Лукаш Иван Созонтович - Статьи

кое казенное строение, казармы, корпуса, старинные дома словно бы были заселены нежитью, которая касалась всех нас, живых, и все чувствовали ее. Я вспоминаю, как дочь одного сторожа Академии художеств, Клавдия Ступишина, осталась навсегда косноязычной, испугавшись кого-то или чего-то в потемках академического коридора.

   Страх - вот основное чувство нашего детства, страх перед необъяснимым, потусторонним, страх перед нежитью, которая шевелилась вокруг.

   Я вспоминаю мой детский страх перед мертвецами. В Академии художеств умер истопник Мосягин, лысый и тощий старик, с горящими глазами, похожий на Ивана Грозного и на Кощея. Мы трепетали перед ним, он не любил детей. Целые месяцы мы точно знали, как мертвый истопник Мосягин ходит по всем академическим коридорам и подвалам. Я, как и другие, не раз содрогался и обомлевал от ужаса: в потемках мне мерещились горящие мосягинские глаза.

   Вспоминаю я еще одну примету: чтобы не страшиться мертвеца, надо было тронуть его за палец, в гробу. Я помню, как на нашем дворе умерла чья-то маленькая девочка и я пошел потягать ее за палец. Она лежала в крошечном глазетовом гробу, синяя, с синими ручками, скрещенными под полупрозрачным газом. Она не была страшной, но я так и не тронул ее за крошечный синий мизинец. Нежить давно заселяла наш город. Людовик XVIII в бытность свою в Митаве, в гостях v императора Павла Петровича, еще в 1797 году записал в свой дневник совершенно странный рассказ о привидении в Зимнем дворце.

   В ночь на 3 ноября 1796 фрейлина, бывшая на дежурстве у спальни императрицы, увидела привидение, которое величественно плыло по воздуху в тронное зало.

   Разбудили людей, проснулась сама государыня и пожелала пройти в тронную.

   Там, на темном троне, колебалось как бы зеленоватое пятно света. Екатерина с недоверчивой усмешкой быстро направилась к трону, и тогда увидели все, как поднялась сквозящая зеленоватым светом страшная старуха, двойник самой Екатерины. Видение медленно сошло по ступенькам и двинулось к государыне.

   - Смерть, смерть! - глухо вскрикнула Екатерина и без памяти опустилась на паркет.

   Ее поспешно вынесли из тронной, зало заперли. А через три дня государыня скончалась.

   Ту же старуху в мантии, двойник Екатерины, за несколько дней до своей смерти, видел император Павел Петрович.

   В туманную оттепель, рано утром он был на верховой прогулке в Летнем саду с обершталмейстером Мухановым.

   - Прочь! - внезапно крикнул кому-то Павел в туман. Муханов подскакал к государю. В тумане никого не было.

   - Вам что-то померещилось, ваше величество?

   - Старуха... В мантии, - крикнул Павел. - Я задыхаюсь, Муханов, я не могу вздохнуть, будто меня душат.

   Через несколько дней государя Павла Петровича задушили.

   В Эрмитаже, который был соединен с Зимним дворцом потайной железной дверью, показывался, как помнят петербуржцы, тот же призрак страшной старухи.

   А в Инженерном замке - это известно всем - появлялось привидение задушенного императора. В полночь Павел I стоял у окна в Летний сад, откуда пробрались к нему заговорщики.

   Я не знаю, было ли так в других русских городах и водились ли привидения в Москве, но в Петербурге в те зловеще-тихие девятисотые годы безмолвным страхом перед нежитью, вот-вот уже готовой прорваться, были охвачены все, кого я знал в моем детстве,- старые сторожа и старые солдаты, суровые служаки, ночные часовые у пороховых погребов и цейхгаузов, мерзшие в своих кеньгах на полковых пустырях, моя мать, отец, мои старшие сестры и мои сверстники.

   Нежить уже готова была затопить все, вытеснить нас, живых, погасить, смести нашу живую и простую жизнь. И страх, которым были охвачены все, был, кажется мне теперь, предчувствием такого воплощения нежити.

   И вот она воплотилась, вот прорвалась в нашу простую жизнь, погасила Петербург и смела дотла все и нас всех.

