Станкевич Николай Владимирович - С. Машинский. Кружок Н. В. Станкевича и его поэты

ившее в кружке единодушно отрицательное отношение к псевдоромантической поэзии Бенедиктова. Оно своеобразно прорывалось и в стихах Аксакова. В этой связи следует напомнить о его пародийных стихотворениях, опубликованных в 1835 году на страницах "Телескопа", - например, "Орел и поэт", "Гроза", "Степь". В этих стихах, поддержанных Белинским, иронически развенчивалась "бенедиктовщина" - присущие ей вычурность, внешняя красивость, ложная патетика и другие романтические штампы.

   Во второй половине 30-х годов в поэзии Аксакова усиливается романтическое мировосприятие в характерном для кружка Станкевича преломлении. Реальный мир, отраженный в его поэзии, приобретает какие-то эфемерные формы. Становятся зыбкими границы, отделяющие мир земной от мира потустороннего. Быстротечности земного бытия противопоставляется таинственная бесконечность мироздания. Свойственное прежде Аксакову ощущение благости и гармонии жизни подменяется совершенно новым восприятием мира, в котором парят диссонансы, противоречия. Вот, например, стихотворение 1836 года, начинающееся неожиданными для этого молодого поэта строками:

  

   Да, я один; меня не понимают,

   И людям, братьям я чужой.

   Напрасно высказать себя стараюсь:

   Для них не внятен голос мой.

  

   Здесь сильно выражена тема духовного одиночества. Герой отрекается от внешнего мира и одинокий, никем не понятый погружается в свои скорбные думы, решив "провлачить" остаток дней своих в "юдоли света". Процитируем несколько примечательных строк письма К. Аксакова 1839 года к М. Г. Карташевской: "Кто может радоваться, пусть радуется, а мои радости мнимые; иногда какие-то знакомые, давно знакомые минуты, образы приносятся ко мне; но это ненадолго; в основании моем лежит глубокое горе. Воспоминания мои всегда грустны..." {Центральный государственный архив литературы и искусства, ф. 10, оп, 3, д. No 23, л. 2 об.}

   Светлое, жизнерадостное ощущение природы уступает место иным настроениям. Темное небо, грозовые тучи, сизая мгла, роковая обреченность, смерть как избавительница от тягот земного существования - вот та психологическая атмосфера, которая появляется в стихах Аксакова.

  

   Туча небо обтянула

   Черной мрака пеленой,

   Тихо; молния сверкнула

   Над равниной водяной...

   ("Гроза")

  

   В таких сумрачных, суровых красках выдержано все стихотворение. А вот начало другого:

  

   Тучи грозные покрыли

   Небосклон лазурный мой,

   Солнце в мраке потопили,

   В недрах громы затаили

   И повисли надо мной.

  

   Пейзажная живопись Аксакова не блещет разнообразием и глубиной мысли. Ее поэтика выдержана в условно-романтической традиции. Описание природы призвано выразить определенное психологическое состояние или создать настроение. В иных стихах проскальзывает шеллингианское натурфилософское восприятие природы. Как известно, натурфилософия пыталась объяснить мир не на опытных данных, а на отвлеченных спекулятивных принципах. Один из виднейших ее представителей Шеллинг, одухотворяя природу, защищал мысль, будто бы развитие природы является выражением ее сознательного стремления к совершенству, к целостности. Натурфилософия отстаивала идею единства и всеобщей связи явлений природы, ее непрерывного и бесконечного развития. Отсвет подобных идей нередко находим в творчестве поэтов-"любомудров", а также и членов кружка Станкевича. Их восприятие природы раздумчиво и философично. Таково оно и у Аксакова. Вместе с тем пейзаж у него порой теряет конкретные очертания. Гроза, ливень, буря - все это символы отвлеченных идей и душевных состояний.

   Романтический пейзаж Лермонтова нес в себе идейно-философское содержание. Он утверждал мысль о могуществе человеческого разума, его красоте и величии, сливающихся с трагической красотой и величием природы. Пейзажная живопись у Лермонтова насыщена острым психологическим материалом. Изображение природы всегда помогает ему раскрыть внутренний мир человека или выступает в контрасте с условностями "света". У Константина Аксакова пейзаж эмоционален, но не несет в себе такой разнообразной и самостоятельной смысловой нагрузки. Он скорее "иллюстративен".

