Коллинз Уилки - Закон и жена

Я был очень огорчен и поражен ее преждевременной смертью и глубоко сожалел, что недостаточно нежно заботился о ней при ее жизни.

   Торжественно заявляю, что я так же мало знаю о том, как она приняла мышьяк, найденный в ее теле, как младенец в утробе матери. Я не виновен даже в помысле нанести какой-нибудь вред этой несчастной женщине. Я дал ей успокоительные капли, как они были в склянке, и подал ей чай, принятый из рук служанки, ничего туда не примешивая. Я не держал в руках мышьяк с тех пор, как отдал его жене. Я ничего не знал о том, как она использовала его или куда она его спрятала. Я призываю Бога в свидетели, что невиновен в ужасном преступлении, возводимом на меня".

   Чтением этих искренних и трогательных слов окончилось заседание второго дня.

   Я должна сознаться, что чтение отчета все более и более печалило меня, уменьшая мои надежды. Все свидетельские показания и улики второго дня были против моего мужа. Несмотря на то что я была женщина и пристрастна к нему, я не могла этого не видеть.

   Беспощадный лорд-адвокат (я должна покаяться, что ненавидела его) доказал, во-первых, что Юстас купил яд; во-вторых, что причина покупки, объявленная дрогисту, была ложная; в-третьих, что у него было два удобных момента всыпать тайком яд своей жене.

   Что же доказал старшина адвокатов со своей стороны? Ничего! Заявление подсудимого о своей невиновности не подтверждалось никакими фактами, как уже заметил лорд-адвокат. Не было представлено никакого доказательства в том, что жена его тайком употребляла мышьяк для улучшения цвета своего лица.

   Единственным моим утешением при чтении отчета о процессе было то, что я открыла существование двух друзей, на симпатию которых я, по всей вероятности, могла рассчитывать. Безногий Декстер в особенности выказал себя горячим сторонником моего мужа. Моя душа исполнилась теплого чувства к человеку, который креслом своим хотел защитить бумаги Юстаса. Я тут же решила, что мистеру Декстеру первому сообщу свои намерения и надежды. Если он найдет затруднительным для себя содействовать мне, тогда я обращусь к адвокату, мистеру Плеймору, второму другу моего мужа, который формально протестовал против захвата бумаг Юстаса.

   Несколько успокоенная и подкрепленная этой решимостью, я перевернула страницу и приступила к чтению третьего заседания.

  

   На первый вопрос: от яда ли она умерла? - ответ был положительный. На второй: кто отравил ее? - предположительный. Теперь предстоял третий и последний вопрос: какая была у него побудительная причина? На это должны были ответить свидетельства родных и друзей покойной.

   Леди Брайдгэвен, вдова контр-адмирала Джорджа Брайдгэвена, допрошенная мистером Дрью, показала:

   "Покойная мистрис Юстас Маколан - моя племянница. Она была единственной дочерью моей сестры и жила у меня после смерти своей матери. Я была против этого брака, но мои доводы казались странными и сентиментальными ее друзьям. Мне очень тяжело говорить об этих обстоятельствах публично, но я готова принести эту жертву, если этого требует правосудие.

   Подсудимый в то время, о котором я буду говорить, гостил у меня в доме. Однажды во время прогулки верхом с ним случилось несчастье: он серьезно повредил себе ногу. Нога же эта была уже у него прежде повреждена, во время его службы в Индии. Это обстоятельство серьезно ухудшало положение дела. Ему было предписано не вставать с дивана в продолжении нескольких недель. Все дамы, жившие в доме, взяли на себя обязанность по очереди сидеть около него, читать ему и разговаривать с ним. Племянница моя была первая среди этих добровольных сиделок. Она прелестно играла на фортепиано, а больной, к несчастью, очень любил музыку.

   Последствия этих невинных отношений имели гибельный конец для моей племяннищы. Она страстно привязалась к мистеру Маколану, но в нем не возбудила к себе взаимности. Я, насколько было возможно, старалась вмешаться в это дело, но племянница моя, к несчастью, отказала мне в своем доверии. Она настойчиво отрицала свое пламенное чувство к нему и утверждала, что лишь по-дружески привязалась к нему. Таким образом, я лишилась возможности разлучить их, не обнаружив настоящей причины, а это привело бы к скандалу, который мог навредить репутации моей племянницы. Муж мой был еще жив, и все, что я могла сделать тогда, я сделала. Я просила мужа моего тайно поговорить с мистером Маколаном и обратиться к его чести, чтобы выручить нас из затруднительного положения и не повредить репутации девушки.

   Мистер Маколан поступил чрезвычайно благородно. Он был еще очень слаб, но, несмотря ни на что, через два дня после этого разговора с мужем оставил дом наш под таким предлогом, который невозможно было оспаривать.

   Намерения были хорошие, но было уже поздно, и они не привели ни к чему. Зло уже принесло свои плоды, племянница стала чахнуть. Ни медицинская помощь, ни перемена воздуха и места не помогали ей. Вскоре, когда мистер Маколан оправился от болезни, я узнала, что она ведет с ним тайную переписку через посредничество своей горничной. Письма его, я обязана это сказать, были очень осторожны и благоразумны. Однако, я сочла своей обязанностью прекратить эту переписку.

   Мое вмешательство - но могла ли я не вмешаться? - привело дело к развязке. В один прекрасный день племянница моя не явилась к завтраку, а на другой день мы узнали, что несчастное создание отправилось в Лондон на квартиру мистера Маколана, где друзья нашли ее спрятанной в его спальне.

