Аксаков Николай Петрович - Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля)

  

  

   Счастлива участь критика, желая ему приходится имѣть дѣло съ такимъ произведен³емъ художественнаго, творчества, которое не только вполнѣ соотвѣтствуетъ готовымъ, уже сложившимся эстетическимъ требован³ямъ, но развиваетъ и распространяетъ самыя эти требован³я, ломаетъ и расширяетъ тѣ готовыя рамки, по которымъ привыкли мы судить и оцѣнивать изящное. Критикъ, въ этомъ случаѣ, не преподаетъ уже только, какъ это часто бываетъ, давно извѣстныя уроки свободному творчеству, но самъ является въ качествѣ его участника, вдохновляется имъ и поучается, и ему остается только перелагать порывы свободнаго ген³я въ строгую мысль о формахъ прекраснаго, его сущности и значен³и. Если эстетика, какъ наука о прекрасномъ и нуждается въ философско-догматическомъ выражен³и и построен³и, то не подлежитъ, никакому сомнѣн³ю, что творится она, по преимуществу, не мыслителями-теоретиками и практиками-художниками, свободному творчеству которыхъ она, по временамъ, можетъ открывать новые пути, постановлять новыя задачи, но для котораго никогда никакая наука не можетъ издавать обязательныхъ законовъ,- стѣснять область возможныхъ для него задачъ.

   Счастлива участь критика, когда приходится встрѣчаться ему съ новыми, свѣжими оттѣнками чувства, новыми, не только не избитыми, но и невѣдомыми еще образами, самобытнымъ и оригинальнымъ строемъ воображен³я, новыми, смѣлыми, яркими красками, когда творческ³й духъ художника обогощаетъ и расширяетъ собственную его душу, вноситъ въ художественный м³ръ, задатки дальнѣйшаго творчества.

   Но, въ особенности плодотворно и особенно сильно совершается обогащен³е и тогда, когда воспр³имчивый и подготовленный взоръ критика не только встрѣчаетъ рѣдк³я, во всякомъ случаѣ, "новшества" поэта - индивидуума, а проникаетъ въ художественную оригинальность творчества цѣлаго народа. Въ этомъ случаѣ цѣлый уже строй новыхъ типовъ, новыхъ образовъ, новыхъ красокъ чувствъ врывается въ его душу, обогащаетъ и расширяетъ художественный его горизонтъ. "Трудъ будетъ нашъ,- а жатва всем³рная",- сказалъ А. С. Хомяковъ, о долго ожидавшейся, картинѣ Иванова,- и это снова вполнѣ примѣнимо ко всякому, по истинѣ художественному, произведен³ю,- и всѣ народы могутъ быть участниками этой всем³рно-эстетической жатвы. Въ этой общей жатвѣ проявляется одна изъ сторонъ истиннаго сближен³я народностей. Въ области искусства народы сходятся всего ближе и всего непосредственнѣе, смотрятъ другъ на друга лицомъ къ лицу, потому что въ области искусства, и, преимущественно, поэз³и, выражаются не международныя условныя, сдѣланныя отношен³я, а отношен³я народа къ самому себѣ, такъ какъ искусство служитъ всегда выражен³емъ самыхъ глубокихъ, самыхъ искреннихъ и непосредственныхъ чувствъ и убѣжден³й.

