Волошин Максимилиан Александрович - Записи 1932 года

Туда ведь с большим трудом впускают, и официальная процедура очень длинна и канительна?"

   В это время я поднял глаза, и взгляд мой упал на дощечку: "Комендант города". Я прекрасно понимал, что разрешение въезда в Екатеринодар зависит вовсе не от этого коменданта - а от железнодорожного. И, чтобы увидеть его, надо ехать на вокзал, отстоящий от города версты на три. Но у меня за эти дни создалась привычка объяснения с комендантами. Поэтому я завернул в комендатуру и вызвал адъютанта. Я был уже настолько опытен, что знал эти приемы. Ко мне вышел молодой офицер и сказал:

   - Час приема уже кончился. Комендант занят и сегодня никого ни по каким делам не принимает.

   - Я прошу Вас только доложить ему мое имя: скажите, что с ним хочет говорить поэт Максимилиан Волошин.

   Через несколько минут офицер вернулся торопливым шагом: "Господин комендант просит Вас к себе". По его тону и интонации я понял, что коменданту почему-то очень важно видеть меня. Может быть, гораздо важнее, чем мне его. В полутемной комнате я увидел пожилого полковника, который сделал несколько шагов мне навстречу. Лицо его было мне совершенно незнакомо.

   - Вы поэт Волошин? Вы меня совсем не знаете. Но три месяца назад мы жили на одной улице. Вы жили тогда на Нежинской улице, дом номер 36. Я уехал из Одессы с эвакуацией французов. А семья осталась. Ради Бога - расскажите, что там творилось после. Я знаю, что Вы оставались в Одессе после отхода добровольцев.

   Я ему рассказал вкратце об одесских событиях, потом - что на Нежинской все было сравнительно тихо. Квартир не реквизировали, арестов не было...

   Затем я изложил ему мою просьбу о двойном пропуске в Екатерине дар. И он был тут же написан.

   Так мы путешествовали с Ек<атериной> Влад<имировной>, не отставая от арестованного Маркса. До сих пор моя задача заключалась только в этом: в способах доставать пропуск для нас обоих.

   Казалось часто, что события так сгрудились, что дальше нам прохода нет. Но я был настойчив и часто каким-то сновидением угадывал, куда ведет наша дорога. Все наше путешествие было рядом непрерывных счастливых случайностей. И я всегда угадывал нужные события верно.

   В Екатерине даре все пошло по-иному. До сих пор это было путешествие через неостывшие поля сражений.

   Екатеринодар была маленькая казацкая станица, по случайностям гражданской войны принявшая в себя весь старый Петербург с его департаментами, чиновниками, генералитетом и т. д.

   Все жили и толпились тесно и торопливо. Каждую минуту встречались люди самых разнообразных сфер и областей жизни.

   Прежде всего я начал обход всех добровольческих генералов. Мой общий вид, в котором я попал в эти странствия,- длинная белая рубашка, волосы, перевязанные ремешком, сандалии на деревянной подошве, как тогда все носили у добровольцев,- все это среди чинных и единообразных рядов армии и канцелярий производило впечатление ошеломляющее. И это не было мне невыгодно: меня не заставляли безнадежно ожидать в генеральских приемных. Я обошел всех деникинских генералов, начиная с Лукомского, Драгомирова, Романовского⁴⁴ и кончая Ронжиным. С ним я виделся не однажды, а довольно часто и регулярно. Он был начальником судной части, и дело Маркса шло через его руки.

   Мой день проходил в Екатеринодаре обычно: все утро в присутственных местах, канцеляриях и по генералам.

   Из своих старых друзей я нашел здесь Лилю (Черубину) и Лемана . Леман меня познакомил с георгиевским генералом Верховским⁴⁶, который и приютил меня в своей комнате, в каком-то военном общежитии, где жило много военных. Генерал был немного потерянный, одинокий, без присмотра, любивший выпить и для этого державший на солнце на подоконнике целые серии крепких и слабых настоек на горных южных и кавказских травах. Из более поздних екатеринодарских знакомых мне помнится министр гражданской юстиции - не помню его фамилии.

   Не удалось мне совсем познакомиться с генералом Деникиным. Одну ночь мы провели в очень увлекательной беседе с м<исте>ром Гарольдом Вильямсом - мужем А. Н. Тырковой⁴⁷, моим старым знакомым по Петербургу и по писательским кругам. Он говорил с увлечением и иронией о современных событиях в Европе и о гражданской войне в России. В разговоре с ним мы пили и выпили неумеренно несколько бутылок кавказского вина. У меня оно разразилось сильнейшим расстройством желудка, так что мне пришлось много раз бегать в туалет. Но все прошло так же быстро, как и началось.

   Чтобы повидаться и получить аудиенцию у Деникина, я рассчитывал на Шульгина⁴⁸. Но его в Екатеринодаре не было - он куда-то уехал с морской экспедицией. Проф<ессора> Новгородцева⁴⁹, на которого я тоже рассчитывал, тоже не было на месте. Так что все мои лестницы для подъема к вершине власти оказались отсутствующими.

   Судьба Маркса была такова: в первый вечер прибытия в Екатеринодар его поместили в какой-то, в обычное время - прекрасной, гостинице, теперь отведенной для арестованных. Она была переполнена, и ему пришлось поместиться в каком-то коридоре. У него был припадок грудной жабы, и потому его на след<ующий> день перевезли за город в тюремную больницу. Это было прекрасно.