   Видное место в аксаковской лирике занимает философская тема. Ее герой живет в напряженных духовных исканиях. Его заботят вопросы жизни и смерти, он размышляет о познавательных возможностях человеческого разума, о том, как соотносятся между собой вера и знание. Причем надо сказать, что в своей философской поэзии Аксаков значительно менее рационалистичен и более непосредствен, лиричен, чем, скажем, Станкевич.

   В конце 30-х годов Аксаков много занимался переводами, главным образом из Шиллера и Гете, отчасти - из Гейне и Ветцеля. В поэзию членов кружка Станкевича переводы входили как органическая составная часть их собственного поэтического творчества. Эти переводы по своей художественной структуре мало чем отличались от их оригинальных стихов. А у таких членов кружка, как П. Петров и М. Катков, переводы составляли преобладающую часть их творчества. Немалое место они занимали и у К. Аксакова. Его переводы, очень близкие к оригиналу, хотя в стилистике своей несколько тяжеловесные и архаичные, печатались на страницах "Московского наблюдателя", затем - "Отечественных записок". Некоторые из них вызвали положительные отзывы Белинского, а позднее Чернышевского, слишком высоко оценившего К. Аксакова как "одного из лучших наших поэтов-переводчиков". {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 200.} Особенно сильным на первых порах было увлечение Аксакова Шиллером, вполне соответствовавшее романтическим настроениям кружка Станкевича. Среди своих друзей Аксаков был самым восторженным и ревностным почитателем немецкого поэта. Подобно Станкевичу, он ставил Шиллера выше Шекспира. Посетив в июле 1838 года в Веймаре могилу Шиллера, Аксаков писал своим родным: "Сейчас стоял я у гроба Шиллера, Шиллера... боже мой, какое важное, великое значение имеет для меня это имя! Со сколькими другими душами соединяет он меня! Сколько раз, читая его стихотворения, испытывал я святое, глубокое наслаждение! Это были такие минуты, которые очищают, возвышают душу". {"Космополис", 1898, No 7, стр. 73.} В поэзии Шиллера Аксакову импонировали драматическая напряженность и патетика лирического чувства, раскрепощенного от суеверий и догм, страстный романтический порыв к идеалу.

   Вскоре, однако, Аксаков увлекся Гете, поэзия которого представлялась ему более широкой и объективной по мысли. Поначалу Гете казался ему слишком спокойным и созерцательным. Но затем, отбросив "предубеждение" к нему, {В июле 1838 г. К. Аксаков писал своим родным из Веймара: "Рядом с Шиллером лежал Гете. Недавно отбросил я решительно мое предубеждение против него, и он явился мне величествен и глубок" ("Космополис", 1898, No 7, стр. 74).} Аксаков, не без помощи Гегеля, открыл в лирике Гете глубочайший мир, проникнутый правдой и человечностью. Гете имел сильное влияние на духовное развитие Аксакова. Это он сам признал в 1838 году в письме к своему брату Григорию: "Собственно, во мне, в моей внутренней жизни, милый брат, произошла важная перемена: я познакомился с Гете, прочел его "Эгмонта", и это имело для меня неисчислимые последствия; это открыло для меня новый мир". {ЛБ, ГАИС III, II/50.} Гете, казалось, помог Аксакову преодолеть свою романтическую односторонность и стать ближе к действительности. Эта эволюция в Аксакове не осталась незамеченной для его друзей. В начале 1839 года Белинский сообщал Станкевичу: "Он давно уже стал выходить из призрачного мира Гофмана и Шиллера, знакомиться с действительностью, и в числе многих причин особенно обязан этому здоровой и нормальной поэзии Гете". {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 11, стр. 366.} Но процессу этому не суждено было в сознании Аксакова получить сколько-нибудь серьезное развитие.