   Но въ своемъ стремлен³и достигнуть космополитической общечеловѣчности, дѣйствительно ли собираемъ мы жатву свою на общечеловѣческой нивѣ? Порываясь стать на общеевропейск³й уровень, на общеевропейскую точку зрѣн³я, толкуя объ общеевропейскомъ сознан³и, дѣйствительно всю ли, по крайней мѣрѣ, Европу, дѣлаемъ мы нивой для своей жатвы, при посредствѣ которой строимъ мы свое понят³е объ европеизмѣ? Не стараемся ли мы, совершенно наоборотъ, только наложить на себя личину издавна установившагося племеннаго аристократизма, подчиниться м³росозерцан³ю, выработанному духомъ и потребностями нѣкоторыхъ только, упорно выдвигающихся на горизонтѣ истор³ограф³и, племенъ, "три языка только мняще, прочимъ же всѣмъ племенамъ и народамъ слѣпымъ веляще быти и глухимъ" по классическому выражен³ю Кирилла - первоучителя славянскаго. Наше понят³е о человѣчествѣ, европеизмѣ представляется, такимъ образомъ, понят³емъ отвлеченнымъ, теоретическимъ, и, какъ таковое, оно навязывается цѣлому м³ру, стѣсняя свободную жизнь и самостоятельное развит³е каждой народной индивидуальности. Мы не имѣемъ, конечно, никакого предубѣжден³я противъ отвлеченныхъ теоретическихъ понят³й, но они теряютъ истинный смыслъ свой и значен³й, когда выставляются въ видѣ видѣ нѣсколькихъ примѣровъ, которымъ возможно только подражан³е. А теоретическ³й характеръ нашихъ ссылокъ на авторитетность общеевропеизма совершенно очевиденъ. Прежде всего, изъ понят³я о человѣкѣ вообще и понят³я о человѣкѣ европейскомъ мы заботливо и тщательно исключаемъ самихъ себя и всѣ то, что мы сами вносимъ и можемъ вносить въ это общее, родовое понят³е и нарушаемъ, такимъ образомъ, одно изъ существеннѣйшихъ услов³й логики. Мы получаемъ въ слѣдств³е того ужъ не понят³е о человѣчествѣ и не понят³е объ Европѣ, а понят³е о "человѣчествѣ минусъ мы сами", о Европѣ, за вычетомъ насъ самихъ". Въ ущербъ логикѣ мы колѣчимъ высок³я и величественныя понят³я выводами узкой, отрывочной теор³и, силимся стеснить свободно-развивающуюся, богатую жизнь, совершенно позабывая, что самыя понят³я, самыя теор³и, растутъ и обогащаются сообразно съ возрастающею массою индивидуальныхъ требован³й, которыя предъявляетъ имъ всегда индивидуально слагающаяся жизнь {Мы вовсе, однако, не намѣреваемся отрицать, что мног³я изъ такъ называемыхъ европейскихъ понят³й, - научныхъ, бытовыхъ и государственныхъ, представляютъ сами до себѣ, совершенно обязательную силу, и принят³е ихъ отнюдь не нарушаетъ самостоятельности народнаго духа, разумѣется, смотря по тому, какъ совершается самое это принят³е. Но общность, и потому, и обязательность понят³й этихъ вытекаетъ вовсе не изъ европейской ихъ распространенности и европейскаго происхожден³я, а изъ отвлеченно-разумной ихъ оцѣнки, которая одна можетъ дѣлать ихъ общими и обязательными. Гдѣ разумъ вступаетъ въ полныя свои права, тамъ уже не можетъ быть рѣчи обѣ авторитетахъ,- все равно, будетъ ли такимъ авторитетомъ индивидуумъ, народъ или искусственно составленное понят³е объ европеизмѣ и человѣчествѣ. Гдѣ дѣйствуетъ разумъ, тамъ общность является сама собой, и нѣтъ необходимости стѣснять просторъ его подчинен³емъ какому бы то ни было авторитету, для того, чтобы не нарушалось единство. Единство окажется само собою, окажется свободно, но стѣснен³е авторитетами, какъ бы высоки сами по себѣ они ни были, или рамками, какъ бы широки не были эти рамки, мертвитъ и уничтожатъ свободную дѣятельность человѣка точно такъ же, какъ и народа. Ссылка на европеизмъ, какъ на эмпирическое указан³е, эмпирическое данное, то же самое, что ссылка на Аристотеля во времена схоластики,- схоластическое "jurare ad verba magistri" - тѣснящее и уничтожающее всякую свободную мысль. Несвободной же мысли быть, разумѣется, не можетъ; она была бы логической нелѣпостью.}.

   М³ръ ибер³йскаго племени, богатая литература скандинавскихъ народовъ забываются нами точно такъ же, какъ и собственное наше богатство, и, стремясь отъ самихъ себя и собственнаго своего опредѣлен³я, мы не получаемъ и соотвѣтственнаго вознагражден³я, совершая ущербъ самому себѣ. Только въ угоду искусственно-священному, отвлеченному понят³ю. Съ понят³емъ о человѣчествѣ и европейзмѣ совершается тоже самое, что и съ хваленымъ духомъ времени, о которомъ давно уже сказалъ Гете, что онъ ссть

  

   Vieleicht der Herren eigner Oeist

   In dem die Zeiten sich abspiegeln,- духъ самихъ писателей, въ которомъ времена только отражаются.

   И такъ, отказываясь отъ собственной своей индивидуальности, мы не только нарушаемъ самое понят³е объ общемъ, но и не дѣлаемся даже причастниками этого условнаго общаго, а, просто на просто принимаемъ на себя личину чужой индивидуальности. Отказъ отъ индивидуальнаго строя собственной своей народности, есть преступлен³е противъ человѣчности - crime de lèse - humanité!

