Добролюбов Николай Александрович - Из "Свистка"

увидеть всю массу последствий, которые может повлечь за собою подобное внушение высоконравственного чувства.

   Примите и пр.

  

   Мы читали письмо г. Д. З-ского о жене г. N. и терялись в догадках, зачем оно напечатано. Что муж, по существующим законам, имеет право вытребовать к себе жену, это мы все знали; что жене это требование всегда бывает неприятно - тоже всякому известно. Чего же хотел г. З-ский, говоря о жене г. N.? Возбудить к ней участие? Но как же это участие могло выразиться, когда ее имя не было названо? Задумались мы и только покачали головой при мысли о непрактичности писателей и редакторов. И, должно быть, не нам одним приходили в голову такие мысли. Недели через две в 15 No "Московских ведомостей" появилось письмо к редактору такого содержания. "Не иначе, говорит, как в видах христианской любви вы сообщили известие о жене, требуемой мужем по этапу. Действительно, о ней жалеют и хотят помочь ей; но кто она и где она? Как добрый человек и христианин, примите, говорит, на себя труд указать место ее жительства". В ответе на это письмо редактор оказался человеком чувствительным: он назвал письмо трогательным и сказал, что жена г. N. называется Акулииою Варфоломеевной Кащеевою, живет на Сретенке, в доме купца Сазикова, в квартире Матвея Филипповича, и должна отправиться через неделю. К сему редактор счел нужным присовокупить: "Мы слышали, что, по распоряжению начальства, эта несчастная женщина снабжена тем, что может облегчить ей предстоящее путешествие. Говорят, ей даны тулуп и лошадь"⁷. Заметьте, что со времени первого объявления до этого письма и редакторской приписки прошло две недели, в продолжение которых благодетельные москвичи рвались всеми силами души своей помочь несчастной, но не знали, где она, не знали даже, не миф ли она вместе с г. Д. З-ским!.. Что мешало в первом же извещении объявить ее имя? Неужели и тут были какие-нибудь помехи, не зависящие от редакции? Нет-с, быть не может: тут во всем виновата единственно ваша привычка к отвлеченности и совершенное отчуждение от жизни. Вы очень чувствительны; услышавши о несправедливости, вы начинаете громко кричать; узнав о несчастии, горько плачете. Но вы как-то умеете возмущаться против несправедливости вообще, так же как умеете сострадать несчастию в отвлеченном смысле, а не человеку, которого постигло несчастье... Оттого все ваши рассуждения и отличаются таким умом, благородством, красноречием и - непрактичностью в высшей степени. Вы до сих пор разыгрываете в вашей литературе (скажу не как Хлестаков⁸) каких-то чувствительных Эрастов:⁹ как будто исполнены энтузиазма и силы, как будто что-то делаете, а в сущности все только себя тешите и - виноват - срамите перед нами, простыми провинциальными жителями.

   Я надеюсь, что вы моими жесткими выражениями не обидитесь, как и я не обиделся вашим замечанием о моем первом письме - относительно "Литературного протеста"¹⁰. Бог с вами: бранитесь сколько хотите - только представьте и мое мнение на суд публики. Она рассудит... Что касается до гласности, которой вы хвалитесь, то я о ней еще поговорю с вами. О ней можно много говорить, а я еще только начал. Тороплюсь послать письмо на почту: мне хочется, чтобы вы в апреле напечатали его. Но не могу с вами расстаться, не сделав следующего предложения: издавайте ежедневно газету! Я готов вам поставлять каждый день в течение десяти лет по двадцати одному истинному анекдоту вроде тех, которых десятка два, под именем гласности, напечатано в ваших газетах за нынешний год. Разумеется, я буду всячески избегать собственных имен и даже своего собственного не буду подписывать. Решайтесь... Не бойтесь, что материалу не хватит: земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет...¹¹

   Нижний Новгород

   25 марта 1859 года

  

  

  