   И я теперь понимаю, что тот опустевший дом, с пыльными окнами, тот вымерший дом, в оживленном косяке домов, на оживленной петербургской набережной, - дом, стоявший в смертном запустении, с ужасной тишиной на околдованном дворе, заросшем темным крапивником,- был знаком судьбы Петербурга и нашей судьбы, петербургских детей.

   Я думаю, что теперь наш страх преодолен, побежден: никого не пугают больше нежить и страшилища, воплотившиеся в России.

   И если хорошо подумать, какой простой, какой сильной и сказочной может еще открыться наша судьба: наша судьба только в том, чтобы заселился живыми тот заколдованный петербургский двор, чтобы сросся, как обрызганный живой водой, тот косяк домов у Николаевского моста и оказались бы на углах новые "Бликкен и Робинзон" и "Конради", пароходы задымили бы у пристаней "Виндава-Либава", шлюпки с матросами, кинувшими весла вверх крыльями, подлетали бы к плоту, а на набережной, у мешков и бочек, пахло бы разлитым маслом, свежим ветром, водою, кокосом, пенькой и брезентами...

  

  

   До Таганки конкой, а там на Крутицы и Камер-коллежским валом... Там Симонов монастырь. С его именем легкий свет, с его именем тишина и отдохновение касались меня всегда, как я стал себя помнить. В самом имени Симонов монастырь - русская красота, застенчивый свет.

   Над южной монастырской стеной могилы Аксаковых и Веневитинова. Тихое солнце, пробираясь сквозь листву, дремлет на каменных плитах, где проросли ржавым мхом буквы имен. Шелест берез, чреда птиц, отлетающая в млеющем небе московского вечера, длительное звенение монастырских часов.

   Симонов монастырь. Каждый год, и много прошло таких лет, в день смерти Веневитинова собирались его друзья в монастырь, и в память поэта служили заупокойную, и в трапезной, за обедом, оставляли для него во главе стела кресло и прибор. Через годы многие ушли за поэтом, но рассказывают, что и в шестидесятых годах собирались у стола три старика пред нетронутыми приборами и пустыми креслами. А потом не стало и стариков.

   Симонов монастырь. Его церковный распев, подобный древнему знаменному пению, дальний ветер, голоса праотичей, волны тихого света.

   Сергий Радонежский при великом князе Дмитрии Иоанновиче в 1370 году основал обитель в Старом Симонове, что на Медвежьем озерке. Святой Феодор, племянник Сергия, духовник великого князя Дмитрия, в 1379 году перенес обитель на несколько саженей от начального ее места. Там и стоял Симонов монастырь больше пяти веков. В XV и XVI веке был он и крепостью. С московской чумы 1771 года пришел в запустение, в монастыре учредили карантин, в 1788 году был приписан к кригс-комиссариату и в его строениях разместился госпиталь. В 1795 году, по прошению графа Мусина-Пушкина, монастырь был возобновлен по-прежнему.

   При императрице Екатерине II на монастырском кладбище было найдено два намогильных камня с высеченными на них именами иноков Осляби и Пересвета, а в монастырском Успенском соборе, освещенном 1 октября 1405 года, в главном иконостасе красуется местная икона Господа Вседержителя в створчатом походном киоте, та икона, которой, по преданию, Сергий Радонежский благословил Дмитрия перед Куликовской битвой.

   И еще есть церковь в ограде Симонова: трапезная Тихвинской Божией Матери 1667 года. Там, в главном иконостасе и в пределе Ксенофонта и Марии, чудотворные иконы Казанской и Тихвинской Божией Матери, список с подлинника. В трапезной церкви штучные полы из дуба, а над папертью свод, царские сени. За этими сенями отводили палаты царю Феодору Алексеевичу, когда он живал в монастыре во время долгих постов. Есть над папертью башня с террасой, а ей имя - царский балкон. С колокольни Симонова и с балкона открывается в поволоке синеватого дыма, в игре и блеске куполов туманный и светлый амфитеатр Москвы. Виден в дрожащем воздухе красный Кремль, видно Замоскворечье и Заяузье, а в ясные московские дни Люблино и Коломенское.

