Арцыбашев Михаил Петрович - Санин

равился и поэтому разговор не вязался. Санин смеялся над всем, что попадалось им на глаза, потом встретил Иванова и ушел с ним.

   - Куда вы? - спросил Новиков.

   - Угостить друга хочу! - отвечал Иванов, достал из кармана и торжественно показал бутылку водки.

   Санин весело засмеялся.

   Юрию и эта водка, и этот смех показались неестественными и пошлыми, и он брезгливо отвернулся. Санин это заметил, но не сказал ничего.

   - Благодарю, мол, тебя, Господи, что я не таков, как этот мытарь! - двусмысленно усмехаясь, пробасил Иванов.

   Юрий покраснел.

   "Тоже... острит еще!" - подумал он презрительно, пожал плечами и отошел.

   - Новиков, бессознательный фарисей, пойдем с нами! - пристал Иванов.

   - Какого черта?

   - Водку пить!

   Новиков тоскливо оглянул бульвар, но Лиды не было видно нигде.

   - Лида дома сидит и в своих грехах кается, - улыбаясь, заметил Санин.

   - Глупости, - обидчиво пробормотал Новиков, у меня больной...

   - Который умрет и без твоей помощи, - отозвался Иванов. - Впрочем, и водку мы можем выпить без твоего содействия.

   "Напиться, что ли!" - с горечью подумал Новиков и сказал:

   - Ну, ладно... пойдем!

   Они ушли, и Юрию еще долго слышен был грубый бас Иванова и беззаботно-ласковый смех Санина.

   Он опять пошел вдоль бульвара. Его окликнули женские голоса. Зина Карсавина и учительница Дубова сидели на одной из бульварных скамеек. Было уже совсем темно, и в тени едва виднелись их фигуры в темных платьях, без шляп и с книгами в руках. Юрий быстро и охотно подошел.

   - Откуда? - спросил он, здороваясь.

   - В библиотеке были, - ответила Карсавина.

   Дубова молча подвинулась, очищая возле себя место, и хотя Юрию хотелось сесть возле Карсавиной, но было неловко, и он сел рядом с некрасивой учительницей.

   - Отчего у вас такое мрачно-раздирательное лицо? - спросила Дубова, по привычке язвительно кривя свои тонкие, сухие губы.

   - С чего вы взяли, мрачное? Самое веселое. А впрочем, и вправду, скучно что-то...

   - Делать вам, видно, нечего, - насмешливо возразила Дубова.

   - А вам есть что делать?

   - Да, плакать некогда.

   - Я и не плачу.

   - Ну, хнычете... - шутила Дубова.

   - Так уж жизнь моя сложилась теперь, что я и смеяться разучился.

   В голосе его прорвались такие горькие нотки, что все невольно примолкли. Юрий помолчал и улыбнулся.

   - Один мой приятель говорил мне, что жизнь моя назидательна, - сказал он, хотя никто этого не говорил.

   - В каком смысле? - спросила Карсавина осторожно.

   - В смысле того, как не следует жить человеку.

   - А ну, расскажите. Авось и мы извлечем какую-нибудь пользу из этого примера... - предложила Дубова.

   Юрий свою жизнь считал исключительно неудачной, а себя - исключительно несчастным человеком. В этом было какое-то грустное удовлетворение и было приятно жаловаться на свою жизнь и людей. С мужчинами он никогда не говорил об этом, инстинктивно чувствуя, что они ему не поверят, но с женщинами, особенно молодыми и красивыми, охотно и подолгу говорил о себе. Он был красив и хорошо говорил, и женщины всегда проникались к нему жалостью и влюбленностью.

   И на этот раз, начав с шутки, Юрий легко вошел в привычный тон и долго говорил о своей жизни. По его словам выходило так, что он, человек огромной силы, заеден средой и обстоятельствами, что его не поняли в партии и что в том, что из него вышел не вождь народа, а обыкновенный высланный по ничтожной причине студент, виновата роковая случайность и людская глупость, а не он сам. Юрию, как всем людям с большим самолюбием, не приходило в голову, что это не доказывает его исключительной силы и что всякий гениальный человек окружен такими же случайностями и людьми. Ему казалось, что только его одного преследует тяжелый и неодолимый рок.

   И так как он рассказывал очень красиво, живо и ярко, то выходило похоже на правду, и девушки верили ему, жалели и грустили вместе с ним. Музыка играла все так же нестройно, но жалобно, вечер был темный, задумчивый, и им всем было мечтательно-грустно. Когда Юрий замолчал, Дубова, отвечая на свои собственные думы о том, что ее жизнь скучна, однообразна и что скоро она уже состарится, не испытав счастья и любви, тихо спросила:

   - Скажите, Юрий Николаевич, вам никогда не приходила в голову мысль о самоубийстве?

   - Почему вы меня спрашиваете об этом?

   - Так.

   Они помолчали.

   - Вы, значит, были в комитете? - с любопытством спросила Карсавина.

   - Да, - коротко и как будто неохотно ответил Юрий, но ему было приятно признаваться в этом, потому что он думал, будто это придает ему какой-то мрачный интерес в глазах красивой и молодой девушки.

