Добролюбов Николай Александрович - Из "Свистка"

fy">   Абрис миленькой головки,

   Страстных взоров блеск,

   Распускаемой шнуровки

   Судорожный треск...

  

   Жар и холод нетерпенья...

   Сброшенный покров...

   Звук от быстрого паденья

   На пол башмачков...

  

   Сладострастные объятья,

   Поцалуй немой -

   И стоящий над кроватью

   Месяц золотой...

  

   1853

  

   Это стихотворение попалось отцу моему, и он, признаюсь вам, чуть меня за него не высек. Напрасно уверял я его, что ничего подобного не видывал и не чувствовал, что это все есть подражание разным поэтам (я никогда не подражал ни одному): отец не хотел верить - так велика была сила таланта и живость изображения предмета!..

   Но как ни уверен я был в своем даровании, а перспектива быть высеченным вовсе мне не нравилась, и я немедленно переменил род своей поэзии. В то время наше отечество боролось с англо-французами; газеты были наполнены восторженными возгласами об огромности России и о высоком чувстве любви к отечеству. Я увлекся и написал следующее стихотворение:

  

   РОДИНА ВЕЛИКАЯ⁴

  

   О, моя родина грозно-державная,

   Сердцу святая отчизна любимая!

   Наше отечество, Русь православная,

   Наша страна дорогая, родимая!

  

   Как широко ты, родная, раскинулась,

   Как хороша твоя даль непроглядная!

   Грозно во все концы мира раздвинулась

   Мощь твоя, русскому сердцу отрадная!

  

   Нет во вселенной такого оратора,

   Чтобы прославить твое протяжение:

   С полюса тянешься ты до экватора,

   Смертных умы приводя в изумление.

  

   Ты занимаешь пространство безмерное,

   Много обширнее древнего Рима ты.

   Русской земли население верное

   Чувствует всех поясов земных климаты.

  

   Реки, озера твои многоводные

   Льются, подобно морям, бесконечные;

   Необозримы поля хлебородные,

   Неизъяснимы красы твои вечные!

  

   Солнце в тебе круглый год не закатится,

   Путник тебя не объедет и в три года:

   Пусть ямщикам он на водку потратится -

   Только лишь откупу будет тут выгода...

  

   О, моя родина, богом хранимая!

   Сколько простору в тебе необъятного!

   Сколько таится в тебе, о родимая,

   Неизъяснимого и непонятного!..

  

   1854

  

   За это стихотворение отец похвалил меня, и я после того написал еще десятка четыре подобных пьес. Но признаюсь, ни одно из них не может сравниться в звучности с вышеприведенным. Поэтому я и не сообщаю их вам, а перехожу к новой эпохе моей поэтической деятельности.

   В 1854-1855 отечество наше было в печальном положении: военные неудачи, обнаружение внутренних неустройств, все это терзало сердце истинного русского и вводило его в мизантропию. И я действительно предался мизантропии, разочаровался; все мне опостылело, и я произвел следующую пьесу:

  

   КУДА ДЕВАТЬСЯ?

  

   От людской любви и дружбы

   В лес дремучий я бежал,

   Стал кореньями питаться,

   Мыться, бриться перестал.

  

   С отверженьем и проклятьем

   Я в лесу один брожу.

   Но увы! здесь снова дружбу

   И любовь я нахожу.

  

   Солнце с неба дружелюбно

   На меня бросает луч;

   И поит меня с любовью

   Меж дерев бегущий ключ.

  

   Соловьи поют влюбленно,

   Лобызаются цветы,

   И блестят любви слезою

   На деревьях все листы.

  

   Дружно по небу гуляют

   Золотые облака,

   И грозит любовь и дружба

   Мне из каждого сучка...

  

   В каждой травке, в каждой мошке,

   В каждой капельке росы

   Обитает дух незримый,

   Полный ангельской красы.

  

   И старается мне сердце

   Чувством нежным размягчить,

   Чтобы дружбой и любовью

   Целый век мой отравить...

  

   И в лесу, в борьбе тяжелой,

   Силы падают мои...

   О, куда ж, куда сокроюсь

   Я от дружбы и любви?

