добился Кольцов. Но по уровню своему его стихи не шли в сравнение с сентиментальными, лубочными стилизациями, широко хлынувшими в 30-40-е годы на страницы русских журналов.

   Наиболее интересны те песни Красова, которые написаны им па основе фольклорных мотивов (например, "Ах ты мать моя, змея-мачеха...", "Уж как в ту ли ночь...", "Со кручинушки шатаясь..."). Эти песни проникнуты неподдельным чувством, сердечностью. В них сквозит добрая улыбка, искреннее расположение к простому человеку, сочувствие к его горестям и печалям. Их отличает также строгая простота поэтической формы. Красов старается избегать каких-либо стилистических украшений, поэтических орнаментов. Точная, строгая, почти деловая строка. И в этой строгости - источник поэтичности красовской песни.

   Красов был взыскателен к форме своих стихов, к своему творчеству в целом. Ему работалось быстро и легко. В 1841 году он писал М. П. Погодину: "Если также мой рифмованный вздор Вы сочтете сколько-нибудь для себя полезным, - известите меня: в деревне, во время моих прогулок по рощам, стихи у меня родятся так же легко и нечаянно, как грибы". {"Литературная Вологда", 1959, No 5, стр. 241.} Вместе с тем Красова никогда не покидало чувство неудовлетворенности своей работой. В 1840 году у него возникла мысль издать свои стихи отдельной книжкой. В декабре этого года он пишет Белинскому, что собирается "в непродолжительном времени напечатать все свои стишонки сполна". {"В. Г. Белинский и его корреспонденты". М., 1948, стр. 119.} Это слово "стишонки" очень характерно для Красова. Истинно поэтическая душа, человек, влюбленный в поэзию, он ни в грош не ставил свои собственные стихи и относился к ним почти с полным равнодушием, особенно к ранним стихам.

   Дело в том, что 1840 год обозначил известный рубеж в эволюции поэта: он начал уходить от романтической мечтательности, присущей его прежним стихам, его поэзия начала наполняться новым, более жизненным содержанием. Этот поворот только наметился и не получил достаточного развития. Но сам Красов почувствовал его весьма отчетливо. И это подтверждается характерным примером.

   Студент Межевого института Николай Мартынов повадился было ходить к Белинскому на квартиру, писать его портрет, и однажды украл подвернувшуюся ему под руку тетрадку стихов Красова, которой критик очень дорожил. Когда Красов узнал об этом, он беззаботно отписал Белинскому весной 1840 года: "A propos, любезнейший, ты потерял мои стишонки, - очень рад; почти что благодарю тебя за это; у меня самого не поднялась бы рука на свои собственные детища, а лучше, право, если бы и вовсе их не было; они были выражением жизни слишком ненормальной, идеально-плаксивой, а поэзия, мне кажется, и во что я уверен, должна быть самым высоким счастьем здесь и самая печаль должна являться в ней как диссонанс, приведенный в полную гармонию". {"В. Г. Белинский и его корреспонденты", стр. 113.} И далее Красов просит Белинского: "если имеется у тебя мое кой-какое литературное старье, не печатай".

   Этой внутренней неудовлетворенностью своими стихами, а может быть, и неуверенностью в своих силах объясняется то, что Красов так и не отважился собрать свои стихи в отдельный сборник.

   Издатели и друзья постоянно побуждали его что-нибудь печатать, а он не торопился. А. А. Краевский выходил из себя, ожидая от Красова давно обещанных для "Отечественных записок" стихов. Наконец, бывало и так: уже послав их в редакцию, он тут же следом отправлял письмо, в котором запрещал их печатать. В апреле 1840 года Краевский писал М. Н. Каткову: "А Красову скажите, что стихотворения его получил я от Белинского, и мне кажется, он напрасно пренебрегает некоторыми из них. Они всем нравятся". {ЛБ, ф. Каткова, 40/5, л. 2 об.} Далее Краевский просит своего корреспондента передать Красову, чтобы тот не сердился за то, что он "без его позволения напечатал его пьесы", и добавляет: "право, я считал их одним из лучших украшений моего журнала". {Там же, л. 3.}

