Волошин Максимилиан Александрович - Записи 1932 года

я, мы не знали. Не знали и фр<анцузы>, которых я расспрашивал. В Ак-Мечети оказался отряд тарановцев, партизанский отряд бывших каторжников, пользовавшихся в Крыму грозной славой. Не зная, как и что на берегу, мы подошли без флага. Нас встретили пулеметами. Я сидел, сложив ноги крестом, и переводил Анри де Ренье. Это была завлекательная работа, которую я не оставлял во время пути. Мои матросы, перепуганные слишком частым и неприятным огнем пулеметов, пули которых скакали по палубе, по волнам кругом и дырявили парус, ответили малым загибом Петра Великого. Я мог воочию убедиться, насколько живое слово может быть сильнее машины: пулемет сразу поперхнулся и остановился. Это факт не единичный: сколько я слышал рассказов о том, как людям, которых вели на расстрел, удавалось "стругаться" от матросов и спасти себе этим жизнь. Нас перестали обстреливать, дали поднять красн<ый> флаг и, узнав, что мы из Одессы, приняли с распростертыми объятиями. На берегу моря стоял дом Воронцовых с выбитыми рамами, развороченными комнатами, сорванными гардинами.

   Нас прежде всего покормили, а потом в сумерках подали нам великолепную коляску (до Евпатории было 120 верст) и помчали нас через евпаторийский плоский п<олуостр>ов по белым дорогам, мимо разграбленных и опустелых мест. Иногда останавливались менять лошадей - и тогда мы попадали в обстановку деревенского хозяйства на несколько минут. И снова начинался ровный и однообразный бег крепких лошадей по лунным степям.

   На рассвете показались крыши, купола и минареты Евпатории, а на рейде мачты кораблей, не могущих выйти в открытое море. Мы въехали в город. Сперва явились в прифронтовую Чрез<вычайную> Комиссию, где нам дали ордера на комнаты в хан. Это был типичный крымский постоялый двор - четырехугольник, окруженный круговым балконом, по которому шли номера. В одном номере поместились три наших матроса, а в соседнем мы с Татидой.

   У матросов, как только мы приехали, началось капуанское "растление нравов". На столе появилось вино, хлеб, сало, гитара, гармоника, две барышни. "Товарищ Волошин, пожалуйте к нам". Было ясно, что они решили отпраздновать "благополучное завершение" опасного перехода. Ночью все успокоилось. И среди тишины раздался громкий, резкий, начальственный стук в дверь. Ответило невнятное мычание. "Отворите, товарищи. Стучит Прифронтовая Чрезвычайная Комиссия. Разве вы, товарищи, не знаете последнего приказа: в Крыму по случаю осадного положения запрещено спать с бабами". В ответ послышалось дикое и непокорное рычание:

   - Мы сами служащие одесского ЧК, и никакого такого приказа мы в Одессе не знаем.

   Тем не менее три барышни были из номеров матросов извлечены и переведены в комнату ЧК, что и требовалось доказать. Снова все успокоилось.

   На следующий день я отправился в город. Город не имел никаких сношений с остальным Крымом: морем нельзя было выйти из порта - на рейде сторожил франц<узский> флот. Железная дорога бездействовала: паровозов не было. Мне захотелось есть, и я зашел в один из еще не закрытых ресторанов. Там рядом с нами за соседним столиком сидела семья. Ее глава, толстый господин в усах и в каскетке, так пристально приглядывался ко мне, что я обратил на них внимание. Дама, пожилая, полная, была прилично одета. Дети - мальчик и девочка - были вполне "дети хорошей семьи", с ними сидела сухопарая девица, имевшая вид гувернантки. Его самого я определил по виду как "недорезанного буржуя". Он подозвал мальчика, что-то прошептал ему, и мальчик направился ко мне и спросил: "Скажите, вы не Максимилиан Волошин? Папа послал узнать".

   Я подошел к соседнему столику. "Вы меня знаете? Где мы встречались?" - "А я был у Вас в Коктебеле несколько лет назад. Я к Вам заезжал из Судака по рекомендации Герцык. Мы с Вами полночи просидели, беседуя в вашей мастерской. Вы мне показывали ваши рисунки. Я был тогда еще в почтовой форме". Мы с ним дружески побеседовали, но я так и не вспомнил его. Он попросил меня зайти к нему. На следующий день, бродя по городу, я встретил барышню, которая имела вид гувернантки. Я спросил ее о вчерашних знакомцах. "Они сейчас у себя".- "А где они живут?" - "Их вагон стоит на путях, возле вокзала".- "Почему же он живет в вагоне?" - "Он всегда в собственном вагоне".- "А, в собственном вагоне? Почему же он в собственном вагоне? Разве он сейчас какая-нибудь важная птица?",- "Как же, они командующий 13-й армией". - "А как же его фамилия?" - "NN"¹¹. Я сейчас же отправился на вокзал. Спросил вагон NN и полчаса спустя снова сидел у NN. Он меня сперва расспросил о моей судьбе. Я ему рассказал подробно об Одессе, о нашем путешествии, о матросах, о нашем затруднении выехать дальше... Он сказал тотчас же: "Я сию минуту телеграфирую Дыбенке¹², чтобы от них прислали нам паровоз. И завтра сам отвезу Вас до Симферополя. Будьте здесь на вокзале с матросами завтра в 4 часа".