   Известно, что г. Лилиеншвагер своим смелым и звучным стихом воспел в апреле месяце "беса отрицанья и сомненья"¹, который вовсе не должен был бы и носа показывать в публику в настоящее время, когда (как очевидно из примера акционеров общества "Сельский хозяин") все созидается на взаимном доверии и сочувствии². За непростительную дерзость г. Лилиеншвагера досталось и нам и ему в No 95 "Московских ведомостей". Мы, разумеется, тотчас же сказали, что наше дело сторона, и тем себя немедленно успокоили. Но г. Лилиеншвагер, как пылкая, поэтическая и притом почти немецкая натура, принял упреки "Московских ведомостей" очень близко к сердцу, и - кто бы мог это подумать? - в убеждениях его совершился решительный перелом. Как Пушкин отрекся от своего "Демона" вследствие некоторых советов из Москвы³, так и г. Лилиеншвагер отрекся от своего беса и сделался отныне навсегда (до первой перемены, разумеется) верным и нелицемерным певцом нашего прогресса. Вот стихотворение, которым ознаменовал оп момент своего раскаяния:

  

   МОЕ ОБРАЩЕНИЕ

  

   Во дни пасхальных балаганов⁴

   Я буйной лирой оскорблял

   Прогресса русского титанов

   И нашу гласность осмеял.

  

   Но от стихов моих шутовских

   Я отвратил со страхом взор,

   Когда в "Ведомостях московских"

   Прочел презрительный укор.

  

   Я лил потоки слез нежданных

   О том, что презрен я в Москве...

   Себе, в порывах покаянных,

   Надрал я плешь на голове!..

  

   Но плешью приобрел я право

   Смотреть на будущность светло!..⁵

   С тех пор, не мудрствуя лукаво,

   Я прояснил свое чело:

  

   Меня живит родная пресса,

   И, полн святого забытья,

   Неслышной поступи прогресса

   С благоговеньем внемлю я...

  

   Конрад Лилиеншвагер

  

  

  

   (От редакции "Свистка". В настоящее время, когда всеми признано, что литература служит выражением народной жизни, а итальянская война принадлежит истории¹,- любопытно для всякого мыслящего человека проследить то настроение умов, которое господствовало в австрийской жизни и выражалось в ее литературе в продолжение последней войны. Известный нашим читателям поэт г. Конрад Лилиеншвагер, по фамилии своей интересующийся всем немецким, а по месту жительства пишущий по-русски, доставил нам коллекцию австрийских стихотворений; он говорит, что перевел их с австрийской рукописи, ибо австрийская цензура некоторых из них не пропустила, хотя мы и не понимаем, чего тут не пропускать². Стихотворения эти все принадлежат одному молодому поэту - Якову Хаму, который, как по всему видно, должен занять в австрийской литературе то же место, какое у нас занимал прежде Державин, в недавнее время г. Майков, а теперь г. Бенедиктов и г. Розенгейм³. На первый раз мы выбираем из всей коллекции четыре стихотворения, в которых, по нашему мнению, очень ярко отразилось общественное мнение Австрии в четыре фазиса минувшей войны. Если предлагаемые стихотворения удостоятся лестного одобрения читателей - мы можем представить их еще несколько десятков, ибо г. Хам очень плодовит, а г. Лилиеншвагер неутомим в переводе.)

  

   1

   НЕБЛАГОДАРНЫМ НАРОДАМ

   (Пред началом войны)

  

   Не стыдно ль вам, мятежные языки,

   Восстать на нас? Ведь ваши мы владыки!..

   Мы сорок лет оберегали вас

   От необдуманных ребяческих проказ;⁴

   Мы, как детей, держали вас в опеке

   И так заботились о каждом человеке,

   Что каждый шаг старались уследить

   И каждое словечко подхватить...

   Мы, к вам любовию отцовской одержимы,

   От зол анархии хранили вас незримо;

   Мы братски не жалели ничего

   Для верного народа своего:

   Наш собственный язык, шпионов, гарнизоны,

   Чины, обычаи и самые законы -

   Всё, всё давали вам мы щедрою рукой...

   И вот чем платите вы Австрии родной!..

   Не стыдно ль вам? Чего еще вам нужно?

   Зачем не жить по-прежнему нам дружно?

   Иль мало наших войск у вас стоит?

   Или полиция о деле не радит?

   Но донесите лишь - и вмиг мы всё поправим

   И в каждый дом баталион поставим...