   Но, въ особенности, грѣшны мы въ этомъ отношен³и, передъ наиболѣе близкими, родственными намъ, племенами славянскими. Мы всѣ въ свое время воспитывались на Гете и Шиллерѣ, на Шекспирѣ и Байронѣ, на герояхъ и произведен³яхъ поэтовъ и романистовъ Франц³и, обогащались принят³емъ въ себя индивидуальныхъ особенностей германскаго, англ³йскаго и французскаго народнаго духа, и самыя даже литературныя посредственности этихъ народовъ такъ, или иначе, оказывали на насъ свое воздѣйств³е. Никакая политика графа Бисмарка или лорда Биконсфильда не можетъ заставить насъ забыть Герман³ю Шиллера и Гете или Англ³ю Шекспира, Диккенса и т. п., которые всегда въ сознан³и нашемъ будутъ представляться могучими оправдательными документами народнаго духа. Мы жили когда-то, да и живемъ до сего времени одною братскою жизнью съ этими народами, переживаемъ ихъ внутреннюю народную жизнь, ихъ задушевныя чувства, мысли и стремлен³я, потому, что, углублены въ ихъ народность, застаемъ ихъ у себя дома, знакомясь съ искусствомъ ихъ во всѣхъ видахъ и выражен³яхъ, и не можемъ порвать нѣкотораго родства съ ними, какъ бы тяжелы ни были наши политическ³я международныя отношен³я. Но совершенно иначе относимся мы къ племенамъ славянскимъ, родство наше съ которымъ несравненно существеннѣе и глубже. Вполнѣ чуждаясь проявлен³я народнаго духа ихъ и всей вообще внутренней ихъ, домашней жизни, будучи совершенно незнакомы съ художественными произведен³ями ихъ творчества, мы совершенно естественно можемъ сходиться съ ними только на поприщѣ международныхъ, всегда, болѣе или менѣе, искусственныхъ политическихъ отношен³й, а потому и зачастую можемъ видѣть въ нихъ только политическихъ недоброжелателей или политическ³й матер³ялъ. А, между тѣмъ, истинное сближен³е народностей требуетъ непосредственнаго ихъ ознакомлен³я другъ съ другомъ, а такое ознакомлен³е можетъ совершиться только черезъ ознакомлен³е съ непосредственными произведен³ями народнаго творчества, выражен³емъ котораго является область искусства. Скажутъ, конечно, что и наше русское искусство, и наша русская литература, остаются совершенно неизвѣстными для большинства, по крайней мѣрѣ, славянскихъ племенъ. Но мало, что еще остается для нихъ неизвѣстнымъ, а главное мы говоримъ вовсе не о томъ, что должны дѣлать они, а о томъ, что должны дѣлать мы. Да и кромѣ того, показывать примѣръ къ нравственному сближен³ю, протягивать руку,- есть неоспоримое право сильнаго и не только право, но и священная его обязанность.

   Отраднымъ въ слѣдств³е того явлен³емъ можемъ считать мы русск³й переводъ произведен³й одного изъ величайшихъ поэтовъ Польши - Людвига Кондратовича, извѣстнаго въ литературѣ подъ, псевдонимоъ Владислава Сырокомли.

   Вопросъ о сущности и значен³и искусства и, преимущественно, поэз³я уже давно, оставляется совершенно въ сторонѣ, и все, относящееся къ его области, довольно представляется отчасти туманнымъ, а потому мы и чувствуемъ себя обязанными сдѣлать нѣкоторую оговорку. Чтобы не представлялося голословнымъ все сказанное нами о значен³и поэз³и, какъ стих³и народнаго сближен³я, сковывающей народности въ одну общую человѣчность при полномъ сохранен³и индивидуальныхъ особенностей каждой.

   Дѣйствительно-ли въ поэз³и, даже и поэз³и истинной, выражается самая глубь души человѣческой, души самаго поэта, самая суть всего внутренняго его м³ра? Мы полагаемъ, что на этотъ вопросъ отвѣтъ можетъ быть только утвердительный. Напрасно пыталися, по временамъ, находить дисгармон³б внѣшней, фактической жизни, жизненныхъ дѣян³й поэта съ тѣми выражен³ями его души, которыя составляютъ предметъ поэтическаго его творчества, и изъ этого чисто внѣшняго несоглас³я выводить заключен³я объ искусственности, дѣланности всѣхъ поэтическихъ его настроен³й, - доказательство лицемѣрнаго его отношен³я къ тому, что выставляетъ онъ своею святыней. Такое сужден³е, по меньшей мѣрѣ, близоруко и, во всякомъ уже случаѣ невѣрно. Развѣ всѣ дѣйств³я человѣка одинаково сознаются имъ, одинаково имъ прочувствованы, исходятъ, если можно такъ выразиться, изъ одного и того же душевнаго уровня. Одно совершается подъ вл³ян³емъ охватывающихъ время и общество нравственныхъ вѣян³й, совершается, потому безсознательно или полусознательно, другое дѣян³е объясняется привычкой, страстью, аффектомъ, временнымъ упадкомъ нравственныхъ силъ и т. п. Все это роняетъ, унижаетъ человѣка, какъ нравственнаго дѣятеля, служитъ доказательствомъ отсутств³я самонаблюден³я, нравственной строгости, безъ которыхъ человѣкъ падаетъ, попускаетъ себѣ; но развѣ слѣдуетъ отсюда, чтобы онѣ вовсе умеръ для добра. И вотъ, изъ глубины души его поднимаются чувства несогласныя, можетъ быть, даже совершенно противорѣчащ³я обычному, обыденному строю его жизни. Нравственное противорѣч³е, нравственная дисгармон³я высказываются и выражаются съ полною силой. Это уже не тотъ человѣкъ, какимъ всѣ его знаютъ; мы подмѣчаемъ въ немъ чувства, слышимъ рѣчи какъ бы другаго человѣка и опрометчиво заключаемъ, что это рѣчи - для него чуждыя, что эти чувства - ложныя, напускныя, что его поэз³я - искусственна и лицемѣрна. Либо въ поэз³и, говоримъ мы, сказывается рѣчь лицемѣрная, либо въ одномъ человѣкѣ живутъ два человѣка, и не человѣкъ уже, не личность, а только какая-то отвлеченная часть человѣка высказываетъ то, что умиляетъ насъ въ его поэз³и.