   Потом Юрий проводил их домой. Дорогой много говорили и смеялись, и уже не было грустно.

   - Какой он славный, - сказала Карсавина, когда Юрий ушел.

   - Смотри не влюбись! - погрозила пальцем Дубова.

   - Ну, вот еще! - с тайным инстинктивным испугом вскрикнула Карсавина.

   Юрий пришел домой в возбужденном и хорошем настроении духа. Взглянул на начатую картину, ничего не почувствовал и с удовольствием лег спать. А ночью ему снились сладострастные и солнечные картины, молодые и красивые женщины.

  

  

   На другой вечер Юрий пошел опять на то место, где он встретился с Карсавиной и Дубовой. Целый день ему было приятно вспоминать проведенный с ними вечер и хотелось опять встретиться, поговорить о том же и опять увидеть то же выражение участия и ласки в веселых и нежных глазах.

   Вечер был совершенно ясный, тихий, жаркий. В воздухе, над улицами стояла мелкая сухая пыль, и на бульваре никого не было, кроме случайных редких прохожих.

   Юрий сердито тряхнул головой на досадное чувство, поднявшееся у него в груди, точно его кто-то обидел, и медленно пошел по бульвару, глядя под ноги.

   "Скука какая, - подумал он. - Что делать?"

   Навстречу ему быстрыми шагами, помахивая свободной рукой, шел студент Шафров и еще издали учтиво улыбался ему.

   - Что вы тут слоняетесь? - дружелюбно спросил он, останавливаясь и подавая Сварожичу крупную широкую ладонь.

   - Да скучно что-то и делать нечего. А вы куда? - лениво и пренебрежительно спросил Юрий. Он всегда говорил так с Шафровым, которого, как бывший член комитета, считал наивным студентиком, играющим в революцию.

   Шафров счастливо и самодовольно улыбнулся.

   - У нас сегодня чтение, - сказал он, показывая пачку тоненьких разноцветных брошюрок.

   Юрий машинально взял у него одну брошюрку и, развернув, прочел длинное сухое заглавие популярной социальной статьи, давно им самим прочитанной и забытой.

   - Где вы читаете? - спросил Юрий с той же пренебрежительной улыбкой, возвращая брошюрку.

   - В городском училище, - ответил Шафров, называя то училище, в котором служили Карсавина и Дубова.

   Юрий вспомнил, что Ляля уже говорила ему об этих чтениях, но тогда он не обратил на них внимания.

   - Можно мне пойти с вами? - спросил он Шафрова.

   - Пожалуйста, - радостно улыбаясь, поспешно согласился Шафров.

   Он считал Юрия настоящим деятелем и, преувеличивая его партийную роль, чувствовал к нему почтение, граничащее с влюбленностью.

   - Я очень интересуюсь этим делом, - счел нужным прибавить Юрий, с радостью думая о том, что вечер будет занят, и о том, что можно увидеть Карсавину.

   - Пожалуйста, пожалуйста, - опять сказал Шафров.

   - Ну, так пойдемте.

   И они быстро пошли по бульвару, свернули на мост, по обеим сторонам которого влажно пахло свежестью и водой, и вошли в двухэтажное здание училища, где уже собирались люди.

   В большом, еще темном зале, уставленном ровными рядами стульев и скамеек, смутно белел экран для волшебного фонаря и слышался сдержанно-веселый смех. Около окна, в которое видны были потемневшее небо и верхушки темно-зеленых деревьев, стояли Ляля и Дубова. Они встретили Юрия радостными восклицаниями.

   - Вот хорошо, что пришел! - сказала Ляля.

   Дубова крепко пожала ему руку.

   - Что же вы не начинаете? - спросил Юрий, украдкой оглядывая темный зал и не видя Карсавиной. - А Зинаида Павловна не участвует? - неровно и разочарованно прибавил он.

   Но в эту минуту на кафедре, возле самого экрана, чиркнула спичка и осветила Карсавину, зажигавшую свечи. Ее красивое и свежее лицо было ярко снизу освещено и весело улыбалось.

   - Еще бы я не участвовала, - звонко откликнулась она, сверху протягивая Юрию руку.

   Юрий обрадованно, но молча подал ей руку, и она, слегка опираясь на него, мягко соскочила с кафедры, пахнув в лицо Юрию запахом здоровья и свежести.

   - Пора начинать, - сказал Шафров, появляясь из другой комнаты.

   Сторож, тяжело ступая большими сапогами, прошел по залу, одну за другой зажигая большие, светлые лампы, и зал осветился ярким и веселым светом. Шафров отворил дверь в коридор и громко сказал:

   - Пожалуйста, господа!

   Послышалось сначала робкое, а потом торопливое топотанье ног, и в двери стали входить люди. Юрий смотрел на них с любопытством; привычный зоркий интерес пропагандиста пробудился в нем. Это были и старые, и молодые, и дети. В первом ряду никто не сидел и уже потом его заняли какие-то неизвестные Юрию дамы, толстый смотритель училища и уже знакомые Юрию учителя и учительницы мужской и женской прогимназии. А весь остальной зал затопили люди в чуйках, пиджаках, солдаты, мужики, бабы и много детей в пестрых рубашках и платьях.