   Нельзя обвинять мистера Маколана в этой катастрофе. Услышав приближающиеся шаги и думая спасти честь девушки, он спрятал ее в соседней комнате, которая, на беду, оказалась его спальней. Об этом сейчас же все заговорили и перетолковывали дело самым неблаговидным образом. Муж мой снова разговаривал с мистером Маколаном, и он опять поступил в высшей степени благородно. Он публично заявил, что племянница моя посетила его в качестве невесты. Две недели спустя он заставил злые языки замолчать, повенчавшись с нею.

   Я одна была против этого брака. Мне казался он роковой ошибкой, что и доказали последствия.

   Довольно грустно было уже и то, что мистер Маколан женился на ней, не любя ее. Но, к довершению несчастья, он сам безнадежно любил женщину, вышедшую замуж за другого. Я знала, что он из сострадания отрицал эту любовь, из сострадания делал вид, что любит свою жену. Но его безнадежная любовь была фактом, достоверно известным его друзьям. Я считаю нелишним заметить, что она вышла замуж прежде, чем он женился. Он безвозвратно потерял любимую женщину, у него не оставалось никакой цели в жизни, ему стало жаль мою племянницу.

   В заключение я могу только сказать, что лучше бы она оставалась в девушках после случившейся катастрофы, ничего не могло бы, по моему мнению, быть хуже этого брака. Откровенно говоря, не может быть двух натур более противоположных между собою, соединенных узами брака, чем подсудимый и моя покойная племянница".

   Показания этой свидетельницы произвели сильное впечатление на слушателей и на присяжных. Передопрос заставил леди Брайдгэвен несколько изменить показания и признаться, что безнадежная любовь подсудимого к другой женщине была только слухом. Но приведенные ею факты остались непоколеблены и придали обвинению, возводимому на подсудимого, вид вероятности, которого оно не имело в начале дела.

   Затем были вызваны две другие леди, самые близкие подруги мистрис Маколан. Они не согласились с мнением леди Брайдгэвен насчет обстоятельств брака, но подтвердили все прочее, сказанное ею, и усилили впечатление, произведенное первой свидетельницей.

   Главным доказательством в пользу обвинения служили безмолвные свидетели: письма и дневник, найденные в Гленинче.

   Отвечая на вопросы суда, лорд-адвокат объяснил, что это были письма подсудимому от его друзей, в которых говорилось о его покойной жене и о их супружеских отношениях. Дневник служил еще большим доказательством. Он заключал в себе рассказ об ежедневных домашних происшествиях и выражал мысли и чувства, которые они в нем возбуждали.

   Самая тяжелая сцена последовала за этим объяснением. Хотя теперь, когда я пишу, прошло много времени после того, я не могу вполне владеть собой, подробно описывая то, что говорил и делал мой муж в эти критические минуты процесса. Глубоко взволнованный показаниями леди Брайдгэвен, он с трудом сдерживался, чтобы не прервать ее. Теперь же он окончательно потерял самообладание. Резким тоном протестовал он против нарушения его сокровенных тайн и сокровенных тайн его жены.

   - Повесьте меня, хотя я невиновен! Но избавьте меня от этого! - вскричал он.

   Впечатление, произведенное этой вспышкой подсудимого, было невыразимо. С некоторыми женщинами сделалась истерика. Судьи вмешались в дело, но без всякого результата. Спокойствие было через некоторое время водворено старшиной адвокатов, которому наконец удалось уговорить подсудимого и который после того обратился к судьям и просил снисхождения к его несчастному клиенту в красноречивых и трогательных выражениях. Мастерски импровизированная речь заканчивалась горячим протестом против прочтения бумаг, найденных в Гленинче.

   Трое судей удалились для совещания по этому поводу. Заседание было приостановлено на полчаса.

   Как обыкновенно бывает в таких случаях, волнение, охватившее всех в суде, сообщилось любопытным, толпившимся на улице. Там общее мнение, как видно, руководимое каким-нибудь клерком или другим мелким чиновником, знакомым с законным судопроизводством, было против подсудимого и требовало смертного приговора. "Если прочтут письма и дневник, - объяснял один из толпы, - то понятно, они поведут его прямо на виселицу".

   По возвращении судей в зал было заявлено, что большинством голосов против одного решено прочитать спорные документы. Каждый из судей изложил после того причины своего решения. Потом продолжалось разбирательство и было прочтено несколько отрывков из писем и из дневника.

   Первые из предъявленных писем были найдены в индийской шифоньерке в комнате мистрис Маколан. Они были написаны самыми близкими друзьями покойной, с которыми она вела постоянную переписку. Три отдельных отрывка из трех писем, написанных различными лицами, были избраны для прочтения в суде.

  

   Первое письмо.