   Тюремная больница была за городом. Это был широкий деревянный барак, окруженный дерев<янной> тюремной оградой, внутри которой было неск<олько> старых деревьев, которых вообще много в окрестностях Екатерине дара. Больные-заключенные проводили большую часть дня в этом саду. Екатерине Владимировне никто не препятствовал часами сидеть с мужем. Для Маркса открывалась широкая возможность человеческих наблюдений среди соарестованных - военных различных чинов, возрастов и судеб.

   - Вот обратите внимание на этого Черномазова,- показывал он мне.- Это человек, пользующийся большим вниманием женщин: с ним вместе живет в тюрьме эта цыганка. Ее несколько раз силой выселяли отсюда. Но она перелезает через забор и снова здесь. Очень настойчива. И страстно его любит. И притом, заметьте, у него очень страшная рана: пуля проникла ему в половые органы и совершенно лишила его мужских способностей. И вот, несмотря на это, такая неотвязная привязанность. Они все сейчас ждут над собой суда и удивляются, почему мое дело идет так быстро.

   Но, на мой взгляд, дело Маркса вовсе не шло быстро. Военно-полевой суд было очень трудно составить. Для того, чтобы судить полного генерала, необходимо было, чтобы председательствовал в комиссии тоже полный генерал. Между тем в Добровольческой армии, при отсутствии чинопроизводства, полных генералов совсем не было. Генерал-майорами, генерал-лейтенантами хоть пруд пруди, а полных генералов - ни одного. Наконец наметили одного - старенького генерала Экка⁵⁰ (у нас с мамой когда-то жили летом его жена и дочь). Но его не было в Екатерине даре.

   Перед самым судом не помню кто мне посоветовал повидаться со священником - отцом Шабельским⁵¹, бывш<им> протопресвитером армии и флота. Я его навестил в той самой гостинице, где Маркс сидел сейчас же по прибытии в Екатеринодар. Мне удалось его заинтересовать судьбой и личностью Маркса. И он сейчас же поехал навестить Маркса в тюрьму. И потом по нескольку раз подолгу видался с Екатериной Владимировной. Его очень поразила глубокая религиозность Маркса, и он обещал поговорить о его деле с Деникиным. Незадолго до конца дела Маркса и моего пребывания в Екатеринодаре я устроил свой публичный вечер чтения моих стихов о революции.

   У меня уже давно были приготовлены статьи с описанием обстоятельств, которые вызвали написание всех моих стихотворений о Революции, так что я предварительно рассказывал, а потом читал стихи. Также я выезжал в Ростов на три дня для того же. Останавливался у Кедровых, видел Толузакова⁵². Перешел с ним на "ты". Помню, как в Ростове я вспомнил и записал, сидя на скамеечке против гор<одского> сада, всего "Протопопа Аввакума". Текста его со мной не было, а читать его было необходимо. Я дал его переписать по записанному мною - и русский текст оказался умопомрачительным. Барышня-машинистка вложила в свою работу всю свою добросовестность. Но мой почерк, карандаш и старинный язык XVII века дали эффекты невероятные.

   Через 3 дня меня вызвали обратно телеграммой в Екатерине дар. Сообщали, что суд над Марксом будет через несколько дней и что мое присутствие необходимо⁵³.

   Оказалось, что ставка переносится на днях в Таганрог, но это сопряжено с переселением всех судебных учреждений. Старика Экка - полного генерала - нашли и поторопились назначить суд до отъезда из Екатерине дара. Деникина самого я так и не успел повидать, но меня познакомили с одним из его адъютантов - с франц<узской> фамилией⁵⁴, которую забыл, который взял передать мое письмо к ген<ералу> Деникину. На него можно было положиться без сомнений - человек был вполне честный и не русский.

   Но на суд ни мне, ни Ек<атерине> Владимировне не удалось попасть. В этот день я пришел в отчаяние от задержек, собрался ехать восвояси. И я "отпросился" у Ек<атерины> Владимировны вернуться в Коктебель. День отъезда был назначен. Но утром этого дня меня нашел посланный Ек<атериной> Владимировной, которая только что сама узнала о том, что суд будет сегодня. Об этом Марксу сообщили только что. И мы встретились в здании суда. Суд уже заседал, и мы расположились в коридоре у входных дверей. И это было... незаконно.

   Я написал Деникину приблизительно такое письмо, которое было передано ему одновременно с приговором военно-полевого суда:

   "Ваше Превосходительство, Вы получите это письмо одновременно с приговором военно-полевого суда, осуждающего генерала и профессора Н. А. Маркса, при<говоре>нного судом, как работавшего вместе с большевиками, к 4 годам каторжных работ, что в его возрасте и при его состоянии здоровья равносильно смертному приговору. Так как дело это очень сложное и приговор в этом деле в некоторой степени является и приговором судящих над самими собою, принимая в соображение "приговор Истории", то считаю своим долгом сказать Вам несколько слов, так как я являлся свидетелем всего дела Маркса - и его работы у большевиков, и последующих его мытарств в пределах Доброволь<ческой> армии.

   Я сам - поэт и человек абсолютно невоенный и потому никак не могу разбираться в чисто военной морали, но Маркс, кроме генерала, и профессор, и в качестве такового я знаю и понимаю всю его литературную и научную ценность. И в качестве такового он поступил на моих глазах так, как мог честный человек в его положении поступить,- так, как, будучи в его положении, поступили бы (я думаю) Вы сами. То есть не отступал брать на свою ответственность трудную задачу управления делами, например, просвещения, как раз в острый момент гражданской войны.

   Вам, Ваше Превосх<одительство> предстоит сейчас очень трудная и сложная задача: наказать, может быть, виновного генерала, в то же время не затронув и не отнимая у русской жизни очень талантливого и нужного ей профессора и ученого".