   Юрий сел рядом с Карсавиной за стол и стал слушать, как Шафров спокойно, но дурно читал о всеобщем избирательном праве. Голос у него был глухой и не гибкий, и все, что он читал, приобретало характер статистической таблицы, но слушали его со вниманием, и только сидевшие в первом ряду интеллигентные люди скоро начали шептаться и шевелиться. Юрию стало досадно на них и жаль, что Шафров дурно читает. И когда студент устал, Юрий тихо сказал Карсавиной:

   - Давайте я дочитаю.

   Карсавина ласково, как-то сквозь ресницы, взглянула на него.

   - Вот и хорошо... Читайте.

   - А не неловко? - улыбаясь ей, как заговорщик, спросил Юрий.

   - Где же неловко! Все будут рады.

   И, воспользовавшись перерывом, она сказала Шафрову. Шафров устал и сам тяготился тем, что читает плохо, он не только согласился, но даже обрадовался.

   - Пожалуйста, пожалуйста, - по своей привычке повторил он и уступил место.

   Юрий умел и любил читать. Не глядя ни на кого, он прошел на кафедру и начал сильным, звучным голосом. Раза два он оглянулся на Карсавину и оба раза встретил ее блестящий и выразительный взгляд. Смущенно и радостно улыбаясь ей, он поворачивался к книге и начинал читать еще громче и выразительнее и ему казалось, что он для нее делает какое-то непостижимо хорошее и интересное дело.

   Когда он кончил, из первого ряда ему зааплодировали. Юрий серьезно поклонился и, сходя с кафедры, широко улыбнулся Карсавиной, точно хотел сказать ей: "Это для тебя!"

   Публика, топоча ногами, переговариваясь и двигая стульями, стала расходиться, а Юрий познакомился с двумя дамами, которые сказали ему несколько приятных слов по поводу его чтения.

   Потом начали тушить огни, и в комнате стало еще темнее, чем прежде.

   - Спасибо вам, - тепло сказал Шафров, пожимая руку Юрию. - Если бы у нас всегда так читали!

   Чтение было его делом, и потому он считал себя обязанным Юрию как бы за личное одолжение, хотя и говорил, что благодарит его за народ. Шафров выговаривал это слово твердо и уверенно.

   - Мало у нас делают для народа, - говорил он с таким видом, точно посвящал Юрия в большую тайну, - а если и делают что, так кое-как... спустя рукава. Странно мне это, право: для увеселения скучающих бар нанимают дюжинами первоклассных актеров, певиц, чтецов, а для народа сядет читать вот такой чтец, как я... - Шафров с добродушной иронией махнул рукой, - и все довольны... Чего же им, мол, еще!

   - Это правда, - сказала Дубова, - противно читать: целые столбцы в газетах посвящены тому, как чудно играют артисты, а тут...

   - А ведь какое хорошее дело! - задушевно сказал Шафров и любовно стал собирать свои книжечки.

   "Святая наивность!" - подумал Юрий, но присутствие Карсавиной и собственный успех сделали его добрым и мягким и его даже немного умилила эта простота.

   - Куда же вы теперь? - спросила Дубова, когда они вышли на улицу.

   На дворе было гораздо светлее, чем в комнатах, хотя на небе уже затеплились звезды.

   - Мы с Шафровым пойдем к Ратовым, - сказала Дубова, - а вы проводите Зину.

   - С удовольствием, - искренне сказал Юрий.

   И они разошлись.

   Всю дорогу до квартиры Карсавиной, которая вместе с Дубовой снимала маленький флшель в большом, но негустом саду, Юрий и Карсавина проговорили о впечатлении, вынесенном из чтения, и Юрию все больше и больше казалось, что он сделал что-то очень большое и хорошее.

   У калитки Карсавина сказала:

   - Зайдите к нам.

   Могу, - весело согласился Юрий. Карсавина отворила калитку, и они вошли в маленький, заросший травой двор, за которым темнел сад.

   - Идите в сад, - сказала Карсавина, смеясь, - я бы пригласила вас в комнаты, да боюсь: я дома с утра не была и не знаю, прибрано ли у нас достаточно для приема!

   Она ушла во флигель, а Юрий медленно прошел в пахучий и зеленый сад. Далеко он не пошел, а остановился на дорожке и с жадным любопытством смотрел на открытые темные окна флигеля, и ему казалось, что там происходит что-то особенное, красивое и таинственное.

   На крыльце показалась Карсавина, и Юрий едва узнал ее. она сняла свое черное платье и оделась в тонкую, с широким вырезом и короткими рукавами малороссийскую рубашку с синей юбкой.

   - Вот и я... - сказала она, почему-то конфузливо улыбаясь.

   - Вижу... - с таинственным и понятным ей выражением ответил Юрий.