   1840-1841 годы - самые плодотворные годы в творчестве Красова. В эту пору были созданы наиболее зрелые его стихи, близкие к традициям народной поэзии и отразившие тяготение Красова к конкретности образа и страстной энергии лермонтовского стиха. К тому же времени относится примечательное письмо Красова к А. А. Краевскому, в котором он настоятельно советует издателю "Отечественных записок" не скупиться на место для стихов Лермонтова. "Что наш Лермонтов? - спрашивает он. - В последнем номере "Отечественных записок" не было его стихов. Печатайте их больше. Они так чудно прекрасны. Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по университету. Нынешней весной перед моим отъездом в деревню, за несколько дней, я встретился с ним в зале Благородного собрания - он на другой день ехал на Кавказ. Я не видел его 10 лет - и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце - так мне жаль его было. Не возвращен ли он?" {Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина (Ленинград), ф. 391.}

   Новые тенденции, наметившиеся в творчестве Красова в начале 40-х годов, не получили, как уже отмечалось, дальнейшего развития. Жизненные невзгоды, испытываемые Красовым, тяжко сказались на его литературной деятельности. Он стал писать все реже и реже. В 1841 году он сообщает Погодину о своих разнообразных замыслах - например, что у него "за душой" есть вещи "довольно серьезные" и что ему хотелось бы "кое-что сделать порядочное". {"Литературная Вологда", 1959, No 5, стр. 241.} Но всем этим намерениям не суждено было сбыться, хотя Красов после того прожил еще полтора десятилетия. Страшная нужда надорвала его физические и духовные силы. Иссякла воля, исчезла цель жизни. Лет за девять-десять до смерти он пишет одно из самых трагических своих стихотворений - "Как до времени, прежде старости...", подводящее итог всем прошлым раздумьям поэта о себе и судьбе своего поколения:

  

   Хоть и кровь кипит, у нас силы есть,

   А мы отжили, хоть в могилу несть.

   Лишь в одном у нас нет сомнения:

   Мы - несчастное поколение.

  

   Поэзия Красова и явилась поэтическим памятником этому "несчастному поколению" русской интеллигенции 1830-х годов.

  

  

   Одним из самых характерных поэтов кружка Станкевича был Иван Петрович Клюшников, литературная судьба которого сложилась наиболее драматично. Его стихи, появлявшиеся на страницах "Московского наблюдателя" и "Отечественных записок", сразу же обратили на себя внимание читателей. Но имя поэта не было известно, оно было скрыто под интригующим криптонимом "- Ѳ -". В кружке Станкевича Клюшникова за его склонность к религиозно-философическим излияниям в шутку нарекли "феосом" - то есть богом. Первой буквой этого греческого слова (фитой) он и стал подписывать свои стихи. Только близкие друзья знали, кто скрывается за этой таинственной подписью.

   Как писал позднее Я. П. Полонский, современники заинтересовались неизвестным поэтом

  

   И в "Наблюдателе" искали

   Стихов под литерой - Ѳ -.

  

   От него сохранилось около пятидесяти стихотворений, хотя написано было им более ста. Еще в конце 1838 года он писал об этом Станкевичу: "У меня пиес 100, и я их издам в хронологическом порядке. Может быть, они найдут отголосок в чьем-нибудь сердце. Друзья мои (j'en ai beaucoup {У меня их много (франц.). - Ред.}) хвалят их очень, и многие знают наизусть, но понимает их, как мне кажется, только Боткин. Это акты сознания и ресонанс всех звуков души моей, которую также не все понимают". {"Литературное наследство", No 56. М., 1950, стр. 120.} Клюшников продолжал сочинять стихи и после этого письма. В январе 1840 года Кольцов сообщал Белинскому в Петербург: "Клюшников пишет какие-то октавы и написал их пропасть; в них много соли, юмору и остроты; и кое-какие он читал нам, - очень хороши". {А. В. Кольцов. Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1958, стр. 116.} Поэт предполагал издать свои сочинения отдельной книгой, но так и не осуществил этого намерения.