   Деникин разрешил эту Соломонову задачу блестяще и мудро: он написал на приговоре: "Приговор утверждаю (т. е. лишение всех прав и разжалование). Подсудимого освободить немедленно"⁵⁵.

  

   Маркс выехал позже меня в Ф<еодос>ию. Я его встретил уже там. Мы обедали вместе у Матвея Павловича Нич. Из этого обеда добровольцы, благодаря добровольному списку, сделали позже целую общественную демонстрацию. Рассказывали, что известного большого деятеля, красного генерала Маркса жители Феодосии встретили с почетом, устроили ему банкет, где произносили речи в честь гос<ударственного> изменника, помилованного Деникиным; а между тем, фактически, из гостей на обеде присутствовал только я. У меня был разговор с Екатериной Владимировной:

   "Когда мы выехали из Екатерине дара, весь поезд был переполнен офицерами. Сперва мы сидели тихо в тени. На нас не обращали внимания. Потом один из офицеров сказал громко на весь вагон: "Господа, с нами в одном вагоне едет известный изменник - ген<ерал> Маркс. Где он? Хотелось бы знать". Тогда я подняла голос и сказала: "Да, он находится здесь. Это старый, больной человек, измученный грудной жабой и военно-полевым судом, через который он только что прошел и который не осудил его. Что Вам до него?" От этих слов все успокоились, и любопытство к нам прекратилось".

   На др<угой> день Маркс приехал к себе в Отузы и поселился в своем доме на берегу. Но отряды офицеров приезжали в дер<евню> Отузы и спрашивали: "А где у вас живет Маркс?" Кто-нибудь из верных татар вызывался проводить к его дому. Но, пока они шли, заходя по дороге в винные подвалы, их мстительное настроение ослабевало, и когда они заплетающимися ногами доплетались до берега, то ни у кого не хватало темперамента самому "докончить изменника".

   На меня это тоже распространялось: я не мог ни публично выступать, ни показываться на улице, на меня показывали пальцем и говорили: "Вот только благодаря Волошину нам не удалось расстрелять этого изменника Маркса".

   В эти тяжелые и опасные времена единственные люди, кот<орые> пришли ко мне на помощь,- это были феодосийские евреи. В то время Феодосия была убежищем для ряда еврейск<их> писателей, как молодежи, так и для пожилых и маститых, как Онеихи⁵⁶, автор талантливых и разнообразных рассказов из хасидского быта. <...> У евреев был собств<енный> лит<ературный> кружок, который назывался "Унзер Винкль" {"Наш уголок" (евр.).}. Ко мне пришли представители этого кружка и сказали: "У Вас, верно, сейчас очень трудные дни, Вы, наверно, сидите без денег. Хотите, мы устроим для Вас лит<ературный> вечер!"

   Я, конечно, с радостью согласился. Это было для меня честью, потому что неевреи в "Унзер Винкль" не допускались. Чтения там бывали на древнееврейском языке или на жаргоне. И когда я начал серию своих стихов "Видение Иезекииля", то публика вся поднялась с места и пропела мне в ответ хором торжеств<енную> и унылую песнь на древнеевр<ейском> языке. А когда я спросил о значении этой песни, то мне объяснили, что этой песней обычно приветствуют только раввинов, а в моих стихах аудитория услыхала подлинный голос древнего иудейского пророка и потому приветствовала как равви.

   Любопытно, мне рассказала Ася Цветаева, бывшая в толпе, что когда я пришел в залу вместе с Майей⁵⁷, то об нас томная еврейка, сидевшая за ее спиной, объясняла своей соседке: "А это наш известный поэт М. Волошин. И Вы знаете - он женат на княгине Кудашевой..."

   Так я был почтен еврейской национальной гордостью, и мои стихи о России, запрещенные при добровольцах так же, как позже они были запрещены при большевиках, впервые читались с эстрады в евр<ейском> обществе "Унзер Винкль".

   Чтобы закончить историю Н. А. Маркса, мне остается написать несколько строк: я видел Никандра Александровича в Отузах - он сидел на пороге своей приморской дачи и стриг овцу.

   Доходили угрожающие слухи об офицерских отрядах, которые поклялись рассчитаться с ним собственноручно, раз нет правды в судах. Ек<атерина> Влад<имировна> волновалась, Маркс был спокоен внешне. Потом он получил приказ от тогдашнего начальника Одесск<ого> и Таврического округа Шнейдере⁵⁸ покинуть пределы его округа и в тот же день покинул Отузы и выехал на лошадях в Керчь, а оттуда переправился на лодке на ту сторону и поселился в Тамани. Там он прожил мирно до осени, когда туда прорвался красный кавалерийский отряд. Отряд в полном военном порядке подъехал к дому и предложил от имени Сов<етской> власти принять начальствование семью частями Красной Армии, расположенными на Кубани. Он отказался, ссылаясь на то, что он по летам уже имеет право на отставку и войной больше не занимается принципиально. Но отряд на другой же день должен был отступить из Тамани, и Марксу пришлось уехать вместе с ним, так как от белых после этого предложения ему было невозможно ждать пощады.

   Месяцев пять ему, вместе с Ек<атериной> Влад<имировной>, пришлось скитаться, скрываясь по разным станицам, пока он снова не приехал в Екатерине дар. Первую зиму он давал уроки. А затем вокруг него сгруппировалась местная интеллигенция, он был выбран ректором Екатеринодарского университета⁵⁹. На след<ующую> зиму он умер от полученного воспаления легких и был с большим почетом похоронен в том самом сквере, куда выходило окнами здание того суда, где его с позором судили при белых. Это был 1921 год. Я встретил Екатерину Владимировну в Феодосии во времена террора. Мы с чувством вспоминали недавнее прошлое и наше тревожное и горестное странствие в Екатеринодаре, и она мне рассказывала о его последних минутах. Потом в том же году она выехала к дочери за границу. Сперва в Вену, а потом в Латвию.