   1855

  

   Вы угадываете, чем разрешилось это мизантропическое настроение? Любовью, самой пылкой любовью - страстью до того пламенной, что я не знаю, как еще я не сгорел совсем. Тогда-то производил я по 7 1/2 стихотворений в день круглым счетом; с особенною силою выразилась страсть в следующем стихотворении, которое я считаю вполне достойным печати:

  

   ПРИЧИНА МЕРЦАНИЯ ЗВЕЗД

  

   Как твои уста в веселом разговоре,

   Чуть смыкаясь, снова раскрываются;

   Как любовь и радость в этом светлом взоре

   Перелетным блеском разгораются;

  

   Так на светлом небе в этот миг мерцают

   Купы звезд, живые, разноцветные.

   Иль в любви и звезды глазками играют

   И друг другу речи шлют приветные?..

  

   Иль любовью нашей с неба голубого

   Хоры их приветливо любуются?

   Иль в виду избытка счастия земного

   Их лучи завистливо волнуются?

  

   Нет, любви дыханье так во мне широко,

   Так из груди сильно вырывается

   И, раздвинув воздух, так летит высоко,

   Что эфир далекий колыхается,

  

   И с его напором звездные громады

   В дружное приходят колебание...

   Оттого-то в ночи неги и отрады

   Веселей и чаще их мерцание...

  

   1856

  

   Но скоро любовь моя прошла, или по крайней мере, сделавшись больше и приобретя серьезный взгляд, я перестал уже тратить драгоценное время на описание любовных чувств. Вокруг меня волновалась общественная деятельность, все было полно новых надежд и стремлений, все озарено было самыми светлыми мечтами. Весь мир представлялся нам в радужных красках. В таком настроении услышал я однажды заунывную крестьянскую песню. У меня тотчас родился вопрос: "Отчего же она уныла, когда все кругом так весело?" - "Нет,- сказал я сам себе,- я должен во что бы то ни стало отыскать в ней веселые звуки". И представьте силу таланта - отыскал! И не только отыскал, но и воспроизвел! В Москве говорили, что недурно. Что вы еще скажете? Вот эти стихи:

  

   СУЩЕСТВЕННОСТЬ И ПОЭЗИЯ⁵

  

   Знаю вас давно я, песни заунывные

   Руси необъятной, родины моей!

   Но теперь вдруг звуки радостно-призывные,

   Полные восторга, слышу я с полей!

  

   Пусть всё те же песни - долгие, тоскливые,

   С той же тяжкой грустью - пахарь наш поет.

   Долю его горькую, думы терпеливые

   Пусть напев протяжный мне передает.

  

   Но в восторге сердца, под святым влиянием

   Гласности, прогресса, современных дум⁶,

   Полн благоговенья к светлым начинаниям,

   Жадно всюду внемля новой жизни шум,-

  

   Не хочу я слышать звуков горькой жалобы,

   Тяжкого рыданья и горячих слез...

   Сердце бы иссохло, мысль моя упала бы,

   Если б я оставил область сладких грез...

  

   Все светло и благо, все мне улыбается,

   Всюду дней блаженства вижу я залог,-

   И напев тоскливый счастьем отзывается,

   В грустной песне льется радости поток.

  

   Пусть все те же песни наши заунывные,

   Но не то уж слышно в них душе моей:

   Слышу я в них звуки радостно-призывные,

   Чую наступленье новых, светлых дней!..

   1857

  

   Вслед за тем у меня родилась потребность самому быть общественным деятелем, и я изобразил свое настроение в нескольких звучных пьесах, из коих вот одна:

  

   ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ⁷

  

   Я ехал на вечер. Веселыми огнями

   Приветливо сиял великолепный дом:

   Виднелась зала в нем с зелеными столами.

   И бальной музыки из окон несся гром.

  

   А у ворот стоял, болезненный и бледный,

   С морозу синий весь, с заплаканным лицом,

   В лохмотьях и босой, какой-то мальчик бедный

   И грошик дать на хлеб молил меня Христом.

  

   Я бросил на него взор, полный состраданья,

   И в залу бальную задумчиво вошел,

   И детям суеты, среди их ликованья,

   О бедном мальчике печально речь повел.

  

   В кадрилях говорил о нем я девам нежным;

   Меж танцев подходил я к карточным столам;

   Восторженно взывал я к юношам мятежным

   И скромно толковал почтенным старикам.

  

   Но глухи были все к святым моим призывам...

