Арцыбашев Михаил Петрович - Санин

е и одевать его одиночеством. Все его ощущения перешли куда-то в глубину груди, к источнику страдания. Мало-помалу он стал куда-то отодвигаться от жизни. Когда что-нибудь появлялось перед ним, оно уже казалось ему чужим и ненужным. Началась последняя борьба между жизнью и смертью, и она наполнила все существо его, образовав свой особый, одинокий мир колебаний, вспышек жизни, падений, замираний и отчаянных усилий.

   Иногда наставала минута просветления, муки затихали, дыхание становилось глубже и спокойнее, и сквозь белую пелену проступали более или менее ясно образы и звуки. Но они казались незначительными и слабыми, точно доносились издалека.

   Семенов ясно слышал звуки, но как будто и не слышал их и как будто фигуры двигались беззвучно, точно тени в синематографе; порой появлялись в круге зрения знакомые лица, но как будто они были неизвестными, не возбуждающими ничего в памяти.

   Около соседней кровати человек, со странным бритым лицом, читал газету, но Семенову уже не приходило в голову понять, почему и кому он читает. Он отчетливо слышал, что выборы в парламенте отсрочены, что совершено покушение на великого князя, но слова были какие-то пустые, рождающиеся и лопающиеся в пустоте, как воздушные пузырьки, без следа и звука. Двигались губы, скрывались и открывались зубы, вращались круглые глаза, шевелился лист бумаги, лампа горела на потолке ровно и как будто какие-то большие, зловещие, черные мухи беззвучно и безостановочно летали вокруг нее.

   Что-то родилось в мозгу, затлелось, как светлая точка, и стало разгораться, освещая все больше и больше вокруг. И вдруг Семенов вполне ясно и сознательно подумал, что теперь все уже для него не нужно и что вся та суета, которая шла в мире, не могла и часа прибавить к жизни Семенова, которому нужно умереть.

   И Семенов снова погрузился в колеблющиеся волны черного тумана, и вновь началась беззвучная смертельная борьба между двумя страшными, тайными силами, уничтожающими одна другую в усилиях незаметных, но охватывающих судорогой весь его мир.

   Во второй раз Семенов вернулся к жизни, когда заплакали и запели над ним, что было совершенно не нужно и не имело никакой связи с тем, что происходило в нем. Но оно на мгновение опять родило в нем светлую точку, раздуло ее, и Семенов увидел и понял до самой глубины это возвышенно-печальное лицо человека, которому до него и до которого ему не было никакого дела.

   Это было последнее от жизни, затем наступило уже совершенно непонятное и невообразимое для живых людей.

  

  

   - Пойдем ко мне, в Бозе почившего помянем! - сказал Иванов Санину.

   Санин молча кивнул головой.

   Они зашли в магазин за водкой и закуской и пошли дальше, догоняя Юрия Сварожича, который, понурившись, медленно шел по бульвару.

   Смерть Семенова произвела на Юрия смутное и тягостное впечатление, разобраться в котором казалось и необходимым и невозможным.

   - Что ж, все это очень просто, - пытался Юрий провести в мозгу прямую и короткую линию, - человека не было раньше, чем он родился, и это не кажется ужасным и непонятным... человека не будет, когда он умрет, и это так же просто и понятно... Смерть, как полная остановка машины, вырабатывающей жизненную силу, вполне понятна, и в ней нет ужаса... Был когда-то мальчик Юра, который ходил в гимназию, разбивал носы врашм второклассникам и рубил крапиву, у него была своя особенная, удивительная, сложная и занимательная жизнь... Потом этот Юра умер, а вместо нею вот ходит и думает совсем другой человек, студент Юрий Сварожич. Если бы их свести вместе, то Юра не мог бы понять нынешнего Юрия и даже поэтому возненавидел бы его, как человека, который, чего доброю, сделается его репетитором и наделает ему кучу неприятностей!.. Значит, между ними пропасть, значит, мальчик Юра действительно умер... Умер Юра, умер я сам и даже не заметил этого до сих пор. Так совершилось. Это просто и естественно!.. Да... А то, что мы теряем, умирая? - что, в сущности говоря?.. В жизни, во всяком случае, больше дурного, чем радостного... Правда, радость все-таки есть и терять ее тяжело, но то облегчение от массы зла, которое приносит смерть, должно дать все-таки плюс. Да, это очень просто и ничуть не страшно! - с облегченным вздохом сказал вслух Юрий, но тотчас же мысленно перебил себя с острым ощущением тончайшей душевной боли: "Нет!.. То, что целый мир, живой, необычайно тонкий и сложный, в одно мгновение превращается в ничто, в бревно, в мерзлое полено... Это уже не перерождение мальчика Юры в Юрия Сварожича, а это нелепо и омерзительно противно, а потому ужасно и непонятно!.."

   Тонкий, холодный налет покрыл лоб Юрия.

   Он стал напрягать все силы своего мозга, чтобы понять то состояние, которое каждому человеку кажется невозможным пережить, но которое все-таки каждый переживает, как вот только что пережил Семенов.