  

   {Запись от 15/IV.} В день приезда Маркса из Екатеринодара в Феодосию я был у Новинского весь день. У него тогда жила певица Анна Степовая, которая прекрасно пела популярную в те времена песенку "Ботиночки". Под эту песенку, сделанную с большим вкусом, сдавались красным один за другим все южные города: Харьков, Ростов, Одесса. В Степовую был влюблен одесский главнокомандующий ген<ерал> Шнейдер⁶⁰. Меня Новинский уговорил остаться у него, чтобы познакомиться со Шнейдером, который хотел узнать мои стихи о России, которые уже были в те времена известны, но он еще их не читал. А вечером я должен был читать стихи на вечере в Яхт-Клубе, который устраивали местные офицеры в честь Шнейдера.

   Так что мы пробыли с генералом все <время> после обеда. Это было после обеда с Марксом, о котором после распространили такие чудовищные слухи, как об антипатриотической демонстрации. И мы вечером отправились вместе со Шнейдером в Яхт-Клуб. Ко мне там сейчас же подошел Княжевич⁶¹ и посоветовал дружески не читать стихов и удалиться, т<ак> к<ак> мое присутствие может вызвать враждебные демонстрации в связи с делом Маркса.

   Я ушел, не говоря ни слова и не упомянув, что только что пришел сюда с генералом Шнейдером, который пришел сюда именно слушать меня. Мне очень понравилось, что меня-то и удаляют с вечера, чтобы не вызвать его негодования на мое присутствие, в то время, как он пришел именно, чтобы слушать меня⁶². Не могу сейчас припомнить, как звали ту девушку, что была в то время прислугой Новинского и подругой Анны Алек. Стеновой. Она готовилась тогда в сестры милосердия. Помню, как-то А. А. Нов<инский> привез ее в Коктебель и сказал: "Макс, мне бы хотелось, чтобы ты сделал с нею опыт ясновидения". Я отнекивался сначала. Потом согласился. Надо было в полночь удалиться в пустую комнату (это был мой кабинет в мастерской), и она смотрит в стакане, налитом водой, в обручальное кольцо, лежащее на дне. Я мысленно задал вопрос, что со мною будет через 1/2 года? Это, значит, был вопрос о декабре 1920 года. Она недолго посмотрела в стакан и сказала: "Вот, посмотрите сами - страшно ясно видно. Вы живете на берегу какой-то большой воды - моря или реки. Против вас на стене зелен<ь>. Жел<езная> дор<ога> проходит - видите, как паровоз бежит и сквозь дым вода блестит. Около Вас молодая женщина, и с ней ребенок. На Вас похож - верно, Ваш сын".

   В тот момент я отнесся к этому ясновидению совершенно отрицательно. В то время - в декабре 1920 г<ода> - было страшное время. Шли сплошные расстрелы: вся жизнь была в пароксизме террора. Но спустя несколько месяцев, когда террор уже ослабел, а начинался голод, я встретил на улице ту девушку - сестру милосердия, которая показывала тогда сеанс ясновидения, и только тут сообразил, что, в сущности, всё так и было, как она видела. Но толкование было неверно. Дом был дом Айвазовского. Молодая женщина - Майя. "Мой сын" - Дудука, действительно несколько похож на меня⁶³. Зелень - против моего окна была стена, густо завитая плющом. Жел<езная> дор<ога>, действительно, ходила мимо окон, и блестело море, и проч.

   Но всё это имело другой смысл, чем представлялось и мне, и ясновидящей. Эта точность меня так заинтересовала, что я спросил сестру милосердия: "А Вы не могли бы посмотреть, что будет в городе через 3 месяца". Все в то время ждали в Феодосии "перемен". Одни ждали, что белые вернутся. Одни ждали прихода англичан, другие - французов. Словом, никто не ожидал, что серия ужасов, начавшаяся террором и продолжающаяся голодом, все растущим, потом будет продолжаться и развиваться. Через несколько дней я снова столкнулся с сестр<ой> мил<осердия>.

   "Я смотрела,- прошептала она таинственно.- Перемена будет. На рейде - флот стоит: все иностранные корабли. В городе чужеземные войска в незнакомой форме. Много публики гуляет по Итальянской. Расстрелы [нрзб.- З. Д., В. К.]. Но сражения нет".

   И опять повторилась та же история: никакой перемены не было, но все элементы картины увиденной были налицо. На рейде стояли многочисленные транспорты из Америки, привозившие кормовое зерно - кукурузу [нрзб.- З. Д., В. К.] для Поволжья⁶⁴. Иностранная форма войск была новой униформой милиции, которая была наряжена в новую форму с английскими погонами, для регулировки уличного движения, кот<орое> у нас всё заключалось в нескольких клячах, оставшихся на весь город и развозивших по оцепенелым улицам большие цинковые ящики с мертвецами, полуживыми, умершими от тифа, холеры, голода, которых свозили на кладбище, чтобы закопать в могилы.

  

  

   {Запись от 16/IV.} Возвращаясь мысленно к той осени 1919 г., я вспоминаю, что у нас зимовали Мандельштам, Эренбург и Майя. Майя была с матерью. Мать - трогательная маленькая старушка-француженка. Среди зимы Майя узнала, что ее муж - Сережа Кудашев - умер в армии на Кавказе от тифа¹. Она за этими сведениями ездила в Феодосию, вернулась в многодневных слезах. С этой же эпохи нашла себе в городе урок у полковника Ревы - очень распространенная фамилия, но кот(орая) в Крыму произносится иначе: с ударением на первый слог: Ревва. Такие были в Судаке в год переполненных подвалов². Хотя этот урок относился скорее к весенним месяцам 1920 года.