   Или страшитесь вы, чтоб в будущем от вас

   Не отвратили мы заботливый свой глаз?

   Но мысль столь страшная напрасно вас тревожит:

   Австрийская душа коварна быть не может!!⁵

  

  

  

  

   Domine, libera nos a furore normannorum!.. {*}

   {* Боже, избави нас от неистовства норманов!.. (лат.).- Ред.}

  

   Еще один общественный вопрос

   Прибавился в общественном сознанья:

   Кто были те, от коих имя "Росс"

   К нам перешло, по древнему сказанью?

   Из-за моря тогда они пришли

   (Из-за моря идет к нам все благое).

   Но кто ж они? В каких краях земли

   Шумело море то своей волною?

   Не знаем мы! Искали мы его

   От Каспия, куда струится Волга,

   Где дешева икра,- вплоть до того,

   Где странствовал Максимов очень долго¹.

   На Черном море думали найти,

   Где Общество родного пароходства

   Цветет, растет, и будет все цвести

   Десятки лет, назло недоброхотству².

   На Балтике его искали мы,

   Где вознеслась полночная столица,

   Где средь болот, туманов и зимы

   Жизнь так легко и весело катится.

   Так мы не день, не месяц и не год,

   А целый век, от моря и до моря,

   Металися, как угорелый кот,

   Томительно исследуя и споря.

   Но наконец, измучась, истомясь,

   Решились все на том остановиться,

   На чем застал момент последний нас,-

   Чтоб с этим делом больше не возиться!

   В такой-то час норманство водворил

   И дал почить нам господин Погодин.

   И с той поры весь русский люд твердил,

   Что Рюрик наш с норманнами был сроден.

  

   Но снова мы сомнением полны,

   Волнуются тревожно наши груди:

   Мы слышим, что норманны сменены

   Варягами-литовцами из Жмуди...

  

   Норманнов уничтожил, говорят,

   В статье своей профессор Костомаров.

   Погодин хочет встать за прежний взгляд

   И, верно уж, не пощадит ударов.

  

   Кому-то пасть? Кому-то предлежит

   Нас озарить открытьем благодатным?

   Бог весть! Но грудь у всех у нас горит

   Предчувствием каким-то непонятным.

  

   Привет тебе, счастливая пора

   Поднятия общественных вопросов,

   В дни торжества науки и добра

   Томит нас вновь призыв варяго-россов!

  

   Что ж делать нам? Как разрешить вопрос,

   Который так давно нас всех тревожит?

   Он в детстве нам так много стоил слез

   И, кажется, в могилу нас уложит!

  

   Конрад Лилиеншвагер

  

  

  

   1

   ЧЕРНЬ

   (Первое стихотворение нового периода)

  

   Прочь, дерзка чернь, непросвещенна

   И презираемая мной!

   Державин¹

  

   Прогресс стопою благородной

   Шел тихо торною стезей,

   А вкруг него, в толпе голодной,

   К идеям выспренним несродной,

   Носился жалоб гул глухой.

   И толковала чернь тупая:

   "Зачем так тихо он идет,

   Так величаво выступая?

   Куда с собой он нас ведет?

   Что даст он нам? чему он служит?

   Зачем мы с ним теперь идем?..

   И нынче всяк, как прежде, тужит,

   И нынче с голоду мы мрем...

   Всё в ожиданьи благ грядущих

   Мы без одежды, без угла,

   Обманов жертвы вопиющих

   Среди царюющего зла!"²

  

   Прогресс

  

   Молчи, безумная толпа!

   Ты любишь наедаться сыто.

   Но к высшей правде ты слепа,

   Покамест брюхо не набито!..

   Скажи какую хочешь речь

   Тебе с парламентской

  

  

  

  трибуны,-

   Но хлеб тебе коль нечем печь,

   То ты презришь ее перуны

   И не поймешь ее красот!

   Раба нужды материальной

   И пошлых будничных забот,

   Чужда ты мысли идеальной!

  

   Чернь

  

   Нас натощак не убеждай,

   Но обеспечь для нас работу

   И честно плату выделяй:

   Оценим мы твою заботу -

   Пойдем в палаты заседать

   И будем речи вдохновенной

   О благоденствии вселенной

   Светло и радостно внимать!