   И еще есть церкви Симонова: преподобного Александра Свирского 1700 года, Честных Древ 1593 года - над западными вратами; Николая Чудотворца - над восточными, и во имя Иоанна, патриарха Царьградского, и Александра Невского - во втором ярусе пятиярусной колокольни, построенной Тоном в 1839 году.

   Работы итальянских мастеров монастырская ограда, под ее крышей есть амбразуры для пищалей и пушек. А монастырские башни крыты черепицей. Имя одной башни Дула, а другим - Сторожевая, Солевая, Кузнечная и Тайницкая.

   Под Тайницкой башней было подземелье, неведомый тайник, который завалился в сороковых годах. Художник Стеллецкий и другие одно время писали о подземной Москве, о таинственных сокровищах Иоанна Грозного. Не из-за Тайницкого ли тайника взрывают Симонов монастырь?

   Взрывают и Успенский иконостас с благословенной иконой Сергия Радонежского в походном киоте, взрывают сень над гробницей Осляби и Пересвета, могильную плиту сына Дмитрия Донского, князя Константина Псковского, инока, гробницы митрополитов, князей и генерал-фельдмаршала российского графа Мусина-Пушкина, Бутурлиных, Головиных, Татищевых, Пассек, Аксаковых и Веневитинова.

   Взрывают и пруд, ископанный руками Сергия Радонежского. Есть там, сажень на сто от первообительского места, глубокий и чистый пруд. По древним межевым книгам, он именуется Сергеевым. По преданию, его ископал Сергий, когда гостил в обители у Феодора.

   А другой монастырский пруд, Медвежье озерко, или Лисьин пруд, - ведь это милый пруд "Бедной Лизы" Карамзина. Взрывают и его.

   Взрывают Россию - в пепел, бесследно, дотла. Онемевает язык, нет ни молитвы, ни вопля, ни слез.

   Взрывают Симонов монастырь.

  

  

   Светло - холодный осенний день. Богатая улица. Особняки в темном плюще залиты прохладным солнцем. На аллее, по дорожке для верховых лошадей, мелькает под листвою всадник в желтых крагах...

   На улице Фазандри я нашел дом No 81. На чугунной решетке ворот - овальная эмалированная дощечка с синими буквами. Доска знакомая - прежняя, с отбитыми краями и побледневшими буквами: "Союз галлиполийцев во Франции".

   Я вошел под высокую арку ворот. В сад двумя маршами, в виде подковы, спускается белая лестница особняка. Огромные окна залиты солнцем. В этом особняке и разместилось новое галлиполийское собрание.

   Широкая лестница. Светлый и большой вестибюль, где парадно блистают шашки паркета. Еще пролет - и я во втором этаже. На площадке лестницы светятся матово-желтые стекла витражей; среди тяжелых гроздей какая-то латинская надпись и год: 1672.

   В таких богатых и парадных домах мы уже отвыкли бывать. В таких залах и арках есть что-то петербургское, времен империи, и кажется, что за огромными окнами вот-вот увидишь - невероятное, невозможное - гранит Английской набережной и Неву. А, может быть, может быть... Если быть России, ведь быть и галлиполийскому собранию, хотя бы в том- же Петербурге.

   Генерал Репьев показывает мне комнаты, лекционные, библиотеку, кабинеты. Все еще устраивается.

   В одной из комнат стоит классная доска с губкой. Тут же идут, вероятно, лекции. На стенах пустых покоев - портреты: закинутая голова с непокорным вихром генерала Лавра Корнилова, его пристально прищуренные глаза, другие белые генералы. На стеклах - клинья солнца. Белым генералам как будто холодно в еще необжитых покоях, и они зябнут на стенах.

   Я иду по светлым и пустым комнатам, и мне вспоминаются почему-то зеленоватые палатки с холщовыми окнами, прохладные землянки с глинистым полом, легкие церковные паникадила из фанеры консервных ящиков, пехотные мешки, зеленоватые, прожженные кое-где шинели, английские измятые фуражки добровольцев, холщовые носилки в бурой крови и холщовая церковь среди белых палаток, которые легли в долине, среди сиреневых гор, чуткой стаей белых птиц...

   Как странно подумать, что все это - и "танки" на ногах, облепленные глиной, и галлиполийские белые гимнастерки, и мы сами тогдашние - все прошлое, все уже - наша история.