   Константин Аксаков был почти самым молодым членом кружка Станкевича. Но уже к середине 30-х годов живой, восприимчивый юноша начал играть заметную роль в духовной жизни Москвы. "Богатая и сильная натура" - так отзывался о нем в 1839 году Белинский; {Письмо к Н. В. Станкевичу от 29 сентября - 8 октября 1839 г.- Там же, стр. 406.} "сильную личность" видел в нем и автор "Былого и дум". {А. И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. 9, стр. 162.}

   Стремясь возможно более сблизиться с видными участниками кружка, Аксаков вместе с тем чувствовал и известную отчужденность от них. Не все нравилось ему в его новых друзьях, далеко не со всеми их взглядами он был согласен. Вспоминая уже в зрелые годы свое участие в кружке Станкевича, Аксаков подчеркивал, как неприятно бывал он поражен настроениями некоторых членов кружка, их чрезмерным свободомыслием и критическим отношением к русской действительности. Направление "большею частию отрицательное", которое вырабатывалось в кружке, Аксаков считал "односторонним". "...Я был поражен таким направлением, - утверждал он, - и мне оно часто было больно". {К. С. Аксаков. Воспоминание студентства, стр. 17, 18.} Обоснованность этого признания подтверждается многими фактами, и прежде всего письмами самого К. Аксакова. {"Литературное наследство", т. 56. М., 1950, стр. 103.} О том же свидетельствует и Иван Аксаков: "К<онстантин> С<ергееви>ч с 1838 года стал уже особенно сильно тяготиться своими отношениями к кружку, своею нравственною от него зависимостью". И далее он замечает, что от его брата "сохранился необделанный набросок стихов, где он изображает испытанный им гнет и внутренние страдания и торжествует свое освобождение". {"Русь", 1881, No 8, стр. 14.} Этот набросок мы обнаружили среди аксаковских бумаг. Вот несколько строк из него:

  

  

   Я слишком молод был,

  

  Товарищей короткий круг.

   Насмешки колкие, предательские ласки

   И холод отзыва на юный мой призыв, -

   Они играли мной, оледеняя мой порыв.

   Неверие ко мне являя и презренье,

   Делились чувствами они между собой;

   По капле молча пил я чашу униженья,

  

  И юный дух склонялся мой.

  

   Но скоро поэт проникся решимостью вырваться из "плена" и "вступить в борьбу":

  

   Но смелый дух во мне проснулся, раздраженный

   Я цепи разорвал, томившие меня,

  

  И вдалеке один я стал,

   Я сладость испытал разрушенного плена...¹

  

   ¹ ЛБ, ГАИС III, VI/2a, лл. 68-70.

  

   Особенно острым оказалось разномыслие Аксакова с Белинским. Оно назревало исподволь. 1839 год знаменует уже начало поворота в их отношениях. Для поколения, к которому принадлежал Белинский, наступала пора зрелости, время серьезных раздумий над путями практического воплощения своих "дум" и "высоких стремлений". Надо было окончательно уточнить свою цель в жизни и переступить вскоре через "рубикон". Как раз в это-то время и вызревает кризис в отношениях между Белинским и К. Аксаковым.

   Продолжая ценить в К. Аксакове "силу", "глубокость", "энергию", Белинский все с большей тревогой отмечает, пока еще только в своих письмах, свойственные его молодому другу метафизичность, догматизм мышления, "лишающие его движения вперед путем отрицаний". {Письмо к Н. В. Станкевичу от 2 октября 1839 г. - Полн. собр. соч., т. 11, стр. 394.} Главный недостаток Аксакова, по мнению Белинского, состоял в том, что он никак не мог выйти из сферы абстрактно-теоретических умствований в область живой практической жизни. В одном из писем к Станкевичу Белинский очень точно высказал эту мысль, заметив, что их общий друг до сих пор умудрился не понюхать действительности и постоянно "обретается в мире призраков и фантазий". {Там же.} Эта черта духовного облика К. Аксакова давно бросалась в глаза его друзьям. Еще в начале 1836 года Николай Сазонов из Женевы иронически спрашивает в письме у Аксакова, с которым расстался шесть месяцев назад: "по-прежнему ли вы живете в мире мечтаний или переселились в мир действительности?" {Письмо от 2 февраля 1836 г. - ЛБ, ГАИС III, I/46, л. 1.}

   С осени 1839 года Белинский и К. Аксаков никогда уже больше не встречались. Отношения их неотвратимо шли к разрыву. Он произошел летом 1841 года. Белинский к тому времени давно уже жил в Петербурге, окончательно порвал с "разумной действительностью" и утвердился на позициях социализма и материализма. После отъезда Белинского из Москвы кружок Станкевича фактически распался, Константин Аксаков обрел новых друзей и вместе с А. С. Хомяковым и И. В. Киреевским стал активным деятелем славянофильства.