   "И он не умер от страху! - усмехаясь странности этой мысли, подумал Юрий. - Напротив, он еще издевался над нами, с этим попом, пением и слезами..."

   Казалось, что есть тут какой-то один пункт, который, если понять вдруг, - осветит все. Но как будто глухая и неодолимая стена стояла между его душой и этим пунктом. Ум скользил по неуловимо гладкой поверхности, и в ту минуту, когда казалось, что смысл уже близок, мысль оказывалась опять внизу, на том же самом месте. И в какую бы сторону ни закидывалась сеть тончайших мыслей и представлений, в них неизменно попадали все те же плоские и до боли надоедавшие слова: ужасно и непонятно!.. Дальше мысль не шла и, очевидно, не могла идти.

   Это было мучительно и ослабляло и мозг, и душу, и все тело. К сердцу подступала тоска, мысли делались вялы и бесцветны, голова болела и хотелось сесть тут же на бульваре и махнуть рукой на все, даже на самый факт жизни.

   "Как мог Семенов смеяться, зная, что через несколько мгновений все будет кончено!.. Что он - герой?.. Нет, тут не в геройстве дело. Значит, смерть вовсе не так страшна, как я думаю?.."

   В это время Иванов громко и неожиданно окликнул его.

   - А, это вы! Куда? - вздрогнув, спросил Юрий.

   - Поминать прах новопреставленного раба! - грубо и весело ответил Иванов. - Пойдемте с нами, что вы все в одиночку околачиваетесь!

   Должно быть, потому, что Юрию было страшно и грустно, Санин и Иванов не показались ему такими неприятными, как всегда.

   - Что ж, пойдемте! - согласился он, но сейчас же вспомнил свое превосходство над ними и сказал себе: "Ну что мне с ними делать? Водку пить, пошлости говорить?"

   Он уже хотел заставить себя отказаться, но все существо его инстинктивно воспротивилось одиночеству, и Юрий пошел.

   Иванов и Санин молчали, и так, молча, дошли они до самого дома Иванова.

   Было уже совсем темно, и у калитки, на лавочке, неопределенно мерещилась фигура человека с толстой крючковатой палкой.

   - А, дядько, Петр Ильич! - радостно закричал Иванов.

   - Я, - глухой октавой отозвался человек, и мощный голос его мужественно прогудел в воздухе.

   Юрий вспомнил, что дядя Иванова был старый, пьянственный певчий соборного хора. У него были седые усы, как у николаевского солдата, и от его затасканной черной тужурки всегда скверно пахло.

   - Буб-бу! - слабым ударом в бочку отдал я по голос, когда Иванов познакомил его с Юрием.

   Юрий неловко подал ему руку и не знал, что сказать и как держать себя с таким человеком. Но он сейчас же вспомнил, что для Юрия Сварожича должны быть одинаковы все люди, и пошел рядом со старым певчим, старательно уступая ему дорогу.

   Иванов жил в комнате больше похожей на чулан, чем на жилье, так много было в ней пыли, хламу и беспорядка. Но когда хозяин зажег лампу, Юрий увидел, что все стены увешаны гравюрами с картин Васнецова, а кучи хламу оказались грудами книг.

   Юрию все еще было как-то неловко, и, чтобы скрыть это, он стал внимательно рассматривать гравюры.

   - Любите Васнецова? - спросил Иванов и, не слушая ответа, ушел за посудой.

   Санин сказал Петру Ильичу, что умер Семенов.

   - Царство небесное, - опять загудело в бочке и, помолчав, Петр Ильич прибавил:

   - Ну что ж... и хорошо. Все, значит, исполнено.

   Юрий задумчиво посмотрел на него и вдруг почувствовал симпатию к старому певчему.

   Пришел Иванов и принес хлеба, соленых огурцов на тарелке и рюмки. Расставив все это на столе, покрытом газетной бумагой, он взял бутылку и коротким, почти незаметным движением выбил пробку, не пролив ни одной капли.

   - Ловко! - похвалил Петр Ильич.

   - Сейчас видно, который человек понимающий! - самодовольно пошутил Иванов, разливая по рюмкам зеленовато-белую жидкость.

   - Ну, господа, - беря свою рюмку и возвышая голос, заговорил он, - за упокой души и все прочее!

   Стали закусывать, потом выпили еще и еще. Мало говорили, больше пили. В маленькой комнате скоро стало жарко и душно. Петр Ильич закурил папиросу, и сразу затянуло все синими полосами дурного табачного дыму. От выпитой водки, от дыму и жары у Юрия стала кружиться голова. Он опять вспомнил Семенова

   - Скверная штука смерть!

   - Почему? - спросил Петр Ильич - Смерть?. О-о!.. Но это... Это необходимо!.. Смерть!.. А если бы жить вечно?.. О-о!.. Вы остерегайтесь так говорить... Вечная жизнь!.. Что такое?!

   Юрий вдруг подумал, что если бы он жил вечно... Ему представилась какая-то бесконечно серая полоса, томительно и бесцельно разворачивающаяся в пустоте, как будто с одного вала наматываясь на другой. Всякое представление о красках, звуках, о глубине и полноте переживаний как-то стиралось и бледнело, сливаясь в одну серую муть, текущую без русла и движения. Это уже не было жизнью, это была та же смерть. Юрию стало положительно страшно.