   Осенью 1919 года приезжала в Коктебель большая компания из Бу салака³. Среди которой была Маруся Заболоцкая⁴. Она была маленькая, стриженная после тифа, только что перенесенного, и производила впечатление больной "вертуном" овцы. Ее Котя Астафьев внес в дом на руках. Когда я спросил Асю Цветаеву⁵: "А кто это?", она мне ответила полунебрежно: "Так - акушерка какая-то, подруга Ольги Васильевны". По странной случайности, устраивая ночлег для гостей, я проводил ее и Ольгу Николаевну прямо в свой кабинет над мастерской.

   Позже при разговоре, когда я ее спрашивал о первом ее впечатлении Коктебеля и меня, она мне призналась, что видела меня таким, как обо мне говорили,- без штанов, в длинном хитоне и венке из цветов. Впервые она услыхала обо мне, когда меня ругали при белых как защитника Маркса. Но не отнеслась к этим осуждениям с доверием.

   Майя всю осень 1919 года бурно влюблена в Эренбурга, топилась, травилась и т. д. Весь ритуал Майиной влюбленности. Она ездила в конце лета в Бусалак и со всеми уже там перезнакомилась. Увлекалась Вальком (Паничем)⁶. И говорила мне со страстью: "Сперва все шло нормально - ее до 4-х лет одевали в мужской костюм, но после, когда ее одели в женское платье,- для нее началась трагедия". Как у Крафт-Эбинга⁷ в истории венгерск<их> врачей.

   Это была моя первая встреча с Марусей. После я с ней встретился опять уже будучи больным в санатории в 1921 году. Я помню, спускался по лестнице, очень высокой и длинной, на костылях, а она в то время проходила по набережной: шла из Камышей⁸.

   После я ее встретил опять на той набережной всю в слезах - оказывается, в этот день убили ее любимую собаку Марсика. И, очевидно, съели. Она только что узнала об этом... Она мне тогда же говорила о Зелинских. Об Иосифе Викторовиче - отце Валька, который в те дни лежал больной в Феодосии, в доме Экк, и просила навестить его.

  

   {Запись от 18/IV.} Вспоминаю зиму 1919-1920 гг. Воспомин<ания> о Мандельштаме⁹. Я не был в России, когда он приехал в Коктебель. Я был в Париже и помню мамино письмо: "Сейчас в твоей комнате живет молодой поэт Мандельштам. Ты его когда-то встречал в Петербурге"¹⁰ Помню эту встречу - это было у сестры Зинаид<ы> Венгеровой - Изабеллы Афанасьевны (певицы)¹¹. Там было нечто вроде именинного приема - торты, пироги, люди в жакетах и смокингах. Сопровождая свою мать - толстую немолодую еврейку, там был мальчик с темными, сдвинутыми на переносицу глазами, с надменно откинутой головой, в черной курточке частной гимназии - вроде Поливановской - кажется, Тенишевский¹².

   Он держал себя очень независимо, чувствовалось много застенчивости. "Вот растет будущий Брюсов",- формулировал я кому-то (Лиле?) свое впечатление. Он читал тогда свои стихи.

   Он в том же мамином письме прислал в Париж свои стихи. Стихи были своеобразны, но мне не очень понравились, и я ему ничего не ответил¹³.

   После, в России, Иос<иф> Мандельштам снова появился на моем горизонте. У мамы к нему была необъяснимая сердечная слабость. Она его всегда дразнила, называла M<ademoise>lle Zizi¹⁴.

   М<андельштам> был часто невыразимо комичен: у мамы оставался куриозный умывальник в стиле эсмарховой кружки с короткой резиночкой и заворачивающимся краником. Прислуга явно конфузилась. Помню, Домна (молодая болгарка) на вопрос мамы: "Что ты?" - закрывая рот платком, ответила: "...точно маленький мальчик". М<андельштам> приблизительно так же реагировал на этот умывальник, который стоял в его комнате, и просил не раз у мамы позволения обменять этот аптечный умывальник. Над ним после сжалилась Юля Оболенская¹⁵, отдала ему свой, а сама взяла его. А когда Мандельштам приходил в гости, то всегда втыкал в кран цветок, изображавший фиговый листок.

   В эту зиму М<андельшта>м был влюблен в Майю. Однажды он просидел у нее в комнате довольно долго за полночь. Был настойчив. Не хотел уходить. Майя мне говорила: "Ты знаешь, он ужасно смешной и неожиданный. Когда я ему сказала, что я хочу спать и буду сейчас ложиться, он заявил, что теперь он не уйдет: "Вы меня скомпрометировали. Теперь за полночь. Я у Вас просидел подряд 8 часов. Все думают про нас... Я рискую потерять репутацию мужчины".

   Крым в эту зиму был под властью белых.

   Однажды М<андельштам> вошел ко мне очень взволнованный.

   "Макс Алекс<андрович>, сейчас за мной пришел какой-то казацкий есаул и хочет меня арестовать. Пойдемте со мной. Я боюсь исчезнуть неизвестно куда. Вы знаете, как белые относятся к евреям".

   Мы с ним пошли на дачу Харламова, где он занимал комнату вместе с братом. У них сидел, действительно, пьяный казацкий есаул в страшной кавказской папахе и, поводя мутными глазами, говорил: "Так что я нахожу, что у Вас бумаги не в порядке,- и я Вас арестую". Этот есаул откуда-то свалился в деревню Коктебель и пил безвыходно несколько дней, а потом, спохватившись, нашелся: "Есть ли у Вас в Коктебеле жиды?" Крестьяне очень предупредительно ответили: "Как же - двое есть - у моря живут всю зиму - братья Мандельштамы".