   Она улыбнулась и слегка отвернулась, и они пошли по дорожке между зеленых, низких кустов сирени и высокой травы.

   Деревья были маленькие и большие вишневые, с крепко пахнущими клеем молодыми листьями. За садом была левада, покрытая цветами и высокой некошеной травой.

   - Сядем здесь, - сказала Карсавина.

   Они сели на полуразвалившийся плетень и стали смотреть на леваду, на прозрачную погасавшую зарю.

   Юрий притянул к себе гибкую ветку сирени, и с нее брызнуло мелкими капельками росы.

   - Хотите, я вам спою? - сказала Карсавина.

   - Конечно, хочу! - ответил Юрий.

   Карсавина, как и тогда на реке, выпрямила грудь, отчетливо обозначившуюся под тонкой рубашкой, и запела:

  

   Любви роскошная звезда

  

   Голос ее легко, чисто и страстно звенел в вечернем воздухе. Юрий затих, едва дыша и не спуская с нее глаз. Она чувствовала его взгляд, закрывала глаза, выше подымала грудь и пела все лучше и громче. Казалось, все затихло и слушало, и Юрию припомнилась та кажущаяся, внимательная и таинственная тишина, которая воцаряется, когда поет в лесу весной соловей.

   Когда она замолчала после высокой серебристой ноты, стало как будто еще тише. Заря совсем погасла, и небо затемнело и углубилось. Чуть видно и чуть слышно заколебались листья, шевельнулась трава, и, плывя в воздухе, что-то нежное и пахучее, как вздох, налетело с левады и расплылось по саду. Карсавина блестящими в сумраке глазами оглянулась на Юрия.

   - Что же вы молчите? - спросила она.

   - Уж очень тут хорошо! - прошептал Юрий и опять потянул брызгающую росой ветку.

   - Да, хорошо! - мечтательно отозвалась Карсавина.

   - Хорошо вообще жить на свете! - прибавила она, помолчав.

   В голове Юрия шевельнулось что-то привычное, неискренне грустное, но не оформилось и исчезло.

   За левадой кто-то пронзительно свистнул два раза, и опять все затихло.

   - Нравится вам Шафров? - неожиданно спросила Карсавина и сама засмеялась этой неожиданности.

   Ревнивое чувство шевельнулось в груди Юрия, но он серьезно ответил, немного принуждая себя:

   - Он - славный парень.

   - С каким он увлечением отдается своему делу! Юрий промолчал.

   На леваде стал подыматься легкий беловатый туман, и трава побелела от росы.

   - Сыро становится, - сказала Карсавина, пожимая плечами.

   Юрий невольно посмотрел на ее круглые, мягкие плечи и смутился, она поймала его взгляд и тоже смутилась, но ей было приятно и весело.

   - Пойдемте.

   И они с сожалением пошли назад по узкой дорожке, слегка толкая друг друга. Сад опустел, потемнел, и, когда Юрий оглянулся, ему показалось, что, должно быть, теперь в саду начнется своя, никому не ведомая, таинственная жизнь: между низкими деревьями, по росистой траве заходят тени, сдвинется сумрак и заговорит тишина каким-то неслышным зеленым голосом. Он сказал об этом Карсавиной. Девушка оглянулась и долго смотрела в темный сад задумчивыми потемневшими глазами. И Юрий подумал, что если бы она вдруг сбросила одежды и, нагая, белая, веселая, убежала по росистой траве в зеленую таинственную чащу, это не было бы странно, а прекрасно и естественно, и не нарушило бы, а дополнило зеленую жизнь темного сада.. Юрию хотелось сказать ей и это, но он не посмел, а заговорил опять о чтениях и о народе. Но разговор не вязался и умолк, как будто они говорили совсем не то, что было нужно. Так, молча, дошли они до калитки, улыбаясь друг другу и задевая плечами мокрые, брызгающие росою кусты. Им казалось, что все притихло и все так задумчиво и счастливо, как они.

   На дворе по-прежнему было тихо и пусто, и чернел открытыми окнами белый флигелек. Но калитка на улицу была отворена, и в комнатах слышались торопливые шаги и стук отодвигаемых ящиков комода.

   - Оля пришла, - сказала Карсавина.

   - Зина, это ты? - спросила ее из комнаты Дубова, и по голосу слышно было, что произошло что-то скверное.

   Она вышла на крыльцо растерянная и бледная.

   - Где ты пропадала... Я тебя ищу... Семенов умирает, - запыхавшись, торопливо проговорила она.

   - Что? - с ужасом переспросила Карсавина и шагнула к ней.

   - Да, умирает... У него кровь хлынула горлом... Анатолий Павлович говорит, что конец... В больницу его повезли... И как странно, неожиданно... сидели мы у Ратовых и пили чай, он был такой веселый, о чем-то спорил с Новиковым, а потом вдруг закашлялся, встал, пошатнулся, и кровь так и хлынула... прямо на скатерть, в блюдечко с вареньем... густая, черная!..

   - Что же он... знает? - с жутким любопытством спросил Юрий, мгновенно вспоминая лунную ночь, черную тень и раздраженно-грустный, слабый голос: "Вы еще будете живы, пройдете мимо моей могилы, остановитесь по своей надобности, а я..."

