Станкевич Николай Владимирович - С. Машинский. Кружок Н. В. Станкевича и его поэты

. {Письмо к Н. П. Огареву от 23 ноября 1869 г. - "Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву". СПб., 11906, стр. 350.} Все более осознавал Станкевич узость идеалистических представлений, хотя сам так и не сумел вырваться за их пределы. Здесь было одно из коренных различий между Станкевичем и Белинским. В 30-е годы они оба в своем духовном развитии прошли примерно через одни и те же философские искания. Но не следует забывать, что Станкевич был теоретиком более созерцательного склада, а Белинский уже в 30-х годах формировался как политический боец, страстно ненавидевший господствующий уклад жизни. Присущий великому критику демократизм облегчил ему после примирения с "разумной действительностью" возможность порвать с идеализмом и прочно стать на материалистические позиции. Станкевич развивался в том же направлении, но он шел медленнее, с оглядкой. И не успел дойти.

   В последний год своей жизни он познакомился с философией еще одного великого немца - Людвига Фейербаха. Она явилась для него новым откровением. За месяц с небольшим до смерти он пишет Бакунину, что хотел бы привезти с собой домой в Россию несколько вещей Фейербаха. "У него могучая натура, в его существе есть что-то полное, цельное..." и далее: "При всех его недостатках, его весело читать. В нем есть начало жизни, которое веселит". {Письмо к М. А. Бакунину от 19/7 мая 1840 г. - "Переписка Станкевича", стр. 669-670.}

   "Начало жизни" - вот чего прежде не хватало Станкевичу в философских системах, основанных на абстрактных, умозрительных категориях. "Да и как можно вдруг оторваться ото всего, присесть и выводить категории?" - недоуменно спрашивает он теперь, в 1839 году, Боткина. {Письмо к В. П. Боткину от 6 февраля/25 января 1839 г. - Там же, стр. 492.} Философское самосознание Станкевича и его кружка основывалось на убеждении, что век "чистого разума" кончился и что любое теоретическое познание должно быть сопряжено с опытом и реальными потребностями жизни.

   Развитие философии, как и всякой другой области науки, мыслилось лишь в том направлении, которое открывало пути к решению трудных и сложных проблем современного общественного бытия. "...Живя среди абстракций и варварства, - вспоминал это время Н. И. Сазонов, выученик Московского университета и друг Герцена, - мыслящее меньшинство русской молодежи, воодушевленное любовью к родине и свободе, с неутомимым рвением искало выхода, который примирил бы ее с народом". {"Литературное наследство", No 41-42. М., 1941, стр. 196.} Вместе с тем усиление интереса к практическим потребностям века нисколько не ослабляло увлечения мыслящей молодежи наукой. Напротив, научное познание мира и его объективных закономерностей считалось важнейшей предпосылкой общественного переустройства действительности. В науке видели орудие изменения мира. Тот же Сазонов отмечал: "Разочарования 1825-го и 1830-х годов послужили нам полезным уроком, после которого мы стали стремиться к разрешению больших национальных вопросов прежде всего при помощи науки". {"Литературное наследство", No 41-42, стр. 196.} Эту мысль в середине 40-х годов поэтически воплотил в одном из своих стихотворений и А. Н. Плещеев:

  

   Вперед! без страха и сомненья

   На подвиг доблестный, друзья!

   Зарю святого искупленья

   Уж в небесах завидел я!

  

   Смелей! Дадим друг другу руки

   И вместе двинемся вперед,

   И пусть под знаменем науки

   Союз наш крепнет и растет.

  

   "Знамя науки" становилось символом общественного прогресса и неукротимого стремления молодой России к историческому обновлению мира.

   Наряду с проблемами общественно-философскими в кружке Станкевича много спорили и по вопросам искусства, литературы. Эти вопросы были близки сердцу не только Белинского, самого Станкевича, Красова, Клюшникова, К. Аксакова, Каткова, но и более широкому кругу собиравшихся у Станкевича молодых людей, профессиональные интересы которых были весьма разнообразны. Одних больше занимало изучение истории - всеобщей или славянских народов, других - этнографии, третьих - географии. И однако же от общих проблем мироздания разговор нередко переходил здесь на темы, связанные с состоянием современной русской поэзии, прозы, журналистики, с представлением о роли художника в общественной жизни и т. д.

   Начиная с 20-х годов теоретическое осмысление искусства приобрело значение актуальной общественной проблемы. Становилось ясным, что художественное творчество играет громадную роль в жизни людей, активно формируя их миросозерцание, их вкусы, их отношение к самым различным явлениям действительности. Это отлично поняли уже декабристы, в программных документах которых вопросы искусства занимали, как известно, весьма значительное место. Художественное слово становилось все более важным элементом общественной жизни и впервые благодаря Пушкину приобрело общенациональное значение. Изучение более или менее частных явлений языка и стиля, характерное для предшествующих десятилетий, уступило место разработке общих проблем художественного творчества. В ожесточенных спорах вокруг романтизма, народности, "реальной поэзии" определялись пути развития русской литературы, ее. будущее. Отзвуки этих споров мы находим и в кружке Станкевича.