   Человек очень одаренный и вместе с тем повышенной нервной возбудимости, Клюшников острее многих других своих друзей переживал трагическую пору безвременья 30-х годов. Почти вся поэзия Клюшникова - это вопль страдания измученной души, это отчаянный поиск спасения при обстоятельствах, не оставляющих никакой надежды на спасение.

   Поэзия Клюшникова, как и Станкевича, кажется лишенной острой социальной окраски. Темы тоски и печали как будто бы не получают у него общественно-исторической мотивировки и выступают в отвлеченно-лирической интерпретации. Но такое представление ошибочно. Вчитываясь в стихи Клюшникова, мы ощущаем и время, их породившее, и какие-то существенные черты духовного облика человека, их написавшего. Это чувство истории, незримо присутствующее в его поэзии, было тонко подмечено Белинским в статье о "Герое нашего времени": "После г. Красова заслуживают внимания стихотворения под фирмою - Ѳ -; они отличаются чувством скорбным, страдальческим, болезненным, какою-то однообразною оригинальностию, нередко счастливыми оборотами постоянно господствующей в них идеи раскаяния и примирения, иногда пленительными поэтическими образами. Знакомые с состоянием духа, которое в них выражается, никогда не пройдут мимо их без душевного участия; находящиеся в том же состоянии духа, естественно, преувеличат их достоинства; люди же или незнакомые с таким страданием, или слишком нормальные духом могут не отдать им должной справедливости: таково влияние и такова участь поэтов, в созданиях которых общее слишком заслонено их индивидуальностию. Во всяком случае, стихотворения - Ѳ - принадлежат к примечательным явлениям современной им литературы, и их историческое значение не подвержено никакому сомнению". {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 4, стр. 195-196.}

   Поэзия Клюшникова окрашена характерными тонами философско-романтической лирики. Ее герой - человек "больной души", он отрешен от мира, от активной жизнедеятельности, он погружен в самосозерцание и весь поглощен анализом тончайших извивов своей души. Реальной жизни, лишенной гармонии и радости, противостоит в стихах Клюшникова мир фантазий и мечты, под сень которых бежит его герой:

  

   И вот опять душа болит,

   И вот опять мечта шалит

   И лезет сдуру в мир фантазий...

   ("Элегия")

  

   Сознание лирического героя разорвано, оно все истерзано "сомнениями вековыми" и рефлексией. Вот строки из другой "Элегии", имеющей программное значение:

  

   Исхода нет, безбрежная пустыня

   Пред нами стелется; от взоров свет бежит,

   И гаснет в нас последний луч святыни,

   И тьма кругом упреками звучит.

   Проснулись мы - всё вкруг подёрнуто туманом,

   Душа угнетена сомненьем и тоской;

   Всё прошлое нам кажется обманом,

   А будущность - бесцветной и пустой.

  

   Эти стихи, столь отчетливо проникнутые лермонтовской интонацией, достаточно ясно передают мировосприятие значительной части интеллигенции 1830-х годов. Сознание трагической безысходности современного поколения, тоска по "утраченным годам", отсутствие ясного жизненного идеала, безволие и доверчивая покорность судьбе - таковы наиболее устойчивые мотивы клюшниковской лирики. Ее герой всегда поглощен лишь самим собой:

  

   . . . . . . . . .тоскою

   Душа наполнилась моя,

   Мне мир казался пустотою:

   Я в мире видел лишь себя.

   ("Мой гений")

  

   Ему нет дела до людей, которых он и близко не подпускает к своей израненной душе и своим печалям, он чувствует себя отчужденным даже от природы:

  

   Живу! в душе тоска безвыходно живет!

   Все сердцу памятны утраченные годы!

   И сердце всё грустит, и всё чего-то ждет,

   И как-то лишний я на празднике природы.