   А, между тѣмъ, поэз³я всего болѣе носитъ на себѣ отпечатокъ цѣльности, всего болѣе должна быть произведен³емъ цѣлостнаго состоян³я личности. Чѣмъ же и какъ же возстановляется гармон³я при поражающей насъ дисгармон³и? чѣмъ же возстановляется цѣлостность внутренняго м³ра, столь необходимая для поэта въ тѣ минуты, когда, по выражен³ю Пушкина, его требуетъ Аполлонъ къ священной жертвѣ? Отвѣтъ на это должна была бы дать намъ психолог³я, но, къ сожалѣн³ю, въ жизни человѣка существуетъ, между прочимъ, одинъ, нерѣдко повторяющ³йся, могуч³й процессъ, котораго не сыщешь ни въ одной психолог³и, процессъ до того важный, что онъ по временамъ переработываетъ всего человѣка и совершается одинаково - и въ одну минуту, и въ тридцать лѣтъ. Этотъ позабываемый и упускаемый изъ виду сѣдою, по выражен³ю Гёте, теор³ею процессъ - на обыденномъ нравственномъ языкѣ носитъ назван³е раскаянья и представляетъ собою нѣчто до такой степени сложное и важное, что, еслибы мы захотѣли, въ настоящее время, анализировать его передъ глазами нашихъ читателей, мы можетъ, быть должны были бы призвать на помощь чуть ли не всѣ данныя, представляемые психолог³ею. Но призывая на помощь только внутренн³й опытъ каждаго, мы ограничимся одними лишь указан³ями на то значен³е, которое играетъ онъ во внутренней жизни поэта. Только люди, съ мелкимъ нравственнымъ идеаломъ, могутъ почитать дѣятельность свою вполнѣ принаровленной къ своему идеалу, потому что нравственный идеалъ растетъ по мѣрѣ того, какъ мы къ нему приближаемся. Требован³и и стремлен³я всегда стоятъ выше ихъ выполнен³я. Нравственность достигается только борьбою. Борьба за нравственность составляетъ необходимое услов³е самой нравственности, потому что вся нравственность есть только борьба за ея идеалъ, который конечно, удаляется по мѣрѣ нашего приближен³я. Сознан³е этого несоотвѣтств³я своего своему же, отъ себя же поставленному идеалу и составляетъ мощь и крѣпость раскаянья, которое, въ чемъ бы ни выражалось оно,- въ словахъ ли апостола Павла о борьбѣ съ ветхимъ Адамомъ, въ знаменитомъ ли стихѣ Ювенала

  

         Video meliora proboque,

         Deteriora sequor,

  

   или; наконецъ, глубоко-нравственномъ воззван³и нашего Некрасова къ тѣни своей усопшей матери,- всегда и во всякомъ случаѣ является возстановлен³емъ идеала во всей его чистотѣ и цѣлостности.