   Философию и историю Станкевич считал "двумя основными человеческими науками". Рядом с ними он ставил область художественного творчества. В 1838 году он писал Неверову: "Искусство делается для меня божеством, и я твержу одно: дружба... и искусство! Вот мир, в котором человек должен жить, если не хочет стать наряду с животными! Вот благородная сфера, в которой он должен поселиться, чтобы быть достойным себя! Вот огонь, которым он должен согревать и очищать душу". {"Переписка Станкевича", стр. 221.} Театр и музыка, поэзия и живопись - все это было близко членам кружка, и всякое значительное событие в любой области искусства находило моментальный отклик в душе Станкевича и его друзей.

   На эстетическое их развитие серьезное влияние оказал Н. И. Надеждин. Широкий философский взгляд на искусство, представление о том, что поэзия должна быть "зерцалом" природы и общественной жизни и служить целям прогресса и просвещения, смелое посягательство на авторитеты и общепризнанные эстетические оценки - все это импонировало молодости и снискало Надеждину популярность среди наиболее серьезной части студенчества. В кружке Станкевича любили и почитали Надеждина, хотя и видели его непоследовательность, а порой и серьезные ошибки.

   Вопросы искусства никогда не обсуждались в кружке изолированно от проблем философских. Разговор о творчестве Гете и Шиллера, о поэзии Пушкина или игре В. А. Каратыгина возникал как естественное, органическое продолжение споров вокруг самых разнообразных вопросов философии. В своих заметках "Об отношении философии к искусству" Станкевич подчеркивал, что ни одна отрасль духовной жизни не развивается изолированно, независимо, ибо "каждый член духа живет и растет с целым его организмом". {Н. В. Станкевич. Стихотворения. Трагедия. Проза. М., 1890, стр. 176.} Искусство в своем развитии неразрывно с общей историей человечества, стало быть - для того чтобы понять природу искусства, надо осмыслить его отношение к истории, к жизни. Здесь, в сущности, зерно эстетической "системы" Станкевича. Для него история искусства есть одновременно и его теория, а возникновение родов искусства соответствует определенным эпохам развития человечества. Станкевич замечает, что открытие этого закона имеет громадное значение для эстетики, ибо искусство, поскольку оно связано с "эпохами общего духовного развития", приобретает мировое значение.

   Станкевич отправляется в своих общих рассуждениях от эстетики Гегеля, но самостоятельно развивает мысль об эстетическом отношении искусства к действительности. Вне исследования этого, отношения невозможна, по его убеждению, пи теория искусства, ни его подлинная научная история.

   Романтическое сознание Станкевича двойственно. Признание богоизбранности поэта и его отрешенности от земных интересов совмещается в нем с такими оценками явлений современного искусства, которые никак не могли создать ощущение стройности и последовательности его внутреннего эстетического мира. Поразительным примером в этом отношении является восприятие Станкевичем творчества Гоголя.

   В письме к Неверову он с восторгом отзывается о "Старосветских помещиках": "...Это прелесть!.. Прочти! Как здесь схвачено прекрасное чувство человеческое в пустой, ничтожной жизни!" {Письмо от 28 марта 1835 г. - "Переписка Станкевича", стр. 318.} Уже Добролюбов обратил внимание на то, что "именно на этой мысли основан разбор "Старосветских помещиков", помещенный Белинским в статье его "О русской повести и повестях г. Гоголя"". {Н. А. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 76.} Сохранилось много свидетельств современников о том, с каким энтузиазмом относился Станкевич к каждому новому произведению Гоголя, какое принципиальное значение он придавал его творчеству в целом. В упоминавшемся выше письме к Н. А. Беер, написанном неизвестным лицом после смерти Станкевича, есть такие строки: "Чтение "Мертвых душ" Гоголя вызвало во мне странное сожаление об Ст<анкевиче>. Мне стало жаль его, что он не читал этой книги, она доставила бы ему столько наслаждения; он так любил Гоголя, так радовался всякому сочинению его". {ГИМ, ф. 351, д. No 64, л. 358 об.} Замечательно, что еще задолго до "Мертвых душ" Станкевич называл их автора прозаиком, равного которому нет между французами и главное достоинство которого состоит в том, что его произведения - "это истинная поэзия действительной жизни". {Письмо к Неверову от 4 ноября 1835 г. - "Переписка Станкевича", стр. 335.} Характерно, что той же формулой определил творчество Гоголя Белинский: "поэт жизни действительной". {Полн. собр. соч., 1. М., 1953, стр. 284.}

   Эстетическая позиция Станкевича сложилась не сразу. На первых порах он явно тяготел к искусству мечтательному, "идеальному", романтически приподнятому над повседневной "существенностью". Ему нравился, например, высокопарный, ходульный Нестор Кукольник. Он пришел в восторг от его "Торквато Тассо" и был не на шутку рассержен на Неверова, услышав о его отрицательном отношении к этой драме. Но проходит всего несколько месяцев - и оценка Станкевичем творчества Кукольника меняется. Уже в марте 1834 года он с удивлением пишет тому же Неверову, что прочитал драму "Рука всевышнего отечество спасла" и не обнаружил в ней никакой поэзии: "это - проза, переложенная в дурные стихи, нет связи, нет идеи, словом: если бы не похвальные чувствования, то это была бы единственная чушь в нашей литературе". {Письмо к Я. М. Неверову от 7 марта 1834 г. - "Переписка Станкевича", стр. 279.}