   ("Весна")

  

   В 1837-1838 годы Белинский высоко ценил Клюшникова, в его поэзии виделось ему отражение дисгармонии мира и то переходное состояние человеческого духа, которое так могуче выразил Мочалов в роли Гамлета. Отвергая традиционное толкование героя шекспировской трагедии, исходившее от Гете и Гегеля, Белинский под влиянием игры Мочалова открыл в Гамлете такие черты ею душевного склада, которые делали его человеком, чрезвычайно импонирующим современности. Слабость воли Гамлета - не органическая черта его характера, не рожденная, а следствие "распадения" - то есть того острого душевного кризиса, который герой пережил в результате своего разочарования в действительности, в людях, утраты чувства гармонии окружающего мира. Что-то "гамлетовское" ощущал Белинский и в поэзии Клюшникова.

   Но что, казалось, могло быть между ними общего? Рефлексия. В статье о романе Лермонтова Белинский подробно разъясняет свое понимание этого сложного явления. Нынешний век он называет, веком рефлексии. Безверие людей, охлаждение их к жизни - это результат "переходного состояния духа, в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет, и в котором человек есть только возможность чего-то действительного в будущем и совершенный призрак в настоящем". {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 4, стр. 253.} Человек в состоянии рефлексии, замечает далее критик, как бы "распадается на два человека, из которых один живет, а другой наблюдает за ним и судит о нем". Рефлексия есть выражение острой аналитической мысли, но вместе с тем она парализует волю человека, лишает его способности активно воздействовать на действительность.

   Рефлексией была заражена дворянская интеллигенция России 30-х годов. Поэзия Клюшникова также была симптомом этой болезни и, таким образом, сама по себе отражала важный реально-исторический факт. Вот почему Белинский до определенной поры поддерживал эту поэзию и отмечал ее положительную роль в развитии отечественной литературы.

   Но "рефлексия" - не только симптом болезни, она выражает объективную потребность времени - "эпохи общественного недуга", когда человеческое сознание особенно ранимо и восприимчиво к малейшим неурядицам жизни. Рефлексия, размышление - это законный элемент поэзии, и почти все великие поэты современности, замечает Белинский, заплатили ему дань. Недаром отдельные строки Клюшникова вызывали у критика ассоциации с Лермонтовым. Анализируя в статье "Стихотворения М. Лермонтова" своеобразие его творчества и отмечая поразительную способность великого поэта раскрывать сложность и противоречивость сознания современного человека, Белинский говорит далее: "Мы знаем одну пьесу, которой содержание высказывает тайный недуг нашего времени и которая за несколько лет пред сим казалась бы даже бессмысленною, а теперь для многих слишком многозначительна". И затем он цитирует стихотворение Клюшникова "Я не люблю тебя...". {Там же, стр. 526.}

   Клюшников тем более импонировал Белинскому, что в его лирике временами прорывалась здоровая, жизнеутверждающая интонация. Призыв к смирению и тихому страданию неожиданно сменялся верой в "свои надежды" и тоской по рано утраченному жизненному идеалу и счастью. Прекрасное стихотворение "Ночное раздумье" содержит энергичные строки, выражающие мечту о возможности иной жизни и высоком парении человеческого духа:

  

   О, беден, кто, стремясь душой к свободе,

   Раб низких нужд, оковы лобызал.

  

   Сумрачный, печальный тон лирики Клюшникова вдруг просветляется ясным, солнечным небом, веселой, говорливой волной реки, и совсем уж неожиданно для него звучат строки в "Половодье":

  

   Я люблю с простонародьем

   Позевать на божий мир;

   Я плебей - и половодье

   Для меня богатый пир.

  

   Но все-таки это если не случайные, то боковые линии в творчестве Клюшникова. Главное же его направление - именно то, которое выражало наиболее характерные черты романтической поэзии. Творчество Клюшникова отличается известным однообразием мотивов и бедностью художественно-изобразительных средств. Его поэтика формируется под влиянием окостеневшей романтической традиции, уже явно вырождавшейся в 30-е годы. Все эти "чудесные девы", "безотчетная тоска", "адские муки", "девы неземные" и т. д. воспринимались уже как книжные трафареты, лишенные живого эмоционального содержания. Клюшников мало заботился об изобразительных средствах, как и вообще о художественной стороне своих стихов. Они не создавались, а как бы непроизвольно выпевались из его груди. Они оставляли впечатление непринужденной поэтической импровизации. Это лишало стихи Клюшникова ощущения скованности и придавало им определенную свободу и легкость. Но недостаточное внимание к художественной отделке стиха неотвратимо давало себя знать.