   - Да, конечно... - пробормотал он.

   - А на вас, как видно, большое впечатление произвело, - заметил Иванов.

   - А на кого же это не произведет впечатления? - вместо ответа спросил Юрий.

   Иванов неопределенно качнул головой и стал рассказывать Петру Ильичу о последних минутах Семенова.

   В комнате становилось уже невыносимо душно. Юрий машинально наблюдал, как водка, блестя на свету лампы, переливалась в тонкие красные губы Иванова, и чувствовал, что все вокруг начинает тихо кружиться и расплываться.

   - А-а-а-а-а... - запело у него в ушах тоненьким таинственно-печальным голоском.

   - Нет, страшная штука смерть! - сам того не замечая, повторил он, как будто отвечая этому таинственному голоску

   - Чересчур вы нервничаете! - пренебрежительно отозвался Иванов.

   - А вы на это не способны! - машинально спросил Юрий.

   - Я?.. Ну н-нет!.. Помирать мне, конечно, неохота: это пустое дело и жить не в пример веселее... но ежели уж смерть, так что ж, помру в одночасье и без всяких антимоний.

   - Не умирал ты и не знаешь, - улыбнулся Санин.

   - И то правда! засмеялся Иванов.

   - Все это слыхано, - вдруг с тоскливым озлоблением заговорил Юрии, - говорить можно все, а все-таки смерть остается смертью!.. Она ужасна сама по себе, и человеку, который... ну, отдает себе отчет в своей жизни, этот неизбежный насильственный конец должен убивать всякую радость жизни!.. Какой смысл!

   - И это слыхано, - с насмешкой перебил Иванов, тоже внезапно озлобляясь. - Все вы думаете, что только вы...

   - Какой смысл? - задумчиво переспросил Петр Ильич.

   - Да никакого! - с тем же непонятным озлоблением закричал Иванов.

   - Нет, это невозможно, - возразил Юрий, - уж слишком все вокруг мудро и...

   - А по-моему, ничего хорошего нет, - отозвался Санин.

   - Что вы говорите... А природа?

   - Что ж природа, - слабо улыбаясь, махнул рукой Санин. - Ведь это так только принято говорить, что природа совершенна... А по правде говоря, она так же плоха, как и человек: каждый из нас, даже без особого напряжения фантазии, может представить себе мир во сто раз лучше того, что есть... Почему не быть бы вечному теплу, свету и сплошному саду, вечно зеленому и радостному?.. А смысл? - Смысл, конечно, есть... его не может не быть просто потому, что цель определяет ход вещей, без цели может быть только хаос. Но эта цель лежит вне нашей жизни, в основах всего мира... Это понятно... Мы не можем быть ее началом, а следовательно, не можем быть и концом. Наша роль чисто вспомогательная и, очевидно, пассивная. Тем фактом, что мы живем, исполняется наше назначение... Наша жизнь нужна, а следовательно, и смерть нужна...

   - Кому?..

   - А я почем знаю! - засмеялся Санин, - да и какое мне дело!.. моя жизнь - это мои ощущения приятного и неприятного, а что за пределами - черт с ним!.. Какую бы мы гипотезу ни выработали, она остается только гипотезой, и на основании ее строить свою жизнь было бы глупо. Кому нужно, тот пусть об этом и беспокоится, а я буду жить.

   - Выпьем по сему случаю! - предложил Иванов.

   - А в Бога вы верите? - спросил Петр Ильич, поворачивая к Санину помутневшие глаза, - теперь никто не верит... не верят даже в то, что можно верить...

   - Я в Бога верю, - опять засмеялся Санин, - вера в Бога осталась во мне с детства, и я не вижу никакой необходимости ни бороться с нею, ни укреплять ее. Это выгоднее всего: если Бог есть, я принесу ему искреннюю веру, а если его нет, то мне же лучше...

   - Но на основании веры или безверия строится жизнь, - заметил Юрий.

   - Нет, - качнул головой Санин, и лицо его сложилось в равнодушную веселую улыбку, - я не на этом основании строю свою жизнь.

   - А на каком же? - устало спросил Юрий.

   "А-а-а... не надо больше пить..."- тоскливо подумал он, проводя рукой по холодно-потному лбу.

   Может быть, Санин что-нибудь ответил, может быть, нет, но Юрий не слыхал: у него закружилась голова и на секунду стало дурно.

   - ...я верю, что есть Бог, но вера существует во мне сама по себе, - говорил дальше Санин, - Он есть или нет, но я его не знаю и не знаю, что ему от меня нужно... Да и как я мог бы это знать при самой горячей вере!.. Бог есть Бог, а не человек, и никакой человеческой мерки к нему приложить нельзя. В его творчестве, которое мы видим, есть все: и зло, и добро, и жизнь, и смерть, и красота, и безобразие... все... а так как при этом исчезает всякая определенность, всякий смысл, и обнаруживается хаос, то, следовательно, его смысл не человеческий смысл, а его добро и зло - не человеческие добро и зло... Наше определение Бога всегда будет идолопоклонничеством, и всегда мы будем оделять своего фетиша физиономией и одеждами применительно к местным климатическим условиям... Нелепость!