   Еще более разительную эволюцию претерпело отношение Станкевича к выспренней, основанной на старой классицистической эстетике, игре В. А. Каратыгина. Поначалу он отнесся к ней весьма восторженно. Когда весной 1833 года чета Каратыгиных впервые прибыла на гастроли в Москву, Станкевич был в числе их самых горячих почитателей. Под свежим впечатлением только что закончившегося спектакля он писал 2 мая 1833 года Неверову в Петербург, что он "побежден" игрой Каратыгина, что он вместе с Мельгуновым, Шевыревым и Максимовичем неистовствовал в театре и, приветствуя актера, кричал "до упаду, до безголосья". {Там же, стр. 216.} Прошло полгода, и Станкевич уже другими глазами смотрит на своего вчерашнего кумира: "Каратыгин многое понимает, но... не понимает главного: святости искусства". {Письмо к Я. М. Неверову от 17 декабря 1833 г. - Там же, стр. 269.} Эта мысль - непонимание Каратыгиным главного в искусстве: его живой души, подмена вдохновенной стихии творчества холодно-расчетливым "умением побеждать трудности", - именно эта мысль станет центральной в статье Белинского "И мое мнение об игре г. Каратыгина".

   Столь же отрицательно отзывался Станкевич о вульгарно-романтической поэзии В. Г. Бенедиктова, который, по его словам, "блестит яркими, холодными фразами, звучными, но бессмысленными или натянутыми стихами". {Письмо к нему же от 10 ноября 1835 г.- Там же, стр. 339.} Бенедиктов неприемлем для Станкевича прежде всего тем, что в его стихах - при самом изысканном наборе слои самых звучных, образов самых ярких, сравнений самых странных - "души нет". Это убеждение разделяли и другие члены кружка, К. Аксаков, например, писал в начале 1836 года М. Г. Карташевской: "Я сказал, что Бенедиктов может нравиться только той девушке, которая свое чувство оставила на паркете и которую не может тронуть простая и истинная поэзия Гомера". {ПД, 10.604/XV с. 1, л. 13.} Вычуры, блестки, мишура - все это противопоказано истинной поэзии. И Станкевич приходит к неумолимому выводу, что Бенедиктов, собственно, и "не поэт", не художник в том смысле, в каком им является, например, Пушкин. Обратим внимание па то, что эти строки были написаны 10 ноября 1835 года, более чем за две недели до выхода в свет знаменитой статьи Белинского "Стихотворения Владимира Бенедиктова", содержавшей решительный приговор творчеству этого поэта.

   Через всю эстетику Станкевича проходит мысль о том, что истинное искусство по самой природе своей должно быть проникнуто "человеческими интересами". Никакой формальный изыск или эксперимент не может принести успеха поэту, если его слово не одушевлено этими интересами. Станкевич с иронической усмешкой отзывается о затее Шевырева, задумавшего ввести древнюю просодию в современное русское стихосложение. "Не говоря уже о нелепости этой мысли, - пишет он Неверову, - подумай, как не стыдно в наш век, богатый человеческими интересами, думать о переменах в просодии? Талант сам создает ее". {Письмо от 13 октября 1835 г. - "Переписка Станкевича", стр. 333.}

   В искусстве не должно быть ничего искусственного, надуманного. Талант, если он подлинный, то есть если он чуток к живым интересам современности, сам найдет дорогу к наиболее выразительным художественным средствам. Очень интересно в этой связи рассуждение Станкевича о народности, которое находим в одной из его дневниковых записей: "Чего хлопочут люди о народности? - Надобно стремиться к человеческому, свое будет поневоле. Во всяком искреннем непроизвольном акте духа невольно обличается свое, и чем ближе это свое к общему, тем лучше". {"Из дневника", запись от 25/13 сентября 1837 г.- Там же, стр. 754.} Подобное понимание народности также перекликалось с толкованием этой проблемы у Белинского. Истинный художник вовсе не стремится к народности, она приходит сама собой, в результате глубокого и верного изображения действительности. Притом Станкевич делает важное предостережение: характер народа следует раскрывать как "общее", а вовсе не на основе его старых обычаев, ибо это означало бы стремление "продолжить для него время детства". {"Из дневника", запись от 25/13 сентября 1837 г. - "Переписка Станкевича", стр. 754.} Эта глубокая мысль имела вполне определенный полемический адрес, она была направлена против многочисленных "кваснопатриотических" теорий народности, с которыми воевал на протяжении многих лет Белинский.