   - Кажется, знает, - нервно шевеля руками, ответила Дубова, - посмотрел на нас всех и спросил: "Что это?..", а потом весь затрясся и проговорил еще: "Уже?.." Ах, как это гадко и страшно!

   И все замолчали.

   Уже вовсе стемнело, и хотя по-прежнему все было прозрачно и красиво, но им казалось, будто сразу стало темно и уныло.

   - Ужасная штука смерть! - сказал Юрий и побледнел.

   Дубова вздохнула и потупилась. У Карсавиной задрожал подбородок, и она жалобно и виновато улыбнулась. У ней не могло быть такого гнетущего чувства, как у других, потому что жизнь наполняла все ее тело и не давала ей сосредоточиться на смерти. Она как-то не могла поверить и представить себе, что теперь, когда стоит такой ясный летний вечер и в ней самой все так счастливо и полно светом и радостью, может кто-нибудь страдать и умирать. Это было естественно, но ей почему-то казалось, что это дурно. И она, стыдясь своих ощущений, бессознательно старалась подавить их и вызвать другие, а потому больше всех выразила участия и испуга.

   - Ах, бедный... что же он?

   Карсавина хотела спросить: скоро ли он умрет, но поперхнулась этими словами и, цепляясь за Дубову, задавала бессмысленные и бесполезные вопросы.

   - Анатолий Павлович сказал, что он умрет сегодня ночью или завтра утром, - глухо сказала Дубова.

   Карсавина робко и тихо заговорила:

   - Пойдемте к нему... или, может быть, не надо?.. Я не знаю...

   И у всех явился один и тот же вопрос: надо ли идти смотреть, как умирает Семенов, и хорошо или дурно это будет. И всем хотелось пойти, и было страшно увидеть, и как будто это было очень хорошо, и как будто очень дурно.

   Юрий нерешительно пожал плечами.

   - Пойдемте... Там можно и не входить, а может быть...

   - Может быть, он захочет кого-нибудь увидеть, - облегченно согласилась Дубова.

   - Пойдем, - решительно сказала Карсавина.

   - Шафров и Новиков там, - как бы оправдываясь, прибавила Дубова.

   Карсавина забежала в дом за шляпой и кофточкой, и все, хмурые и грустные, пошли через город к большому трехэтажному дому, серо и плохо оштукатуренному, в котором помещалась больница и где умирал теперь Семенов.

   В коридорах, с низкими и гулкими сводами, было темно и остро пахло карболкой и йодоформом. В отделении для сумасшедших, когда они проходили мимо, кто-то сердито и скоро говорил странно напряженным голосом, но никого не было видно и оттого стало жутко. Они пугливо оглянулись на темное квадратное окошечко. Старый и седой мужик с длинной белой бородой, похожей на нагрудник, и в длинном белом фартуке, повстречался им в коридоре, шаркая большими сапогами.

   - Вам кого? - спросил он, останавливаясь.

   - Студента к вам привезли... Семенова... сегодня... - сказала Дубова.

   - В шестой палате... пожалуйте наверх, - сказал служитель и ушел. Слышно было, как он звучно плюнул на пол и зашаркал ногой.

   Наверху было светлее и чище и потолки были без сводов. Дверь, на которой была прибита дощечка с надписью "кабинет врача", была открыта. Там горела лампа и кто-то позвякивал склянками.

   Юрий заглянул туда и окликнул.

   Склянки перестали звенеть, и вышел Рязанцев, как всегда свежий и веселый.

   - А! - сказал он громко и весело, очевидно привыкнув к обстановке, которая давила других, - а я сегодня дежурный. Здравствуйте, барышни!

   И сейчас же, высоко приподняв брови и совсем другим, грустным и значительным голосом, сказал:

   - Кажется, уже без памяти. Войдите. Там Новиков и другие...

   И пока они гуськом шли по коридору, чересчур чистому и пустынному, мимо больших белых дверей с черными номерами, Рязанцев говорил:

   - За священником уже послали. Удивительно, как скоро его скрутило! Я даже удивился... Впрочем, он последнее время все простужался, а это в его положении было швах!.. Вот, здесь он...

   Рязанцев отворил высокую, белую дверь и вошел. Остальные запутались в дверях и, неловко толкаясь, прошли за ним.

   Палата была большая и чистая. Четыре кровати были пусты и аккуратно прикрыты твердыми серыми одеялами с прямыми складками, почему-то напоминающими о гробах; на одной сидел маленький сморщенный старичок в халате, пугливо озирающийся и на вошедших, и на шестую кровать, на которой лежал, вытянувшись под таким же твердым одеялом, Семенов. Возле него, на стуле, сгорбившись, сидел Новиков, а у окна стояли Иванов и Шафров. Всем казалось странным и неловким в присутствии умирающего Семенова здороваться и пожимать руки, но почему-то было так же неловко и не делать этого, как будто подчеркивая близость смерти, и потому произошла заминка. Кто поздоровался, кто нет. И все остановились там, где стояли, с робким и жутким любопытством глядя на Семенова.