   - Так-с! - крякнул Иванов. - Правильно!

   - Для чего же тогда и жить? - спросил Юрий, с отвращением отодвигая свою рюмку.

   - А для чего же и умирать?

   - Я знаю одно, - ответил Санин, - я живу и хочу, чтобы жизнь не была для меня мучением... Для этого надо прежде всего удовлетворять свои естественные желания... Желание это - все: когда в человеке умирают желания - умирает и его жизнь, а когда он убивает желания - убивает себя!

   - Но желания могут быть злыми.

   - Может быть.

   - Тогда как?..

   - Так же, - ласково ответил Станин и посмотрел в лицо Юрию светлыми немигающими глазами.

   Иванов высоко поднял брови, недоверчиво взглянул на Санина и промолчал. Молчал и Юрий и почему-то ему было жутко смотреть в эти светлые ясные глаза, и почему-то он старался не опустить взгляда

   Несколько минут было тихо и отчетливо слышалось как одиноко и отчаянно билась с налету о стекло окна ночная бабочка Петр Ильич грустно покачивал головой, опустив пьяное лицо к залитой грязной газете. Санин все улыбался.

   Юрия и раздражала, и привлекала эта постоянная улыбка.

   "Какие у него прозрачные глаза!" - бессознательно подумал он.

   Санин вдруг встал, отворил окно и выпустил бабочку. Как взмах большого мягкого крыла удивительно приятно и легко прошла по комнате волна чистого прохладною воздуха.

   - Да, - проговорил Иванов, отвечая на собственные мысли, - люди бывают всякие, а по сему случаю выпьем.

   - Нет, - покачал головой Юрий, - я не буду больше пить.

   - П-почему?

   - Я вообще мало пью...

   От водки и жары у Юрия уже болела голова и хотелось на воздух.

   - Ну, я пойду, - сказал он, вставая.

   - Куда?.. выпьем еще!..

   - Нет, право, мне нужно... - рассеянно отвечал Юрий, отыскивая фуражку.

   - Ну, до свиданья!

   Когда Юрий уже затворял двери, то слышал, как Санин, возражая Петру Ильич), говорил:

   - Да, если не будете, как дети, но ведь дети не различают добра и зла, они только искренни... в этом их...

   Юрий затворил дверь, и сразу стало тихо.

   Луна стояла уже высоко, лакая и светлая. На Юрия пахнуло влажным от росы прохладным воздухом. Все было соткано из лунного света, красиво и задумчиво. Юрию, когда он шел один по ровным от лунного света улицам, было странно и трудно думать, что где-то есть молчаливая, черная комната, где на с голе желтый и недвижимый лежит мертвый Семенов.

   Но почему-то он не мог вызвать опять те тяжелые и страшные мысли, которые еще так недавно подавляли всю его душу, заволакивая весь мир черным туманом. Ему было только тихо и грустно, и хотелось не отрываясь смотреть на далекую луну.

   Проходя по пустой, при луне казавшейся широкой и странно гладкой площади, Юрий стал думать о Санине.

   - Что это за человек? - спросил он и в недоумении долго колебался

   Ему было неприятно, что нашелся человек, которого он, Юрий, не мог определить сразу, и оттого хотелось определить непременно дурно.

   "Фразер, с недобрым удовольствием подумал он, - когда-то рисовались отвращением к жизни, высшими непонятными запросами, а теперь рисуются животностью..."

   И, бросив Санина. Юрий стал думать о себе, что вот он ничем не рисуется, а все в нем, и страдания и думы, особенное, ни на кою не похожее. Это было приятно, но чего-то не хватало, и Юрии стал вспоминать покойного Семенова.

   Он грустно подумал, что никогда больше не увидит больного студента, и Семенов, которою он никогда особенно не любил, стал ему близок и дорог до слез. Юрий представил себе студента лежащим в могиле с прогнившим лицом, с телом, наполненным червями, медленно и омерзительно копошащимися в разлагающемся месиве, под позеленевшим сырым и жирным мундиром. И весь вздрогнул от отвращения. Юрий вспомнил слова покойного:

   ...Я буду лежать, а вы пройдете и остановитесь надо мною по собственной надобности...

   "А ведь это все люди! - с ужасом подумал Юрий, пристально глядя на дорожную жирную пыль. Я иду и топчу мозги, сердца, глаза... ох!"

   Он почувствовал какую-то противную слабость под коленями.

   "Умру и я... умру и по мне так же будут ходить и думать то же, что я думаю теперь... Да, надо, пока еще не поздно, жить и жить!.. Хорошо жить, так жить, чтобы не пропадал даром ни один момент моей жизни... А как это сделать?"

   На площади было пусто и светло, а над всем городом стояла чуткая и загадочная лунная тишина.

   - И струны громкие Баянов не бу-удут го-о-ворить о нем... тихо пропел Юрий.

   - Скучно, грустно, страшно! - громко проговорил он, точно жалуясь, но сам испугался своего голоса и оглянулся, не слышал ли кто.