   Уже отмечалось, что в кружке Станкевича не было полного единства теоретических убеждений. Отсутствовало согласие и в решении некоторых весьма существенных эстетических проблем. На собраниях кружка постоянно кипели споры вокруг самых разнообразных явлений современной литературы и общих вопросов искусства. В центре этих споров, как правило, стоял Белинский, нередко пугавший других членов кружка непримиримой резкостью и прямотой своих литературных мнений. Идеи, близкие к его взглядам, развивали порой Станкевич, Боткин, Красов и другие. Едко, насмешливо возражал обычно всем Клюшников, скептический ум которого не мирился ни с какими теоретическими построениями. Горячо, почти с фанатической запальчивостью отстаивал свои схемы едва ли не самый молодой член кружка Константин Аксаков. Мягкий, деликатный, улыбчивый Станкевич старался всячески смягчать споры, не доводить их до опасного предела. Еще Герцен отмечал свойственную художественной натуре Станкевича способность "примирять, или, как немцы говорят, снимать противуречия". {А. И. Герцен. Былое и думы. - Собр. соч. в тридцати томах, т. 9, стр. 41.} В то же время он иногда не прочь был упрекнуть Белинского в известной узости, односторонности его взглядов и даже - доктринерстве. Не нравилась Станкевичу и манера иных критических выступлений Белинского. Он не одобрял, например, их "слишком полемического тона" {Письмо к Я. М. Неверову от 14 июня 1835 г.- "Переписка Станкевича", стр. 325.} и внушал критику, что надо бы в статьях своих быть более сдержанным: "...Будь чем хочешь, хоть журналистом, хоть альманашником, все будет хорошо, только будь посмирнее". {Письмо к М. А. Бакунину от 3 ноября 1836 г.- Там же, стр. 622.} Но гораздо большие возражения вызывало у Станкевича поведение Константина Аксакова - незрелость и неглубокость его суждений и какая-то мальчишески упрямая убежденность в своей исключительной правоте.

   Среди своих друзей по кружку Аксаков был, пожалуй, наиболее правоверным шеллингианцем, особенно в области эстетической. Одной из центральных идей эстетики Аксакова была мысль о полной отрешенности искусства от грубой прозы каждодневной жизни человеческой. Художник - творец, силой своего воображения создающий прекрасное. Вот почему несовместимы в сознании Аксакова понятия "творчество" и "труд". "Поэзия - творчество, - пишет он в. январе 1837 года М. Г. Карташевской, - поэт не трудится, а творит, а может ли для творца одно быть трудным, а другое легким; трудность и легкость могут быть там, где есть усилие, а здесь усилия быть не может, потому что здесь - творчество". {ПД, 10.604/XV с. 1, л. 146.} Поэзия для Аксакова - это область безотчетного чувства и вдохновения, никак не сопряженная со сферой рассудка. {Ср., например, у В. Ф. Одоевского: "Тот не поэт, кто понимает то, что он пишет, в вдохновение которого вмешивается рассудок. Поэт лишь тот, кто есть простое орудие, в которое провидение влагает мысли, непонятные для орудия" (П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский", т. 1, ч. 1. М., 1913, стр. 498-499).} Поэтому, делает он вывод, "поэзию нельзя понимать с трудом или легко, а просто можно понимать или нет, а степеней тут быть не может..." {ПД, 10.604/XVc. 1, л. 146 об.} Опираясь на шеллингианскую теорию искусства, Аксаков вместе с тем впитывает в себя от Белинского и Станкевича и некоторые плодотворные идеи, которые формируют его живое эстетическое чувство и позволяют верно оценить ряд явлений современной литературы - например, фразерство Бенедиктова, новаторскую сущность гоголевских повестей и "Ревизора". И здесь несомненно сказалось положительное влияние кружка Станкевича.

   В 1835 году Станкевич особенно тесно сближается с Белинским. К этому времени уже достаточно определенно выявляется яркий талант Белинского-критика и его возросшее влияние в кружке Станкевича. В том же году, в связи с отъездом Надеждина за границу, был решен вопрос о передаче членам кружка ведение дел в "Телескопе". По этому поводу Станкевич писал Неверову: "Надеждин, отъезжая за границу, отдает нам "Телескоп"; постараемся из него сделать полезный журнал, хотя для иногородних. По крайней мере будет отпор "Библиотеке" и странным критикам Шевырева". {Письмо от 22 апреля 1835 г. - "Переписка Станкевича", стр. 319.} В другом письме к Неверову Станкевич по секрету сообщает, что, поскольку журнал поступает в распоряжение Белинского, "мы понемногу все станем ему помогать". {Письмо от 1 июня 1835 г. - "Переписка Станкевича", стр. 321.} Большинство членов кружка энергично поддерживало борьбу Белинского против "светской" критики Шевырева и всего круга "Московского наблюдателя", равно как и ряд его очень острых выступлений - о Гоголе, например, Баратынском, Кольцове. В июне того же 1835 года Станкевич прямо заявлял в письме к Бакунину, что его отношения с Белинским таковы, что он "все его труды, какие бы они ни были", станет "разделять больше или меньше". {"Литературное наследство", No 56. М., 1950, стр. 100.}

   Духовное и в частности эстетическое развитие Белинского и Станкевича шло, разумеется, разными путями. Но в истоках своих оно имело немало общего. В острых спорах и дискуссиях участников кружка вырабатывался здоровый, прогрессивный взгляд на искусство. Но не все Друзья Станкевича оказались одинаково восприимчивыми к наиболее передовым эстетическим идеям, здесь развивавшимся, и тем менее они были способны откликнуться на эти идеи в своем собственном творчестве. В кружке Станкевича ближе всех к Белинскому был сам Станкевич. Очень верно говорил об этом Герцен: "Взгляд Станкевича на художество, на поэзию и ее отношение к жизни вырос в статьях Белинского в ту новую мощную критику, в то новое воззрение на мир, на жизнь, которое поразило все мыслящее в России..." {А. И. Герцен. Былое и думы. - Собр. соч. в тридцати томах, т. 9, стр. 43.}

   Кружок Станкевича явился, таким образом, замечательной лабораторией, в которой не только формировались общие, философские позиции мировоззрения людей 30-х годов, но и закладывались основы новой эстетики, того нового понимания искусства, которое получило свое блистательное выражение в критике Белинского.