   Вернувшись в хан, я сказал матросам, как нам повезло и что завтра в 4 часа я их повезу дальше. Таким образом, роли наши переменились. Раньше они меня везли, а теперь я их. Уважению их и преданности не было конца. Это сказалось в отношении к моему багажу. До сих пор я сам, с трудом и напряжением, тащил мои чемоданы,- теперь матросы сами наперебой хватали их и даже подрались из-за того, кто понесет.

   Я всегда с недоверием читал рассказ Светония¹³ о Цезаре в плену у тевтонов. Теперь я убедился, что Светоний нисколько не преувеличил.

   Для матросов был прицеплен вагон (теплушка). Тогда теплушками назывались пустые товарные вагоны без лавок внутри. Мы с Татидой были приглашены в вагон командарма. Сперва мы довольно долго сидели в купе у барышни-секретаря, потом я был приглашен к командарму. Сперва была большая пауза. Затем он почувствовал необходимость поговорить по душам.

   - Вот Вы знаете, товарищ Волошин, что земля делает кажд<ый раз>, крутясь вокруг солнца, 22 движения - и ни в одной космографии (об этом ни слова). Почему? А я понял... Помню, раз, когда я в Сибири был на дальнем севере, туземцы костер развели: они у огня грелись. Я присмотрелся и вижу: у них правильные планетарные движения получаются: с одной стороны - огонь, а с другой стороны - ледяной ветер. Я подумал: ведь в солнечной системе как раз та же констелляция - здесь солнце, а с др<угой> стороны междузвездная стужа, 270 градусов,- представляете себе, какой сквозняк! Вот она и вертится, бока себе обогревает - то одним краем, то другим. А у ней еще "ось вывихнута", представляете себе, как ей трудно? По-моему, пора землю от влияния солнца освободить. Что ж это, право: точно она в крепостной зависимости от солнца! Вот я решил землю освободить. Сперва мы ей ось выпрямим: ведь климаты имеют причиной главным образом искривление земной оси. А когда мы ось выпрямим, тогда на всей земле один ровный климат будет.

   - А как же вы ей ось выпрямлять будете?

   - А у меня для этого система механических весел придумана по экватору. Они и будут грести, то с одной стороны, то с другой.

   - Обо что грести?

   - Вот как начнем грести, тогда и узнаем, в чем земля плавает. А потом путешествовать поедем по всемирному пространству. Довольно нам в крепостной зависимости от солнца, точно лошадь на корде, по одному и тому же кругу бегать.

   Так, в поучительной и интересной беседе, мы скоротали путь до Симферополя и не заметили, как поезд дошел до станции.

   Так как было уже поздно, то с вокзала никого из приехавших не пускали, и пришлось ночевать тут же, в общей зале, на холодном каменном полу. Перед тем как проститься, командарм дал мне карточку, на которой написал несколько слов и сказал: "Вот этого товарища Вы найдете в ГПУ, фамилия его - такая-то. Он Вам даст и пропуск до Феодосии. А Вам пропуск понадобится. Теперь там, верно, военные действия - так не пропустят".

   В Симферополе я устроил Татиду у Кедровых¹⁴, а самого меня пустили ночевать к Семенкович¹⁵, где я останавливался до Одессы. М<ада>м Семенкович была когда-то приятельницей Чехова - они были соседями Ч<ехо>ва по северному имению Ч<ехо>ва, и в переписке его опубликован ряд писем Ан<тона> Павл<овича> к Семенковичам.

   Здесь же я узнал вести, для меня неблагоприятные. Мне рассказали, что в симферопольском исполкоме на какой-то ответственной должности теперь находится подруга т. Новицкого¹⁶ - т. Лаура¹⁷, которая, услыхав о моем приезде, говорила: "Ну, если Волошин опять станет свои эстетические лекции читать, то ему головы не сносить".

   Но читать лекции в Симферополе я не собирался, а спешил в Феодосию.

   Зашел на другой день по рекомендации командарма в ГПУ и спросил товарища Ахтырского¹⁸. Так, по-моему, была его фамилия. Он отнесся ко мне очень хорошо и знал мое имя. И спросил у меня прежде всего: "Не хотите ли, я Вам дам бумаги о том, что Вы наш сотрудник?" Я ничего тогда не знал о ГПУ и наивно, на свое счастье, спросил:

   - А это не поставит меня в какие-нибудь неудобные обязательства по отношению к воинской повинности?

   - Да, это возложит на Вас некоторые обязательства во время призыва.

   Я тогда поспешил от этого отказаться, и он мне тогда просто выдал бумагу о проезде в Феодосию.

   Значение этой бумаги я оценил во время пути. В Симферополе я нашел спутника, какого-то юриста, командированного из Феодосии по каким-то надобностям. Мы благополучно доехали до Кара-су-Базара¹⁹. Тут нам предстояла перемена лошадей. Заведующий этим был очень занят и сказал: "Лошадей нет... Можете подождать до завтра".

   Я молча покорился судьбе. Но вспомнил о бумаге от ГПУ и неуверенно достал ее из кармана. Но она произвела неожиданный эффект. Коменданта, когда он увидел эту печать, прямо передернуло. Он схватил со стола телефонную трубку и начал сразу в нее кричать: "Эй, там! Давайте сюда лошадей, да получше!" И не успели мы спуститься со 2-го этажа - лошади нас уже ждали внизу, и через несколько часов, еще до вечера, мы поднимались по крутой дороге, ведущей петлями в Топловский монастырь, откуда те же лошади доставили нас на следующее утро в Старый Крым. Здесь нам предстояла новая смена лошадей.