   Поэзия Клюшникова носит на себе отпечаток душевного смятения и надлома. В ней ощущались отзвуки драмы не только личной, но и той, которую переживали многие мыслящие люди тех лет. Неспособность найти свое место в жизни, понимание практической бесцельности идеальных мечтаний молодости - вот что терзало этих людей и не давало им покоя. Своим насмешливым, скептическим умом Клюшников, может быть, даже острее многих других членов кружка Станкевича осознавал беспочвенность их романтических иллюзий и, не будучи в состоянии найти выход из мучивших его сомнений, все больше уходил в себя, все настойчивее старался изолироваться от былых своих соратников. Вот эта сторона душевного состояния Клюшникова осталась, по-видимому, неразгаданной многими его друзьями. Они видели лишь одну сторону того процесса, который переживал Клюшников, - сторону, так сказать, клиническую, не замечая другой его стороны. В мае 1839 года Бакунин начал свое письмо к Наталье Беер рассказом о своей недавней встрече с Клюшниковым: "Вы оставили меня вчера в тяжелом расположении духа. Продолжительный разговор с Клюшниковым погрузил меня в это состояние. Клюшников стал бедным человеком, он утратил на время - дай бог, чтоб только на время, - все свое духовное богатство, всю любовь свою; в нем осталось только холодное, адское презрение к себе и к нам и безусловное, идиотское, можно сказать, уважение к сапожникам и ремесленникам". {М. А. Бакунин. Полн. собр. соч. и писем, т. 2. М., 1934, стр. 248-249.} И затем Бакунин говорит о той неотразимой логике, с какой его друг развернул картину всех их "внешних отношений": "Он развил передо мною всю внешнюю жизнь нашу с такою адскою логикою, в такой адской последовательности, что у меня волосы стали дыбом". {Там же, стр. 249.} Вот как неожиданно оборачивалась утрата Клюшниковым своего "духовного богатства".

   Человек большого ума и несомненного таланта, он чрезвычайно болезненно переживал трагедию всего поколения 30-х годов, - поколения, горячо стремившегося к правде и справедливости, но не знавшего практических путей, ведущих к преобразованию жизни на этих началах.

   Раздвоенность романтического сознания Клюшникова побуждает порой искать решение мучащих его противоречий бытия в религиозном смирении. Характерно в этом отношении его стихотворение "Ночная молитва":

  

   И оживут молитвы чудной силой,

   В душе любовь, и вера, и покой -

   И чист, и светел образ неземной

   Горит во мне, и голос милой

   Звучит отрадно надо мной,

   Как панихида над могилой,-

   И я мирюсь и с небом и с землей!

  

   Из современников Клюшникова лучше и тоньше всех понимал его Белинский. Энергично поддержав молодого поэта в начале его творческого пути, он затем увидел и подверг основательной критике слабые стороны его поэзии. Белинский отмечал присущую Клюшникову "двойственность глубокой и богатой натуры", {Письмо к Н. В. Станкевичу от 2 октября 1839 г. - Полн. собр. соч., т. 11, стр. 395.} отчужденность от объективного мира, чрезмерную склонность к рефлексии. В этих свойствах характера поэта таилась, по убеждению критика, серьезная угроза его дарованию и его творчеству. Опасениям Белинского суждено было скоро сбыться. На рубеже 1830-1840-х годов Клюшников пережил глубокий духовный кризис, уехал из Москвы в далекое свое имение и на долгие годы прекратил литературную деятельность.

   В 1861-1862 годах в журнале "Время" появился незаконченный роман в стихах Я. П. Полонского "Свежее преданье", написанный на мемуарно-автобиографическом материале. Роман посвящен эпохе 1840-х годов. В некоторых персонажах легко угадывались реально-исторические деятели тех времен. Вспоминаются здесь и круг Станкевича, и "- Ѳ -", и "Московский наблюдатель". В образе главного героя романа Камкове, изверившемся в себе, рефлектирующем, насмешливом молодом интеллигенте, нетрудно узнать поэта Клюшникова. Почти с биографической точностью воспроизведены некоторые черты его характера:

  

   Всё понимал: и жизнь и век,

   Зло и добро - был добр и тонок;

   Но - был невзрослый человек.