  

  

   Среди членов кружка Станкевича писали стихи многие: Станкевич и Красов, Клюшников и Константин Аксаков, Катков и Павел Петров. Но поэтами в собственном значении слова можно назвать лишь первых четырех. Наиболее интересными и самобытными поэтическими индивидуальностями были Василий Красов и Иван Клюшников, творчество которых приветили Белинский и обширный круг читателей 30-40-х годов.

   Несколько стихотворений Петрова, {В кружке Станкевича П. Я. Петров (1814-1875), как и Катков, не играл сколько-нибудь заметной роли. К тому же уже весною 1834 г. он переехал в Петербург. Общий характер его стихов не созвучен поэзии кружка. Они отвлечены от внутреннего мира автора, в них почти отсутствует элемент лирического самовыражения, который Белинский называл "тайной личности" поэта. Петров учился на словесном отделении Московского университета, но не литература была главным предметом его увлечений. Впоследствии он стал известным ученым - ориенталистом, санскритологом.} опубликованных в "Молве" и "Галатее", и переводов с немецкого - Каткова, появившихся на страницах "Московского наблюдателя", не оставили заметного следа ни в истории кружка, ни в летописи русской поэзии.

   Поэзия кружка Станкевича была выражением духа общественной жизни 30-х годов XIX века. Эпоха "общественного недуга", как ее называл Белинский, сказалась в творчестве поэтов кружка с большой силой. Лишенное света и солнца, оно вобрало в себя горечь и тревогу людей, переживших крушение высоких идеалов и надежд. И вовсе не следует думать, что мотивы страдания и печали всегда противостоят передовым стремлениям эпохи. Трагические условия русской действительности тех лет естественно и почти неотвратимо вызывали у людей настроения душевной скорби и безысходной тоски. Высмеивая философию казенного оптимизма, насаждавшуюся в те времена Бенкендорфом, Герцен писал: "Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние". {А. И. Герцен. Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года. - Собр. соч. в тридцати томах, т. 7. М., 1956, стр. 214.} Эти чувства и настроения ярко отразили поэты кружка Станкевича. Их творчество включалось в тот общий литературный поток, который толкал людей на раздумья, содействовал пробуждению общественного самосознания.

   Поколение 30-х годов пережило великую драму. Она была вызвана не только крушением иллюзий дворянских революционеров. Ее породила и та атмосфера общественного застоя, которая наступила после 14 декабря 1825 года. Эта атмосфера безмолвия и бездействия создавала у человека ощущение полной беззащитности перед лицом торжествующего всевластия и произвола, она парализовала благородные порывы людей и, как казалось, лишала их возвышенные мечты практического значения. Весной 1834 года об этом очень верно писал в своем дневнике А. В. Никитенко: "Сначала мы судорожно рвались на свет, но когда увидели, что с нами не шутят; что от нас требуют безмолвия и бездействия; что талант и ум осуждены в нас цепенеть и гноиться на дне души, обратившейся для них в тюрьму; что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка, - когда, одним словом, нам объявили, что люди образованные считаются в нашем обществе париями; что оно приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признается единственным началом, на основании которого позволено действовать, - тогда все юное поколение вдруг нравственно оскудело. Все его высокие чувства, все идеи, согревавшие его сердце, воодушевлявшие его к добру, к истине, сделались мечтами без всякого практического значения - а мечтать людям умным смешно". {А. В. Никитенко. Дневник, т. 1. М., 1955, стр. 143.}

   В такой атмосфере раскрылась мужественная и трагическая поэзия Полежаева, вся проникнутая пафосом борьбы, насыщенная мятежной, бунтарской страстью и вместе с тем так сильно отразившая состояние душевной депрессии и отчаяния, характерное для людей его поколения. Непримиримая ненависть к насилию и страстный призыв к его уничтожению неожиданно оборачивается горьким признанием:

  

   Я член ненужный бытия

   ("Живой мертвец")

  

   Эти два постоянно сталкивающихся встречных потока характерно окрашивают творчество Полежаева.

   Примечательным явлением литературного движения последекабристской эпохи была поэзия "любомудров", и прежде всего Веневитинова, среди них наиболее интересного и самобытного. Это поэзия философской мысли, стремящейся проникнуть в глубинные дали мироздания, в сущность и смысл жизни. Романтический идеализм этой поэзии, созвучный философии Шеллинга, был устремлен к метафизическим далям инобытия и проповедовал самопознание как высший смысл искусства.

  

   Оставь, о друг мой, ропот твой,

   Смири преступные волненья;

   Не ищет вчуже утешенья

   Душа, богатая собой.

   ("Послание к Рожалину")

  

   Эти строки Веневитинова приобретают программное значение. Во второй четверти XIX века русская литература развивалась в направлении все обостряющегося интереса к "внутреннему человеку". Поэзия "любомудров" явилась в этом отношении существенным звеном в общем литературном процессе.