   Есаул тотчас же отправился к ним делать обыск. Он сидел посреди комнаты, икал во все стороны и рассматривал книги, случайно попавшие к нему в руки.

   "А это Евангелие, моя любимая книга - я никогда с ним не расстаюсь",- говорил Мандельштам взволнованным голосом и вдруг вспомнил о моем присутствии и поспешил меня представить есаулу: "А это Волошин - местный дачевладелец. Знаете что? Арестуйте лучше его, чем меня". Это он говорил в полном забвении чувств.

   На есаула это подействовало, и он сказал: "Хорошо. Я Вас арестую, если М<андельшта>м завтра не явится в Феодосию в 10 ч<асов> утра".

   Учреждение, куда должны были явиться братья Мандельштам (не помню, как оно называлось), было учреждение, которым заведовал полк(овник) Цыгальский - поэт и поклонник М<анделынта>-ма¹⁶.

   Сам Осип Эм <ильевич> находился в таком забвении чувств, что, вернувшие* к нам в дом, обнаружил у себя в руке ключ от Майиной комнаты, который бессознательно зажал у себя в руке.

   Он уезжал вместе с Эренбургом в Батум. Ему эту поездку устраивал милейший Александр Алек-сан<дрович>, порт(овый) начальник.

   В конце лета О<сип> Э(мильевич) обратился ко мне с просьбой:

   "Мак<с> Алек(сандрович), наверно, у Вас в библиотеке найдется итальянский текст Данта. Одолжите мне, пожалуйста".

   Я пошел наверх, в кабинет, искать. А он между тем говорил Наташе Верховецкой¹⁷: "Ну, <не удивлюсь), если Макс Александрович) будет теперь долго искать своего Данта - я сам его года три назад завез в Петербург и там позабыл".-"Но как же вы его теперь просите?" - "Но ведь хорошая библиотека не может быть без Divina Comedia в оригинале - я думаю, что М. А. за эти годы успел выписать новый экземпляр".

   Я спустился из кабинета и сказал: "Осип Эмильевич, я думаю, что не Вам у меня, а мне у Вас надо просить Данта, Вам я дал свой экземпляр - года 3 назад".

   У Мандельштама была с собою его книжка "Камень" в единственном экземпляре - (в то время) к(ак) ему было необходимо много экземпля-

   278

   ров, чтобы расплачиваться за ночлег, обеды и всякие любезности.

   У меня стоял в библиотеке один экземпляр "Камня", подаренный им маме с нежной и дружеской надписью.

   Я боялся за его судьбу и как-то заметил, что его на полке больше нет. Обыскал соседние полки, убедился в том, что он похищен. Тогда я призвал на допрос Майю - и она созналась, что Мандельштам, взяв со стола у нее экземпляр) "Камня", объявил ей, что он его ей больше не вернет. Я тогда написал письмо Новинскому, где его просил не выпускать М<андельштам>а из Феодосии, пока он не вернет мне экземпляра "Камня", похищенного из моей библиотеки. Случилось, что Новинский получил это письмо за завтраком и М<андельшта>м, завтракавший с ним вместе, прочел его. Искренно возмутился и был по-своему прав: похитил со стола у Майи книжку не он, а Эренбург.

   А он, увидевши, что я принимаю энергичные меры, написал мне ругательное письмо¹⁸. Письмо было пересыпано самой отборной руганью, и, чего он ожидал еще меньше, я, на первом же чтении стихов, что я устраивал постоянно в мастерской, сказал слушателям:

   "А вот если кто из Вас потеряет или иначе утратит какую-нибудь книжку, взятую из моей библиотеки, то рекомендую Вам, вместо того чтобы извиниться, писать мне ругательное письмо". И, как образец стиля, прочел им письмо М<андельшта>ма.

   Через несколько дней М<андельшта>м, в момент о<т>хода парохода, был арестован и посажен в тюрьму.

   Он обезумел от ужаса, как тогда, при инциденте с есаулом, и, будучи введенным в тюрьму, робким шепотом спросил у офицера: "А что, невинных иногда отпускают?"

  

   {Запись от 19/IV.} Тогда все друзья М<андельштама> стали меня уговаривать, что я должен за него заступиться. Раньше я мог делать или не делать. Это было в моей воле. А теперь (после того как он мне написал ругательное письмо), я обязан ему помочь. Напрасно я им доказывал, что сейчас я не могу ехать в Феодосию, т. к. у меня болит рука и я никого из влиятельных лиц в Добр<овольческой> армии не знаю.

   В конце концов было решено: я напишу под диктовку письмо начальнику контрразведки, которого я в глаза не видел ("но он твое имя знает..."), и только подпишусь. Я продиктовал такое письмо:

   "М<илостивый> г<осударь>! До моего слуха дошло, что на днях арестован подведомственными Вам чинами - поэт Иос<иф> Мандельштам. Т<ак> к<ак> Вы, по должности, Вами занимаемой, не обязаны знать русской поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама и его заслуг в области русской лирики, то считаю своим долгом предупредить Вас, что он занимает в русской поэзии очень к<р>упное и славное место¹⁹. Кроме того, он человек крайне панический и, в случае, если под влиянием перепуга, способен на всякие безумства. И, в конце концов, если что-нибудь с ним случится,- Вы перед русской читающей публикой будете ответственны за его судьбу. Сколько верны дошедшие до меня слухи - я не знаю. Мне говорили, что Мандельштам обвиняется в службе у большевиков. В этом отношении я могу Вас успокоить вполне. М<андельш>там ни к какой службе вообще не способен, а также <и к> политическим убеждениям: этим он никогда в жизни не страдал".