   И проклял я тогда бездушный этот свет

   За то, что он так чужд возвышенным порывам,-

   И тут же мстить ему я дал себе обет.

  

   Я скоро отомстил: за ужином веселым,

   Лишь гости поднесли шампанское к губам,

   Я тостом грянул вдруг, для их ушей тяжелым:

   "Здоровье бедняка, страдающего там!"

  

   И показал я им на улицу рукою.

   Смутились гости все, настала тишина.

   Не стали пить... Но я - я пил с улыбкой злою,

   И сладок для меня был тот бокал вина!..

  

   1858

  

   Но вы сами знаете, как тяжело бороться против общественной апатии, безгласности, мрака предрассудков. Я все это изведал горьким опытом, и вот как выразилось мое новое, общественное разочарование:

  

   РЫЦАРЬ БЕЗ СТРАХА И УПРЕКА

   (Современная элегия)⁸

  

   Исполнясь мужества и помолившись богу,

   Я рано выступил в опасную дорогу.

   Тропинка узкая лежала предо мной,

   Сливаясь при конце в какой-то мрак густой.

   Безмолвна даль была, как темная могила;

   Высокая трава лишь с ветром говорила,

   Да слышалось вдали, вводя меня в тоску,

   Кукушки горестной зловещее ку-ку.

   Я был один, один... вкруг ни души живой...

   Но я пошел вперед отважною стопой!

   Мне в платье яростно вонзался терн колючий,

   Я ноги обжигал себе крапивой жгучей,

   Ложилась пыль на мне от каждого куста,

   И паутина мне садилась на уста;

   Но я все шел вперед, свой страх превозмогая,

   О цели странствия прилежно размышляя.

   А путь - чем далее, тем делался страшней:

   Жужжали вкруг меня десятки ос, шмелей;

   Над головой моей кружились вереницы

   Какой-то скаредной и безобразной птицы;

   И что-то длинное, подобное змее,

   Узрел вдруг на своей я темной колее...

   И страх меня объял... Стал день мрачнее ночи,

   Упал я на траву, смежив в испуге очи...

   И долго я лежал недвижно, как мертвец;

   Но смирно было все, и встал я наконец.

   Взглянул окрест себя: природа улыбалась,

   Все солнцем радостно и ярко озарялось;

   Кузнечик стрекотал и прыгал по траве,

   И птички реяли в воздушной синеве,

   Порхали бабочки на солнечном сияньи,

   И в воздухе неслось цветов благоуханье.

   А то, что мне змеей представила мечта,

   То кем-то брошенный обрывок был кнута...

   Дорога прежняя опять меня манила,

   И сердце о пути мне громко говорило,

   И жажда славных дел проснулася в груди,

   И цель великая виднелась впереди!..

   И вновь я двинулся... Но что со мною сталось?!

   Нет прежних сил во мне... отвага потерялась...

   Я не могу идти... Я немощен и слаб;

   Сомнений горестных теперь я жалкий раб.

   Мечты высокие, стремленья мысли здравой -

   Бесплодный анализ облил мне злой отравой...

   Я стал умней теперь. Все трудности пути

   Я опытом узнал... Теперь бы мне идти...

   Но дорого мне стал мой опыт безрассудный,

   Я силы истощил, и на дороге трудной

   С тоской, с презрением к себе теперь стою,

   И не в траве - в себе я чувствую змею...

  

   1859

  

   Теперь я не знаю, куда мне идти, за что приняться. В голове пусто, совершенно пусто; в мире ничто не привлекает, сердце иссохло от разочарования. Оживите меня, влейте надежду в грудь отчаянного, определите мне цель жизни: есть ли у меня талант, должен ли я заниматься поэзией или поступить в военную службу, чтобы ехать на восточный Кавказ и искать смерти в битве с племенем адыге, которое, как слышно, еще не совсем покорилось⁹.

  

   P. S. Следующий мне гонорарий вышлите мне по адресу, который вам сообщу, когда увижу стихи мои напечатанными.

  

  

  

  

   Милостивые государи!