   Семенов дышал редко и тяжело. Он был вовсе не похож на того Семенова, которого все знали. Он был и вообще мало похож на живых людей. Хотя у него были те же черты лица, что и при жизни, и те же члены тела, что и у всех людей, но казалось, что и черты лица его, и тело какие-то особенные, страшные и неподвижные. То, что оживляло и двигало так просто и понятно телами других людей, казалось, не существовало для него. Где-то в глубине его странно неподвижного тела совершалось что-то торопливое и страшное, точно поспешая с какой-то необходимой и уже неотвратимой работой, и вся жизнь его ушла туда, как будто смотрела на эту работу и слушала с напряженным, необъяснимым вниманием.

   Лампа, горевшая посреди потолка, ясно и отчетливо освещала неподвижные, не глядящие, не слышащие черты его лица.

   Все стояли и, не спуская глаз, смотрели, молча, задерживая дыхание, точно боясь нарушить что-то великое, и в тишине страшно отчетливо было слышно уродливое, свистящее и трудное дыхание Семенова.

   Отворилась дверь, и застучали дробные старческие шаги. Пришел маленький и толстенький священник с псаломщиком, худым и черным человеком. И с ними пришел Санин. Священник, покашливая, поздоровался с докторами и вежливо поклонился всем. Ему как-то чересчур поспешно и преувеличенно учтиво ответили все разом и опять замерли. Санин, не здороваясь, сел на окно и с любопытством стал смотреть на Семенова и на присутствующих, стараясь понять, что он и они чувствуют и думают.

   Семенов дышал все так же и не шевелился.

   - Без сознания? - мягко спросил священник, ни к кому не обращаясь.

   - Да. - поспешно ответил Новиков.

   Санин издал какой-то неопределенный звук. Священник вопросительно на него поглядел, но, не услышав ничего, отвернулся, поправил волосы, надел епитрахиль и начал тоненьким и сладким тенорком с большим выражением читать, что полагалось при смерти человека христианской религии.

   У псаломщика оказался хриплый и неприятный бас, и эти два не подходящие друг к другу голоса сплетались и расходились, и печально и странно в своем диссонансе зазвучали под высоким потолком.

   Когда раздалось резкое и громкое причитание, все с невольным испугом оглянулись на лицо умирающего. Новикову, который был ближе всех, показалось, что веки Семенова чуть-чуть дрогнули и неглядящие глаза немного повернулись в сторону голосов. Но другим показалось, что Семенов оставался таким же странно неподвижным.

   Карсавина при первых же звуках заплакала тихо и жалобно и не отирала слез, которые текли по ее молодому и красивому лицу. И все поглядели на нее, и Дубова заплакала, а мужчины почувствовали слезы на глазах и старались удержать их, стискивая зубы. Каждый раз, когда пение становилось громче, девушки плакали сильнее, а Санин морщился и досадливо двигал плечами, думая, что, если Семенов слышит, ему должно быть невыносимо слушать это тяжелое даже для здоровых и далеких от смерти людей пение.

   - Вы бы потише, - сердито сказал он священнику.

   Священник сначала любезно наклонил ухо, но, вслушавшись, насупился и зачитал еще громче. Псаломщик строго оглянулся на Санина, и все пугливо поглядели на него, как будто он сказал что-то дурное и неприличное.

   Санин с досадой махнул рукой и замолчал.

   Когда все кончилось и священник завернул крест в епитрахиль, стало еще тяжелее. Семенов по-прежнему не двигался

   И вот у всех стало появляться ужасное для них, но неодолимое чувство: хотелось, чтобы все кончилось скорее и Семенов наконец умер. И все со стыдом и страхом старались скрыть и подавить это желание, боясь взглянуть друг на друга.

   - Хоть бы уже скорее. - тихо сказал Санин. - Тяжелая штука!

   - Н-да! - отозвался Иванов.

   Они говорили тихо, и было очевидно, что Семенов не услышит, но все-таки другие с негодованием оглянулись на них.

   Шафров хотел что-то сказать, но в это время раздался новый, невыразимо жалкий и печальный звук, заставивший всех болезненно вздрогнуть.

   - И... и-и... - простонал Семенов.

   И потом, как будто найдя то, что было ему нужно, он, уже не смолкая, стал тянуть этот долгий, стенящий звук, прерываемый только хриплым и трудным дыханием.

   Сначала окружающие как будто не поняли, в чем дело, но сейчас же Карсавина, Дубова и Новиков заплакали. Священник медленно и торжественно стал читать отходную. На его пухлом и добродушном лице выразилось умиление и возвышенная печаль. Прошло несколько минут. Семенов вдруг замолчал.

   - Кончился... - пробормотал священник.

   Но в это мгновение Семенов медленно и трудно зашевелил слипшимися губами, лицо его исказилось, как бы улыбаясь, и все услышали его глухой, невероятно слабый и страшный голос, идущий, казалось, откуда-то из самой глубины его груди, как из-под крышки гроба:

   - На-астоящий ракло! - проговорил он, глядя прямо на священника.