   В условиях 40-х годов, когда в связи с обострением социальных противоречий в стране стал более интенсивным процесс идейного размежевания общественных сил, пути Константина Аксакова и Белинского окончательно разошлись. На историческом переломе 40-х годов весь кружок Станкевича неотвратимо должен был распасться. Герцен говорил, что, если бы к этому времени остался жив Станкевич, кружок его не устоял бы, а он сам "перешел бы к Хомякову или к нам". {А. И. Герцен. Былое и думы. - Собр. соч. в тридцати томах, т. 9, стр. 40.} Кружок объединял слишком разных людей. При всем своем разномыслии они до поры до времени были едины. Но центробежные силы уже в конце 30-х годов сказывались достаточно явно. Вскоре каждый из них пошел своей дорогой. Некоторые бывшие члены кружка обрели покой на тихом ученом поприще (Строев, Бодянский, Ефремов), Белинский стал революционером-демократом и социалистом, Боткин - либеральным западником, Катков эволюционировал вправо, оказавшись впоследствии столпом реакционной журналистики, идейные метания Бакунина привели его на позиции революционного анархизма, а Константин Аксаков нашел свою новую веру в славянофильстве.

   В 40-50-х годах преобладающим родом деятельности Аксакова стали филология и публицистика. Но не иссякла в нем склонность и к стихотворчеству. Он пишет стихи - лирические, гражданские, - но, главным образом гражданские. Поэзия Аксакова становится как бы продолжением его славянофильской публицистики.

   В своих многочисленных статьях ("О древнем быте у славян вообще и у русских в особенности", 1852; "О русском воззрении", 1856, и других) Аксаков развивал философско-исторические взгляды славянофильства. Славянофилам было чуждо понимание истории человечества как единого целостного процесса. Россия представлялась им особым государством, национальный, бытовой и государственный уклад которого не имел ничего общего с Западом. В основе этой теории "исключительности" русской нации лежала шеллингианская идея о том, что лишь тот народ представляет собой самоценную историческую силу, который способен выполнить некую самостоятельную миссию в истории цивилизации. Особенности русского исторического процесса Аксаков видел в патриархально-общинном землевладении, которое он называл "высшим нравственным образом человечества", {О борьбе убеждений. - "Русский архив", 1900, No 111, стр. 373.} в отсутствии социальных потрясений, в органической враждебности русского народа идее бунта или неповиновения.

   Аксаков, как и все славянофилы, подвергал резкой критике царствование Петра I, деятельность которого была, по его убеждению, проникнута ненавистным духом переворота, "революции". Обратив Русь на путь сближения с Западом, Петр поставил своей целью оторвать землю от "родных источников ее жизни" {О русской истории. - Полн. собр. соч. К. С. Аксакова, т. 1. М., 1889, стр. 31.} и тем самым лишил ее покоя, тишины и смирения. Согласие между государством и народом оказалось нарушенным. Государство изменило народу, перешло дозволенную ему границу и насилием разрушило общину, подчинив ее "началу внешнему, началу неволи". {Краткий исторический очерк земских соборов. - Там же, стр. 288.} Но к счастью, Петру удалось преобразовать лишь верхние слои общества, оторвавшиеся от национального корня. Народ же в массе своей продолжает хранить общинные предания и верен исконным началам. В этом залог будущего исторического обновления России.