   Извините, что, не имея чести быть вашим соотечественником и единоверцем, осмеливаюсь просить вас о помещении в "Свистке" моего письма. На это имею я важные причины. Во-первых, ваш образ мыслей подходит к моему гораздо более, нежели все остальные журналы Европы и Америки. Во-вторых, "Свисток" пользуется огромным влиянием на общественное мнение и даже на умы многих государственных людей Европы. Я знаю из верного источника (de bonne source), что сам кардинал Антонелли, после того как у вас было о нем упомянуто¹, любопытствовал прочесть "Свисток", и, конечно, этому обстоятельству надо приписать то, что последние поты его значительно веселее прежних. В-третьих, вы более, нежели кто-нибудь, имеете свободы в рассуждении о политике: вы не связаны тираниею общественного мнения, которое у нас так страшно тяготеет над журналистикой. Можете себе представить, что у нас ни один журнал не решился бы поместить мое письмо, не потому, чтоб оно несогласно было с видами правительства (напротив, я надеюсь, что оно очень с ними согласно), а просто потому, что это значило бы раздражить общественное мнение! Вы, как я по всему вижу, еще не дошли до такого печального положения; у вас журналист - учитель и господин своей публики и потому может говорить ей, что ему угодно, а она должна только слушать, верить и преклоняться пред его авторитетом... Для меня и для моих предположений именно это и нужно.

   Пред вашей публикой я могу открыто и прямо сказать, что решительно не одобряю итальянское движение и считаю Гарибальди разбойником (brigand)². Некоторые корреспонденты французских газет уверяют, что русская публика исполнена энтузиазма к "освободителю Италии" и ждет окончательного водворения итальянского единства, точно большого праздника. Может быть, это и правда; но так как ваша публика находится еще во младенчестве и не доросла до собственного мнения, то я думаю, что мне церемониться с нею нечего. Итак, я признаю Гарибальди разбойником (brigand) и формально протестую против всякого государственного акта, который совершится на основании его беззаконных выходок. Но этого мало, я предлагаю верные средства для уничтожения всего, что им наделано, и думаю, что ваш "Свисток" окажет услугу русской и европейской публике напечатанием моих предположений.

   Дело в том, что теперь священная обязанность наблюдения за порядком в Европе принадлежит Франции. Не обижайтесь; говоря это, я вовсе не думаю исключать из числа великих держав ваше отечество. Я читал сочинения господ де Жеребцова, Головина и Чичерина (в "Le Nord") и вполне с ними согласен, что России предназначено великое будущее³. Но надеюсь, что и они не станут спорить, если я скажу, что вы еще весьма молоды в исторической жизни и потому никак не можете претендовать на первенство перед французами в опытности и благоразумии. Вы еще, так сказать, отроки, безмятежно совершающие свой курс в тишине благородного пансиона, а мы - уже взрослые люди, перенесшие много горя и видевшие много бурь на океане, простирающемся от Бастилии до Люксембурга...⁴ Вот почему теперь, как опытные пловцы, мы должны первые предвидеть бурю и останавливать новичков. Надеюсь, вы меня поняли и, следовательно, согласились со мною {Это место в русском переводе вышло несколько грубо; но смеем уверить, что в подлиннике оно исполнено тончайшей грации и самой благоуханной прелести, так что нимало не представляется оскорбительным.- Прим. ред. "Свистка".}.