   "Я пьян..." - подумал он.

   Ночь была светлая и молчаливая.

  

  

   Когда Карсавина и Дубова уехали куда-то погостить, жизнь Юрия Сварожича пошла ровно и однообразно.

   Николай Егорович был занят хозяйством и клубом, а Ляля и Рязанцев так очевидно тяготились чьим бы то ни было присутствием, что Юрию было неловко с ними. Само собой сделалось так, что он стал ложиться рано, а вставать поздно, почти к самому обеду. И целый день, сидя то в саду, то в своей комнате, он напряженно шевелил мыслями и ожидал мощного прилива энергии, чтобы начать делать что-то большое.

   Это "большое" принимало каждый день новое выражение: то это была картина, то ряд статей, которые, незаметно для самого Юрия, должны были доказать всему миру, какую глубокую ошибку сделали социал-демократы, не предоставив Юрию Сварожичу первой роли в партии, иногда это было общение с народом и живая непосредственная работа в нем, но всегда все было важно и сильно.

   Но день проходил так же, как приходил, и не приносил ничего, кроме скуки. Раза два приходили к нему Новиков и Шафров, сам Юрий ходил на чтения и в гости, но все это было чуждо ему, разбросано, не имело связи с тем, что томилось внутри его.

   Один раз Юрий зашел к Рязанцеву. Доктор жил в чистой и большой квартире, и в его комнатах была масса вещей, предназначенных для развлечения здорового и сильного человека: гимнастические приборы, гири, резины, рапиры, удочки, сетки для перепелов, мундштуки и трубки. От всего пахло здоровым мужским телом и самодовольством.

   Рязанцев встретил его приветливо и развязно, показал ему все свои вещи, смеялся, рассказывал анекдоты, предлагал курить и пить и в конце концов позвал его на охоту.

   - У меня ружья нет, сказал Юрий.

   - Да возьмите у меня, у меня их пять, - возразил Рязанцев.

   Он видел в Юрии брата Ляли, и ему хотелось сойтись с ним поближе и понравиться ему. Поэтому он так горячо и настойчиво предлагал Юрию взять любое из его ружей, так весело и охотно притащил все, разбирал их, объяснял устройство и даже выстрелил на дворе в цель, что, наконец, и Юрий почувствовал желание так же весело смеяться, двигаться, стрелять и согласился взять ружье и патроны.

   - Ну, вот и отлично, - искренно обрадовался Рязанцев. - А я как раз собирался завтра на перелет... Вот и пойдем вместе, а?

   - С удовольствием, - согласился Юрий. Вернувшись домой, он, сам того не замечая, часа два возился с ружьем, рассматривал его, пригонял ремень к своим плечам, вскидывал приклад, целился в лампу и сам старательно смазал старые охотничьи сапоги.

   На другой день, к вечеру, на беговых дрожках, запряженных серой гнедой лошадью, приехал за ним веселый и свежий Рязанцев.

   - Готовы? - закричал он в окно Юрию.

   Юрий, нацепивший уже на себя ружье, патронташ и ягдташ и неловко путающийся в них, смущенно улыбаясь, вышел из дому.

   - Готов, готов. - сказал он.

   Рязанцев был просторно и легко одет и с некоторым удивлением посмотрел на снаряжение Юрия.

   - Так вам тяжело будет, - сказал он, улыбаясь. вы снимите это все и положите вот сюда. Приедем на мест, там и наденете.

   Он помог Юрию снять вооружение и уложить ею под сиденье дрожек. Потом они быстро поехали, во всю рысь доброй лошади. День был к концу, но было еще жарко и пыльно Колеса дробно потряхивахи дрожки, и Юрию приходилось держаться за сиденье. Рязанцев без умолку говорил и смеялся, а Юрий с дружелюбным удовольствием смотрел в его плотную спину, обтянутую пропотевшим под мышками чесучовым пиджаком, и невольно подражал ему в смехе и шутках. Когда они выехали в поле, и по ногам их легко защелкали полевые жесткие травы, стало прохладнее, легче и пыль упала.

   У какой-то бесконечной, плоской, с белевшими по ней арбузами бахчи Рязанцев остановил запотевшую лошадь и заливистым баритоном долго кричал, приставив ко рту обе руки:

   - Кузьма-а... Кузьма-а-а...

   Какие-то крошечные люди, еле видные на другом конце бахчи, подняли головы и долго смотрели на кричавших, а потом от них отделился один и долго шел по рядам, пока не стало видно, что это высокий и седой мужик, с большой бородой и свисшими вперед корявыми руками.

   Он медленно подошел и, широко улыбаясь, сказал:

   - Здоров, Анатолий Павлович, кричать-то!

   - Здравствуй, Кузьма, как живешь?.. Лошадь у тебя пусть, а?

   - Можно и у меня, - спокойно и ласково сказал мужик, беря лошадь под уздцы. На охоту, гляди?.. А это кто ж такие будут? спросил он, приветливо присматриваясь к Юрию.

   - Николая Егоровича сынок, весело ответил Рязанцев.