   Только самоосужден³емъ, раскаян³емъ, полнымъ проявлен³емъ неудовлетворенности собою, возстановляется согласность и цѣлостность нравственнаго м³ра. Пусть это состоян³е цѣлостности является мимолетнымъ, какъ мимолетно, можетъ быть, и самое самоосужден³е и раскаян³е, пусть завтра же снова втянетъ поэта его обыденная жизнь, но сегодня мы слышимъ голосъ цѣлостнаго человѣка, и голосъ этотъ исходитъ изъ самой глуби духовнаго его м³ра, который только съ поверхности еле-еле затрогиваетъ обыденная его жизнь. Истинность и искренность чувства составляютъ необходимые элементы искусства, безъ которыхъ это послѣднее не можетъ существовать. Если даже и невѣрны слова Сальери у Пушкина, что "ген³й и злодѣйство - двѣ вещи несовмѣстныя", то, во всякомъ случаѣ, можно сказать съ совершенною уже увѣренностью, что совершенно несовмѣстны ген³й и самодовольство, ибо только черезъ самонеудовлетворен³е, самоосужден³е и раскаян³е вырабатывается ген³й.

  

  

   Образцомъ поэта, глубоко чувствующаго всѣ изгибы собственной своей души, легко воспринимающаго впечатлѣн³я всего, что совершается вокругъ него въ мертвой и живой природѣ, и отзывающагося чувствомъ своимъ, а потому и поэз³ей на каждое такое впечатлѣн³е, можетъ служить Сырокомля. Не только текущая, совершающаяся жизнь, но и историческ³я ея ступени, услов³я и прецеденты, прошлое, настоящее и грядущее этой жизни находятъ чутк³й отголосокъ въ его душѣ и постепенно слагаются въ широко-охватывающ³я жизнь очертан³я, полныя роскошныхъ образовъ и художественныхъ яркихъ красокъ.

   Вся духовная, нравственная жизнь Сырокомли выражается въ его творчествѣ. Внѣ своей поэз³и или, точнѣе, отдѣльно, обособленно отъ поэз³и онъ какъ бы вовсе даже и не жилъ. И глух³е, вѣковые лѣса Литвы, и всѣ событ³я внутренней жизни народно, и всякое слово и предан³е, отъ кого бы то ни было слышанное, и всяк³й типъ, случайно имъ встрѣченный, - все это не только отражалось въ воспр³имчивомъ его духѣ, дѣлалось внутреннимъ его достоян³емъ, но и становилось имъ самимъ, вызывало въ немъ то или иное чувство, а это чувство, въ свою очередь, не оставалось только страдательнымъ состоян³емъ поэта, но и разрѣшалось творческою его дѣятельностью. Поэтому, нельзя найти въ природѣ и жизни Литвы ни одного явлен³я, ни одного предмета, ни одной особенности народнаго быта и характера, ни одного самобытнаго типа или характеристическаго историческаго воспоминан³я, которые не были бы такъ или иначе облюблены и обласканы чувствомъ и думою поэта, не были бы воспѣты его звучнымъ стихомъ. Пѣсня была точкою встрѣчи души поэта со всею окружающею его жизнью. Онъ весь, цѣликомъ, жилъ въ своей пѣснѣ, какъ жилъ одною братскою жизнью со всѣмъ, что его окружало; въ пѣснѣ выражается и горе, и радость этой чуткой души. Онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ самыхъ задушевныхъ своихъ стихотворен³й - "Гусляръ перехож³й (Lyrnek Woiskowy), всего ярче изображающемъ его отношен³я къ своему собственному творческому дару, что его лира, его "звонкая лира", какъ онъ самъ ее называетъ, представляется ему таящею въ себѣ звуки м³ра неземнаго, волшебнаго

  

         Линь возьму тебя въ руки, запоютъ твои звуки,

         Грудь начнетъ волноваться.

         Въ пѣснѣ радость я чую, пѣснью сердце врачую

         И гоню горе злое.

         Утѣшаешь меня ты, коль отъ хаты до хаты

         Обхожу все село я

  

   Она, эта пѣсня производитъ на него какое~то магическое воздѣйств³е, подчиняя вл³ян³ю своему всю его жизнь, невольно возбуждая его къ творческой дѣятельности.

  

         Отъ тебя нѣтъ отбою, не натѣшусь тобою;

         Подъ твой звонъ оживая,

         Сердце птичкой трепещетъ,

         А въ лице такъ и хлещетъ

         Кровь моя, огневая.

         Пусть рука наболѣла, въ сердцѣ горе назрѣло,

         Но играть буду съ жаромъ....

         Вѣдь ты лира - даръ Бож³й; я гусляръ перехож³й

         И умру я гусляромъ.

  

   Эта могучая сила пѣсни, заглушающая въ человѣкѣ всякую скорбь и страдан³е, возносящая и возвышающая его надъ ними и надъ всѣмъ остальнымъ м³ромъ, погружающая его въ м³ръ чистаго творчества, помимо всѣхъ жизненныхъ треволнен³й, превосходно рисуется въ стихотворен³и "Смерть соловья", гдѣ подъ видомъ соловья, переселеннаго изъ родныхъ мѣстъ въ шумную улицу столицы, задыхающаегося отъ душнаго воздуха и вѣчной пыли, терзаемаго несмолкаемымъ шумомъ колесъ, художественно рисуется жизнь самаго поэта.