   Франция вот уже 11 лет⁵ весьма усердно очищает свою репутацию от нареканий, заслуженных ею в бедственное время насильственных. переворотов. Она уже давно перестала быть очагом (foyer) анархических движений; все ее желания направлены теперь к тишине, порядку и законному благоденствию под покровом религии и нравственности. Конечно, большинство людей, считающих себя образованными, вопиет еще о какой-то солидарности императорской Франции с принципами 1789 года;⁶ но, к счастию, голоса этих людей год от году слабеют, и смело можно надеяться, что скоро совсем заглохнут. Благодаря благоразумию правительства они лишены теперь возможности пропагандировать свои мнения в печати, и хотя по временам прорывается в журналистике дух - не то что непокорства, а как будто бы некоторого недовольства, но общий тон журналов, можно сказать, в высшей степени успокоителен (rassurant). Я не говорю уже о первых звездах нашей журналистики - "L'ami de religion", "Gazette de France", "L'Union", "Le Monde" - преисполненных до мозга костей религиозными и нравственными началами; не говорю о "Constitutionnel", в котором г. Грангильо изображает почти каждый день настоящее блаженство и величие Франции такими яркими чертами, что иногда сам "Moniteur" бледнеет пред ним; не говорю о "Patrie" и "Pays", которые, уж конечно, и потому должны быть благородны (genereux), что поддерживаются (subventionnes) правительством. Но я укажу вам на "Journal des Debats", на "Presse"⁷, прежде столь задорные: радостно читать их ныне!.. Вы знаете, что в "Journal des Debats", например, отличался весьма едким (caustique) стилем г. Прево-Парадоль. Надо полагать, что это происходило в нем не столько от серьезного политического недовольства, сколько от расстройства печени. В начале нынешнего лета расстройство это усилилось до того, что г. Прево-Парадоль издал брошюру "Les anciens partis" {"Старые партии" (фр.).- Ред.}, в которой весьма много желчи. Но само собою разумеется, что это ни к чему не новело. Правда, пять тысяч экземпляров брошюры были расхватаны в несколько дней благодаря разнесшемуся слуху, что ее будут отбирать, и когда действительно стали отбирать, то нашли всего несколько десятков экземпляров; но автор, как и следует, был осужден к тюремному заключению и штрафу, издатель тоже заплатил штраф весьма значительный; в ответ на брошюру явилось прекрасное сочинение: "Le parti de la providence" {"Партия будущего" (фр.).- Ред.}, и кончилось тем, что только "Journal des Debats" избавился от выходок г. Прево-Парадоля и украшается ныне вполне благонамеренными premier-Paris {Передовые статьи в парижских газетах (фр.).- Ред.} г. Аллури и Вейсса⁸. Вообще во всей журналистике нашей только и можно быть недовольным двумя журналами: "Siecle" и "L'Opinion Nationale". Но они оба, сколько я знаю, уже имеют по авертисману {Предостережению (фр. avortissemont).- Ред.} за выходки против святейшего отца и потому не очень могут храбриться. Притом нельзя не заметить, что и они тоже не лишены патриотизма - только что в них заметна еще некоторая игра крови. Вообще же говоря, журналистика, да и вся литература наша представляют умилительное зрелище: как горячо, например, отзывались они на превосходные речи об императорской политике, произносившиеся недавно нашими государственными мужами при открытии выборов!⁹ С каким восторгом перепечатывали они известия о путешествии императорской четы и дифирамбы, по этому случаю произнесенные разными официальными лицами!¹⁰ Только "Opinion Nationale" пожалело довольно ядовито, что декорации для триумфальных арок и прочих выражений народного энтузиазма перевозятся из города в город один и те же компанией спекуляторов, составившейся для этого случая! Но "Opinion" не получило за это даже авертисмана: это одно уже доказывает вам, как ничтожны у нас все подобные выходки пред силою правительства, опирающегося на энтузиазм народа... Словом, Франция сознала теперь, что она сильна централизацией и, если позволите выразиться, политическим благонравием. Предания первой революции еще несколько сбивают ее с толку своего грандиозностью; но теперь появляются уже смелые борцы, которые смело топчут в грязь и эти предания. Так, например, вам, без сомнения, уже известна (все благородные книги наши так быстро получаются в России!) недавно вышедшая "История жирондистов" г. Гранье де Кассаньяка, политического редактора "Pays". Невозможно лучше разоблачить все ничтожество и зверство деятелей революции. Г-п Гюаде, внук известного депутата, старался было возражать, журналы сделали несколько двусмысленных выходок; но против истины стоять невозможно, и книга г. Гранье де Кассаньяка, как слышно, заставила даже г. Ламартина решиться исключить "Историю жирондистов" из полного собрания его сочинений или по крайне мере назвать ее "историческими бреднями", reveries historiques¹¹.

   Вы понимаете, что, находясь на таком хорошем пути, Франция должна всеми силами заботиться, чтобы ничто не могло свернуть ее в сторону. С этой точки зрения итальянское движение давно должно было возбудить ее негодование и противодействие. Но, к несчастию, наше правительство, привыкнув к законности и к беспрекословному исполнению своих справедливых требований, думало, что дело может быть устроено путем здравых внушений и дипломатических переговоров. Вот отчего так много времени потеряно; вот отчего до сих пор, по рыцарскому великодушию, император старается сдерживать негодование Франции против неблагодарных итальянцев. Еще на днях одна из провинциальных газет получила авертисман за то, что назвала Виктора Эммануила коронованным разбойником (Bandit couronne)¹², хотя дипломатические отношения наши с Пьемонтом уже прерваны¹³. Мы не могли себе представить, чтобы итальянцы могли ослушаться правительства великой нации, которая уже столько раз давала им чувствовать свою силу; мы хотели действовать на них мерами кротости и благоразумия. Но год испытания прошел, и мы должны были убедиться, что с непокорным народом надо действовать не словами, а оружием. Верно, уж когда дело пошло на вооруженное и гласное восстание, то тут никакие депеши, никакие конференции, никакие дипломатические меры не помогут. Поможет одно: армия. А ежели нет намерения или недостает решимости послать армию, то и говорить ни о чем не стоит: всякие рассуждения, не имеющие за собою определенного плана военных действий, будут забавным пустословием, годным только в качестве материала для каких-нибудь парламентских прений.