   - А... То-то я гляжу, ровно на Людмилу Миколаевну лицом схожи... Так, так.

   Юрию почему-то было приятно, что этот старый и приветливый мужик знает ею сестру и так просто, ласково говорит о ней.

   - Ну, идем, весело и возбужденно сказал Рязанцев, доставая из передка и надевая ружье и сумки.

   - Час добрый, сказал им вслед Кузьма, и слышно было, как тпрукал на лошадь, заворачивая ее под курень.

   До болота пришлось идти с версту, и солнце уже совсем село, когда земля стала сочнее и покрылась луговой свежей травой, осокой и камышами. Заблестела вода, запахло сыростью и стало смеркаться Рязанцев перестал курить, широко расставил ноги и вдруг сделался совершенно серьезен, точно приступал к очень важному и ответственному делу. Юрий отошел от него вправо и за камышами выбрал нетопкое и удобное стоять местечко. Прямо перед ним была вода, казавшаяся чистой и глубокой от светлой зари, отражавшейся в ней, а за нею чернел слившийся в одну темную полосу другой берег.

   И почти тотчас же, откуда-то неожиданно появляясь и тяжело махая крыльями, стали но две, по три лететь утки. Они внезапно появлялись из-за камышей и, поворачивая головки то туда, то сюда, отчетливо видные на еще светлом небе, пролетели над головами людей. Первый, и удачно, выстрелил Рязанцев. Убитый им селезень комком перевернулся в воздухе и тяжело шлепнулся где-то в стороне, всплеснув воду и с шумом приминая тростники.

   - С полем! - звучно и довольно прокричал Рязанцев и захохотал.

   "А он, в сущности, славный парень!" почему-то подумал Юрий.

   Потом выстрелил сам и тоже удачно, но убитая им утка упала где-то далеко, и он никак не мог найти ее, хотя и порезал себе руки осокой и попал в воду по колено. Но неудача только оживила его: теперь все, что бы ни случилось, было хорошо.

   Пороховой дым как-то особенно приятно пахнул в прозрачном и прохладном воздухе над рекой, а огоньки выстрелов с веселым треском красиво и ярко вспыхивали среди уже потемневшей зелени. Убитые утки тоже красиво кувыркались на фоне бледно-зеленоватого неба, по которому расплывалась заря и слабо поблескивали первые бледные звездочки. Юрий чувствовал необыкновенный прилив силы и веселья, и ему казалось, что никогда он не испытывал ничего интереснее и живее.

   Потом утки стали лететь все реже и реже и в сгустившихся сумерках трудно уже было целиться.

   - Э-гой!.. - прокричал Рязанцев, - пора домой! Юрию жаль было уходить, но он все-таки пошел навстречу Рязанцеву, уже не разбирая воды, шлепая по лужам и путаясь в тростниках. Сошлись, блестя глазами и сильно, но легко дыша.

   - Ну что, спросил Рязанцев, - удачно?

   - Еще бы! - ответил Юрий, показывая полный ягдташ.

   - Да вы лучше меня стреляете! как будто даже обрадовался Рязанцев.

   Юрию была приятна эта похвала, хотя он всегда думал, что не придает никакого значения физической силе и ловкости.

   - Ну, где же лучше! - самодовольно возразил он, - просто повезло!

   Уже совсем стемнело, когда они подошли к куреню. Бахча утонула во мраке, и только ближайшие ряды мелких арбузов, отбрасывая длинные плоские тени, белели от огня. Около куреня фыркала невидимая лошадь, потрескивая, горел маленький, но яркий и бойкий костер из сухого бурьяна, слышался крепкий мужицкий говор, бабий смех и чей-то, показавшийся Юрию знакомым, ровный веселый голос.

   - Да это Санин, - удивленно сказал Рязанцев. - Как он сюда попал?

   Они подошли к костру. Сидевший в круге света белобородый Кузьма поднял голову и приветливо закивал им.

   - С удачей, что ли? - глухим басом, из-под нависших усов, спросил он.

   - Не без того, - отозвался Рязанцев.

   Санин, сидевший на большой тыкве, тоже поднял голову и улыбнулся им.

   - Вы как сюда попали? - спросил Рязанцев.

   - Мы с Кузьмой Прохоровичем давнишние приятели, - еще больше улыбаясь, пояснил Санин.

   Кузьма довольно оскалил желтые корешки съеденных зубов и дружелюбно похлопал Санина по колену своими твердыми, несгибающимися пальцами.

   - Так, так, сказал он, Анатолий Павлович, садись, кавунца покушай. И вы, панич... Как вас звать-то?

   - Юрий Николаевич, - несколько предупредительно улыбаясь, ответил Юрий.

   Он чувствовал себя неловко, но ему уже очень нравился этот спокойный старый мужик с его ласковым, полурусским, полухохлацким говором.

   - Юрий Миколаевич, так... Ну, знакомы будем. Садись, Юрий Миколаевич.

   Юрий и Рязанцев сели к огню, подкатив две тяжелые твердые тыквы.

   - Ну, покажьте, покажьте, что настреляли, - заинтересовался Кузьма.