  

   "Не умею выразить, дорогая моя Сара, как последнее твое письмо огорчило меня. Извини, пожалуйста, но я думаю, что ты из-за своей чересчур впечатлительной натуры преувеличиваешь или дурно истолковываешь, совершенно неумышленно конечно, невнимание к тебе со стороны мужа. Я не могу ничего сказать об особенностях его характера, так как я недостаточно близко его знаю, но я много старше тебя, моя милая, и много опытнее в том, что кто-то назвал "светом и мраком жизни". Вследствие этой опытности я скажу тебе, что вы, молодые жены, искренне преданные своим мужьям, очень часто делаете большую ошибку. Вы слишком многого требуете от них. Мужчины, бедная моя Сара, не похожи на нас. Их любовь, даже самая искренняя, не похожа на нашу. Она не бывает так продолжительна, как наша, и не составляет единственной надежды, единственной цели их жизни, как у нас. У нас нет выбора, и мы, даже уважая и любя своих мужей, должны снисходить к их природе, столь отличной от нашей. Говоря это, я не имею намерения оправдывать холодность твоего мужа. Он виноват, например, в том, что не смотрит на тебя, разговаривая с тобой, и не замечает твоих усилий ему понравиться. Он еще более виноват в том и даже жесток, не отвечая на твои поцелуи. Но, моя милая, уверена ли ты, что он всегда умышленно холоден и жесток? Не может ли его поведшие быть результатом каких-нибудь огорчений и тревог, которых ты не можешь разделить с ним? Если бы ты посмотрела на него с этой точки зрения, то, может быть, поняла бы многое, что тебя огорчает и удивляет теперь. Будь с ним терпелива, дитя мое, не жалуйся и не приставай к нему с ласками, когда он озабочен или не в духе. Тебе, может быть, трудно последовать этому совету, любя его так страстно и горячо. Но верь мне, тайна счастья для нас, женщин, (увы! слишком часто) заключается в умении сдерживать себя и покоряться, что и советует тебе твой старый друг. Подумай, дорогая моя, подумай серьезно о том, что я тебе написала, и снова дай о себе весточку".

  

   Второе письмо.

  

   "Как можешь ты, Сара, так безумно любить такое бесчувственное существо, как муж твой? Может быть, я удивляюсь этому, потому что я еще не замужем. Но я на днях выхожу замуж, и, если муж мой будет со мною обращаться, как с тобой мистер Маколан, я сейчас же разведусь с ним. Я, право, лучше согласилась бы быть битой, как женщины низкого сословия, чем выносить вежливую небрежность и презрение, как ты описываешь. Во мне кипит негодование, когда я только подумаю об этом, для меня такое обращение было бы невыносимо. Не терпи долее такой муки, моя дорогая. Брось его и приезжай жить ко мне. Мой брат, как тебе известно, юрист. Я сообщила ему кое-что из твоего письма, и ты, по его мнению, можешь просить развода. Приезжай и посоветуйся с ним".

  

   Третье письмо.

  

   "Вы знаете, моя дорогая мистрис Маколан, как я хорошо изучила мужчин. Ваше письмо меня нисколько не удивило. Поведение вашего мужа невольно приводит к заключению, что он любит другую женщину, которая, скрываясь во мраке, пользуется тем, в чем он отказывает вам. Я уже прошла через все это и научена! Не поддавайтесь. Употребите все усилия, чтобы открыть, кто она. Пожалуй, их может быть и несколько. Это все равно, одна или несколько, лишь бы вы сумели открыть ее, и вы можете сделать его существование таким же несчастным, как он ваше. Если будет нужен мой опыт, напишите хоть слово, и я к вашим услугам. Я могу приехать в Гленинч после четвертого числа будущего месяца и остаться, на сколько вам угодно".

  

   Этими гнусными строками окончилось чтение писем, адресованных к мистрис Маколан. Первый и самый длинный отрывок произвел впечатление на слушателей. Писавшая была, как видно, честная и умная особа. Впрочем, все три письма, несмотря на различие их тона, приводили к одному и тому же заключению. Положение жены в Гленинче (если верить ее словам) было очень печальное, муж пренебрегал ею, она была очень несчастлива.

   Затем была представлена переписка подсудимого, найденная в запертом ящике стола вместе с его дневником. Все письма, за исключением одного, написаны были мужской рукой. Хотя в них преобладала сдержанность, но все они приводили к тому же заключению. Жизнь мужа в Гленинче была так же невыносима, как и жизнь жены.

   Так, например, один из приятелей подсудимого приглашает его отправиться в кругосветное путешествие на яхте. Другой советует поехать на полгода на континент, третий - в Индию на охоту и рыбную ловлю. Все указывают на разлуку с женой под разными предлогами и на разное время.

   Последнее из писем было написано женской рукой и подписано только именем, данным при крещении.

  

   "Бедный мой Юстас, как жестока наша судьба! (Этим начиналось письмо.) Когда я думаю о твоей жизни, принесенной в жертву этой несчастной женщине, сердце мое обливается кровью! Если бы мы были мужем и женой, если бы я имела невыразимое счастье любить и лелеять лучшего из людей, каким раем была бы наша жизнь, какие дивные часы переживали бы мы! Но к чему эти сожаления? Мы разлучены в этой жизни, разлучены узами, которые мы оба оплакиваем и которые мы оба должны уважать. Но есть другой мир, загробный, Юстас. Там наши души соединятся и сольются в долгом, небесном объятии, запрещенном нам на земле. Несчастная жизнь, описанная в вашем письме,- о, зачем, зачем вы женились?- заставила меня высказать вам мои чувства. Пускай они утешат вас! Но чужой глаз не должен видеть этих безумных строк. Сожгите их и надейтесь на лучшую жизнь, которую вам можно будет разделить с вашей Еленой".

  

   Чтение этого безумного письма вызвало со стороны одного из судей вопрос, есть ли число и адрес на этом письме.