   Потом вздрогнул, открыл глаза с выражением безумного ужаса и вытянулся.

   Все слышали его слова, но никто не пошевелился и только выражение возвышенной печали мгновенно сбежало с запотевшего красного лица священника. Он боязливо оглянулся, но никто не смотрел на него, и только Санин улыбнулся.

   Семенов опять зашевелил губами, но звука не было, и только один редкий светлый ус его опустился. Потом он опять вытянулся и стал еще длиннее и страшнее.

   И больше не было ни одного звука, ни одного движения.

   Теперь никто не заплакал. Приближение смерти было страшнее и печальнее ее наступления. И всем было даже как-то странно, что это томительное, мучительное дело закончилось так скоро и так просто. Они еще постояли возле постели, глядя в мертвое заострившееся лицо, как будто ожидая еще чего-нибудь, и, стараясь вызвать в себе жалость и ужас, с напряженным вниманием наблюдали, как Новиков закрыл глаза и сложил руки Семенову. Потом стали уходить, сдержанно топоча ногами. В коридоре уже горели лампы и там было все так просто и домовито, что всем вздохнулось свободнее. Впереди шел священник. Он дробно семенил ногами и, стараясь, чтобы задобрить молодежь, сказать какую-нибудь любезность, вздохнул и мягко проговорил:

   - Жаль молодою человека, тем более что он, очевидно, умер нераскаянным... Но милосердие Божие, знаете, того...

   - Да... конечно! - из вежливости ответил шедший ближе других Шафров.

   - У него семья? - спросил священник, ободрясь.

   - Право, не знаю, - недоумевающе ответил Шафров.

   Все переглянулись и всем показалось странным и нехорошим, что никто не знает, есть ли у Семенова семья и где она.

   - Сестра где-то в гимназии учится, - заметила Карсавина.

   - А!.. Ну-с, до свиданья! - сказал священник, пухлыми пальцами приподнимая шляпу.

   - До свиданья! - ответили все разом. Выйдя на улицу, они облегченно вздохнули и остановились.

   - Ну, куда теперь? - спросил Шафров.

   Сначала все топтались в нерешительности, а потом как-то сразу стали прощаться и расходиться в разные стороны.

  

  

   Когда Семенов увидел кровь и почувствовал зловещую пустоту вокруг и внутри себя, когда его потом поднимали, несли и укладывали и делали за него то, что он всю жизнь делал сам, он понял, что умирает, и ему было странно, что он вовсе не испугался смерти.

   Дубова, когда рассказывала о его страхе, заключила о нем потому, что она сама испугалась, и в этом состоянии испуга здорового человека при виде смерти не могла допустить, чтобы сам умирающий не боялся смерти неизмеримо больше. И его бледность и блуждающий взгляд, которые происходили от слабости и потери крови, она, как и другие, приняла за выражение страха. Но это не было им, как не был им и тот вопрос "уже?", который Семенов задал доктору.

   Семенов всегда и особенно с тех пор, как узнал, что у него чахотка, боялся смерти. В первое время, когда он узнал, состояние его было ужасно мучительно и было, вероятно, похоже на состояние человека без надежды на помилование приговоренного к смертной казни.

   Ему почти показалось, что с этого мгновения мир больше не существует, что безвозвратно исчезло все то красивое, приятное и веселое, что Семенов находил в нем прежде, что все умирает и находится в состоянии мучительной агонии, которая вот-вот, каждую минуту и секунду, должна разрешиться чем-то невыносимо ужасным, зиявшим, как черная бездна.

   Именно в виде огромной, круглой, совершенно черной бездны и представлялась Семенову смерть. И куда бы он ни шел, что бы он ни делал, эта круглая, черная дыра стояла перед ним, и в ее черной пустоте терялись и исчезали все звуки, краски и ощущения.

   Это было ужасное состояние, но оно скоро стало ослабевать. Чем дальше шло время и чем больше приближался Семенов к смерти, тем дальше, непонятнее и тусклее становилась она для него.

   Все вокруг, все звуки, краски и ощущения продолжали оставаться такими же, какими их всегда знал Семенов.

   Так же светило солнце, и так же делали свои дела люди, и так же приходилось и важное, и пустое делать самому Семенову. По-прежнему он вставал и старательно умывался утром, обедал в полдень, находил приятным вкусное и неприятным невкусное, по-прежнему был рад солнцу и луне и сердился на затянувшийся дождь и слякоть, по-прежнему играл по вечерам на бильярде с Новиковым и другими, по-прежнему читал книги и не мог не находить одни важными и интересными, другие же скучными и глупыми. Сначала ему странно, обидно и даже больно было, что все остается по-прежнему не только в природе и в окружающих людях, но и в нем самом. Он пробовал изменить этот порядок, заставить всех заинтересоваться им и его смертью, понять весь ужас его положения, понять, что все кончено. Но когда он рассказал об этом своим знакомым, то увидел, что рассказывать не следовало. Знакомые сначала удивились, потом не поверили, хотя и высказали сочувствие и недоверие к приговору врача, а потом постарались отогнать неприятное впечатление, настойчиво заговаривая о другом, и через минуту сам Семенов, не замечая того, уже вместе с ними говорил не о смерти, а о жизни. И все усилия его втянуть весь мир в то, что совершалось в нем самом, оказались совершенно бессильными.