   Здесь на улице я увидел художника Котю Астафьева²⁰. Он меня окликнул и попросил пока слезть с телеги. Он сказал, что заведует охраной искусства, но пока дела идут неважно - из Феодосии не высылают нужных полномочий. В Шах-Мамае²¹ исполком соседнего села завладел картинами Айвазовского и не отдает ему, несмотря на его просьбы и требования. Я ему сказал: "Я думаю, это просто устроить: я еду в Феодосию, чтобы принять Отдел искусства, вот у меня командировка из Одессы. У меня сейчас нет печати, но, я думаю, это возможно будет устроить. Где в Старом Крыму местный исполком?" Исполком был напротив. Мы с Астафьевым зашли туда. Я сказал председателю: "Товарищ, вот в чем дело. Я назначен из Одессы заведовать в Феодосии Отделом искусства. У меня нет печати, а у Вас здесь я обнаружил беспорядки. Мне сейчас надо написать бумагу в исполком села такого-то, относительно картин Айвазовского. Может, Вы мне скрепите их своей печатью?"

   Когда я написал бумагу, очень внушительную, и она была беспрекословно скреплена, К<отя> Астафьев мне сказал: "Я Вас хочу познакомить со своей женой, она здесь напротив принимает книги".

   Мы перешли улицу, и в небольшой комнате, заставленной связками книг реквизированных библиотек, я был представлен Ольге Васильевне²². Затем мы с Татидой уже сели на свою повозку, когда Котя А<стафьев> остановил меня: "Да, я забыл Вам сказать, что Ваша библиотека, кажется, на днях разгромлена". Я очень спокойно начал его разубеждать и говорить: "Я знаю, что этого не было". Татида была очень удивлена моей уверенностью и спокойствием. "Но я уверен, что дома очень все благополучно".

   В доме, как я и ожидал, все было благополучно. И Татида только удивлялась моей уверенности: "Но откуда ты знал? Знаешь, ведь это удивительно. И ты нисколько не сомневался?"

   В момент моего приезда я застал у себя в доме обыск. Какой-то очень грубый комендант города, молодой, усатый, бравый, жандармского типа, по фамилии, кажется, Грудачев²³. Он уже отобрал себе мой левоциклет, на который давно уже метили местные велосипедисты. Но левоциклет был изогнут. Он стоял внизу под лестницей, и на него обычно падали всем телом: раз жена Кед<рова>, раз кухарка... А в Феодосии его нельзя было исправить, так как редкость его конструкции была так любопытна, что каждый велосипедный мастер начинал его прежде всего разбирать, а потом не умел собрать его без моих указаний. А для меня лично возиться с велосипедом было нож вострый, так что я в этот момент не очень стоял за него и своих бумаг поэтому не показал. Напротив, когда заметил, что Грудачев остановился на сложном гимнастическом аппарате Сандова, то я ему предложил его взять на память, расхваливая его действия. Эта тактика очень поразила Татиду и Пра.

   Через несколько дней мы отправились с Татидой в Феодосию. В сущности, я совсем не собирался ее брать в город. Я хотел все сам сперва, устроить, а потом ее вызвать. Но она обнаружила немалое упорство, и мы отправились вместе. Я остановился у Богаевских. Когда я сказал, что у меня нет в городе никакого угла, он ответил: "Да поселяйся у нас во дворе: дурандовский дом совершенно пустой. Только не забудь, что по вечерам нельзя никакого света зажигать".

   Мы с Татидой поселились в двух смежных комнатах и пребывали там по вечерам, поставив затененную лампу под стол, чтобы не сквозило в ставни ни одного скользящего луча. Вообще, это запрещение зажигать свет в комнатах - английский флот стоял на виду, против Дал<ьних> Камышей,- создавало в городе панику.

   В дом, где замечали огонь, врывались ночью солдаты, производили скандалы, иногда избиения... Рассказывали, что Величко был избит в порту, когда зажег зажигалку, чтобы закурить.

   На следующ<ий> день мы с К<онстантином> Ф<едоровичем> пошли в Отдел искусства, которым заведовали Н. А. Маркс и Вересаев²⁴. Заведовали очень хорошо. Во всем был порядок, субординация и нормальные формы парламентаризма. Помещение было в одном из домов Крыма на набережной, где была санатория. Большевики в этот (второй) свой приход в Крым держали себя по-военному, по-граждански очень корректно. Сравнительно с добровольцами, которые перед отходом расстреляли всех заключенных в тюрьмах без разбора. Особенно в это время отличился сводно-гвардейский отряд. Советские же войска отличались выдержкой, лояльностью и на этот раз классовых врагов не истребляли. Правда, "контрибуция" шла, но это все было жестоко по бесправию.

   Белые, отступая, остановились, укрепясь в Керчи, под защитой англ<ийского> флота.

   В Керчи (о ней мы пока знали очень мало) шла своя история: усмирение восстания в каменоломнях. Тогда было повешено 3 тысячи человек на бульварах и на улицах. Но свидетелем этих зверств мне пришлось стать только месяц спустя.

   Пока же я примкнул, или, вернее, сделал попытку примкнуть, к Отделу искусства. Но это мне не удалось. Выяснилось, что в Феодосии уже в Отделе иск<усства> работает Касторский²⁵ - певец, которого я давно знал по Парижу как члена вокального квартета Кедровых. Я ему предложил полюбовно поделить между нами искусство: ему оставить театр, а мне взять изобразительное искусство. Но Касторский не был доволен этим разделением власти.