   Лорд-адвокат ответил, что не имеется ни того, ни другого. Но на конверте был лондонский штемпель.

   - Теперь мы намерены прочитать, - продолжал он, - несколько отрывков из дневника, в котором не раз встречается имя подписавшейся под этим письмом, и мы постараемся другими средствами узнать, кто писал его, прежде чем окончится это дело.

   Затем принялись за чтение дневника моего мужа. Первый отрывок относился к давнему времени, по крайней мере за год до смерти мистрис Маколан. В нем говорилось:

  

   "Новость, привезенная мне нынешней почтой, положительно ошеломила меня. Муж Елены два дня тому назад умер от разрыва сердца. Она свободна! Моя возлюбленная Елена свободна! А я?

   Я прикован к женщине, с которой у меня нет ничего общего. Елена для меня потеряна по моей собственной вине. Ах, только теперь я понимаю то, чего никогда прежде не понимал, каким может быть страшным соблазн и как легко совершить преступление. Но лучше закрыть дневник. Думать и писать о моем положении - это только сводить себя с ума".

  

   Следующий отрывок был написан пять дней спустя и касается того же предмета.

  

   "Из всех безрассудств, доступных человеку, самое величайшее - это действовать по первому побуждению. Я поступил таким образом, женившись на несчастном существе, которое носит теперь мое имя.

   Елена была тогда потеряна для меня навсегда. Она вышла замуж за человека, которому дала слово прежде, чем узнала меня. Он был моложе меня и, по-видимому, здоровее и сильнее. Будущее, казалось, не существовало для меня. Елена написала мне письмо, в котором прощалась со мной на этом свете. Мне не предстояло более ни ожиданий, ни надежд; у меня не оставалось никакой цели в жизни; мне не было надобности искать убежища в труде. Рыцарский поступок, благородное самопожертвование оставались мне в удел.

   Обстоятельства так сложились в тот момент, что эта роковая идея как бы сама собою осуществилась. Несчастная женщина, полюбившая меня (небу известно, что я со своей стороны не подавал ей ни малейшего к тому повода), как раз в это время скомпрометировала свою репутацию. Я должен был заставить замолчать злые языки, клеветавшие на нее. Потеряв Елену, мне нечего было ждать счастья. Все женщины были для меня равны. Спасти эту женщину было делом благородным. Почему мне этого не исполнить? Под влиянием этой мысли я женился на ней, женился так же, как бросился бы в воду, видя, что она тонет, или схватился бы с человеком, который оскорбил ее на улице.

   А теперь женщина, для которой я принес эту жертву, стоит между мною и Еленой. Моя Елена теперь свободна и может излить все сокровища своей любви на человека, боготворящего землю, до которой коснулась нога ее.

   Сумасшедший! Безумец! Не лучше ли было бы тебе разбить голову о противоположную стену, чем писать эти строки?

   Мое ружье стоит здесь в углу. Долго ли приложить дуло ко рту и нажать курок? Нет! Моя мать жива, любовь ее священна. Я не имею права прекратить жизнь, которую она дала мне. Я должен страдать и покориться. О, Елена, Елена!"

  

   Третий отрывок был написан за два месяца до смерти мистрис Маколан.

  

   "Только и слышу что упреки! Ни одна женщина не жалуется так на все, она живет в атмосфере дурного расположения духа и недовольства.

   Теперь я нанес ей две новые обиды: никогда не прошу ее играть на фортепиано и никогда не замечаю ее новых платьев, которые она надевает нарочно для того, чтобы мне понравиться. Замечать ее платья! Боже милостивый! Все усилия мои клонятся лишь к тому, чтобы не замечать ее вовсе, не замечать ни что она делает, ни что она говорит. Как мог бы я сохранить хладнокровие, если бы я не избегал ее, насколько это возможно? Я постоянно себя сдерживаю. Я никогда не бываю с нею груб, никогда не позволяю себе с нею резкого слова. Она имеет двойное право на уважение: как женщина и как жена моя перед законом. Я это помню, но я тоже человек. Чем меньше я вижу ее - кроме тех случаев, когда бывают гости,- тем легче мне сохранять самообладание.

   Я часто удивляюсь, почему она мне так неприятна. Она некрасива, но я видал женщин гораздо безобразнее ее, ласки которых я вынес бы без того чувства отвращения, которое всецело охватывает меня, когда я должен выносить ее ласки. Я скрываю от нее это чувство. Она любит меня, бедняжка, и мне жаль ее. Я желал бы сделать более; я желал бы отвечать ей взаимностью, хотя в самой малой мере. Но нет, я могу только жалеть ее. Если бы она могла довольствоваться дружескими отношениями и не требовать от меня изъявлений нежности, мы могли бы жить хорошо. Но она требует любви. Бедное создание! Ей нужна любовь!

   О, моя Елена! У меня нет для нее любви; мое сердце принадлежит тебе!

   Я прошлую ночь видел во сне, что моя несчастная жена умерла. Сон этот был до того явствен, что я встал с постели, отворил дверь в ее спальню и прислушался. Ее тихое ровное дыхание ясно слышалось в тишине ночи. Она крепко спала. Я закрыл дверь, зажег свечу и стал читать. Мысли мои были полны Еленой, и очень трудно было сосредоточить свое внимание на книге. Но все же лучше было читать, чем снова лечь в постель и, пожалуй, снова увидеть себя свободным.