   "Любомудры", элегическая лирика Баратынского и Пушкина - вот та традиция, которая оказала существенное влияние на творчество поэтов кружка Станкевича. Поэзия кружка отразила духовные искания определенной части дворянской интеллигенции, критически воспринимавшей многие стороны русской жизни и страстно мечтавшей об иной, более совершенной действительности. Критический пафос в поэзии тех лет проявлялся по-разному. В лирике Пушкина, например, он находил себе выход в реалистическом анализе противоречий современной действительности,- анализе, опиравшемся на веру в победу разумных сил истории. В поэзии Лермонтова он прорывался в формах негодующего романтического протеста, в кипении мятежных страстей, в гордом самоутверждении личности, ощущающей свое превосходство над жалким и презренным "светом": Вместе с тем отсутствие живой связи бунтующей личности с народом рождало чувство одиночества, тоски, разочарования, отчаяния. Романтическая поэзия Лермонтова вся соткана из этих противоречий.

   В историческом движении русской поэзии творчество поэтов кружка Станкевича занимает свое место. Станкевич и его друзья по-своему отразили трагические условия русской действительности. Они создали своеобразный тип лирического героя, отрешенного от бренного мира и погруженного в самосозерцание. Это человек обостренного нравственного чувства. Он ведет напряженную духовную жизнь, пытаясь проникнуть в тайны бытия. Он - в разладе с людьми, одинок, разочарован, постоянно терзает себя самоанализом. Его жизнь просветлена любовью, но сама любовь не несет в себе радости, она всегда источник бесконечных душевных страданий и горестей. Герой готов обречь себя на любые лишения, но ничто не может заставить его отказаться от высоких духовных стремлений и капитулировать перед действительностью. Он горд в своем одиночестве и непримирим в своей отрешенности от мира.

   Голос этой поэзии тих и сосредоточен. В ней нет тех мятежных порывов, кипения страстей и напряженного психологизма, которые были свойственны лирике Лермонтова. Поэзия кружка Станкевича исполнена мягкого лиризма, это исповедь сердца, реагирующего на боли и радости мира. Она привлекает непосредственностью своего задушевного тона, простотой и сердечностью выраженного в ней чувства. Этому соответствовал и своеобразный художественный строй поэзии кружка. Поэтика Красова или Клюшинкова, не говоря уже о Станкевиче или Аксакове, очень скромна в своих изобразительных средствах, она существенно отличалась от сладкозвучного, метафорического, цветистого стиха, скажем, Бенедиктова.

   Но эта поэзия обладала и коренными недостатками: она казалась чересчур однообразной в своем элегическом самовыражении, она была ограничена сферой самоанализа, рефлексии и недостаточно связана с объективным миром. Оценивая, например, творчество Красова, А. Н. Плещеев верно заметил, что главная сфера его поэзии - "внутренний мир человека", тесный мир его душевных переживаний. "Не ищите здесь, - пишет Плещеев, - надрывающего сердца вопля, исторгнутого из груди житейской неправдой, как у г. Некрасова..." {"Московский вестник", 1859, No 46, стр. 580.}

   Поэзия кружка Станкевича не была лишена социального пафоса, но она не имела достаточно широкого выхода в историю. Все это крайне суживало художественные возможности этой поэзии и обедняло ее звучание. Вот почему Белинский, сперва высоко ценивший стихи Красова и Клюшникова, в начале 40-х годов круто изменил к ним свое отношение. Проникаясь новым "состоянием духа" и осознав, что только "социальность" и есть великий источник подлинной поэзии, Белинский неотвратимо должен был иными глазами взглянуть на стихи своих друзей, которые теперь уже его никак не могли удовлетворить и казались ему чрезвычайно бедными и односторонними по содержанию.

   Но приглядимся более внимательно к творчеству поэтов кружка и начнем наш обзор с его главы.

   Станкевич всегда с иронией относился к собственному стихотворчеству. По словам Белинского, он "не терпел, чтобы его и в шутку называли литератором". {Письмо к М. А. Бакунину от 10 сентября 1838 г. - Полн. собр. соч., т. II. стр. 293.} И это была не поза, а убеждение. Я. М. Неверов всячески побуждал своего друга писать стихи, мечтая увидеть в нем "второго Пушкина". Но Станкевич неизменно повторял, что его "призвание есть чистое мышление". {ГИМ, ф. 372, д. No 22, л. 13 об.} Неверов рассказывает: "В университете он не только не щеголял своим авторством, но даже не любил, когда возбуждалась об этом речь между товарищами..." {Н. Бродский. Я. М. Неверов и его автобиография, М., 1915, стр. 41.} Правда, в университетские годы Станкевич продолжал еще кое-что печатать, "но не иначе, как по настоянию моему", - свидетельствовал все тот же Неверов.

   Около пятидесяти стихотворений и одна трагедия в стихах - вот, собственно, все, что сохранилось от поэтического наследия Станкевича. Оно не очень значительно и по своему художественному уровню. Станкевич был, пожалуй, наименее интересным и профессиональным среди поэтов кружка, хотя по содержанию своего творчества и общей направленности был весьма типичен для него.