   Я получил как-то приглашение в Исполком. Он помещался в спальне Лампси. Я имел счастье познакомиться с Искандером и т. Ракком, которые были грозой тогдашних дней²⁶, как главные "реквизирующие".

   Искандер начал разговор о моей статье - "Вся власть патриарху"²⁷, которая ему как-то попалась в руки, и спросил меня: продолжаю ли я думать так же? Я почувствовал подвох и ответил: "Нет",- тогда был такой момент, и я это думал в связи с господством белых на юге России и в связи с историческими традициями Древней Руси, на которые в то время было принято ссылаться. А статья, в сущности, была направлена против генералов, как Деникин и Колчак, которые очень настаивали на законности своих прав. Она и была в этом смысле в свое время понята моими читателями.

   Через неск<олько> дней Касторский, торжествующий, явился в Отдел искусства с телеграммой из Одессы: "Назначение Волошина рассматривать как недоразумение". Представляю, что про меня писалось и результатом каких сплетен явилась эта краткая формула.

   Остальное время в Феодосии я провел в текущих делах и стал собираться в Коктебель, когда узнал, что туда проехал мой евпаторийский командарм - Кожевников. Но мы их уже не застали, а встретили на шоссе около Насыпкоя²⁸ уезжающими. А мама рассказала, что они приехали нежданно-негаданно и очень ждали меня.

   Затем прошло еще несколько дней, пришел белый десант²⁹. Помню, что накануне рассказывали, что к берегу подходил белый миноносец. Поймали какого-то молодого человека и передали ему письмо. Письмо для кого и откуда - никто не знал, потому что юношу сейчас же арестовали. Вечером я сидел у себя наверху, в мастерской, и услыхал внизу солдатские голоса, упрекающие маму, что она держит огонь открытым на море, и протестующий мамин голос: "Да вода была чистая. Я просто в темноте не видела, есть ли кто внизу".

   Она кого-то облила, выливая помои с балкона. На следующий день я проснулся рано, потому что собирался в юнг<овскую> экономию перевезти к себе книги, так как давно уже уговаривал Сашу³⁰ перевезти их ко мне, чтобы спасти от реквизиции.

   Но прежде, чем я дождался лошадей, с моря раздался выстрел: белые пришли и обстреляли берег. Кроме добровольческого крейсера, было еще два малых англ<ийских> миноносца, которые обстреливали берег, и дощатая баржа с чеченцами. Баржа подошла к берегу за Павловыми. На холме за их домом силуэтились пушки и бегали люди.

   Коктебель был никак не защищен, но 6 человек кордонной стражи из 6 винтовок обстреляли английский флот. Это было совсем бессмысленно и неожиданно. Крейсер сейчас же ответил тяжелыми снарядами... Они были направлены в домик Синопли³¹, из-за которого стреляли. "Бубны" разлетелись в осколки.

   Осмотрев все кругом, я понял, что делать нечего, бежать некуда, прятаться негде. И будет привлекать внимание обстреливающих только какая-нибудь тревога в их поле зрения. Поэтому я попросил не делать никаких движений, видимых снаружи: не запирать ни дверей, ни ставен, ни окон. Кроме своих, то есть меня, мамы и Татиды, в доме был только один пожилой инженер, друг семьи Н. И. Бутковский³², приехавший, чтобы дождаться прихода белых в Крыму. Словом, все, кто был, ждали именно этого события. Я же, все устроив, сел за обычную литературную работу, продолжая переводить А<нри> де Ренье,- перевод, которым я занимался весь путь из Одессы. Мне как раз надо было перевести стихотворение "Пленный принц". Меня очень пленял его размер, и у меня была идея, как передать его по-русски. Но стих все не давался, было трудно. А здесь (просто ля я был возбужден и взволнован?) мне он дался необычайно легко и быстро, так что у меня стихотворение было уже написано, когда мне сказали, что внизу меня спрашивают офицеры. Я их просил подняться ко мне наверх в кабинет.

   - Ну, как Вам жилось при советской власти? Неужели мы Вас обстреляли?

   - Вот,- я показал тетрадь с необсохшими еще чернилами,- вот моя работа во время бомбардировки. А жертва обстрела, кажется, только одна: пятидневный котенок, который убит, один из шести братьев, которые сосали мать во время обстрела.

   Так 12 пудов стали и свинца понадобилось, чтобы убить это малое существо.

   Через некоторое время я увидел группу деревенских большевиков, и среди них Гаврилу Стамова³³, вылезших робко из-за забора на пляж и размахивавших чем-то белым. Я подошел к Гавр<иле> и спросил:

   - Что вы делаете?

   - Да вот желательно с белыми в переговоры вступить.

   - А что вы от них хотите?

   - Да вот, чтобы дали рыбакам сети убрать. Да чтобы не стреляли по убирающим сено в горах. А то, как увидят скопление народа, сейчас же палят.

   Я предложил свои услуги в качестве парламентера. Они обрадовались. Дали лодку. Я навязал на тросточку носовой платок - белый флаг - и поехал на крейсер. Крейсер ("Кагул") был мне хорошо знаком. Зимой на нем были пневматические машины, и он накачивал воздух в "Марию" - дредноут, потопленный взрывом в самом начале гражданской войны,- по способу Санденснера³⁴. Я был знаком с Санденснером и бывал у него на "Кагуле", так что был знаком со всей кают-компанией "Кагула", то есть со всем офицерством. А старшего офицера с "Кагула", в то время - сапожника, знал хорошо, так как давал ему ремонтировать мои башмаки в Севастополе.