   Что моя жизнь! Что жизнь моей жены! Если бы дом загорелся, я, кажется, не предпринял бы ни малейшего усилия, чтобы самому спастись от огня или спасти ее".

  

   Два последние отрывка относились к позднейшим записям.

  

   "Наконец луч радости блеснул среди печального моего существования. Для Елены кончился срок ее уединения по случаю вдовства. Теперь она может снова появиться в обществе. Она посетила некоторых своих друзей в нашей части Шотландии, и так как мы с нею родственники, то, по общим понятиям, она не должна была уезжать из края, не проведя нескольких дней у меня в доме. Она писала мне, что хотя это посещение может быть для нас стеснительно, но необходимо для поддержания приличий. Да будут благословенны приличия! Я увижу этого ангела в моем чистилище! И все это благодаря тому, что общество в Мид-Лосиане нашло бы странным, если бы моя кузина, посетив Шотландию, не навестила бы меня!

   Но мы должны быть очень осторожны. Елена пишет: "Я еду к вам, Юстас, как сестра. Вы должны принять меня как брат или вовсе не принимать. Я напишу вашей жене, чтобы она назначила день, когда я могу приехать. Я не забуду, и вы не должны забывать того, что я войду в дом ваш с позволения вашей жены".

   Лишь бы увидеть ее! Я согласен на все, чтобы только испытать невыразимое счастье ее увидеть!"

  

   Потом следовал второй отрывок, заключавшийся в следующих словах:

  

   "Новое несчастье! Моя жена заболела! Она лежит в постели, у нее ревматизм, как раз в то время, когда Елена должна приехать в Гленинч. Но в этом случае (я с радостью заявляю это) она поступила восхитительно. Она написала Елене, что болезнь ее не настолько серьезна, чтобы менять что-либо в намеченных планах, и потому просит мою кузину приехать в назначенный час.

   Это большая жертва, принесенная для меня моей женой. Она ревнует меня к каждой женщине моложе сорока лет и, конечно, к Елене, и она сдерживает себя и доверяет мне.

   Я обязан доказать ей свою благодарность, что и сделаю. С этого дня я обещаю быть ласковее к моей жене. Я нежно поцеловал ее сегодня утром и надеюсь, что бедняжка не заметила, какого усилия мне это стоило".

  

   Этим закончилось чтение дневника.

   Самыми неприятными для меня страницами из всего отчета были отрывки из дневника моего мужа. Местами встречались выражения, которые не только огорчали меня, но роняли в моем мнении Юстаса. Я, кажется, отдала бы все на свете, чтобы иметь власть уничтожить некоторые строки из его дневника. Что же касается его страстных признаний в любви к миссис Бьюли, то каждое слово резало меня как ножом по сердцу. Он нашептывал мне такие же страстные слова, когда ухаживал за мной. Я не имела основания сомневаться в его любви ко мне, но вопрос был в том, не так ли же горячо и нежно любил он мистрис Бьюли прежде меня? Она или я занимала первое место в его сердце? Он много раз повторял мне, что до встречи со мною он только воображал себя влюбленным. Я ему верила. Верила тогда, верю и сейчас, но я ненавидела мистрис Бьюли.

   Тяжелое впечатление, произведенное на слушателей чтением писем и дневника, постепенно усиливалось. Но еще более усилилось оно, или, лучше сказать, сделалось еще более неблагоприятным для подсудимого, после показаний последнего свидетеля со стороны обвинения.

   Уильям Энзи, помощник садовника в Гленинче, показал под присягой:

   "Двадцатого октября в одиннадцать часов утра меня послали работать в рассаднике близ так называемого Голландского сада. Там была беседка, обращенная задней стеной к рассаднику. День был удивительно хорошим и теплым.

   Направляясь к кустам, я должен был пройти мимо беседки. Вдруг я услышал там голоса, женский и мужской. Женский голос был мне незнаком, мужской я узнал тотчас же. Это был голос моего господина; земля в рассаднике была мягкая, любопытство мое возбуждено. Я тихонько подкрался к стене беседки и стал прислушиваться.

   Первые услышанные слова были сказаны моим господином. "Если бы я мог предвидеть, что настанет день, когда вы сделаетесь свободны, каким я мог бы стать счастливым!" - говорил он. Женский голос отвечал: "Тише, вы не должны так говорить". "Нет,- продолжал мой хозяин,- я должен говорить то, что у меня на душе, а мысль, что я потерял вас, никогда не покидает меня". Он замолчал и спустя несколько минут вскричал: "Окажите мне одну милость, ангел мой, обещайте мне никогда не выходить замуж". Женский голос спросил довольно резко: "Что вы хотите сказать?" Хозяин отвечал: "Я не желаю зла несчастному созданию, отягощающему мое существование, но предположим..." "Ничего не предположим,- прервала леди, - пойдемте в дом".

   Она вышла в сад, обернулась назад и сделала моему хозяину знак последовать за нею. В эту минуту я увидел ее лицо и узнал молодую вдову, гостившую у нас в доме. Мне показал ее старший садовник, когда она только что приехала к нам, чтобы я не мешал ей рвать цветы. Гленинческий сад посещается иногда туристами, и мы отличаем посторонних от гостей, живущих в доме, тем, что первым не позволяем рвать цветы, между тем как последним это разрешено. Я вполне уверен в том, что леди, разговаривавшая с хозяином, была мистрис Бьюли. Она очень хороша собой, и ее трудно принять за другую. Она вместе с хозяином пошла домой, и я ничего больше не слышал из их разговора".