   Как часто, сам сознавшись в этом,

   Искал он дела и грустил;

   Хотел ученым быть, поэтом,

   Рвался - и выбился из сил.

   Он беден был, но не нуждался,

   Хотел любить - и не влюблялся,

   Как будто жар его любви

   Был в голове, а не в крови...

   Он по летам своим был сверстник

   Белинскому. Станкевич

   был Его любимец и наперсник.

   К нему он часто заходил

   То сумрачный, то окрыленный

   Надеждами, и говорил -

   И говорил, как озаренный...

  

   Юшков - один из вариантов образов лишних людей. Ему, замечает поэт, как Рудину,

  

  

  ...была одна дорога:

   В дом богадельни иль острога.

  

   Сам Полонский однажды в письме к А. А. Фету отмечал: "Все действующие лица моего романа - сколки с действительно существовавших лиц: Клюшникова, барона Шепинга, молодого Щепкина и многих других". {См.: А. А. Григорьев. Материалы для биографии. Пг., 1917, стр. 340.} В ранней молодости своей Полонский был в близких отношениях с Клюшниковым, познакомившим его с Белинским и вообще сыгравшим определенную роль в его литературной судьбе. Это признавал сам Полонский: "Как эстетик и мыслитель, глубоко понимавший и ценивший Пушкина, как знаток поэтического искусства, он не мог своими беседами не влиять на меня...". {Я. П. Полонский. Мои студенческие воспоминания. - Ежемесячные литературные приложения к журналу "Нива", 1898, No 12, стр. 650.} В наброске своих неопубликованных воспоминаний Полонский рассказывает о своей первой встрече с Белинским, высказавшемся довольно сурово о его стихах, и затем посвящает несколько строк Клюшникову: "Клюшников был добрее. Он иногда хвалил стихи мои, и первый дал мне понять, в чем истинная поэзия и почему велик Пушкин. Он был теоретик - но очень ученый, превосходно знал историю (он ее преподавал Юрию Самарину), и я любил с ним беседовать, любил даже стихи его...". {Цит. по кн.: Я. П. Полонский. Стихотворения и поэмы. Ред. и примеч. Б. М. Эйхенбаума. "Библиотека поэта", Большая серия. Л., 1935, стр. 615.}

   Клюшников продолжал сочинять стихи и в последние полтора-два десятилетия своей жизни. Сохранилось несколько произведений поэта, написанных им в конце 70-х - начале 80-х годов. И содержанием, и общей своей тональностью они существенно отличались от прежних его стихотворений. Оставшись верным памяти друзей молодости, Клюшников вместе с тем действительно "изменил свои понятия о многом", {Письмо к А. В. Станкевичу.- ГИМ, ф. 351, д. No 68, л. 79.} как он сам признавался, изменил и направление своего творчества.

   Поэзия Клюшникова, насколько можно судить по небольшому числу дошедших до нас стихотворений, утрачивает свойственные ей прежде черты романтической отвлеченности. Она становится восприимчивей к живым явлениям современной действительности. Одна из главных тем этих стихов - критическое отношение к буржуазному миру, к ею политическому строю, философии, морали; ощущение трагической неустроенности человеческой жизни связано с представлением о повсеместно торжествующей лжи и несправедливости

  

   ...На правду ложь глядит угрюмо,

   На слезы глупость смотрит свысока...

   Печальные, безвыходные думы!

   Бесплодная, тюремная тоска!

   Иссякла вера, зверство и обманы

   Царят над миром, - безотрадный век!

   Бог - чрево, бог - дырявые карманы,

   И жертвой зверя гибнет человек.

   Любовь иссякла: братского участья

   Ни в ком, грызня за грош всем по плечу;

   Желанного нигде не вижу счастья,

   Безумцев счастья сам я не хочу.

   ("Нет мочи жить! Слепой судьбы угрозы...")