   Когда мы огибали "Кагул" (среди Коктебельского залива он вблизи был громадиной), нам дали знак, что сходня спущена с левого борта (так встречают почётных гостей). Взобравшись по крутой лестнице, я снял шляпу, вступая на палубу, и был сейчас же проведен, как парламентер, к командиру судна. Он принял меня с глазу на глаз в своем кабинете. И ответил кратко на все вопросы, что я ему задал,- можно ли снимать сети? косить сено? - благоприятно и утвердительно. Потом сказал: "Вас офицеры ждут в кают-компании"... Я прошел туда и увидел массу знакомых лиц.

   - Как поживаете? Что нового написали за это время?

   Я отвечал на вопросы и читал новые стихи. Этим не кончилось. Потому что меня потом повели в матросскую рубку, потом в госпиталь - везде были люди, меня хорошо знающие и очень заинтересованные моим появлением.

   В Добровольческом флоте в то время команды были набраны почти сплошь из учащейся молодежи. Так что я увидел за полчаса большую часть моих слушателей из Симферопольского университета и многих участников моих бесед, когда мне задавали вопросы, а я отвечал. Это были очень интересные беседы. Очень интересные по составу слушателей и по парадоксальности моих ответов.

   Мой знакомый башмачник оказался заведующим обстрелом Старого Крыма (он был старший офицер). Он пришел ко мне с картой Старого Крыма и, развернув ее, спросил: "А что здесь?" - показав на малый промежуток, отделяющий Болгарщину от Старого Крыма.

   - Здесь? Не помню, что именно. Пустыри.

   - Это место приказано нам обстреливать... Много месяцев спустя, вернувшись из Екатеринодара в Феодосию и встретив Наташу В.³⁵, я у нее спросил: "Какое было в Старом Крыму впечатление <от> обстрела?"

   - Совершенно поразительно<е>. Мы никак не могли понять, откуда в нас стреляют. Что из Коктебеля - узнали через несколько дней. Это ведь недалеко от нашей дачи. Сперва было непонятно, куда метят. Положивши ряд снарядов вокруг Штаба, последний снаряд положили в самый Штаб. Изумительная меткость!

   Одна из форм современной войны. Надо еще принять в соображение, что между Коктебелем и Старым Крымом проходит довольно внушительный хребет - Арматлук.

   Я спокойно сидел в Коктебеле, когда от Екатерины Владимировны Вигонд³⁶ - жены Маркса - пришла записка: "Милый Макс, приходите - Ваше присутствие необходимо. Ник<андр> Алекс<андрович> арестован³⁷, и ему грозит серьезная неприятность".

   Я в тот же день пошел в Феодосию (через Двуякорную).

   Придя, я узнал, что Маркс арестован на другой день после прихода белых. Он знал, что красные уйдут, но, наивно считая, что им никаких преступлений в качестве заведующего Отделом Народного Образования, не совершено, решил остаться. И военные власти не обратили сначала никакого внимания на его присутствие в городе. Но, когда вернулись озлобленные буржуи из недалекой эмиграции (Керчь, Батум), начались доносы и запросы: "А почему генерал Маркс, служивший у большевиков, гуляет в городе по улицам на свободе?" Его арестовали. Сначала арест не имел серьезного характера. Но в течение нескольких дней клубок начал наматываться и запутываться. Сперва его посадили в один из (гостиничных номеров, и) произошел такой инцидент: к нему в номер ворвался офицер, служивший при красных, спасаясь от пьяного и разъяренного казацкого есаула. Когда Маркс инстинктивным жестом отстранил есаула, тот накинулся на него и схватил за грудь, очевидно, ища оружие, ощутил что-то твердое. Это была икона - материнское благословение. С есаулом произошла мгновенная реакция. Он мгновенно стих и начал креститься и целовать икону.

   Но вчера Екатерина Владимировна была случайно свидетельницей того,как комендант города приказывал отрядить 6 надежных солдат, чтобы отправить Маркса в Керчь. Это сразу делало дело серьезным и опасным. Нужно было ехать с Марксом, чтобы моим присутствием предотвратить возможный безрассудный расстрел по дороге.

   На следующее утро я был у начальника контрразведки. Был принят сейчас же.

   - Скажите, кто это Вересаев? Его фамилия Смидович?

   - Да, его литературное имя Вересаев, автор "Записок врача". Вы, верно, думаете - известный большевик Смидович? Это его двоюродный брат³⁸ и родной брат его жены. А больше никакого отношения к нему он не имеет.

   - И Вы можете мне поручиться, что этот Вересаев-Смидович - писатель?

   - Конечно.

   - Тогда передайте ему, пожалуйста,- я вчера взял с него подписку, что он никуда из города не выедет,- что он совершенно свободен. У него, кажется, здесь где-то под городом есть имение?

   - Да, в Коктебеле. Он мой сосед.

   Потом я в тот же день был у коменданта. Он был только что назначен, и до него добраться было мудрено: в коридоре "Астории" против его номера стояли в ожидании десятки людей. Легальным путем - через хвост - к нему не проникнуть. Со мной поздоровался один из солдат, стоявших у его кабинета. Оказалось: один из местных гимназистов, знавших меня. Я ему объяснил мою спешную необходимость видеть коменданта.

   - Хорошо, я Вас проведу в другую дверь.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   - Маркс? Этот негодяй? Изменник?..

   - Простите, полковник, я совсем иного мнения...

   - Но теперь положение в России просто: есть красные, есть белые! Одно из двух: что он, за белых или за красных? Середины быть не может.