   Нач<альник> к<онтр>разведки, получив карточку: "Княгиня Кудашева", принял Майю очень любезно, прочитал письмо про себя, восклицая: "А кто же такое Волошин? Почему же он мне так пишет?"- "Поэт... Он со всеми так разговаривает..." - отвечала Майя высоким и наивным голоском. Письмо нарочно было написано в таком духе: оно было корректно, но на самом лезвии. Оно звучало, как личное оскорбление, и поэтому запоминалось. Это был обычный тон моих отношений с Добровольческой армией. Нач<альник> к<онтр>разведки очень недовольным жестом сложил бумагу и сунул в боковой карман. И на другой день велел отпустить Мандельштама.

   М<андельш>там и Эр<ен>бург уехали одновременно. Вскоре я получил от одного поэта и издателя - Абрамова несколько номеров художественного журнала "Творчество"²⁰. Он просил ему написать свое впечатление от журнала. Там была большая статья Осипа Эмильевича "Vulgata". "Вульгатой", как известно, называется латинский перевод Библии, сделанный св<ятым> Иеронимом и принятый в католической церкви. Я долго вчитывался в статью М<андельш>тама и не мог понять ее заглавия, как оно понималось ему, пока не прочел заключительных слов статьи: "Довольно нам библии на латинском языке, дайте нам, наконец, Вульгату". Он как филолог просто перевел заглавие, а как историк никогда не встречался с этим термином и не подозревал о том легком "искривлении" смысла, кот<орое> лежит в этом имени. Я написал Абрамову: "Нельзя Вам как редактору допускать такие вопиющие ошибки: нельзя, чтобы наши невежественные поэты помещали у Вас заглавием статей такие имена, смысл которых им самим неясен. За это ответственны Вы как редактор". Случилось, что с М<андельш>тамом я встретился только в 1924 году в Москве, когда я ездил в Москву и был у редактора "Красной нови" Воровского²¹. Мы встретились не в кабинете, а в коридоре.

   М<андельштам> встретил меня радостно и, видимо, "все простил" из того, что между нами было: и зачитанного у меня Данта, и спасение из-под ареста. Он это все мне высказал, но прибавил: "Но нельзя же, Максимилиан Александрович, так нарушать интересы корпорации. Ведь все-таки наши интересы - поэтов, равно действенны, а редакторы - наши враги. Нельзя же было Абрамову выдавать меня в случае "Vulgata". Ведь эти подробности только Вы знаете. А публика и не заметит".

  

   {Запись от 20/IV.} Здесь уместно вспомнить кое-что об Эренбурге.

   Наше первое знакомство началось при второй встрече в Париже. Первая встреча была неудачна во всех отношениях. Я не помню, в каком году это было: мне швейцар подал завернутую в бумагу книгу стихов²². Принесла сестра автора. Я развернул и обратил внимание на то, что обложка книги была напечатана вверх ногами. Это была случайность, но я принял за оригинальничанье и соответственно этому осудил. Куриозно, что это отразилось и с обратной стороны. Сестра писала (или рассказывала) поэту, считая меня со своей стороны кривляющимся, что когда я вышел к ней, то у меня в руках была книга Ильи, и, когда я цитировал его стихи,- то нарочито читал книгу вверх ногами. Я ей ничего не сказал об этой особенности этого экземпляра. Это в обоих нас возбудило взаимную антипатию. У меня это сказалось в отношении моем к стихам. Я дал о книжке довольно резко отрицательный отзыв. А этот отзыв был одинокий: русская критика встретила первую книгу Эр<енбурга> благосклонно, <что> сперва вызвало его обиду на меня и враждебность при первой встрече, а потом, при второй, послужило поводом к дружбе, т. к. он сам стал относиться к своей книге очень отрицательно и мой отзыв о ней стал для него образцом критического прозрения.

   Когда я впервые пришел к Эр<енбургу> на Rue Campagne 1,8, в этот хорошо знакомый дом, теперь превращенный в гараж,- он там занимал мастерскую. Меня встретили 2 дамы. Одна была Катя (Ек<атерина> Оттовна) - его жена²³, другая - Мар<ия> Мих<айловна> - в то время жена его кузена, тоже Эренбурга, Ильи Лазаревича, потом расстрелянного белыми в гражд<анскую> войну. Меня поразило своеобразие их лиц, и показались схожи: обе брюнетки с восточными чертами, черными глазами, острота в лице. Катю я очень запомнил тогда на костюмированном вечере. Она была в мужском - маркизом. Эренб<ург> был неряшлив - с длинными прямыми патлами. "Человек, которым только что вымыли очень грязную мастерскую" - я так сформулировал тогда свое впечатление²⁴. А обе женщины, с которыми он был, были хорошенькие, острые и очень чистенькие.

   Помню, мне тогда же очень понравилась книжка стихов, посвященная) Кате, "Детское". Илья же только что выпустил книгу "Я живу"²⁵, которая обладала недостатками первой книги и мне не понравилась. У меня был период очень большой строгости и стремления к простоте.

   Илья был накануне большого упрощения в своей поэзии. Он был под влиянием Жамма и переводил его²⁶. Был на волосок от перехода в христианство. А в его стихах мне больше всего не нравился эстетизм, котор<ый> я считал гумилевщиной (и ошибался), и некая литературная религиозность.