  

         И подъ уличные крики, топотъ лошадей,

         Пѣсню звонкую защелкалъ узникъ-соловей.

         И какъ будто въ бой вступая съ шумомъ городскимъ,

         Мыслитъ: "я его осилю голосомъ своимъ"!

         Гармонической волною, вольной чередой

         Изъ тюрьмы несутся звуки пѣсни молодой

         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

         "О, осилю я, осилю шумъ вашъ наконецъ!"

         Распаленный состязаньемъ думаетъ пѣвецъ.

         А на улицѣ какъ будто бѣднаго дразня,

         Все сильнѣе говоръ, крики, топотъ, стукотня...

         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

         Соловью какое дѣло? Изъ груди своей

         Звуки всѣ, как³е только шевелятся въ ней,

         Исторгаетъ онъ, и ноетъ, и болитъ она,

         Безпредѣльнымъ напряженьемъ вся истощена.

         Но пѣвецъ не слышитъ боли; въ гордомъ забытьи

         Погрузился весь онъ въ звуки чудные свои.

         Опьянѣлъ отъ вдохновенья, и чѣмъ жгуче, злѣй

         Боль въ груди, тѣмъ громче, громче свищетъ соловей.

         И слабѣя, надрываясь, силы, наконецъ,

         Сокрушились, струны въ горлѣ лопнули; пѣвецъ

         Заметался въ агон³и и, въ послѣдн³й разъ,

         Разразился дивной трелью и - на вѣкъ угасъ.

         А на улицѣ, къ страданью холодно тупа,

         Продолжаетъ суетиться и сновать толпа.

         И скрипятъ, гремятъ колеса все сильнѣй, сильнѣй,

         Точно рады, что загубленъ ими соловей.

  

   Но, однажды вырвавшаяся изъ души, эта пѣсня является уже оторванною отъ жизни поэта и не всегда прививается къ другой жизни, не всегда встрѣчаетъ братск³й отзывъ. Общество остается къ ней, зачастую, точно также равнодушнымъ, какъ тѣ колеса, которыя точно радовались, "что загубленъ ими соловей". А между тѣмъ, сочувств³е составляетъ одну изъ вдохновляющихъ стих³й поэта; безъ него чувствуетъ онъ связаннымъ, обезсиленнымъ самое свое вдохновен³е и наряду съ внутреннимъ блаженствомъ, доставляемымъ изл³ян³емъ души своей въ пѣсняхъ, возникаетъ скорбное сознан³е своего одиночества, безплодности пѣсни своей и жизни, сомнѣн³е въ себѣ, своей цѣли и своихъ силахъ. Отсюда начинаются горе и страдан³я поэта, тоска одиночества; чувство оторванности отъ м³ра. Отказаться же отъ пѣсни истинно-творческая, поэтическая душа не въ состоян³и,

  

         И ужъ если кто однажды соловьемъ рожденъ,

         Какъ ни мучь его, безъ пѣсни жить не можетъ онъ.

  

   И вотъ, даръ поэта становится для него волшебнымъ совпаден³емъ горя и радости. Эту связь двухъ совершенно противуположныхъ ощущен³й замѣчали едва ли не всѣ поэты, но сильнѣе и удачнѣе многихъ выразилъ эту двойственную жизнь поэта нашъ Сырокомля.

  

         Ты пѣвучая лира, - чародѣйка для м³ра,

         Но, какъ ножъ, ты опасна;

         Адъ и рай въ тебѣ скрылся; кто съ тобой подружился,

         Ты надъ тѣмъ полновластна....

         Тотъ покой свой погубитъ, тотъ, страдая, полюбитъ

         И тоской надорвется....

         Ты коварно заманишь, какъ ножомъ ты поранишь,

          Кто къ тебѣ прикоснется.

  

   Дальше онъ самъ объясняетъ одну изъ причинъ глубокихъ горестей поэта.

  

         О, пѣвучая лира! Я печально и сиро

         Въ тебя вѣру теряю.

         Иль въ насъ проку немного? Восхваляю ли Бога,

         Предъ людьми ли играю,

         Всѣмъ твой голоса сталъ скученъ; Богу, людямъ докученъ,

         Хоть и нѣтъ звуковъ чище и краше...

         Пѣсню слушаетъ ухо, но у всѣхъ сердце глухо...

         Не красна доля наша!

  

   Глубоко сознавалъ Сырокомля тяжелое служен³е поэта и часто возвращался къ этой темѣ въ своихъ стихотворен³яхъ. Пѣсня составлявшая для него источникъ радости и блаженства, являлась для него въ то же самое время и могучею, опасною для самаго пѣвца силою.