   Сохранились ли ее следы? Генерал Репьев говорит мне, что вещи и реликвии для галлиполийского музея собираются и музей будет создан.

   Все это хорошо - и грустно...

   Там будет, конечно, шашка генерала Кутепова, его марковская или корниловская фуражка, его походная шинель. Мало кто знает, что генерал Кутепов носил на груди тяжелый крест с навершия знамени Преображенского полка. Вещи Кутепова будут священной сенью галлиполийского дома.

   Там будут и вещи генерала Врангеля, записная ли его книжка, или его белый Георгиевский крест за взятие батареи в конном строю, или его знаменитая черкеска...

   Помните, как Врангель, высокий, гибкий, в черкеске, встречал проходящие войска и внезапно, весь встрепенувшись, точно готовый оторваться от земли, приветствовал их грудным клекотом:

   - Орлы...

   Неужели все прошлое, неужели?

   Когда я был в новом галлиполийском собрании, в большой нижней зале открывался съезд русской молодежи из провинции. Все полно, парадно, национальные значки. Слышны речи. Покойные, а может быть, усталые голоса.

   Может быть... Ведь сколько лет те же слова, те же простые слова о борьбе, освобождении России, отечестве, которое выше и краше всего на свете. Не свершающиеся слова.

   Я смотрю на лица, на глаза стоящих рядом со мной и слушающих речи в зале.

   Вот как постарели лица, и гусиные лапки у глаз, как измотались все, и как слова - точно бы стерлись...

   Но глаза те же. Я видел их в Галлиполи, эти прозрачные сбоку и чуть выпуклые русские глаза, - честные простые глаза русских солдат, как будто ожидающие чего-то.

   Из окна собрания видна в саду крыша новой галлиполийской церкви. Крыша еще не вся положена, сквозь доски видны сверху молящиеся и красноватые огни галлиполийского алтаря.

   Доносится, как глухие вздохи, церковное пение.

   Помните, как в Галлиполи под нашим двуглавым орлом таинственно и тихо трепетал вечером русский флаг и доносился издалека гул солдатской молитвы "Отче наш"?..

   Далеко, далеко, в долине Роз и Смерти, где прилегли чуткие стаи белых палаток, играет галлиполийский горнист вечерний сигнал...

   Я стоял у окна галлиполийского собрания в Париже, и мне казалось, что звучит далеко тот же галлиполийский сигнал.

   Годы, уже целые годы, не умолкая, зовет, зовет Россию галлиполийский горнист.

  

   Сегодня - вечер галлиполийцев в их новом собрании. Каждый русский, без сомнения, будет сегодня у них.

  

  

  

   Русский доктор с далекого поста за Дакаром уже второй год присылает мне редкие письма. Иногда это отрывистые короткие заметки, иногда размышления.

   Тяжкая и душная Африка, страна черной магии, окружила доктора чудовищными впечатлениями, а среди них есть и такие, о которых мне не доводилось слышать раньше. И кажется мне иногда, что Африка как будто движется в таких кратких заметках русского врача.

   "Вот и Дакар, столица западной Африки. Дворец губернатора из белого камня, железобетонная почта, крытый рынок, школа для черных акушерок, расшатанные такси и черные полицейские".

   "Жирные негритянки в голубых кофтах с пестрыми платками па головах лениво ползут по самому солнцепеку. В ушных раковинах - золотые колечки, во рту - палочки жасмина - жуют, жуют. Они охмелели в пекле. Бесстыдно-бессмысленны все ленивые движения черных тел. И бесстыдно-бессмысленно-огромны - в ладонь - африканские колокольчики, то красные, то желтые, как куски мяса".

   "Большая и отвратительная ящерица, серо-стальная, как раскаленная сталь, поводит на меня плоской головой из-под кряжистого дупла баобаба. Среди бешеных папоротников мне кажется, что я иду в допотопном лесу, по допотопным болотам, когда еще не было на земле человека".

   "А в Дакаре, африканской столице, вечером с пыльных пальм, окаймляющих улицы, срываются с визгом жирные вампиры".