  

   {Запись от 21/IV.} Второй раз мы встретились с Ильей Эр<енбургом> во время войны. В январе 1915 года я приехал в Париж прямо из Базеля. Антропософская нейтральность мне казалась тягостной и скучной, и я с радостью окунулся в партийную и одностороннюю несправедливость Парижа, страстно, без разбора и без справедливости ненавидевшего немцев, кот<орых> тогда называли не иначе как "бошами" - полупрезрительная траншейная кличка, которую, кажется, во всей Франции только в траншеях и не употребляли²⁷.

   Поэтому большой радостью для меня были беседы с Алек<сандрой> Василь<евной> Гольстейн²⁸. Которая, как всегда, оставалась страстной партийкой и говорила: "Если бы Христос или Будда (она была буддистка) позволили себе при мне проповедовать свои нейтральные идеи, я им, конечно, не подала бы руки". В первый же вечер я пошел искать Илью Эр<енбурга> в "Ротонду" - но его там не было: он изменил привычкам - и я нашел его в Cafe du Dome. Мы много говорили и в разговоре о войне очень друг друга понимали. Началось наше сближение. Я тогда остановился у Бальмонта, Passy 60 Rue de Tour {Улица Башни (франц.).}. Это было хорошее время: по утрам длинные разговоры с Б<альмонтом>. Потом работа в Национальной библиотеке. Иногда с утра оба садились за стихи на темы, которые сами себе задавали. И работа над стихом длилась часто изо дня в день неделями, не иссякая. В этих состязаниях мы ободряли, поддерживали друг друга. Часто получались неожиданные эффекты: я как будто задавался задачей - разрешить ее так, как ее должен был разрешить Б<альмонт>, а Б<альмонт> разрешал ее в моем стиле. И все это совершенно бессознательно. В разговорах же я старался всегда сообщить Б(альмонту) что-нибудь ему совершенно неизвестное. Это, при громадной и разносторонней начитанности Б<альмонта>, было трудно, но почти всегда удавалось. И он сам говорил: "Я люблю разговаривать с Максом, потому что в разговоре с ним всегда что-нибудь да узнаешь совершенно новое". Дамами нашими и судьями стихов были всегда Нюша и Ел. К. Григорович²⁹. Нюша - молчаливая, тихая, музыкальная, Е. Григорович - страстная, порывистая, угловатая.

   На втором плане нашей жизни стояла Елена Цветковская³⁰. Тоже молчаливая, тоже всегда танцующая перед зеркалом, тоже: "таких барышен<ь> в древней Греции называли сфинксами".

   Потом на моем горизонте появляется Борис Савинков³¹. Сначала он мне резко не понравился. Но стоило нам раз с ним побеседовать - и это чувство сразу сменилось резко противоположным: я к нему почувствовал неудержимую симпатию. Помню, это было, когда он пригласил нас с Бальмонтом вместе с ним пообедать. Это было чуть в стороне <от> Больших бульваров, в ресторане, где обедали журналисты. Он рассказывал нам из своей жизни. Расказывал он превосходно: у него была манера одной интонацией, звуками голоса передавать человека. Это придавало редкую живость всем его повестям и давало его рассказам ту прелесть, живость, юмор, которых совсем нет в записанных его "Воспоминаниях". Помню, в то время, как мы входили в ресторан, мы заметили на вечернем небе, в стороне, военный аэроплан и даже говорили о том: не немецкий ли он. А приехавши в Passy, узнали, что только что было нападение немецких махов именно на Пасси. И что большая бомба упала по ту сторону реки в Гренелль, в сквере, где всегда играет масса людей. Но бомбы иногда культурнее, и гуманнее, чем люди: бомба упала среди играющих, никого не задела и не разорвалась. Я тогда это очень запомнил. Как первое знакомство с Савинковым. Потом мы виделись с ним часто уже без Бальмонта - всю следующую зиму.

   Илья Эр<енбу>рг в то время переживал тяжелую эпоху: он расходился с женой Катей, которую очень любил. Он мне ничего не рассказывал, но я постепенно понял это de visu {своими глазами (франц.).}. Он, зная наше взаимное дружелюбие, повел меня в отель к больному еще Тихону С<орокину>³². Это и была причина ухода Кати от него. Тихон пошел добровольцем на войну и заболел там тифом. Он был в "иностранном легионе", т<ак> к<ак> иностранцы не могли, по тогдашним правилам, поступить просто во франц<узскую> армию и все, шедшие "добровольцами" защищать Францию (было такое движение в начале войны), попадали автоматически в Иностр<анный> легион, т. е. на каторгу. И это прекрасное (в латинских условиях жизни) учреждение стало рядом трагических обстоятельств, местом каторги для русских эмигрантов.

  

   {Запись от 22/IV.} У Эренбурга - целый ряд анекдотов в отношении его к приличиям и костюму. Он это сам знает и не может исправить. Когда он писал изысканные пьесы в стихах из жизни маркиз (стиль XVIII века), его пригласили к богатым русским эмигрантам³³, где он, в обстановке своей пьесы (будуар хозяйки), должен был прочесть свою пьесу. Назначено было чтение в воскресенье. В последнюю минуту он вспомнил, что не успел побриться. В воскресенье в Париже все парикмахерские закрыты. Илья в последний момент вспомнил, что у Веры Равич³⁴, как у танцовщицы, есть poudre epilatoire для сведения волос - под мышками и на ногах. Он заглянул к ней в мастерскую, напудрился. Затем смочил щеки водой и стал ждать эффекта. Эффект обнаружился, не замедлив: у него страшно защипала кожа, и без того раздраженная частым и небрежным бритьем. Он стал наскоро снимать порошок и в это время (дело было в темноте) облил куртку. Электричество в его мастерской было выключено за невзнос платы.

&