   Этот свидетель был несколько раз передопрошен насчет точности разговора, услышанного им в беседке, а также и насчет того, действительно ли там была мистрис Бьюли. В мелких подробностях его удалось сбить, но он положительно утверждал, что передал слово в слово разговор, происходивший между его хозяином и мистрис Бьюли, и описал личность ее до того верно, что невозможно было сомневаться, что это была она.

   Таким образом, обозначился ответ на третий вопрос: какая у него была побудительная причина?

   Слушание обвинения было окончено. Самые близкие друзья подсудимого должны были согласиться, что все показания решительно говорили против него. Он, казалось, сам сознавал это. На третий день, выходя из суда, он был до того истощен и измучен, что вынужден был опереться на руку смотрителя тюрьмы.

  

   Интерес к этому делу заметно усилился на четвертый день. Теперь предстояло выслушать свидетелей защиты. Первой явилась мать подсудимого. Подняв вуаль для принятия присяги, она взглянула на сына. Он залился слезами. В эту минуту общее сочувствие к матери перешло и к несчастному сыну.

   Допрошенная старшиною адвокатов, мистрис Маколан отвечала с замечательным достоинством и самообладанием.

   На вопрос о частных разговорах, бывших между нею и невесткой, она сказала, что мистрис Маколан была болезненно щепетильна в отношении своей наружности. Она преданно любила своего мужа, главной ее заботой было стать как можно более привлекательной. Недостатки ее внешности, и в особенности неприятный цвет лица, были для нее постоянным предметом сожалений и огорчений. Свидетельница слышала от нее (в разговоре о цвете лица), что она готова была бы перенести Бог знает какие страдания, чтобы только исправить его. "Мужчины,- говорила она,- всегда увлекаются внешностью, мой муж больше любил бы меня, если бы у меня был хороший цвет лица".

   Когда ее спросили, могут ли отрывки из дневника служить доказательствами и верно ли они обрисовывают его характер и его чувства к жене, мистрис Маколан отвечала отрицательно в определенных и сильных выражениях.

   - Отрывки из дневника моего сына не более как пасквиль на его характер,- сказала она.- Это клевета им самим на себя написанная. Как мать, хорошо знающая его, я могу засвидетельствовать, что он писал эти записки в минуты страшного отчаяния и безнадежности. Нельзя судить; о человеке по необдуманным словам, вырвавшимся в минуты тяжелого, мрачного настроения. Неужели о сыне моем будут судить по безрассудным словам, которые ему случилось написать, а не сказать? В этом случае перо оказалось его смертельным врагом, оно изобразило его в самом дурном свете. Он не был счастлив в своем супружестве, это так, но я могу засвидетельствовать, что он всегда прекрасно обращался с женой. Я пользовалась доверием их обоих и видела их в разное время. И я заявляю, несмотря на все то, чтя она писала своим друзьям и приятельницам, что сын мои никогда не давал жене повода сказать, что он обращается с нею жестоко или с пренебрежением.

   Эти слова, твердо и отчетливо произнесенные, произвели сильное впечатление. Лорд-адвокат, заметив, что попытка ослабить это впечатление, вероятно, не удастся, занялся передопросом.

   - В разговоре о своем плохом цвете лица невестка ваша не упоминала ли о мышьяке как о средстве исправить его? - спросил он.

   - Нет, - последовал ее ответ.

   Лорд-адвокат продолжал:

   - А сами вы не предлагали ей мышьяк или в разговоре не упоминали о нем как о хорошем средстве?

   - Нет, - повторила она.

   После этого лорд-адвокат сел, а мистрис Маколан удалилась.

   Любопытство присутствующих возросло при появление новой свидетельницы. Это была не кто иная, как мистрис Бьюли. Отчет описывает ее как необыкновенно красивуя привлекательную личность, скромную, с сознанием собственного достоинства в осанке и манерах, но, видимо, сознававшую неловкость своего положения перед публикой. Первая часть ее показаний была почти повторением всего сказанного матерью подсудимого с той только разницей, что, по ее словам, покойная мистрис Маколан спрашивала ее однажды, какую косметику потребляет она для, сохранения хорошего цвета лица. Не пользуясь никакой косметикой и не будучи знакома с ней, мистрис Бьюли обиделась на этот вопрос, и вследствие этого между ними установилась на время некоторая холодность.

   Мистрис Бьюли на вопрос о ее взаимоотношениях с подсудимым с негодованием отвечала, что никогда ни она, ни мистер Маколан не подавали покойнице ни малейшего повода к ревности. Она не могла уехать из Шотландии, не посетив своего кузена после того, как она гостила у его соседей. Поступив иначе, она поступила бы неприлично и тем привлекла бы общее внимание. Она не отрицала, что мистер Маколан был к ней неравнодушен, когда они оба были еще свободны. Но этого чувства и в помине не было, когда она вышла замуж, а он женился. С тех пор отношения между ними были чисто братские. Мистер Маколан был джентльмен в полном смысле этого слова: он очень хорошо знал свои обязанности по отношению к жене и в отношении самой мистрис Бьюли; она не переступила бы порога его дома, если бы не была в этом вполне уверена. Что касается показаний помощника садовника, то это чистая выдумка. Большая часть разговора, приведенного им, никогда не происходила. Действительно же сказанные слова были шуткой, которую она немедленно прекратила, как и показал сам свидетель. Что же касается вообще обращения мистера Маколана с женою, то он был с нею всегда добр и любезен. Он постоянно придумывал средства к облегчению ее страданий от ревматизма, приковывавшего ее к постели. Много раз говорил он о ней с искренним участием. Когда она приказала своему мужу и ей, мистрис Бьюли, удалиться из ее спальни в день ее кончины, то мистер Маколан сказал свидетельнице: "Мы должны быть снисходительны к ее ревности, мы знаем, что она не заслужена". Он с начала до конца с подобным терпением выносил все ее вспышки.