  

   Прогресс

  

   Подите прочь! Какое дело

   Прогрессу мирному до вас?..

   Жужжанье ваше надоело,

   Смирите ваш строптивый глас.

   Прогресс - совсем не богадельня,

   Он - служба будущим векам;

   Не остановится бесцельно

   Он для пособья беднякам.

   Взгляните - на небесном своде

   Светило дневное плывет³,

   И все живущее в природе

   Им только дышит и живет.

   Но путь его не остановит

   Ни торжествующий порок,

   Ни филин, что его злословит,

   Ни увядающий цветок!..

  

   2

   НАШЕ ВРЕМЯ

  

   Наше время так хвалили,

   Столько ждали от него,

   И о нем, как о Шамиле⁴,

   Все так долго говорили,

   Не сказавши ничего!

  

   Стало притчей наше время

   И в пословицу вошло...

   Утвердясь на этой теме,

   Публицистов наших племя

   Сотни хрий произвело.

  

   Наконец нам надоело

   Слушать праздный их синклит,

   И с возгласами без дела

   Наше время опошлело,

   Потеряло свой кредит.

  

   Осердясь на невниманье,

   Чуть не сгибло уж в Неве...

   Но потом, нам в наказанье,-

   Вдруг в газетное названье

   Превратилося в Москве!..⁵

  

   3

   ГРУСТНАЯ ДУМА ГИМНАЗИСТА

   ЛЮТЕРАНСКОГО ИСПОВЕДАНИЯ И НЕ КИЕВСКОГО ОКРУГА.

  

   Выхожу задумчиво из класса.

   Вкруг меня товарищи бегут;

   Жарко спорит их живая масса,

   Был ли Лютер гений или плут.

  

   Говорил я нынче очень вольно,-

   Горячо отстаивал его...

   Что же мне так грустно и так больно?

   Жду ли я, боюсь ли я чего?

  

   Нет, не жду я кары гувернера,

   И не жаль мне нынешнего дня...

   Но хочу я брани и укора,

   Я б хотел, чтоб высекли меня!..

  

   Но не тем сечением обычным,

   Как секут повсюду дураков,

   А другим, какое счел приличным

   Николай Иваныч Пирогов;

  

   Я б хотел, чтоб для меня собрался

   Весь педагогический совет

   И о том чтоб долго препирался,

   Сечь меня за Лютера иль нет;

  

   Чтоб потом, табличку наказаний

   Показавши молча на стене,

   Дали мне понять без толкований,

   Что достоин порки я вполне;

  

   Чтоб узнал об этом попечитель,

   И, лежа под свежею лозой,

   Чтоб я знал, что наш руководитель

   В этот миг болит о мне душой...

   Конрад Лилиеншвагер

  

  

  

  

  

  

   В. А. Кокорев уверяет, будто оттого, что телеграфы не везде существуют. Да притом - прибавляет он - как же не умирать людям, которых не кормят по нескольку дней, привозят и пускают в голую, бесплодную степь, без хлеба, без всяких запасов, на 40® жару, не заготовивши им никаких помещений, не пославши с ними ни лекаря, ни медикаментов... Как тут не умереть человеку?..²

   Правда, совершенная правда! Как тут не умереть человеку? И дивиться нечего: дело совершенно натуральное, даже, можно сказать, неизбежное... Напротив удивительно было бы, если бы при таких условиях не умирали люди,- хотя бы даже и телеграфы были повсюду, ибо известно, что медики, лекарства, хлеб и помещения по телеграфу не пересылаются...

   Но скажите, пожалуйста, где же это подвергают людей таким отчаянным пыткам, такой ужасной смерти? На чье это жестокосердие и зверство нападает г. Кокорев с обычным своим практическим смыслом? Какому варвару доказывает он, что болезни и смертность составляют необходимое последствие безумных и ужасных распоряжений, им перечисленных?