   "На полоске земли между лагуной и океаном, в Бассаме, на негритянском базаре, нестерпима тошная вонь прогорклого кокосового масла, плесени гниющей рыбы и "фуфу" - таинственной приправы к кушаньям, которой пахнут все негры. Нестерпим острый запах их атласной кожи, прокаленной солнцем и такой приятной на ощупь. Впрочем, негры говорят, что от нас воняет еше отвратительнее. "Белые пахнут трупом", - говорят негры, а людоеды, которые водятся в дебрях, очень не одобряют, как слышно, мяса белых: "оно противное и соленое".

   "Когда мы плыли тихой лагуной, за нами резали воду как бы два ноздреватых кокосовых ореха - ноздри каймана. Лодочник-негр сказал, что кайман - бог лагуны".

   "У меня жила обезьянка. Я ее очень полюбил. У нее розовые пяточки, как у годовалого младенца, и прелестные ручки, сухие горсточки с миндалевидными синими коготками.

   Андрюшка любил только играть. Вот уж для кого, действительно, "что наша жизнь, - игра". И когда разыграется, в доме - все к черту: занавески, банки со стола, лампа. Разгромит и удерет на крышу. "Я тебя не пушу больше домой", - говорил я и запирал дверь. Через час или полтора Андрюшка сухой горсточкой стучал в дверь и звал меня: "Ку-ку".

   Когда он был весел, это были целые фразы, милая трескотня, и все "ку-ку" на разные лады. Вскоре я очень хорошо стал понимать его.

   Перед сном обычно мы с ним танцевали. Я пел "ладушки" и хлопал в ладоши. Он попадал в такт, преуморительно дрыгал ножкой и поднимал к голове прелестную лапку. Больше всего он любил засыпать у меня за пазухой. Возится там, шершавенький, теплый, и этак тихо, счастливо: "Ку-ку, ку-ку". Я мыл его одеколоном - воды Андрюше не полагается - и мыл его, и расчесывал желтоватую щетинку на голове "на косой ряд"... Это длинная история рассказывать, как он в бешенстве игры схватил у меня со стола склянку и глотнул. А в склянке - яд...

   Всю ночь я его спасал и, отчаявшись, носил в одеяле. Его веки стали как из тончайшей белой бумаги, а ноготки бледно-голубыми. Он уже не мог говорить, а шептал мне: "Ку-ку... ку-ку". На рассвете я с ним распрощался, или. вернее, он обнял мне шею слабеющей лапкой. Вот и все о моем Андрюше Ку-ку".

   "Меня навестил глава племени. С ног до головы он увешан ладанками от сглаза и болезней. Его шествие по деревне сопровождалось барабанным боем "бум-бум". На мой слух, это дикий шум, но черный бой уверил меня, что "барабан говорит очень хорошо". Эти "бум-бум" - не только слова, но целые фразы, барабанный, так сказать, телеграф, извещающий каждый раз особыми звуками о приезде ли начальства, о тех или иных событиях".

   "Я попросил у главы племени собаку, чтобы охранять дом от воров. Черный королек ответил: "Лучше возьми жену или две. Жену мне легче найти, чем собаку".

   Одно я понял здесь, что коммунистический идеал - идеал дикарского общества. Здесь, во всей этой дичи, когда я вспоминаю Европу и когда вспоминаю все, что уже свершилось в России, я начинаю думать, что белый человеческий мир, если так можно сказать, негритянится, а Россия уже онегритянилась на наших глазах. Духовный уровень белого человека ужасающе понизился, опростился. Кажется, еще немного - и белое человечество дойдет до уровня дикаря: "ни одного высшего чувства и все дозволено". Бесстыдство духа ради бесстыдства тела - не в этом ли дикарская основа всего коммунизма".

   "Когда ночью при лампе я перечитываю Пушкина, а громадные бабочки-ночницы неистовствуют на белом потолке, мне кажется, что я начинаю понимать самое зловещее, что мне повиделось в черной Африке: в скуластом лице негра с приплюснутым носом отдаленно и страшно видится мне иногда иное лицо, белое лицо с прижмуренными глазами - "азиатская харя". И тогда с ужасом я начинаю понимать, почему Пушкин назвал нас негритянской кличкой - "блондосы"...