   Главная цель передопроса мистрис Бьюли сосредоточивалась на последнем вопросе, с которым обратился к ней лорд-адвокат. Напомнив ей, что она, принимая присягу, назвала себя Еленой Бьюли, он сказал:

   - В суде было зачитано письмо, адресованное к подсудимому и подписано именем Елены. Посмотрите на него. Не ваш ли это почерк?

   Прежде чем свидетельница успела ответить что-нибудь, старшина адвокатов решительно протестовал против этого вопроса. Судьи признали протест обоснованным и позволили не отвечать на этот вопрос. После этого мистрис Бьюли удалилась. Она невольно проявила некоторое волнение, услышав о письме и увидев его в руках лорда-адвоката. Волнение ее было по-разному истолковано публикой. Несмотря на это, показания мистрис Бьюли, казалось, усилили благоприятное для подсудимого впечатление, произведенное на слушателей показанием его матери.

   Следующие свидетели, две леди, обе школьные подруги мистрис Юстас Маколан, возбудили в слушателях новый интерес. Они представили не достававшее звено в цепи доказательств в пользу защиты.

   Первая из двух леди показала, что она в разговоре с мистрис Маколан указала ей на мышьяк как на средство для исправления цвета лица. Она сама никогда его не употребляла, но читала, что в Штирии крестьянки употребляют его для придания своему лицу свежести и здоровья. Она под присягой повторила, что сообщила об этом своей покойной приятельнице и передавала в том виде, как заявила это на суде.

   Вторая леди, присутствовавшая при этом разговоре, подтвердила слова первой и прибавила еще, что она, по просьбе самой мистрис Маколан, достала покойной книжку, в которой говорилось об употреблении в Штирии мышьяка. Книгу эту она переслала ей по почте в Гленинч.

   Впрочем, в этих заключительных показаниях была слабая сторона, тотчас же замеченная при передопросе.

   Когда обеих свидетельниц спросили поочередно, выражала ли им мистрис Маколан прямо или косвенно свое намерение добыть мышьяк для исправления цвета лица, обе отвечали на этот важный вопрос отрицательно. Мистрис Маколан слышала от них об этом средстве и получила книгу. Но о своих намерениях она не говорила им ни слова. Она очень просила обеих леди хранить этот разговор в тайне. Этим оканчивались их показания.

   Не нужно было быть юристом, чтобы видеть гибельный недостаток доказательств в пользу защиты. Всем присутствующим было ясно, что оправдание подсудимого зависело от того, будет ли доказан факт, что яд находился в руках покойной или, по крайней мере, что она имела твердое намерение приобрести его. В обоих случаях заявление подсудимого о его невиновности подтвердилось бы свидетельскими показаниями, хотя и косвенно, но настолько удовлетворительно, что всякий честный и разумный человек мог бы быть убежден в его пользу. Но найдется ли такое доказательство? Не истощила ли защита всех своих средств?

   Возбужденная публика ожидала появления следующего свидетеля. Шепот пронесся по залу, когда присутствующие узнали, что теперь должен явиться перед судом старый друг подсудимого, о котором уже не раз упоминалось во время процесса, мистер Декстер.

   После непродолжительного перерыва зал вдруг заволновался и послышались восклицания любопытства и удивления. В эту самую минуту судебный пристав провозгласил странное имя нового свидетеля: Мизеримус Декстер.

  

   Вызов свидетеля возбудил общий смех среди публики отчасти странностью имени, отчасти потому, что грустно настроенные слушатели инстинктивно расположены были воспользоваться первым случаем для развлечения. Строгое замечание председателя и угроза очистить зал быстро водворили порядок.

   В наступившей тишине появился новый свидетель.

   Быстро продвигаясь среди расступившейся толпы и искусно управляя своим креслом, это странное и страшное существо - буквально получеловек - явилось перед глазами присутствующих. Покрывало, наброшенное на кресло, упало на пол, когда он пробирался среди толпы, и обнаружило перед любопытной публикой голову, руки и туловище живого человека, лишенного ног. Чтобы сделать контраст поразительнее и ужаснее урод был одарен прекрасным и благородным лицом и хорошо сложенным туловищем. Его длинные шелковистые волосы превосходного каштанового цвета красиво ниспадали на широкие, мощные плечи. Лицо его дышало жизнью и умом. Большие, ясные голубые глаза его, нежные, белые, тонкие руки скорее походили на женские, чем на мужские. Вообще, в нем было что-то женственное, несмотря на мужественные размеры плеч и груди, на бороду и длинные усы, которые были несколько светлее волос. Такая великолепная голова и такое здоровое туловище даны были такому беспомощному существу! Никогда природа не совершала такой громадной или такой жестокой ошибки, как создавая этого несчастного человека!

   Он принял присягу, сидя в своем кресле, потом, назвав себя по имени, поклонился судьям и попросил у них позволения сказать несколько слов до начала показаний.