   Кажется, дело просто. И, однако же, до сих пор мы не видим деятельных мер правительства для укрощения итальянцев. Что же мешает ему? Где препятствия для решительных действий? Где основания для бездействия? Об этом я и намерен объясниться с Европою через "Свисток".

   Главным препятствием служит мнимая законность и будто бы благородство дела итальянцев. "Как, говорят, остановить движение, в котором выражается национальное стремление и которое направлено против чуждого владычества, беззаконий и злоупотребления, превосходящих всякое терпение? Как идти против воли нации, когда само императорское правительство возникло из всеобщего народного избрания?" Все это, по здравом рассуждении, оказывается чистейшими пустяками (futilites). Прежде всего оставим в стороне "волю народа": она признала себя несостоятельною в тот самый день, как избрала Людовика Наполеона. Избран он, конечно, не для того, чтобы быть на посылках у народа, а затем, чтобы предписывать ему, как держать себя, потому что сам народ не умел распоряжаться собою. И как скоро французы поставили у себя человека, в руки которого отдали свою волю, так они и должны его слушаться беспрекословно. Таким образом, для императора обязательна одна воля народа: желание, выраженное 2 декабря 1851 года, чтобы он владел Францией. Сообразно с этим желанием он и должен делать все возможное, чтобы продолжить свое владычество, в котором Франция нашла свое блаженство¹⁴. Следовательно, все свои действия он должен располагать сообразно тому, благоприятно это будет для продолжения его управления во Франции или нет. Ему нечего стесняться детским лепетом народа, ни французского, ни итальянского, и никакого другого. Кажется, это ясно как солнце (clair comme le soleil).

   Таким образом, Франция должна смотреть на итальянское движение единственно с той точки, благоприятно оно для правительства императора или нет? Если оно неблагоприятно, то, очевидно, противно воле французской нации, избравшей Наполеона, и, следовательно, должно быть признано враждебным Франции. Это опять ясно.