   Там, где была Россия, теперь страна белых негров, блондосов. Поймите же, что "одна шестая часть света" погрузилась на глазах всего остального белого человечества в дикий сон, завороженная той же черной магией, под которой уже века спит гнетущим сном Африка. И я думаю, что страшнее всех пророчеств о русской судьбе - всех Достоевских - вот это глухое пророчество Пушкина: "Эх вы, блондосы, блондосы".

   Если бы в Европе поняли, что африканские дикари совершенно с такой же дикой простотой, как и дикари коммунизма, только без болтовни Маркса и прочих, разрешают все вопросы о "капитале", о "семье", о "религии": если бы поняли в Европе, что в своей основе все самые блестящие идеи социализма также, как и практика коммунизма, практика всеобщего кровавого переворота, - в конце концов только возвращение вспять, к дикарю. Белый мир веками оборонялся от черной магии Африки. Но теперь, кажется мне, весь белый мир под ее дыханием. Идет повсюду и все сильнее повальное обессмысливание белой жизни и человеческих белых чувств - всего духа, традиций и иерархий белой Европы, ее Бога и ее тела. В повальном коммунистическом побоище и будет, может быть, истреблено белое человечество, европейский мир, и тогда на смену ему придут блондосы, падшая раса белых дикарей, и белый мир заснет тем же ужасным сном, которым спит Африка, завороженная черной магией".

   "И вот выдумали в онегритянившейся Москве "октябрины". А знаете ли вы, что здесь, у негров, "октябрят" уже испокон веков. И чем хуже московских те клички, которые здесь дают при рождении, хотя бы: Осленок, Курица, Дерево, Туча, Которая Меня Больше Не Давит, или Дочь Шарлатана?"

   На этом и обрываются письма доктора с далекого поста за Дакаром. А новых я от него не получал давно.

  

  

   Несколько дней тому назад в "Последних новостях" напечатана статья Николая Бердяева "Вопль русской церкви".

   Не для полемики отвечаем мы. В этом трагическом вопросе совести каждого из нас и совести всех нас самое слово "газетная полемика" есть уже поношение церкви. Несомненно для всякого верующего, что превращение внутреннего вопроса христианской совести в тему для словесной игры политических, по существу, внецерковных, а часто и внехристианских умов на страницах газет, есть поношение, есть оскорбляющая толпа на Голгофе...

   По всей совести вдумаемся в положения Николая Бердяева.

   "Многими в эмиграции, - говорит он, - послание митрополита Сергия и предъявленное им требование митрополиту Евлогию было воспринято как окрик, как "приказание", как насилие над совестью. И вот прежде всего хочется сказать, что внутренний смысл этого послания совсем иной. Понять это до конца могут лишь люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне".

   Вовсе неверно и полно мелкой гордыни не доказанное ничем утверждение Бердяева, что внутренний смысл послания митрополита Сергия "понять до конца могут только люди, которые прожили годы в советской России и потому способны воспринимать события, там происходящие, изнутри, а не извне".

   Мы все, в эмиграции сущие (не один Бердяев!), прожили годы в советской России, годы страха и крови, годы борьбы и для многих годы мученичества, а потому слова Бердяева полны для нас не только самомнением, а и подменой правды: церковные события, там происходящие, и здесь и там воистину могут восприниматься только изнутри, по голосу христианской совести, но для того, чтобы воспринять их совестью человеческой изнутри, можно и быть, и вовсе не быть в советской России. Церковь и Голгофа ее и для нас, эмигрантов, прежде всего есть вопрос внутренний, а не вопрос внешних событий, на которые ссылается Бердяев. Поэтому его поучения к нам - просто словоизвержение в пустоту: то, что он считает недопонятым эмиграцией, давно понято ею. Нам ли не понимать двойного мученичества Русской Церкви: мученичества Вениамина и мученичества Тихона?

   Бердяев говорит: "Мы здесь, за границей, на свободе, можем говорить, что хотим, языком чистым и красивым, можем представляться себе людьми неспособными ни на какие компромиссы... (курсив мой. - И. Л.). Но красота и чистота нашего языка, непримиримость наших выступлений не имеют большого нравственного веса. Совсем иной вес все имеет там, в России".