   У Станкевича нет стихов, в которых он непосредственно и прямо откликался бы на социальные проблемы современности. Политические события начала 1830-х годов не дали пищи вдохновению молодого поэта. Лишь в отдельных произведениях проскальзывают патриотические, вольнолюбивые мотивы, В короткой стихотворной "Надписи к памятнику Пожарского и Минине" он приветствует "сынов отечества", поправших "хищного врага" и снискавших "признательность граждан". Апофеозом величия и могущества России звучит стихотворение "Кремль". Но наиболее ярко эти мотивы отразились в трагедии "Василий Шуйский", изданной Станкевичем в 1830 году.

   Она вышла за год до появления в печати пушкинского "Бориса Годунова". Всего за один год, хотя может показаться, что между этими произведениями пролегла целая литературная эпоха. Пьеса Станкевича написана в манере, близкой к героико-патриотической трагедии начала XIX века. На этой пьесе лежит еще печать архаической риторики, ей присущи некоторые приметы классицистической драматургии. И однако есть в трагедии Станкевича и нечто новое, роднящее ее уже с более поздней, декабристской традицией. Тираноборческий, патриотический пафос выражен здесь очень молодо, темпераментно, а порой - и с такими идейными акцентами, которые не оставляли ни малейших сомнений относительно источника влияния, которое испытывал на себе юный автор.

   В центре трагедии Станкевича - заговор лукавого и властолюбивого Димитрия Шуйского против талантливого военачальника Михаила Скопина-Шуйского и затем - самого царя, Василия Шуйского. Бояре пытаются вовлечь в свои интриги народ, отдавая себе отчет в том, что народ - сила, без учета которой ничего нельзя достигнуть. Ляпунов недаром предостерегает Димитрия:

  

  

  

  ...Народ наш беспределен

   В любви и верности, как и в отмщеньи!

  

   Особенно интересен образ Скопина-Шуйского, пылкого, самоотверженного, любящего родину полководца. Он с негодованием отвергает предложение шведа Делагарди бежать из Москвы, Нет, он презирает козни своих недругов, он-русский и никуда за счастьем из родной земли не поедет. Он умоляет царя внять голосу разума и решительными мерами пресечь происки иноземных и внутренних врагов:

  

   За благо родины, любезной сердцу,

   Мне повели с бесстрашными сынами

   Решительным ударом кончить подвиг,

   Врага смирить правдивою рукой;

   О, лучше пасть под вражьими мечами,

   Чем зреть позор страны своей родной.

  

   Бояре изображены в пьесе жалкими интриганами, предательски торгующими интересами родины. Им противостоит народ, носитель высокой нравственной идеи. Он не только сила, но и единственный поборник правды и справедливости - "несущий на мечах правдивое, священное отмщенье".

   Пьеса семнадцатилетнего Станкевича несет на себе следы профессиональной неумелости; характеры героев выписаны схематически, статично, есть серьезные погрешности в самом построении пьесы, в ее языке. И тем не менее произведение обратило на себя внимание. Анонимный критик "Литературной газеты" признал трагедию Станкевича, при всех ее несовершенствах, "очень приятным явлением в нашей литературе", дающим основание ждать от автора в недалеком будущем "больших успехов на просторном поле русской драматургии". {"Литературная газета", 1830, 5 июля, стр. 16.}

   Сам Станкевич был весьма невысокого мнения о своем детище. Известно, с каким тщанием он его скрывал от своих ближайших друзей. Неверов рассказывает в "Автобиографии", что он, будучи самым задушевным другом Станкевича, так и не смог прочитать это произведение. Автор скупал нераспроданные экземпляры трагедии и сжигал их.

   Станкевич - поэт философического склада. В соответствии с романтической философией искусства поэт для Станкевича - избранник небес, презирающий земность и постигающий истинную сущность жизни в напряженной, неустанно ищущей мысли. В стихотворении, характерно озаглавленном "Подвиг жизни", Станкевич призывает бежать от "суетных желаний, от убивающих людей". Поэт - провидец, выражающий самые сокровенные стремления человечества. И потому он нередко оказывается в конфликте со "светом". Но это не должно его смущать:

  

   Пускай гоненье света взыдет

   Звездой злосчастья над тобой

   И мир тебя возненавидит, -

   Отринь, попри его стопой!

  

   Он для тебя погибнет дольный,

   Но спасена душа твоя!

   Ты притечешь самодовольный

   К пределам страшным бытия.

  

   Тогда свершится подвиг трудный:

   Перешагнешь предел земной -

   И станешь жизнию повсюдной,

   И всё наполнится тобой.

  

   Сгибаясь "под тяжкою веригой", терпя зло и мучения, поэт добровольно несет на себе "святое иго" в надежде на то, что небо даст ему "свой глагол". Тогда-то наступит для поэта час искупления и высшей радости:

  

   Глагол небес прейдет пучины,

   И тьмы во прах пред ним падут,

   Главы преклонят властелины,

   Рабы свободу обретут.