   Погодите, господа, приходить в ужас: никакого варвара и злодея тут нет, а просто г. Кокорев совершает похвальный акт самообличения и покаяния. Благоразумные распоряжения, произведшие в целой массе рабочих людей болезни и смертность, совершились в Обществе Волжско-Донской железной дороги, которого г. Кокорев был учредителем, и в распоряжениях этих он признает себя значительно повинным. История всего дела довольно длинна, но мы попробуем рассказать ее с некоторою подробностью и в заключение прибавим новые сведения по делу рабочих Волжско-Донской железной дороги, последовавшие уже после покаяния г. Кокорева.

   Известно, что Общество Волжско-Донской дороги открылось в декабре 1858 года и в первом же собрании своем заявило себя речами, полными любви к русскому человеку. Так, г. Кокорев сказал речь, в которой между прочим провозгласил:

  

   Мы желали заказать пароходы для Дона в России, чтобы выпискою из-за границы не причинять себе гражданского стыда, но, по неимению у нас в достаточном количестве механических заведений, должны были, из желания ускорить плавание по Дону, обратиться к заводчикам на Дунае. Не будем скрывать того, что это обстоятельство пробуждает во всех нас (то есть в ком же именно?) чувство стыда, и чем глубже его сознание, тем вернее в нем кроется сила грядущего обновления ("Московские ведомости", 1859, No 3)³.

  

   Вот патриотизм-то какой у г. Кокорева! Во что бы то ни стало хочется ему иметь пароходы доморощенные, и только уже совершенная невозможность, неимение у нас механических заведений заставляет его обратиться за границу... А то бы он во славу патриотизма непременно где-нибудь у себя заказал... Вот что значит иметь высшие соображения в коммерческом деле: не ищи, гд#е бы купить лучше и дешевле, а думай о том, чтобы покупка в известном месте не навлекла "гражданского стыда" на любезное отечество!..

   И видно, что общество вполне прониклось патриотизмом г. Кокорева, только повернуло его немножко в другую сторону. Не имея возможности похвастаться пред иностранцами своими механическими заведениями, оно решило, как видно, щегольнуть нашим национальным богатством. Этим, конечно, и объясняется, что (по сведениям правления общества, в "С.-Петербургских ведомостях", 1859, No 257) пароходы, заказанные для донского пароходства на заводе Лерда, обходятся обществу в 750-800 рублей за силу, тогда как мы в акционерной полемике последнего времени привыкли постоянно встречать цифру 400-500 рублей за пароходную силу⁴.

   Еще прибавьте к этому, что и заказы-то были вовсе не нужны и что они, как и дунайские заказы, сделаны были еще тогда, когда только что предполагалось приступить к исследованиям о плавании по Дону и когда еще были одни смутные предчувствия о необходимости очистки донских гирл... Все это произведено было силою патриотических стремлений...

   Но заказы пароходов, как и вся "искусственная" часть дела, до нас с г. Кокоревым не относятся, и потому оставим их в стороне. Гораздо ближе нашему сердцу речь г. Погодина, который говорит без обиняков: "люблю русского человека за то, что в нем много доверчивости, без которой нам всем пришлось бы положить зубы на полку..." Речь эта - о важности доверия - до сих пор еще не оценена по достоинству; а между тем она есть такой памятник нашего ораторского искусства, который в будущем издании хрестоматии г. Галахова должен блистательно заменить речь г. Морошкина о том, что наше "Уложение" есть "результат всемирного стремления народов к единству"⁵. По мнению г. Погодина, все должно быть основано на "доверии особого, высшего рода", все должно делаться "по душе", то есть надо верить всему, что объявят те, у кого в руках дело.

   Отчетов никаких не нужно - уверяет г. Погодин,- ибо где отчетность, там по большей части и неправда... Отчетность и хороша, проговаривается он при этом, но по нашему (то есть г. Погодина - с кем еще?) характеру имеет свои неудобства и невыгодные стороны... Поэтому, говорит, лучше нам не отдавать никаких отчетов... то есть нет... он сказал: лучше нам не требовать никаких отчетов и предаться вполне в руки учредителей. Вот теперь нам нужно, говорит, директоров выбирать; но что мы тут смыслим, кого выберем? Напутаем только. Нет, поклонимся-ко лучше учредителям да попросим их сказать нам, кого надо назначить директорами. Так оно и будет, как они решат. "Мне кажется,- уверял маститый профессор,- что лучше всего мы соблюдаем наши выгоды, сказав нашим учредителям с их будущими директорами, как говаривали наши деды: если вы не оправдаете вашей доверенности, если вы нас обманете, то вам будет стыдно... И если они нас обманут, то им будет стыдно"⁶.