   Аксаков пытался художественно выразить эту мысль в комедии "Князь Луповицкий, или Приезд в деревню", написанной в 1851 году и опубликованной пять лет спустя. Некий русский князь Луповицкий прожигает свою жизнь в Париже. Внезапно он решает вернуться на родину, поселиться у себя в деревне и начать "сивилизировать" народ - "дикий, необразованный" народ, которому он стремится "привить просвещение европейское". Но миссия этого новоявленного "сивилизатора" терпит неудачу: Луповицкий не знает, с какой стороны ему подойти к крестьянам. Между ними и барином - пропасть. Не имея ни малейшего представления об их потребностях, нравах, обычаях, он всякий раз попадает впросак. Крестьяне сопротивляются глупым экспериментам, объектом которых их хотят сделать. Народ обнаруживает громадное нравственное превосходство над барином-"европейцем".

   Признание особых исторических путей развития России, призванной спасти человечество от политических катастроф и революционных потрясений, которыми угрожает миру Запад, имело своей предпосылкой веру в незыблемость монархической власти и православия, которые славянофилы считали основой "духовной силы" народа.

   Вместе с тем вера в нерушимость "устоев" сочеталась у славянофилов с тревожным ощущением какого-то неблагополучия в современной им действительности, главным источником которого являлось, по их мнению, правительство. Славянофилам был чужд бездумный, казенный оптимизм, присущий идеологам официальной народности, для которых было характерно восприятие не только исторического прошлого России, но и ее настоящего как абсолютной гармонии. Положение дел в стране возбуждало у славянофилов серьезную тревогу. Они отмечали серьезные неполадки в государственном механизме, с негодованием отзывались о деспотизме высшей бюрократии, о безнаказанном произволе властей. Они восставали против телесных наказаний, горячо обсуждали вопрос об отмене крепостного права, которое Аксаков называл "бесчеловечным" и "делом возмутительным". {О крестьянстве в древней России. - Полн. собр. соч. К. С. Аксакова, т. 1, стр. 398.} Но славянофилы осуждали крепостное право не политически, а с точки зрения моральной. Они, кроме того, полагали, что институт крепостного права хотя и изжил себя, но его ликвидация должна быть осуществлена сверху, без коренной ломки господствующего строя.

   Славянофилы отстаивали необходимость свободы слова (вспомним в этой связи нашумевшее стихотворение К. Аксакова "Свободное слово"), распространения просвещения в народе, поднимали вопрос о созыве земского собора для решения многих неотложных дел. Они позволяли себе известную оппозицию в отношении тех или иных явлений николаевской действительности. Многие из них даже подвергались преследованиям со стороны царского правительства. И это порой создавало вокруг них своего рода мученический ореол и привлекало к ним определенные симпатии в общественном мнении.

   Все это надо иметь в виду, чтобы составить себе ясное представление о направлении и характере многих стихов Аксакова, написанных им в два последних десятилетия его жизни.

   Проклятье ненавистным "соблазнам Запада" и петровским реформам, идеализация патриархальной старины и "святого земского дела", противопоставление Москвы как центра национального благочестия - "Петра творенью", прославление народа-богоносца и мессианской роли России - таков круг мотивов поэзии Аксакова 40-50-х годов. В предшествующем десятилетии аксаковская муза была окрылена философским порывом, неуемной жаждой постижения окружающего мира. Теперь крылья оказались подрезанными. Вера во всемогущество разума уступает уже место совсем другому мотиву - убежденности в тщете разума, призыву к разуму отречься от "своей гордыни", отказаться от битвы с небом и пасть ниц "пред таинством святыни". Эта новая позиция Аксакова находит свое выражение в формуле:

  

   Постиженье - до творенья

   Не достигнет никогда!

   ("Разуму")

  

   Лирика Аксакова этих лет проникается элементами дидактики и риторики. Она не отличается ни разнообразием содержания, ни художественной выразительностью.

   При всем том следует заметить, что в отдельных случаях поэтическое творчество Аксакова и в 40-50-х годах проявлялось сильными своими сторонами. Воспоминания о прошлом, о годах юности не раз оплодотворяли поэтическое чувство Аксакова, вызывая тревожные раздумья о судьбах своего поколения.

  

   Снова сердце, всё полное чувства,

   Подымает свою старину,

   Снова юность, любовь и искусство

   Предстают сквозь времен пелену.