  

   В поздних стихах Клюшникова отчетливо слышны сатирические, памфлетные мотивы. Еще в кружке Станкевича его называли Мефистофелем за иронический, насмешливый ум. В начале 1841 года Кольцов сообщал Белинскому, что Клюшников "написал пропасть" октав, в которых "много соли, юмору и остроты". {А. В. Кольцов. Сочинения в двух томах, т. 2. М., 1958, стр. 116.} Но они до нас не дошли. Известно, что еще в 1836 году Клюшников создал какую-то "смешную трагедию", о которой он писал Белинскому, что это "очерк всеобщей истории Мефистофеля - умрешь со смеху!" {А. Корнилов. К биографии Белинского. - "Русская мысль", 1911, No 6, стр. 39-40.} Наделенный тонким чувством юмора, острослов и эпиграммист, Клюшников нес также в себе несомненный сатирический дар. В годы "рефлексии" этот дар заглушали "иные звуки", но теперь он обрел более благоприятные возможности для своего развития. К концу 70-х годов относится написанный им острый политический памфлет "Новый год поэта". По цензурным условиям он появился в печати со значительными купюрами. Обнаруженный нами автограф дает возможность восстановить полный текст этого произведения. Особенно интересна его первая часть - "Утро. В кабинете". Это единственная в своем роде политическая инвектива, направленная против деятелей европейской реакции. Здесь выведена целая галерея персонажей - от Луи Бонапарта до "честнейшего Бисмарка", "добрейшего Круппа" и "Биконсфильда двуличного". Ирония соседствует здесь с откровенно памфлетной интонацией, но превалирует все-таки ирония. В ней появляются реалистические приметы, она становится конкретной и несет в себе более ощутимый сатирический заряд.

   В других стихах поздних лет сильнее начинают звучать мотивы религиозного раскаяния и смирения:

  

   Я пережил все помыслы земные

   И нищий духом богу предстаю -

  

   таков лейтмотив этих стихов - печальных, проникнутых горестной мыслью о бесцельно прожитой жизни. Они свидетельствовали о том, что духовные силы поэта иссякали, а вместе с ними тускнели и жухли краски его стихотворчества.

  

  

   Самым плодовитым поэтом кружка Станкевича был Константин Сергеевич Аксаков. Сохранилось около двухсот его стихотворений и обширная драматическая пародия в стихах "Олег под Константинополем". {К. Аксаков начал работать и над поэмой. 30 ноября 1834 г. М. П. Погодин записал в своем дневнике: "Благословил Костю писать поэму об <основании> Печерской церкви" (ЛБ, М. 3492, л. 119). Никаких следов этого произведения не уцелело.} Добрая половина стихотворений Аксакова относится к годам его пребывания в кружке Станкевича.

   Уступая по масштабу своего поэтического дарования Красову и Клюшникову, Аксаков во многом отличался от них содержанием и общей направленностью своего творчества. Его лирический герой чужд рефлексии, романтической раздвоенности сознания, неизбывной тоски. Поэт прославляет любовь, счастье, "прелестное земное бытие". Он видит окружающий мир устойчивым в своем благополучии. Его душа переполнена верой в незыблемость радости и счастья на земле.

   Отдавая дань традиции, Аксаков пишет также элегии, но они, в сущности, лишены элегического тона. Основной мотив, свойственный им, - пантеистическое слияние человека с природой, стремление постигнуть "божественные тайны". Вот, например, строки одного из самых ранних его стихотворений:

  

   Безбрежное небо,

   Когда я к тебе,

   От тела свободный,

   Стремглав полечу,

  

   Я неба равнины

   Измерю тогда,

   И всё обниму я,

   Везде разольюсь

  

   Всего бесконечность

   Постигну тогда,

   И страшная вечность

   Мне будет ясна.

   ("Элегия")

  

   Природа-это волшебный "храм", общение с ней - источник радости, душевного покоя и здоровья. Через многие ранние стихи Аксакова проходит мысль о нерасторжимом единстве человека и природы. И он разрабатывал эту мысль настойчивее всех других поэтов кружка Станкевича.

   Уже отмечалось цар