   Все это, как видите, говорилось во имя русской народности, в видах уважения к отцам и дедам, в уверенности насчет высоких сердечных качеств русского человека. Представителем русских людей был в числе учредителей и г. Кокорев; к нему тотчас и обратились с предложением директорства. Но он "по многосложности своих занятий" отказался от этого звания; тогда избрали его почетным членом правления. С избранием его для общества обеспечивалось присутствие русского элемента в деле, обеспечивалась, кроме того, полная и безусловная гласность, которой так ревностно служит г. Кокорев. Так г. Кокорев и говорил в собрании акционеров: "Поведем это дело не по одним только форменным колеям, а при содействии спасительной гласности по широкой дороге современного и истинного человеческого взгляда на общественные нужды".

   Поговоривши таким образом, начали дело. В первые месяцы все было хорошо. Никто ничего не говорил против общества; к спасительной гласности не прибегал даже г. Кокорев, не ранее как в конце ноября объявивший в "Русском вестнике" (No 21), каково было истинное положение дела при его начале⁷. При открытии общества он вместе с профессором Погодиным все восхищался тем, что акции общества разобраны, несмотря на соперничество гарантированных акций Главного общества русских железных дорог. В ноябре г. Кокорев пропечатал, что к открытию Волжско-Донского общества акций было разобрано только две трети, остальную же треть, то есть более чем на 2 1/2 миллиона рублей, г. Кокорев взял на себя и на своих знакомых - единственно по необходимости, чтобы предприятие могло состояться. Если так, то позволительно усомниться в основательности восторгов, с которыми в декабре 1858 года гг. Кокорев и Погодин отзывались об успешном расходе акций: ясно, что все дело устроено было единственно пособием г. Кокорева, который одушевлен был в этом случае, как и всегда, любовью к делу, к национальной пользе предприятия, а никак не расчетами собственных выгод. Недаром же его и директором выбирали и почетным членом правления избрали!

   Но всегда найдутся люди, готовые перетолковать самое бескорыстное дело в дурную сторону. Так и здесь нашлись господа, утверждавшие, что акции шли вовсе не так плохо и что заботливость г. Кокорева об устройстве дела была уже слишком предупредительна. Поэтому, по собственным словам гласнолюбивого г. Кокорева, "многие укоряли его за то, что он оставил за собой много акций и даже видели в этом действие, лишавшее других возможности получить акции". Но давно уже известно, что г. Кокорев все побеждает своим великодушием; на эти укоры (раздававшиеся, вероятно, в конце 1858 и в начале 1859 года) он торжественно отвечал в 21 No "Русского вестника", вышедшем 29 ноября 1859 года (то есть когда уже видно стало, что дело ведется очень плохо, и когда акции стали обещать явный убыток). Отвечал он следующим аргументом: "Я уже сказал, что такую громаду акций я оставил за собой по необходимости, и действительность этого могу подтвердить тем, что я готов половину из них передать желающим, когда угодно". Объявление это при всем своем великодушии могло показаться несколько поздним, и потому г. Кокорев удостоил даже войти в объяснение о том, что "теперь (в конце ноября 1859 года) акции интереснее, чем год тому назад, ибо предприятие уже приблизилось к открытию дороги, а с первым свистком на ней (не о нашем ли "Свистке" думал г. Кокорев?) употребленный на акции капитал будет приносить уже сбор денег..." Из всего этого, очевидно, следовало, что ежели В. А. Кокорев и решается продавать свои акции, то единственно по гуманности своей натуры, по состраданию к меньшим братьям (по карману, кто-то выразился), которым тоже хочет предоставить участие в выгодах, приходящихся на долю его, г. Кокорева!..