   - Все обыкновенно смеются, услышав мое странное имя,- начал он тихим, но таким звонким голосом, что каждое слово его было слышно во всех углах зала,- я желаю объяснить присутствующим, что многие имена, даже и всем известные, имеют определенный смысл, между прочими и мое имя. Так, например, Александр означает по-гречески "помощник людей"; Давид по-еврейски означает "любимец"; Франц по-немецки "свободный". Мое имя, Мизеримус, по-латыни "несчастнейший". Оно было дано мне отцом по случаю того, что я имел несчастье родиться калекой. Вы впредь не будете смеяться над Мизеримусом, не правда ли?

   После этого он обратился к старшине адвокатов.

   - Господин старшина,- сказал он,- я к вашим услугам и прошу извинения в том, что несколько задержал ход слушания дела.

   Он произнес эти слова с прелестной грацией и добродушием. Допрошенный старшиной адвокатов, он давал ясные, отчетливые ответы без малейшего колебания или утайки.

   - Я гостил в Гленинче во время смерти мистрис Маколан, - начал он. - Доктор Жером и доктор Гель изъявили желание переговорить со мною по секрету, так как подсудимый был очень расстроен и не в состоянии исполнять; свои обязанности хозяина дома. Во время этого свидания они удивили и поразили меня известием, что мистрис Маколан умерла от яда. Они поручили мне передать эту ужасную весть ее мужу и предупредили меня, что на другой день должно последовать вскрытие ее тела.

   Если бы судебный следователь видел моего друга в ту минуту, когда я сообщил ему причину смерти, я уверен, что ему и в голову бы не пришло обвинить подсудимого в убийстве жены. По моему мнению, это обвинение было личным оскорблением. Воодушевленный этим сознанием, я сопротивлялся захвату писем и дневника. Теперь, после чтения дневника, я заодно с матерью подсудимого заявляю, что дневник дает о нем совершенно ложное понятие. Дневник, если он не составляет перечня фактов и чисел, вообще выставляет лишь самую слабую сторону писавшего. В девяти случаях из десяти в нем выражается тщеславие и самонадеянность, качества, которые обычно стараются скрыть перед другими. Я старый друг подсудимого. Я торжественно объявляю, что никогда не считал его способным написать такую бессмыслицу, пока не услышал здесь чтения его дневника!

   Он убил жену свою! Он небрежно и жестоко обращался с нею! Зная его в продолжение двадцати лет, я смело утверждаю, что здесь, во всем собрании, нет человека более неспособного на преступление или жестокость, чем этот человек, сидящий на скамье подсудимых. Я скажу более. Я сомневаюсь, чтобы у человека, даже способного на преступление и жестокость, хватило духу сделать зло женщине, преждевременная смерть которой служит предметом настоящего разбирательства.

   Я слышал, что невежественная и пристрастная сиделка, Христина Ормсей, говорила о покойной. По моим собственным наблюдениям, я опровергаю каждое ее слово. Мистрис Юстас Маколан, несмотря на свою некрасивую наружность, была одной из самых очаровательных женщин, каких я когда-либо встречал в жизни. Это была прекрасно воспитанная, разносторонняя личность в лучшем смысле этого слова. Я ни у кого не видал такой привлекательной улыбки и такой грации во всех ее движениях. Она прекрасно играла на фортепиано, у нее было чрезвычайно приятное туше, она прелестно пела. Я никогда не встречал ни одного мужчины, ни даже женщины (что имеет гораздо большее значение), которые не были бы очарованы беседой с ней. И сказать, что подобной женщиной мог пренебрегать муж и варварски умертвить ее, муж, этот мученик, который стоит перед вами, это все равно что сказать мне, что солнце светит не днем и что небо находится не над землею!

   О да! Я знаю, что из писем ее друзей видно, что она горько жаловалась им на дурное обращение своего мужа. Но вспомните также, что говорит лучшая и рассудительная ее приятельница. "Я полагаю,- пишет она,- что твоя впечатлительная натура преувеличивает или дурно истолковывает невнимание твоего мужа". Вот в этих словах заключается вся истина! Мистрис Маколан имела натуру впечатлительную, самоистязающую, поэтическую. Никакая любовь не могла удовлетворить ее. Мелочи, на которые другие женщины, одаренные не столь утонченной чувствительностью, не обратили бы внимания, были для нее источником мучений. Есть люди, которые родятся для того, чтобы быть несчастливыми. Бедная мистрис Маколан принадлежала к числу таких людей. Сказав это, я сказал все.

   Нет! Осталось еще нечто прибавить. Не мешает упомянуть, что со смертью жены мистер Юстас Маколан лишается хорошего состояния. Женясь на ней, он настоятельно требовал, чтобы в брачном контракте все свстояние ее было закреплено за нею, а по ее смерти переходило бы к ее родственникам. Ее доход давал возможность так роскошно содержать гленинчский дом. Состояния подсудимого, даже с помощью матери, далеко не хватило бы на покрытие расходов. Зная хорошо все обстоятельства, я могу положительно утверждать, что смерть жены лишила его двух третей его дохода. А обвинение, провозглашая его самым низким и жестоким из людей, утверждает, что он умышленно убил жену, между тем как материальные его интересы должны были сильно пострадать от этого.

   Бесполезно спрашивать меня, не заметил ли я в обращении подсудимого с мистрис Бьюли чего-либо оправдывающего ревность покойной. Я никогда