   Теперь - нужно ли говорить о том, что революционный дух наших соседей не может не произвести вредного влияния на расположение духа и во французском народе? Надо признаться, что народ еще очень глуп у нас. То, что вы знаете под именем французской нации,- это, собственно говоря, не народ, это сливки его, благородные избранники, которых интересы и понятия совершенно противоположны народным. Эти-то люди и господствуют над миром посредством своего вкуса, остроумия, изящества и блеска своих благородных идей. Они господствуют и над собственно называемым народом; но, разумеется, только до тех пор, пока нет серьезных столкновений. А как скоро дело дойдет до ссоры, то как же хотите вы, чтобы горсть людей благородных, изящных и образованных, но зато весьма деликатных в физическом отношении, могла противостоять грубой силе целой массы? Да еще надо прибавить к этому, что и в образованном-то классе большинство готово при первом удобном случае зашуметь о свободе и об интересах народных. Даже теперь, несмотря на всю бдительность императорского правительства, беспрестанно прорываются беспокойные идеи. Так, например, в последнее путешествие императора какой-то сумасшедший, говорят, пробовал в него выстрелить в Тулоне; факт еще не подтвержден решительно, а уже кое-кто пытался было сделать его поводом разных вольных рассуждений. К счастию, газетам запрещено было упоминать о нем¹⁵. Недавно то же - отставные революционеры затеяли было подписку в память г. Флота, убитого в рядах гарибальдиевских скопищ (bandes)¹⁶. Правительство имело благоразумие запретить и эту подписку; но ее затея уже показывает вам настроение некоторых господ. Они молчат теперь, но нет сомнении, что при первой возможности они заговорят и найдут тысячи последователей. Пусть только ослабится, например, хоть бдительность надзора за прессою: завтра же явятся десятки журналов с самыми гибельными тенденциями и увлекут всеобщее внимание. До какой степени падок народ на нелепости подобного рода, вы можете судить, например, по "Courrier du Dimanche", еженедельной газетке, которая имеет огромный успех, а берет только тем, что в ней какой-то валлах или молдаван Гапеско делает беспрестанно выходки против императорского правительства. Еще на днях, например, он осмелился требовать отмены закона de la surete generale!..{Общественной безопасности (фр.).- Ред.}¹⁷ При таком положении дел, когда с одной стороны угрожает г. Гапеско, а с другой - целый народ шумит и волнуется, не может быть никакого сомнения в том, что надобно делать правительству. На неразумного валлаха претендовать нечего: он затем и существует, чтобы привлекать общее внимание, подделываться под общий вкус; беда в том, что вкус-то общества получает такое вредное направление. Следовательно, надо уничтожить то, что подает повод к искажению нравственных понятий и чувств французов, надо во что бы то ни стало укротить движение на полуострове. В прошлом году император принял весьма хорошую меру, взявши итальянское дело в свои руки и порешивши его разделом Ломбардо-Венецианского королевства между Австрией и Сардинией¹⁸. Но затем Франция сделала несколько важных ошибок, допустивши присоединение герцогств и Романьи¹⁹ и не придушивши с самого начала экспедицию Гарибальди. Конечно, кто же мог этого ожидать? Никому в голову но могло прийти, чтобы в каких-нибудь три месяца Неаполитанское королевство могло исчезнуть с политической карты Европы и чтобы самому святейшему отцу стали угрожать в его резиденции, охраняемой французскими штыками...²⁰ Но в том-то и дело, что подобными вещами никогда не должно пренебрегать. С таким народом, как итальянцы, и при таком правительстве, как неаполитанское, всегда следовало ожидать, что не нынче, так завтра последует катастрофа. Всегда следовало поступать так, как поступаем мы с Римом. Недавно кто-то распустил слух, что французский отряд из Рима двинулся к Анконе;²¹ "Patrie" опровергала этот слух таким образом: "известие это нелепо уже само по себе; всякому известно, что французский отряд, находящийся в Риме, никак не может оставить папской столицы: если бы он сегодня вышел из Рима, то завтра же римляне возмутились бы и прогнали папу; а между тем охранение папского престола и составляет настоящую цель пребывания французских войск в Риме". Вот это политика смелая, откровенная и благородная! Тут нет никаких церемоний с народной волей, а прямо объявляется, что армия поставлена против народа, для того чтобы он не наделал глупостей... Если так ведет себя Франция в Риме, почему ей не делать того же и во всей остальной Италии? Почему не послать войск в Сицилию, почему не поставить гарнизона в Неаполе, почему не занять Анконы, почему, наконец, в согласии с Австриею, не содержать нескольких полков в Венеции? Все это чрезвычайно легко было сделать несколько месяцев тому назад; теперь труднее, по возможность еще не потеряна благодаря твердости нашего правительства, умевшего сохранить честь нации (l'honneur de la nation) удержанием и даже усилением римского отряда. Теперь можно действовать через Рим; посылать туда подкрепление за подкреплением, а оттуда вводить войска в Гаэту, покамест король Франциск еще там держится;²² из Гаэты же идти на Неаполь. Никто с нами, разумеется, драться не будет, потому что Пьемонт не осмелится оскорбить знамя великой нации (drapeau de la grande nation), в особенности когда еще Австрия угрожает Италии. Таким образом, мы занимаем Неаполь, восстановляем Франциска, посылаем войска в Силицию, требуем от Сардинии очищения Марок и Умбрии²³ и объявляем Австрии необходимость содержания французских войск в Венеции: Австрия ничего не может возразить, потому что, во-первых, мы восстановлением Франциска дадим ей достаточное ручательство в нашей благонамеренности, а во-вторых, и потому, что габсбургское правительство находится при последнем издыхании и если бы Франция двинула на него свои легионы, то уже никакие силы в мире не спасли бы его...