  

         Лишь разъ ее звукамъ волшебнымъ поддаться,-

         Погибъ ты! но вѣкъ тебѣ съ ней не разстаться!

         Погибло и сердце твое!

         Не будешь ты вѣдать ни сна, ни покою,

         Ты жаждою будешь сгорать роковою,

         А гдѣ жь утолишь ты ее?

  

   Но и внѣшняя матер³альная жизнь Сырокомли шла рука объ руку съ нравственною его борьбою, нравственными его страдан³ями, хотя сѣтован³я объ этой, очевидно, для него второстепенной, сторонѣ жизни и крайне рѣдко входятъ въ содержан³е его стихотворен³й. Жизненный крестъ свой несъ онъ съ какой-то удивительной твердостью и гордымъ спокойств³емъ, очевидно въ пѣснѣ находя достаточное утѣшен³е, восклицая при видѣ внѣшняго, случайнаго преимущества другихъ:

  

         Мнѣ-жъ дано Богомъ больше, я богаче всѣхъ въ Польшѣ,

         Я горжусь своимъ даромъ;

         Лира - этотъ даръ Бож³й, и гусляръ перехож³й

         И умру я гусляромъ.

  

   Только крайне рѣдкo между прочими образами, пестро тѣснящимся въ душѣ нашего поэта, выскакиваетъ и образъ собственной жалкой жизненной обстановки, прорывающ³йся занять мѣсто въ общей картинѣ; но Сырокомля быстро отодвигаетъ на задн³й планъ то, что по неволѣ должно смутить и опечалить душу писателя, и снова наслажден³е отъ своего дара и гордость этимъ излюбленнымъ своимъ призван³емъ выставляются занимающими первое мѣсто въ его жизни. Такимъ является, между прочимъ поэтъ, въ фантастическихъ "Мелод³яхъ изъ дома сумасшедшихъ":

  

         Заболѣлъ онъ... на соломѣ

         Дни свои кончаетъ... въ домѣ

         Хлѣба ни крохи;

         Дровъ давно ужъ не бывало,

         А ему и дѣла мало -

         Знай плететъ стихи;

         Иль въ бреду порою скажетъ:

         "Да когда жъ въ могилу ляжетъ

         Голова моя?

         Какъ любилъ я всѣхъ! За что же

         Тамъ мнѣ платятъ? Боже, Боже!

         Что имъ сдѣлалъ я?

         И голодной смертью -(это

         Смерть обычная поэта)

         Умеръ. Жаль бѣднягу.

  

   Но это стремлен³е вылить, выразить душу свою, удручаемую гнетомъ собственнаго горя и радости и всею массою впечатлѣн³й внѣшняго, нравственнаго и матерьяльнаго м³ра, не представляется въ глазахъ Сырокомли какимъ-либо исключительнымъ достоян³емъ, привиллег³ею поэта, въ которомъ какъ бы въ какомъ-либо фокусѣ отражаются чувства и стремлен³я, чуждыя и непонятныя для всѣхъ остальныхъ людей. Совершенно наоборотъ, поэту только присуще искусство выражен³я тамъ, гдѣ для другихъ присуще только стремлен³е выразить. Онъ, по художественному выражен³ю одного поэта, даетъ "языкъ творенью мертвому". Онъ изъ глуби собственной души силою творчества своего выводитъ наружу и обличаетъ другимъ то, что у другихъ тщетно ждетъ выражен³я, силится выступить наружу, получить образъ и слово. Нѣмая рѣчь человѣчества становится гласною рѣчью поэта. Накипѣвшее народное чувство получаетъ въ устахъ поэта свое выражен³е, потому что онъ является представителемъ творчества и выражен³я, и каждый человѣкъ можетъ словами "Неученаго" - героя однаго изъ полныхъ силы и глубокаго чувства стихотворен³й Сырокомли, сказать съ полною справедливостью, выражая одну изъ самыхъ задушевныхъ своихъ потребностей, если не сопутствующихъ всей его жизни, то, по крайней мѣрѣ, сильно сказывающихся въ нѣкоторые особенныя ея минуты.

  

         Дайте жъ перо вы мнѣ, Господа ради!

         О, еслибъ только владѣлъ я перомъ!

         Какъ понеслось бы оно по тетради,

         Будто бы молн³я въ небѣ ночномъ!

         Радость ли въ душу вливаетъ отвагу,

         Грудь ли заноетъ въ тяжелой тоскѣ,

         Все бы я вылилъ перомъ на бумагу

         Слово по слову, строка по строкѣ!

         Бож³й весь м³ръ, что с³яетъ прекрасно,

         Вѣрно списалъ бы картиной живой...

         Все то теперь погибаетъ напрасно.