   ("Отшельник")

  

   К 1833 году относится попытка Станкевича сформулировать основы своего философского вероучения - в незаконченном трактате "Моя метафизика". Отталкиваясь от идеи Шеллинга о том, что жизнь создает себя отдельно в человеке, Станкевич поначалу развивает мысль о преимущественной роли в человеке чувства над разумом и волей. Эта мысль, власть которой он недолго испытывал на себе,. должна была лечь в основу задуманной в том же году i Станкевичем, но так и не написанной "лирической драмы, или драматической фантазии". В письме к Неверову он изложил содержание и смысл этого будущего произведения: "Вот мысль моя: душа юноши, способного ощущать прекрасное, полная некогда высокими верованиями, любовью к жизни, - упала, убита людьми, разочарована жизнью. Мир оделся для него туманным покровом; он сам остается себе. Но что же в, этом внутреннем мире, в нем самом? ₍Прекрасные верования погибли, блаженная способность любить исчезла невозвратно..." Героя возвращает к жизни "одно существо", пробуждающее в нем страстное чувство и волю к жизни. Но "таинственная дева" не отвечает ему взаимностью, умирает, а герой сходит с ума. {Письмо от 5 ноября 1833 г. - "Переписка Станкевича", стр. 260-261.}

   В ту пору Станкевич много размышляет о том, какими путями возможно включение человека в сферу активной жизнедеятельности. В этом отношении интересна написанная им в начале следующего года повесть "Несколько мгновений из жизни графа Т***", появившаяся в журнале "Телескоп" (1834, No 21) за подписью: Ф. Зарич. Герой этой повести - человек с пылкой душой, открытой "миру и людям". Он порывает связи со светом; пренебрегая надеждами на чины и кресты, он жаждет познаний, с помощью которых надеется "удовлетворить святому стремлению к истине". Но, разуверившись в науках, решает посвятить жизнь свою "честной и трудной деятельности". Отныне он стремится лишь к тому, чтобы "занять значительное место в обществе, быть на нем олицетворенною справедливостью, водворять вокруг себя благо". В образе этого романтического героя Станкевич, несомненно, отразил собственные раздумья о своем месте в жизни и свои стремления к деятельности на благо человечества.

   Из всех поэтов кружка Станкевич, пожалуй, ярче всех выразил противоречия романтического сознания. Восприняв некоторые элементы философии искусства Шеллинга, он противостоял ему в главном, отвергая представление о поэтическом творчестве как стихийной, подсознательной сфере, неподвластной контролю разума. Разъясняя в письме, к Неверову в 1834 году свое понимание Шеллинга, Станкевич недаром подчеркивает: "Я хотел бы, чтобы разум предшествовал всему". {"Переписка Станкевича", стр. 293.}

   Человечество - в дороге. Оно ищет выхода из трагических противоречий бытия. И этот выход может быть найден только разумом. Отсюда свойственная Станкевичу вера во всемогущество мысли, которая должна стать орудием "скорого исцеления мира". {Письмо к Неверову от 19 октября 1836 г.- Там же, стр. 368.} Осенью 1836 года он пишет Неверову: "Бедный! Больной, несчастный век!! Но в его ранах столько прекрасного, столько человеческого; что невольно верится в скорое исцеление мира". И далее в той же связи он замечает: "верное, стройное мышление объясняет людям их назначение, восстанавливает убеждения и обещает возрождение". {Там же.}

   Эти идеи не находили прямого выхода в поэзии Станкевича, но, несомненно, служили для нее питательной почвой. Его стихи кажутся социально приглушенными. Гражданский темперамент в них чуть слышен..И тем не менее поэзия Станкевича включается в общий поток гражданской поэзии 30-х годов.

   Самосознание лирического героя Станкевича сложно и крайне противоречиво. Это человек, раздумывающий над проблемами мироздания, путями и перепутьями истории, не равнодушный к острым коллизиям современного общества. Поэзия Станкевича вся пронизана мыслью - беспокойной, ищущей, выражающей тревогу за судьбы человечества.

   По своей эмоциональной окраске она носит преимущественно элегический характер. Лишь в ранних стихах Станкевича проглядывают светлые, солнечные тона. В последующие же годы его поэзия обретает элегический, сумрачный колорит:

  

   Я знал: не радость мой удел -

   По ней душа не тосковала.

  

   Жизнь ставит лирического героя перед мучительными решениями. Борьба начинает казаться напрасной, бесперспективной:

  

   В борьбе напрасной сохнет грудь,

   Влачится юность без отрады;

   Скажи, судьба, куда мой путь?

   Какой и где мне ждать награды?

   ("Слабость")

  

   Поэзия Станкевича, так же как и творчество его друзей по кружку, отразила поиски и разочарования передовой русской интеллигенции 30-х годов, в условиях политической реакции напряженно искавшей путей к обновлению мира.

  

  

   Интересным и талантливым поэтом кружка Станкевича был В. И. Красов. Он выделялся среди своих друзей яркой поэтической одаренностью, значительным разнообразием мотивов своего творчества. Чернышевский недаром называл Красова "едва ли не лучшим из наших второстепенных поэтов в эпоху деятельности Кольцова и Лермонтова". {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. 3, стр. 200.}

   Красов начал писать стихи еще на студенческой скамье. Он был замечен и обласкан Надеждиным, а затем привлечен им к участию в "Телесьопе" н "Молве". Начиная с 1832-1833 годов его стихи регулярно появляются в печати. К концу этого десятилетия Красов - уже довольно известный поэт, сотрудничества которого ищут лучшие московские и петербургские журналы.

   Как и Станкевич, Красов начинает свою поэтическую биографию герои