   ("9 февраля")

  

   В лирическую исповедь поэта затем вторгается новый мотив, характерно окрашивающий аксаковскую поэзию последних двух десятилетий:

  

   Личной жизни блаженство мне сродно;

   Всё откинул решительно я,

   Взяв в замену труд жизни народной

   И народную скорбь бытия.

  

   Правда, эта тема "жизни народной" часто получает у Аксакова специфически славянофильское истолкование. И тем не менее в ряде стихотворений она обретает яркое патриотическое звучание. Искреннее сочувствие горестям и печалям народным, стремление найти свое место в потоке народной жизни и понять "себя в народе" - эти мотивы становятся преобладающими в таких, например, стихах Аксакова, как "Гуманисту", "Грустно видеть, как судьба порою..." и т. д.

   О подобных произведениях Аксакова А. Н. Плещеев говорил, что в них слышится "энергический голос гражданина, призывающего на подвиг". {"Московский вестник", 1859, No 46, стр. 581.}

   Некоторые стихи К. Аксакова (например, "Свободное слово", "Петру Великому") анонимно или за его подписью широко печатались в заграничных изданиях русской "потаенной" литературы и воспринимались современниками как произведения, начиненные горючим политическим материалом. Чистота нравственного облика, убежденность в правоте своих идей и глубоко искренний характер духовных исканий - все это снискало Константину Аксакову уважение даже со стороны людей, не разделявших его славянофильских взглядов. "Поэзией гражданства" называл всю жизнь Аксакова Н. П. Огарев. {Предисловие к сборнику "Русская потаенная литература XIX столетия". - Избранные социально-политические и философские произведения, т. 1. М., 1952, стр. 461.}

  

   Он был из тех, кто твердою стопой

   Привык идти во имя убежденья;

   И сердца жар и чистые стремленья

   Он уберег средь пошлости людской.

  

   Это строки из известного стихотворения А. Н. Плещеева "Памяти К. С. Аксакова".

   Поэзия Константина Аксакова 40-50-х годов сложна и крайне противоречива. Есть у него стихи слабые и явно неинтересные современному читателю. Но в иных его произведениях тех лет прорывалось пылкое поэтическое слово, озаренное истинным чувством и вдохновением. И именно здесь мы ощущаем ту живую преемственную нить, которая связывала позднего Аксакова с Аксаковым - членом кружка Станкевича. Лучшее из того, что было им написано за тридцать лет, представлено в этой книге.

  

  

   Творчество поэтов кружка Станкевича - лишь эпизод в истории русской поэзии XIX века, но примечательный и не утративший своего значения по сию пору. Оно близко нам искренностью своего чувства, чистотой нравственного поиска, общей своей духовной атмосферой. В своих стихах поэты кружка Станкевича прославляли разум, силу и красоту человеческого духа. Через туманности философии Шеллинга и Гегеля пробивалось их стремление к идеалу, к справедливому общественному устройству, к здоровым нормам человеческих отношений.

   Станкевич и его друзья с нами сегодня еще и своей светлой, необыкновенной убежденностью в силе и могуществе слова, в силе и могуществе искусства, прекрасного. Они глубоко верили в то, что воспитание изящного, образованного вкуса, занятие искусствами отлично служат целям духовного прогресса. Они верили, что эстетическое активно участвует в общественной жизни страны, в формировании человеческих душ.

   И еще об одной важной и поучительной особенности кружка Станкевича следует сказать. Все его участники были связаны узами романтической дружбы - то есть товарищества, основанного на общности идейных взглядов и отношения к жизни, "Да, дружба наша неразрывна, - патетически писал однажды Станкевич М. Бакунину, - не отношения, не общий житейский интерес, не привычка связывает нас. Мы сошлись в идее, или, лучше сказать, в бескорыстной любви к добру, - и этот союз вечен". {"Переписка Станкевича", стр. 618.} Кружок Станкевича интересен нам не только благородной устремленностью своих общественных идеалов, но также еще и как великолепный пример чистоты личных отношений, пронесенных через все идейные бури и житейские невзгоды и оплодотворивших не одно превосходное стихотворение.