   - Сейчас идет война, и она еще не кончена. Это еще более важное в мире, чем наши русские междуусобные распри. Белые за Францию, большевики за Германию. И, в конце концов, сводится к тому, кто за Германию, кто за Францию.

   - Да, у нас есть несомненные доказательства тому, что Германия доставляла амуницию красным.

   - Вот видите, полковник, как это сложно. Кто же изменник - те, кто стоит за немцев, или те, кто за французов?.. Но простите, мы уклонились от темы: могу ли я получить от Вас двойной пропуск в Керчь для меня и дамы, Екатерины Влад<имировны> Вигонд - это жена Маркса?

   - Эй, там... Напишите господину Волошину пропуск в Керчь. Но как Вы туда попадете?

   Мне легко удалось устроить себе проезд в Керчь. Я встретил, выходя из "Астории", Алекс<андра> Алекс<андровича> Новинского, моего приятеля,- начальника порта³⁹, который только что вернулся из эмиграции и сам ехал куда-то назад на Кавказск<ое> побережье. От него я узнал, что завтра в полдень идет из Феодосии поезд, с которым повезут Маркса в Керчь. Мы с Екатериной Владимировной погрузились в поезд, в товарный вагон. Рядом с нами был такой же вагон (теплушка так называемая), в котором ехал Маркс с несколькими солдатами - стражею.

   Поезд не отходил довольно долго. Кое-кто из города заходил к нам прощаться. Зашел Коля Нич. Я ему поручил поговорить с кем-нибудь из адвокатов, а его попросил собрать и свидетелей недавней деятельности Маркса как начальника Отдела Нар (одного) Образования. Собрать письменные свидетельства о деятельности Маркса, заверить у нотариуса и послать заказным на мое имя в Екатеринодар, где был тогда команд<ующий> Добров<ольческой> армией. Поезд двинулся с опозданием на 5-6 часов и затем на всех полустанках керченского пути, которых было так много, останавливался по 6 часов, а во Владиславовке пробыл 12 часов. Это был первый воинский поезд, который шел через линии только что взятых с боя позиций. Везде были следы бомбардировок и атак: воронки, разорванная проволока, выломленные двери.

   Вся публика, что ехала с нами в теплушке,- это были солдаты, которые ехали принять участие в боях, которые еще шли на станциях в сторону Джанкоя, и среди них немного офицеров. Солдатская стража, которая была приставлена к Марксу, уже давно была на его стороне. А были опасны вмешательства со стороны: когда поезд часами стоял на полустанке, а скучающая и ожидающая публика бродила сонными мухами, то все рано или поздно останавливались против теплушки, где находился Маркс со своими стражами. И кто-нибудь спрашивал: "А кого это везут арестованным? А! Это генерал Маркс - большевистский главнокомандующий? Известный изменник! А ну-ка, посторонись, братец (к солдату), я его сам пристрелю". И начинал расстегивать кобуру. Тогда наступала моя очередь. Я подходил к офицеру и начинал разговор: "Простите, г(осподин) офицер. Вам в точности известно, в чем заключается дело генерала Маркса? И в чем он обвиняется? Видите, я Максимилиан Волошин - и еду вслед за ним, чтобы быть защитником на военном суде и чтобы не допустить по дороге расстрела без суда". Офицеры оказывались обычно сговорчивыми и говорили: "Ну, здесь на фронте Вы его легко провезете. Здесь народ сговорчивый. А вот в Керчи - там всем заведует ротмистр Стеценко, это такой негодяй. Он Маркса не пропустит!" Имя ротмистра Стеценко повторилось несколько раз и врезалось в память, как самый опасный пункт дальнейшего плавания.

   Между тем Марксу удалось написать несколько записок и передать их Ек<атерине> Владим<ировне>, через преданных ему уже стражей. Сперва солдаты относились к нему с пренебрежением, как к человеку уже конченому. Один у него выпрашивал золотые часы: "Знаете - подарите их мне: ведь все равно Вас часа через два расстреляют. На что же они Вам?" Этот же самый солдат через два дня в Керчи, когда сменяли стражу, мне говорил взволнованным голосом: "Ну, если они такого человека расстреляют, то правды нет. Тогда только к большевикам переходить остается".

   После 36 часов пути мы одолели 100 верст и под вечер приехали в Керчь.

   Тут Маркса отделили от нас, посадили на линейку и увезли в город. Я же закинул на плечи чемоданчик Екатерины Владимировны и пошел с ней в город.

   У нас была одна мысль. Нам Маркс написал в первой же записке: "В Керчи идите прямо к Месаксуди⁴⁰". Месаксуди был один из керченских богачей, много помогавший Добровол<ьческой> армии. В германскую войну он, будучи в солдатах, встретился с Марксом. Маркс его определил в свою канцелярию. Устроил жить у себя в квартире. Месаксуди был ему обязан жизнью и всегда его звал в Керчь и говорил ему и Ек<атерине> Владимировне: "Если попадете в Керчь, милости просим ко мне в дом". К нему мы и отправились прямо с вокзала.

   Дом его был в самом шикарном месте - на Приморском бульваре, где только что на деревьях вешали большевиков, захваченных в каменоломнях. Все мои надежды были на Месаксуди. Я думал: "Ну вот, передам Маркса Месаксуди - он все сделает".

   Месаксуди был дома; у него были гости - офицеры. Он, возможно, слыхал, что Ек<атерина> Влад<имировна> едет, и нас не принял. Стилизованный и англизированный лакей нам объявил, что барин занят гостями и принять нас не может.