   Последствия не оправдали гуманных надежд г. Кокорева: с начала нынешнего года акции быстро падали и теперь публикуются 75 рублей ниже пари; но и за эту цену никто не берет их. Дошло до того, что в общем собрании общества, бывшем в конце апреля, положено ограничить цену акций вместо предположенных 500 только четырьмястами рублей ("С.-Петербургские ведомости", No 95)⁸, и все-таки владельцы акций не знают, куда деваться с ними⁹. Но этих позднейших фактов, конечно, не предвидел г. Кокорев: иначе он, вероятно, не стал бы предлагать так любезно свое великодушие, которое, может быть, и увлекло кого-нибудь и обошлось недешево тому, кто имел неблагоразумие им воспользоваться... Это одна сторона гуманности и гласнолюбия г. Кокорева в деле построения Волжско-Донской железной дороги. Но есть еще другая, за которою давно уже следили мы и о которой только теперь решаемся рассказать, так как дело уже несколько разъяснено разными статьями, появившимися на этот счет в последнее время в газетах. Эта другая сторона уже не в отношениях г. Кокорева к образованной публике, а в деле с рабочими. Трагическая сторона этого дела должна бы даже не позволить ему быть в "Свистке"; но "Свисток" на этот раз берется только указать все шарлатанство, которым обстановлена была трагедия с рабочими, и уступает внутреннему обозрению "Современника" серьезную сторону этой истории¹⁰. Он бы еще охотнее желал уступить ее уголовному суду; но, к сожалению, сам сознается, что при настоящих наших обтоятельстиах такое желание было бы легкомысленно. Обратимся же к истории с рабочими.

   Посреди всеобщего благожелательства к предприятию Волжско-Донской дороги вдруг в мае прошлого года появилась в "Самарских ведомостях" статейка под названием: "Небывалое возмущение". Статейка эта была потом перепечатана в "Русском дневнике" (No 109)¹¹, и потому, может быть, читатели помнят ее. Но мы все-таки сделаем из нее небольшую выдержку, чтобы удобнее было сличать последующие показания. Вот существенная часть статьи:

  

   Накануне 28 числа апреля прибыл в Самару сверху пароход соединенного общества "Кавказ и Меркурий"¹² "Адашев", буксировавший на трех баржах склад лесного материала, принадлежностей для производства земляных работ по устройству железной дороги между Волгою и Доном, как-то: тачек, чугунных колес и пр., и до 2000 человек рабочих, которые размещались на палубе. Оставив баржи с рабочими людьми в виду города на середине реки, пароход причалил к пристани, запасся дровами, принял пассажиров и в тот же день вечером отправился, чтобы принять баржи и следовать далее. Но на другой день, 29-го числа, в 6 часов утра, командир парохода "Адашев" барон Медем явился к здешнему губернатору и объявил, что означенные работники взбунтовались, не дают подымать якорей, потому будто бы, что их не спускают на берег, где они хотят пьянствовать. Поэтому просил наказать более виновных зачинщиков. Его сопровождал приказчик купца Гладина, молоденький мужчина о тем оттенком в физиономии, которую обычно привыкли называть плутовскою. Разумеется, этому последнему предложен был вопрос, нет ли другой причины сопротивления крестьян и достаточно ли он их содержит? на что приказчик отвечал, что он дает им хлеба по 4 фунта на человека в сутки. Необходимо было удостовериться и разобрать, в чем дело; для этого отправлен был из города полициймейстер с городским ратманом и казаками. Эти лица нашли на трех баржах, как мы уже сказали, до двух тысяч человек, размещенных на палубах; это были крестьяне разных ведомств, набранные в разных местностях и посаженные на баржи в разных пристанях Волги; у них не было образовано ни артелей, ни избрано десятников, одним словом, все было предоставлено произволу наемных приказчиков, привыкших к известному обращению с народом. Рабочие о причине неповиновения командиру объявили посланным, что нанимавший их для работ на железной дороге доверенный купца Гладина Иван Головкин говорил им при найме, что переезд их до Царицына будет продолжаться до 15 апреля, а с этого дня будут получать жалованье. Во время пути он обязался давать им в пищу черный хлеб с постным маслом и солью, при остановках же в городах покупать ситный хлеб. Так он исполнял условие до Самары. Когда же хотели отчалить от здешнего города, рабочие объявили командиру, что они не пойдут до того времени, пока подрядчик не выполнит условия и что если им дан хлеб, то без масла и соли, притом негодный, подернувшийся плесенью и черствый. Хлеб найден действительно такой, как показывали рабочие; он куплен был приказчиком за шесть дней в Нижнем, тогда как можно было запастись более свежим в Казани и других городах. Посланные лица нашли между тем под замком склад весьма хорошего хлеба, и приказчику приказано было тут же удовлетворить справедливую жалобу рабочих - купить масло и соль, выдать свежий хлеб, а испорченный возвратить. Само собою, жаловавшиеся, видя удовлетворение своему делу, нимало не медля согласились продолжать путь и тотчас отчалили. Но этим не ограничивались притеснения со стороны приказчиков. Крестьяне объявили еще полициймейстеру, что они просили спустить на берег хотя одного из них для покупки табаку; но приказчики и этого им не позволяли, желая, чтобы рабочие покупали табак у них по дорогой цене. Так иногда, не разобрав дело, можно дать ему совершенно иной вид. В настоящем случае речь шла о возмущении и о наказании виновных; а оказалось, что не было и тени возмущения.