   Тогда он постарался уединиться, углубиться в себя и одиноко страдать полным и непоколебимым сознанием всего ужаса своей смерти. Но именно оттого, что вокруг и в его жизни все оставалось по-прежнему, совершенно нелепым казалось то, что может быть иначе и что он, Семенов, не всегда будет существовать точно так же, как и теперь. И мысль о смерти, сначала остро вонзившаяся ему в сердце, стала тупеть и отпускать сжатую душу. Все чаще и чаше стали набегать моменты полного забвения, и жизнь вновь запестрела красками, движениями и звуками.

   Ощущение близости круглой, черной дыры появлялось в нем только по вечерам, когда он оставался один. Если он тушил лампу, ему казалось, что в темноте что-то бесформенное и безликое немедленно встает над ним и неумолимо шепчет: шш... шш... шш... - и на этот беззвучный, непрерывный шепот мрака в нем самом что-то отвечает шепотом тоскливым и страшным. И тогда он чувствовал, будто все больше и больше сливается с этим шепотом, пустотою и мраком, и собственное тело колеблется в этом хаосе шепота, пустоты и мрака, как тоненькая, жалкая лучинка, каждое мгновение готовая раствориться, исчезнуть без следа

   Тогда он стал спать при лампе. При ее свете шепот становился неслышным, тьма отступала и исчезало ощущение всасывающей пустоты, потому что она наполнялась тысячами жизненных мелочей, привычных и понятных ему: стульями, светом, чернильницей, собственными ногами, недописанным письмом, которое нужно дописать, образом с никогда не зажигаемой лампадкой, сапогами, которые Семенов забыл выставить за дверь, и другими вещами и заботами, во множестве копошившимися кругом.

   Но все-таки и тогда шепот слышался из тех углов, куда не проникал свет лампы, там сгущалась темнота и чудилась все та же всасывающая, как бездонная трясина, пустота. Семенов боялся смотреть в темноту и думать о ней. Стоило ему только вспомнить о тьме и пустоте, как они выступали из всех углов, наполняли комнату, обступали Семенова, гасили лампу, заглушали заботы и закрывали от него мир непроницаемой пеленой жуткого холодного тумана. Это было невыразимо ужасно и мучительно. В такие минуты хотелось плакать, как маленький ребенок, и биться головой о стену.

   Но с каждым днем, с тем днем, на который уменьшалась жизнь Семенова, эти ощущения становились все более и более привычными. Они возрастали со страшной новой силой только тогда, когда какое-нибудь слово, жест, вид похорон, кладбища, гроба напоминали Семенову, что все-таки он умирает. И он избегал этих напоминаний, перестав даже ходить по тем улицам, которые вели к кладбищу, и никогда не ложась спать на спине со сложенными на груди руками.

   В нем образовалось как бы две жизни: одна прежняя, большая, явная, которая не могла вместить мысли о смерти, забывала о ней, делала свое дело и надеялась жить во что бы то ни стало вечно, и другая тайная, неуловимая, скрытая, как червь в яблоке, которая черным мраком просачивалась сквозь первую жизнь и, как яд, отравляла ее нестерпимой и неизбывной мукой.

   В этой двойной жизни было нечто такое, что Семенов, когда наконец лицом к лицу столкнулся со смертью и понял, что жизнь кончена, почти не испугался

   - Уже? - спросил он только для того, чтобы знать наверное.

   И поняв по лицам окружающих, что "уже", Семенов только удивился, что это так просто и естественно, как конец трудного, измучившего непосильной заботой, дела. Но сейчас же особенным, новым внутренним сознанием он понял, что иначе и быть не могло, потому что смерть пришла тогда, когда в его организме не было уже сил жить.

   Ему стало только жаль, что он больше никогда ничего не увидит. И когда его везли на извозчике в больницу, он молча, широко раскрытыми и полными слез глазами смотрел вокруг, стараясь одним взглядом охватить все и страдая, что не может до мельчайших подробностей удержать в памяти весь мир, с его небом, людьми, зеленью и синеющими воздушными далями. И равно были ему невыразимо дороги и милы и те мелочи, которых он никогда не замечал, и то, что он считал важным и прекрасным: и потемневшее прозрачное небо с золотыми звездами, и худая спина извозчика в продранном синем армяке, и Новиков с печальным испуганным лицом, и пыльная дорога, и дома с зажигающимися в окнах блестящими огоньками, и темные деревья, молчаливо убегающие назад, и стук колес, и вечерний теплый ветер - все, что он видел, слышал и ощущал.

   И потом, в больнице, он торопливо и жадно обегал глазами палату, следил, запоминал всякое движение, всякое лицо и вещь, пока физические страдания не стали вытеснять все окружающе