   Ошеломленные, обескураженные, мы остались на улице перед крыльцом дома. Тут же я прочел объявление, что, по случаю осадного положения, движение по городу разрешается только до 10 1/2 часов, а позже этого времени встреченные на улице без пропуска коменданта - расстреливаются на месте.

   Так как по часам было уже позже 10 1/2 часов, хотя только что начинались сумерки, я понял: первое, что нам необходимо,- это искать ночлега, прекрасно понимая, что сейчас в Керчи, где столпился весь бежавший Крым, это очень трудно.

   Я попросил часового, стоявшего на часах рядом с подъездом, позволить с ним постоять Екатерине Владимировне, пока я не вернусь, и пошел в гостиницу, которую помнил здесь за углом, хотя надежды устроиться там у меня почти не было.

   Но ясно помню ход моих мыслей в это мгновение: Месаксуди струсил - боится скомпрометировать себя об Маркса. Маркс остается всецело на моих руках. Значит, я его должен спасти без посторонней помощи. Но я ничего не знаю о военной дисциплине, о воинских порядках. Я даже не знаю, в чьих руках сейчас судьба Маркса и кого я должен прежде всего видеть и с кем говорить. Я не знаю, что я буду делать, что мне удастся сделать, но я прошу судьбу меня поставить лицом с тем, от кого зависит судьба Маркса, и даю себе слово, что только тогда вернусь домой, в свой Коктебель, когда мне удастся провести его сквозь все опасности и освободить его.

   В этот момент меня окликнул часовой:

   - Ваш пропуск!

   - Я приезжий, я только что с вокзала.

   - Вы арестованы. Идите за мной.

   Мне было решительно все равно, каким путем идти навстречу судьбе. Мы вошли в соседнее здание - к коменданту города. В большой полутемной комнате сидело в разных углах несколько офицеров.

   - А, господин Волошин... Какими путями Вы здесь? Что это за солдат с Вами?

   - Да я, по-видимому, арестован, это мой страж...

   - Вы свободны. Иди себе. Его здесь все знают...

   Это был полузнакомый офицер. Мы его звали летом "Муж развратницы". Это имя создалось оттого, что его жена, полная и нелепая блондинка, кому-то громко и несколько рисуясь говорила: "Ах, вы знаете, я такая развратница".

   - Да, но я выйду на улицу - мне надо найти сейчас ночлег,- и меня следующий городовой на соседнем углу арестует...

   - Хотите переночевать у меня? - предложил следующий офицер на костылях.- У меня есть как раз свободная комната.

   - Спасибо. Но дело несколько сложнее: я с дамой. Она ждет меня на углу: я ее оставил около часового и просил его посторожить ее, пока я не вернусь и узнаю что-нибудь относительно ночлега.

   - Так мы вот что сделаем: даму мы положим в отдельную комнату, а сами мы переночуем вместе - у меня как раз в комнате канапе стоит... Погодите. Я возьму у коменданта два пропуска для Вас, а сами Вы идите с дамой ко мне Я буду вас уже ждать. Вот мой адрес. Это далеко - на другом краю города! До свидания.

   Я вернулся к Ек<атерине> Влад<имировне> и нашел ее в том же месте против крыльца Месаксуди. Я рассказал ей в двух словах все, что со мной было, и мы пошли по ночным уже улицам Керчи.

   Через 1/2 часа мы были уже у назначенного нам адреса. По дороге нас раз пять останавливали пикеты. Я показывал пропуска. Нас пропускали.

   Раненый офицер был уже дома. Мы уложили Екатерину Влад<имировну> в отдельную маленькую комнату, очевидно, днем темную, так как окна там не было, но стояла большая кровать. Ек<атерина> Влад<имировна> как легла - в тот же миг заснула. Очевидно, 36 часов в теплушке на полу и без сна сказались. Я остался вдвоем с офицером. Помог ему лечь, перебинтовать ногу. Сам сел на канапе.

   - Позвольте же мне Вам рекомендоваться и узнать, чьим гостеприимством я имею честь пользоваться?

   - Начальник местной контрразведки - ротмистр Стеценко... Ваше имя мне знакомо - Вы поэт Волошин из Коктебеля?

   - Да, но знаете ли Вы, кто та дама, что спит под Вашим кровом в соседней комнате?

   ?!!?

   - Это жена генерала Маркса, обвиняющегося в государственной измене и сегодня препровожденного в Ваше распоряжение. А я являюсь его защитником и сопровождаю его с целью не допустить до его бессудного расстрела и довезти его до Екатеринодара и там представить перед лицом военно-полевого суда.

   - Да... действительно... Но знаете, с подобными господами у нас расправа короткая: пулю в затылок и кончено...

   Он так резко и холодно это сказал, что я ничего не возразил ему и, кроме того, уже знал, что в подобных случаях нет ничего более худшего, чем разговор, который сейчас же, перейдет в спор, и собеседник в споре сейчас же найдет массу неопровержимых доводов в свою пользу, что, в сущности, ему и необходимо. Поэтому я и не стал ему возражать, но сейчас же сосредоточился в молитве за него. Это был мой старый, испытанный и безошибочный прием с большевиками.

   Не нужно, чтобы оппонент знал, что молитва направлена за него: не все молитвы доходят потому только, что не всегда тот, кто молится, знает, за что и о чем надо молиться. Молятся обычно за того, кому грозит расстрел. И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что из двух персонажей - убийцы и жертвы - в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей - и в результате можно не сомневаться...