   Так. Но почему эта злобность к эмиграции? Не виновата она, что историческая судьба сохранила ее, как отстой нации в условиях человеческой свободы. Сам же Бердяев говорит ниже: "Свобода слова есть великое благо. Главное оправдание, эмиграции в том, что в ней, может быть, очаг свободной мысли" (курсив мой. - И. Л.).

   Почему же еще раз с такой бездоказанностью брошено Н. Бердяевым в лицо ей, русской эмиграции, что она только представляется себе неспособной ни на какие компромиссы? Разве в эмиграции все только "представляются"? Значит, и князь Павел Долгоруков, и все, расстрелянные с ним, из которых многие ведь из эмигрантского Парижа, и Борис Коверда, и Мария Захарченко, и галлиполийские солдаты, в шахтах и на заводах только "представлялись" и "представляются"?

   Бердяев как будто коснулся понимания духовной основы эмиграции, но не договорил, вернее, тут же исказил сказанное. Да, эмиграция - очаг свободной мысли - не только остатки российской жизни и российской свободы: эмиграция, прежде всего, свободная национальная совесть... Пусть мы все - люди, все в борении страха смертного и в бездне греха, и пусть каждый из нас способен на "компромиссы". Но дело-то не в том, чья сдастся совесть, а в том, кто останется непобежденным: именно таков исторический и духовный смысл эмиграции.

   Бердяев рисует себе эмиграцию в положении какой-то жалкой непримиримости, в каком-то тупом "гоноре до первого искушения". Искушений, соблазнов было много, и сам Бердяев теперь разве не искушает и не соблазняет?- но эмиграция, тем не менее, еще жива духовно. Бердяев сознательно забыл, что мы все, и даже самые слабодушные, обречены мученичеству только потому, что по велению совести своей "компромиссов" этих не принимаем. Пребывая в эмиграции, мы все тем самым обрекаем себя на мученичество в советской России. Только потому хотя бы, что остаемся в эмиграции. Только за нашу свободную мысль, за наше свободное слово, за свободную совесть нашу все мы в советской России - либо смертники, либо кандидаты в смертники. Таким положением русские эмигранты сопричислены к мученикам России. По совести, по всему выстраданному в России, пусть даже способные на "компромиссы", мы тем не менее - с мучениками России, а не против мучеников ее.

   В этом-то сознании и лежит основа нашей "непримиримости", которая так раздражает Бердяева: нравственное право на нее мы все же имеем.

   В России о свободе духа и совести говорят расстрелянные. Здесь, в изгнании, о том же говорим мы - еще живые. И с точки зрения свободы духа и свободы совести должен нами решаться церковный вопрос.

   Но вот что говорит об этом во второй, самой важной, части статьи Бердяев:

   "Драгоценным даром свободы слова эмигрантские круги очень плохо воспользовались, они создали и на свободе застенок, удушающий всякую свободу мысли" (подчеркнуто мной. - И. Л.).

   Хочется, прежде всего, спросить, кто, где и когда удушал в эмиграции свободу мысли Н. Бердяева, ставшего здесь чуть ли не президентом целой Религиозно-философской академии? или - кто, где и когда в эмиграции полагал церковь зарубежную "лучше и чище" благодатного мученического света церкви тихоновской? Но если эмиграция - в этом Бердяев прав - понятие не церковное, то вместе с тем оно - не только понятие политическое и бытовое.

   Сам же Бердяев говорит, что главное оправдание эмиграции в том, что в ней очаг свободной мысли, - тем самым он признает, что понятие эмиграции есть понятие духовное, есть категория не политики, не быта, а категория духа и совести. Тут не только одни преходящие "внешние условия", а и условия внутренние, непреходимые, вечные.

   Странно также заявление Н. Бердяева, так сказать, "профессора от церковности", что "эмигрантской церкви быть не может".

   Да, наша Мать-церковь - в России, но почему Бердяев полагает, что она только в митрополичьих покоях Сергия, по словам самого Бердяева, лишь "фактически возглавляющего русскую церковь"? Церковь не только факт, а и благодать. И разве мы смеем знать, на ком почиет благодать патриаршая: на Сергии ли, или на темничном заключеннике Петре?