         Я человѣкѣ неученый, простой!

         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

         Далъ же Богъ счаст³я цѣлой ватагѣ

         Разныхъ приказныхъ, жидковъ, писарей:

         Мысли свои изловивъ на бумагѣ,

         Вѣкъ они въ памяти держатъ своей...

         Я же лишь только перо-бы мнѣ въ руки,

         Да перелить мнѣ достало бы силъ

         Все, что на сердцѣ, все горе, всѣ муки,-

         Я бъ ледяныя сердца растопилъ!

         Еслижъ молитвы изъ груди стѣсненной

         Вылилъ въ слова бы я всю глубину,

         Даже Христосъ, на крестѣ пригвожденный

         Можетъ, слезу бы сронилъ не одну!

         Гусь мой! Я много скормилъ тебѣ хлѣба....

         Дай же мнѣ перышко, милый ты мой!...

         Я бы съ перомъ твоимъ взвился до неба,

         Я человѣкъ неученый, простой!

  

   Разумѣется, дѣло идетъ не о простомъ только, матер³альномъ перѣ, гусиномъ или желѣзномъ, которое вовсе не составляетъ панацеи для облегчен³я всѣхъ золъ народной жизни и, если и необходимо для народа, то, отнюдь, разумѣется не для того, чтобы онъ выражалъ имъ свою народную скорбь или радость. Дѣло, разумѣется, не въ перѣ и даже не въ грамотности, а въ возможности выхода изъ того положен³я, въ которомъ всякая скорбь остается нѣмою скорб³ю, всякая мысль остается однимъ только душевнымъ состоян³емъ, всякая духовная работа, вся суть нравственной жизни остается невыражающеюся внутреннею работою. Скажутъ, можетъ быть, что нравственную жизнь народа нельзя назвать безмолвной, ссылаясь на широк³й м³ръ пѣсенъ, въ которомъ выразилъ онъ творческ³я свои силы, высказалъ кручину свою и скорби. Но, во первыхъ, пѣсня слагается и вырабатывается столѣт³ями, предоставляя творчеству отдѣльныхъ индивидуумовъ чуть ли не микроскопически малые доли, а во вторыхъ, именно вслѣдств³е этого характера своего происхожден³я, она и не удовлетворяетъ творческимъ порывамъ личности индивидуальной. Индивидуальная скорбь и радость не скоро получаютъ отголосокъ въ сознан³и и чувствѣ народномъ; они идутъ впереди его, и стихотворен³е Сырокомли глубоко вѣрно и чутко воспроизводитъ нравственное состоян³е массы людей. Какъ ни вѣруй въ существован³е нравственныхъ идеаловъ въ душѣ народной, но мы только по характерности и задушевной оригинальности нѣкоторыхъ мѣткихъ и глубокихъ сужден³й заключаемъ о существован³и такихъ идеаловъ, потому что самый идеалъ не имѣетъ силъ выразиться и высказаться, можетъ быть, даже не въ силахъ еще закончиться, закруглиться во всей своей полнотѣ. Стихотворен³е "Неученый" представляетъ собою душевную исповѣдь бродячихъ силъ и бродячихъ чувствъ, необходимо присущихъ всякому народу, пока онъ не затратилъ еще жизненности своей и значен³я. И какую богатую и, къ сожалѣн³ю, тщательно избѣгаемую сокровищницу представляетъ собою очагъ бродящихъ силъ этихъ для творческой дѣятельности поэта. Только весьма рѣдко, мимоходомъ, заглядываютъ въ эту сокровищницу русск³е и иностранные поэты, и вдохновен³е ихъ, послѣ каждаго такого взгляда, становится искреннѣе и живѣе, подобно тому, какъ Антей получалъ новую силу всяк³й разъ, какъ прикасался къ землѣ своей матери. Ближе, чѣмъ кто либо, стоялъ Сырокомля къ этому чистому источнику вдохновен³я; онъ болѣе вѣрно, чѣмъ кто либо, выполнялъ истинное назначен³е поэта:

  

         Народовъ мысли образъ дать,

         Ихъ чувству слово громовое,

         Вселенной душу обнимать

         И говорить за все живое.

  

   Не я пою, не я пою, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ стихотворен³й, но жизнь самой природы вздымаетъ грудь мою, какъ волны Нѣмана; моя пѣснь только отголосокъ шума литовскихъ лѣсовъ, прибрежнаго вѣтра и шелеста колосистыхъ нивъ. Не я пою, не я пою, говоритъ онъ, но Духъ Бож³й рождаетъ во мнѣ пѣснь, вливая въ грудь мою животворную струю любви своей

  

         Не я пою! не я пою!

         Людъ Бож³й пѣснь во мнѣ рождаетъ;