   Так было и теперь. Я предоставил ротмистру Стеценко говорить жестокие и кровожадные слова до тех пор, пока в нем самом под влиянием моей незримой, но очень напряженной молитвы не началась внутренняя реакция, и он сказал: "Если Вы хотите его спасти, то прежде всего Вы не должны допускать, чтобы он попал в мои руки. Сейчас он сидит у коменданта. И это счастье, потому что если бы он попал ко мне, то мои молодцы с ним тотчас расправились бы, не дождавшись меня. А теперь у Вас есть большой козырь: я сегодня получил тайное распоряжение от начальника судной части генерала Ронжина⁴¹ о том, чтобы всех генералов и адмиралов, взятых в плен, над которыми тяготеет обвинение в том, что они служили у большевиков, немедленно препровождать на суд в ставку в Екатеринодар. Поэтому завтра с утра напомните мне, чтобы я протелефонировал к себе в контрразведку, а сами поезжайте к генералу такому-то, чтобы он переправил Маркса в Екатеринодар на основании приказа ген<ерала> Ронжина... Вот возьмите выписку об этом приказе - его еще не знают в городе".

   Мы заснули... А на следующее утро все пошло как по маслу, как мне накануне продиктовал начальник контрразведки.

   Через два дня у пристани в порту стоял транспорт "Мечта" - очень высокий (нагруженный), и на самом верху сходни стоял человек с высоким лбом, круглым подбородком, лицом военного типа и говоривший отрывочным резким голосом: "Ну, подобных господ надо расстреливать без суда, тут же на месте". Слова, несомненно, относились к ген<ералу> Марксу. "Кто это?" - спросил я. "Это - Пуришкевич - член Гос<ударственной> думы"⁴²,- ответил спрошенный.

   Так я взошел на военный транспорт. Вечером, когда транспорт был уже в пути, ко мне подошел офицер и рекомендовался пом<ощником> командира транспорта и сказал:

   - Господин Волошин, не согласитесь ли Вы принять участие в литературн<ом> вечере, который сегодня предполагается в кают-компании? У нас на борту находится редкий гость - Владимир Митрофанович Пуришкевич, он обещал сказать нам речь о положении в России в настоящую минуту.

   - Но только познакомьте меня предварительно с Пуришкевичем.

   Он сейчас же представил нас друг другу, и я попросил у Пуришкевича позволения читать стихи раньше его речи, на что он с большой готовностью согласился.

   Палубу обтянули парусами и таким образом сделали защищенной - так что для чтения и для речей было очень уютное и замкнутое пространство. Я прочел всю серию моих последних стихов о Революции. Среди них цикл "Личины" ("Матрос", "Красногвардеец", "Русская Революция" и т. д.). Пуришкевич пришел в полный восторг и говорил: "Вы пишете такие стихи! И сидите где-то у себя в Коктебеле? И их никто не знает? Да эти стихи надо было в миллионах экземпляров по всей России распространить... Да знаете, вот эти добровольческие "Осваги" - их надо было бы всех позакрывать. А вместо них издать книжку Ваших стихов - вот наша сила".

   Любопытно, что в это самое время на другом полюсе, в Москве, полярный Пуришкевичу человек⁴³ - [З. Д., В. К.] - писал про эти же мои стихи: "Вот самые лучшие, несмотря на контрреволюционную форму, стихи о русской революции". Этим совпадением мнений Пуришкевича и [З. Д., В. К.] я горжусь больше всех достижений в русской поэзии: в момент высшего напряжения гражданской войны, когда вся Россия не могла столковаться ни в чем, найти такие слова, которые одинаково затрагивали и белых и красных, и именно в определении сущности русской революции. Тогда становится совершенно понятным, каким образом в Одессе и белые и красные начинали свои первые прокламации к народу при занятии Одессы цитатами из моих стихов.

   После окончания чтения я чувствовал себя героем вечера. Ко мне подошел командир транспорта: "Вы, наверное, не имеете у нас, где поспать. Я свою каюту уже уступил Влад<имиру> Митрофановичу. Но там есть еще кушетка. Если Вы ничего не имеете против, то я буду очень рад предложить воспользоваться ею".

   Я, конечно, только обрадовался, получив на эту ночь Пуришкевича в полное свое распоряжение. Мы с ним проговорили если не всю ночь, то по крайней мере полночи.

   Меня очень интересовали его взгляды.

   - Я знаю, Вл<адимир> Митр<офанович>, что Вы были постоянно монархистом. Но теперь - в настоящую минуту - (июль 1919) - неужели Вы настаиваете на возвращение к власти династии Романовых?

   - Нет, только не эта скверная немецкая династия, которая уже давно потеряла всякие права на престол.

   - Но кто же тогда?

   - В России сохранилось достаточно потомков Рюрика, которые сохранили моральную чистоту рода гораздо более, чем Романовы. Хотя бы Шереметьевы!

   Он не назвал только, кого из Шереметьевых он имел в виду.

   На след<ующее> утро мы были в Новороссийске. Вся гавань была полна французскими и английскими военными судами, сплошь покрытыми флагами,- флот праздновал заключение мира с Германией. Я так далеко за эти годы отошел от военных настроений, что понял, но не почувствовал этого события, которое для меня столько лет было целью всех мечтаний и ожиданий, но я был в настоящую минуту слишком занят текущим...

   Я шел вдоль главной улицы Новороссийска - по Серебряковской,- и мне кто-то сказал: "А как же Вы доберетесь до Екатерине дара?