   Груда битой птицы, пятная землю кровью, вывалилась из ягдташей. При танцующем свете костра она имела странный и неприятный вид. Кровь казалась черной, а скрюченные лапки как будто шевелились.

   Кузьма потрогал селезня под крыло.

   - Жирен, - сказал он одобрительно. - Ты бы мне парочку, Анатолий Павлович... куда тебе столько!

   - Берите хоть все мои, - оживленно предложил Юрий и покраснел.

   - Зачем все... Ишь, добрый какой, - засмеялся старик. - А я парочку... чтоб никому не обидно!

   Подошли поглядеть и другие мужики и бабы. Но подымая глаза от огня, Юрий не мог разглядеть их. То одно, то другое лицо, попадая в полосу света, ярко появлялось из темноты и исчезало.

   Санин, поморщившись, поглядел на убитых птиц, отодвинулся и скоро встал. Ему было неприятно смотреть на красивых сильных птиц, валявшихся в пыли и крови, с разбитыми поломанными перьями.

   Юрий с любопытством следил за всеми, жадно откусывая ломти спелого, сочного арбуза, который Кузьма резал складным, с костяной желтой ручкой, ножиком.

   - Кушай, Юрий Миколаевич, хорош кавун... Я и сестрицу Людмилу Миколаевну и папашу вашего знаю... Кушай на здоровье.

   Юрию все нравилось здесь: и запах мужицкий, похожий на запах хлеба и овчины вместе, и бойкий блеск костра, и тыква, на которой он сидел, и то, что, когда Кузьма смотрел вниз, видно было все его лицо, а когда подымал голову, оно исчезало в тени и только глаза блестели, и то, что казалось, будто тьма висит над самой головой, придавая веселый уют освещенному месту, а когда Юрий взглядывал вверх, сначала ничего не было видно, а потом вдруг показывалось высокое, величественно-спокойное темное небо и далекие звезды.

   Но в то же время ему было почему-то неловко, и он не знал, о чем сворить с мужиками.

   А другие, и Кузьма, и Санин, и даже Рязанцев. очевидно, вовсе не выбирая темы для разговора, разговаривали так просто и свободно, толкуя обо всем, что попадалось на глаза, что Юрий только дивился.

   - Ну, а как у вас насчет земли? - спросил он, когда на минуту все умолкли, и сам почувствовал, что вопрос вышел напряженным и неуместным. Кузьма посмотрел на него и ответил:

   - Ждем-пождем... авось, что и будет.

   И опять заговорил о бахче, о цене на арбузы и еще о каких-то своих делах, а Юрию почему-то стало еще более неловко и еще больше приятно сидеть здесь и слушать.

   Послышались шаги. Маленькая рыжая собачонка с крепко закрученным белым хвостом появилась в круге света, завиляла, понюхала Юрия и Рязанцева и стала тереться о колени Санина, гладившего ее по жесткой и крепкой шерсти. За нею показался белый от огня маленький старичок, с жиденькой клочковатой бородкой и маленькими глазками. В руке он держал рыжее одноствольное ружье.

   - Наш сторож... дедушка... - сказал Кузьма. Старичок сел на землю, положил ружье и посмотрел на Юрия и Рязанцева.

   - С охоты... так... - прошамкал он, обнаруживая голые сжеванные десны. - Эге... Кузьма, картоху варить пора, эге...

   Рязанцев поднял ружье старичка и, смеясь, показал его Юрию. Это было ржавое, тяжелое, связанное проволокой пистонное ружье.

   - Вот фузея! - сказал он.

   - Как ты из него, дедушка, стрелять не боишься?

   - Эге-ж... Бач, трохи не убывся... Степан Шапка казав мини, шо и без пыстона може выстрелить... Эге... без пыстона... казав, как сера останется, так и без пыстона выстрелит... Вот я отак положыв на колено, курок взвив... курок взвив, а пальцем отак... а оно как б-ба-бахнет!.. Трохи не убывся!.. Эге, эге... курок взвив, а оно как б-ба-бахнет... аж трохи не убывся...

   Все засмеялись, а у Юрия даже слезы на глаза выступили, так трогателен показался ему этот старичок, с клочковатой седенькой бороденкой и шамкающим ртом. Смеялся и старичок, и глазки у него слезились.

   - Трохи не убывся!..

   В темноте, за кругом света, слышался смех и голоса девок, дичившихся незнакомых господ. Санин в нескольких шагах, совсем не там, где его предполагал Юрий, зажег спичку и, когда вспыхнул розовый огонек. Юрий увидел его спокойно-ласковые глаза и другое, молодое и чернобровое лицо, наивно и весело глядевшее на Санина темными женскими глазами.

   Рязанцев подмигнул в с сторону и сказал:

   - Дедушка, ты бы за внучкой-то присматривал, а?

   - А что за ней глядеть, - добродушно махнул рукой старый Кузьма, - их дело молодое!

   - Эге-ж, эге! - отозвался старичок, голыми руками доставая из костра уголек.

   Санин весело засмеялся в темноте. Но женщина, должно быть, застыдилась, потому что они отошли, и голоса их стали чуть слышны.