  

   В этом известии не только не упомянуто имя г. Кокорева, но даже и вообще ничего не говорится против Общества Волжско-Донской дороги, а только рассказывается поведение приказчика купца Гладина. Но г. Кокорев, прочитав самарское известие, немедленно воспылал любовью к гласности и напечатал в "Московских ведомостях" (No 132) горячее послание¹³. Мы приведем и это послание, но прежде спросим читателей: как же они понимают сущность дела, изложенного в "Самарских ведомостях"? Нам кажется, что тут разногласий быть не может: рабочим назначен был черный хлеб с солью и постным маслом; и того им не давали: масла и соли вовсе не было, хлеб же был негодный, до того залежавшийся, что покрылся плесенью. Рабочие хотели курить, чтобы хоть этим заглушить голод; им и этого не дали. Вообще приказчики были так грубы и бессмысленны, что при первом удобном случае решились даже обвинить рабочих в бунте, зная, без сомнения, чему несчастные за это могут подвергнуться и какой ущерб подобная история может сделать самым работам, на которые везли этих людей... Все это ясно из самарского описания; но посмотрите, как на это смотрит и что из этого делает г. Кокорев. Вот его документец:

  

   В No 109 "Русского дневника" заимствовано известие из "Самарских губернских ведомостей" о том, что плывшие мимо Самары рабочие на Волжско-Донскую железную дорогу не получили в Самаре мягкого ситного хлеба (!!!), что им предлагали е пищу хлеб черствый и только черный (!!?) и что во всем этом уличен на месте приказчик подрядчика Гладина, взявшего на себя земляные работы на железной дороге.

   По прочтении означенного известия сразу чувствуется прямая польза гласности и потребность поблагодарить редакцию "Самарских губернских ведомостей". Без гласности когда бы мы узнали о том, что рабочие люди, эти двигатели всякого устройства, так плохо содержались во время пути? Если бы у них и был хороший ситный хлеб, то и этого недостаточно. Разве можно рабочего, едущего на работу (и на какую еще, самую тяжкую, земляную) кормить одним хлебом? Нужно иметь мясо и кашу. Я никак не ожидал, чтобы подрядчик, известный по отзывам рабочих приготовлением хорошей пищи для них, мог так дурно содержать людей в пути. Я буду очень рад, если гласность, не ограничиваясь надзором за путевым содержанием рабочих, распространит свое наблюдение и на места работ. Всякий голос, который раздастся с места о пище и жилищах рабочих и о медицинских пособиях им, принесет свою пользу не только Обществу Волжско-Донской железной дороги, но и вообще русской жизни.

   Основывая мое понятие о Гладине на хорошем отзыве о нем рабочего сословия, я хлопотал о том, чтобы подряд остался за ним даже против цен, выпрошенных другими подрядчиками. Не понимаю, как могло случиться, что рабочие плыли без мясной нищи. Я ставлю в вину не одно неимение свежего хлеба, но и неимение мяса.