   Устроивши таким образом положение дел, то есть расставивши везде свои войска, Франция созывает конгресс. Нет надобности говорить, что на нем решено будет восстановление герцогов²⁴ и, кроме того, пересмотрится цюрихский трактат, причем Франция сделает новые приобретения как по лигурийскому берегу, так и по направлению к Рейну.

   Никто не назовет, надеюсь, моего плана неудобоисполнимым. Но представляются возражения относительно его достоинства. Я все их предвидел и сейчас же намерен победоносно опровергнуть.

   Люди, мало сведущие в политике, кричат прежде всего, что Франция ничего не выиграет от вооруженного вмешательства в дела Италии; уверяют, что ей не нужно увеличения территории, что она и без того довольно хорошо округлена²⁵, что новые провинции доставят ей только новые хлопоты, что благоденствие нации заключается не в численности ее, а в хорошем устройстве и пр. в том же роде. Против частностей этого мнения я возражать не стану. Мало того, я прибавлю, что всякое вмешательство на полуострове принесет Франции временно весьма чувствительное отягощение и расстройство. Финансы Франции находятся в положении весьма не блестящем; в нынешних прениях о бюджете мы видели, до какой огромной цифры дошел государственный долг в последние восемь лет; налоги весьма чувствительны для населения²⁶, конскрипция²⁷ представляет одно из самых ужасных зол в глазах всей нации. Вести войну значит делать новые траты людей и денег, не видя впереди даже вознаграждения, потому что ни с папы, ни с неаполитанского короля взять нечего, с Австрии тоже, а Пьемонт еще представляет статью очень сомнительную. Все это так; но что значат все мелочные затруднения пред величием общего приобретения нравственного! Здесь замешана наша национальная гордость, наша честь и наше существенное благо. Хотя бы Франция и разорилась в Итальянской войне, во всяком случае мы выйдем из нее с лучшими обеспечениями своей будущности, нежели какие можем иметь при водворении в Италии нынешнего порядка вещей. Победив гидру итальянской революции, правительство надолго упрочит существование нынешней системы, водворит спокойствие в Европе и будет иметь возможность в мире и тишине наверстать все потерянное. Мы видим, что теперь налоги далеко еще не дошли во Франции до своей крайней возможности; между тем всякое увеличение их встречается ропотом, который нельзя оставлять без внимания в виду того, что делается в Неаполе и римских провинциях. Но когда все будет успокоено и усмирено, что тогда помешает удвоить подати и таким образом поправить финансы? Что помешает возвысить значение войск, увеличив им жалованье, улучшив содержание, вообще создавши из них особую силу, совершенно отделенную от народа и всегда готовую наказать всякое ослушание и недовольство? Франция будет тогда наслаждаться совершеннейшим, образцовым порядком, которому сами австрийцы позавидуют, и вот главное основание, заставляющее пренебречь временные невыгоды и затруднения, соединенные с посылкою войск в Италию!

   Есть и другие соображения высшего разряда, определяющие роль Франции в настоящих обстоятельствах. Лукавые друзья свободы обыкновенно стараются уверять, что нынешнее правительство Франции продолжает наполеоновское направление и, таким образом, необходимо связано с преданиями первой революции. Мнение это так сильно, что само правительство не решается опровергать его положительно. Но в "Свистке" можно высказать всю правду, и потому я не колеблюсь объявить это мнение лишенным всякого основания. Что ни говорите, но император принял в свои руки не Францию первой революции и империи, а Францию Реставрации, Францию Бурбонов; и он, естественно, должен быть представителем бурбоновской политики, хранителем трактатов 1815 года²⁸. Это условие само собою подразумевалось, когда Европа признала его императором. Говорить, что он продолжает наполеоновскую политику, значит возбуждать против него европейскую коалицию и даже мнение всех благонамеренных французов. Мы очень хорошо знаем, чем мы обязаны Священному союзу, этому высокому созданию светлого ума Меттерниха. Мы понимаем, что он был создан для охранения порядка и тишины в Европе, а кто же более нынешних французов может дорожить порядком и тишиною? Кто более Людовика Наполеона сделал для их водворения и ограждения? "Империя есть мир"²⁹,- сказал он; а "если хочешь мира, то готовь войну" (si vis pacem, para bellum), и в силу этого двоякого соображения он неутомимо воюет и мирится с самого своего избрания - и все в интересах продолжения своего управления, в котором одном только нашла Франции мир и блаженство.

   Уверяют, будто война против освобожденн