   - Ну, пора, - сказал Рязанцев, вставая. - Спасибо, Кузьма.

   - Не на чем, - ласково отозвался Кузьма, рукавом стряхивая с белой бороды приставшие к ней черные семечки арбуза.

   Он подал руку Юрию и Рязанцеву Юрию опять было и неловко и приятно пожать ею жесткие несгибающиеся пальцы.

   Когда они отошли от огня, стало виднее. Вверху засверкали холодные звезды, и там показалось удивительно красиво, и спокойно, и бесконечно. Зачернелись сидевшие у костра люди, лошади и силуэт воза с кучей арбузов. Юрий наткнулся на круглую тыкву и чуть не упал.

   - Осторожнее, сюда... - сказал Санин, - до свиданья.

   До свиданья, - ответил Юрий, оглядываясь на его высокую темную фигуру, и ему показалось, будто к Санину прижалась стройная и высокая женщина. У Юрия сердце сжалось и сладко заныло. Ему вдруг вспомнилась Карсавина и стало завидно Санину.

   Опять застучали колеса дрожек и зафыркала добрая отдохнувшая лошадь. Костер остался позади, и замерли говор и смех. Стало тихо. Юрий медленно поднял глаза к небу и увидел бесчисленную сеть бриллиантовых шевелящихся звезд.

   Когда показались заборы и огни города и залаяли собаки, Рязанцев сказал:

   - А философ этот Кузьма, а?

   Юрий посмотрел ему в темный затылок, делая усилие, чтобы из-за своих задумчивых, грустно-нежных мыслей понять, что он говорит.

   - А... Да... - не скоро ответил он.

   - Я и не знал, что Санин такой молодец! - засмеялся Рязанцев.

   Юрий окончательно опомнился и представил себе Санина и то, как ему показалось, удивительно нежное и красивое женское лицо, которое он увидел при свете спички. Ему опять стало бессознательно завидно, и оттого он вдруг вспомнил, что поступки Санина по отношению к этой крестьянской девушке должны остаться скверными.

   - И я не знал! - с иронией сказал он. Рязанцев не понял его тона, чмокнул на лошадь, помолчал и нерешительно, но со вкусом сказал:

   - Красивая девка, а?.. Я ее знаю... Это того старичка внучка...

   Юрий промолчал. Какое-то добродушное и весело-задумчивое очарование быстро сползло с него, и прежний Юрий уже ясно и твердо знал, что Санин дурной и пошлый человек.

   Рязанцев как-то странно передернул плечами и головой и решительно крякнул.

   - А, черт... Ночь-то!.. Даже меня разобрало!.. Знаете, а не поехать ли нам, а?

   Юрий сразу не понял.

   - Есть красивые девки... Поедем, а? - хихикающим голосом продолжал Рязанцев.

   Юрий густо покраснел в темноте. Запретное чувство шевельнулось в нем с животной жаждой, жуткие и любопытные представления кольнули его вспыхнувший мозг, но он сделал над собой усилие и сухо ответил:

   - Нет, пора домой...

   И уже зло прибавил:

   - Ляля нас ждет.

   Рязанцев вдруг сжался, как-то осунулся и стал меньше.

   - Ну да... впрочем... пора и в самом деле... - торопливо пробормотал он.

   Юрий, от злобы и омерзения стискивая зубы и с ненавистью глядя в широкую спину в белом пиджаке, проговорил:

   - Я вообще не охотник до таких похождений.

   - Ну да... ха-ха... - трусливо и неприязненно засмеялся Рязанцев и замолчал.

   "Эх, черт... неловко вышло!" - думал он. Они молча доехали до дому, и дорога показалась им бесконечной.

   - Вы зайдете? - спросил Юрий не глядя.

   - Н-нет, у меня больной, знаете... а? Да и поздно, а? - нерешительно возразил Рязанцев.

   Юрий слез с дрожек и хотел даже не брать ружья и дичи. Все, что принадлежало Рязанцеву, казалось ему теперь отвратительным. Но Рязанцев сказал: - А ружье?

   И Юрий против воли вернулся, с отвращением забрал снаряды и птиц, неловко подал руку и ушел Рязанцев тихо проехал несколько сажен, и вдруг, быстро свернув в переулок, колеса затарахтели в другую сторону. Юрий прислушался с ненавистью и несознаваемой тайной завистью.

   - Пошляк! - пробормотал он, и ему стало жаль Лялю.

  

  

   Занеся вещи в дом и не зная, что с собой делать, Юрий тихо вышел на крыльцо в сад.

   В саду было темно, как в бездне, и странно было видеть над ним горящее звездами, блестящее небо.

   На ступеньках крыльца задумчиво сидела Ляля, и ее маленькая фигурка неопределенно мерещилась в темноте.

   - Это ты, Юра? спросила она.

   - Я, - ответил Юрий и, осторожно спустившись вниз, сел с нею рядом. Ляля мечтательно положила голову ему на плечо. От ее неприкрытых волос в лицо Юрию пахнуло свежим, чистым и теплым запахом. Это был женский запах, и Юрий с бессознательным, но тревожным наслаждением вдохнул его.