   У Бердяева - во всем одно покорство фактам, событиям, внешности, во всем внешняя оценка того, что в человеке есть внутреннее его: Мать-церковь только в фактическом возглавителе ее? А разве иерархи ее, в цепях и в заточении, - уже и не церковь? Бердяев ответа не дает, Бердяев торопится объявить "фактического возглавителя" всей Церкви православной.

   И вот что утверждает Бердяев о послании митрополита Сергия:

   "В кровавых муках освобождается она от власти кесаря. Мы живем в эпоху углубленного церковного сознания, очищения церкви от искажавших ее исторических наслоений. Церковь возвышается над царством кесаря, в какой бы форме оно ни являлось, и она может существовать при какой угодно природно-исторической среде. Та природно-историческая среда, с которой встретилась церковь в Римской империи или в средневековом феодальном обществе нового времени сама по себе не более христианская, чем рабоче-крестьянское государство, чем коммунистическое общество".

   "Церковь не может иметь никакого политического идеала и не может быть связана ни с какой политической партией. Положительный идеал Христовой Церкви есть Царство Божие, т. е. личное, социальное и космическое преображение, обожение, новое небо и новая земля. Все земные политические формы для церкви преходящие".

   Вдумайтесь в эти цитаты: они ужасны но своему смыслу!

   Дьявол-искуситель всегда так начинает музыку свою, с "освобождения": учинить пустоту, тьму небытия, порвать живоносную связь с прошлым, выбросить из исторического лона - это значит убить. Дьявол и есть "человекоубийца от начала".

   Освободить церковь от ее истории, "очистить" - по выражению Н. Бердяева -"церковь от искажавших ее исторических наслоений" - это не значит ли убить церковь?

   Словами дьявола, словами "освобождения" и "очищения" начинали и "живоцерковники", поучавшие патриарха Тихона. На тех же словах построен весь красный террор, "освободивший" и очистивший всю Россию, всю ее душу выплеснувший в расстрелах.

   Запев сатаны... Надо еще доказательно опровергнуть слова Завета, что Христос - "Царь царствующих и Господь господствующих", а потом уже доказывать, что разрыв церкви с ее историческим лоном есть "великое благо" и подчинение церкви советской власти, власти антихристовой, есть "освобождение от власти царства кесаря".

   Какой зловещий бред, какая страшная подмена... На месте пусте ставит Бердяев церковь, свою, бердяевскую, а не русскую православную церковь, обрубая все связи с прошлым, значит, и с будущим.

   И сдачу Церкви Христовой во власть антихристу полагает "благом великим". И находит для убийства церкви те же слова, какие были на языке первых глашатаев коммунистического истребления России, - "освободить, углубить, очистить" и т. д.

   Конечно, мы все знаем, что политические формы для церкви преходящи. Вся земля и все земное для церкви - плен тленного. Но вместе с тем мы знаем, что церковь - Божий меч в мире.

   И знаем мы также, что не ведомы церкви ни "капиталистическое", ни "социалистическое" общество Н. Бердяева и К. Маркса - эта волчья терминология вечного братоубийственного истребления.

   Одно общество знает церковь: братство во Христе, Вечерю Любви.

   И весь вопрос именно в том - вдвинут ли теперь православную русскую церковь в пыточные тиски "классовой борьбы", превратят ли ее в проповедницу истребления всех, кто не с этим "классом" убийц-коммунистов, поставят ли ее "одной из сторон в столкновении", или она сохранит себя над всеми сторонами.

   И снова тут у Н. Бердяева подмена истины: для него все исторические общества одинаково не с церковью. Докажите! И уж, во всяком случае, без доказательств ясно, что в истории человечества не было ни одного христианского и даже языческого общества, которое бы так прямо и так открыто боролось против Христа и Церкви Его, как "коммунистическое общество".

   Отделять Церковь Христа от общества, превращать ее в холодно-теплую дисциплину для религиозно-философских размышлений - это и есть то потемненное, безлюбовное, изблеванное христианство, о котором сказано: "И Ангелу Лаодикийской Церкви напиши: "О, если бы ты был холоден или горяч, но ты тепел, и Я изблюю тебя из уст моих".

   Сам Н. Бердяев признает, что коммунистическая власть - "власть антихристова, дехристианизирующая русский народ". Он признает, что "коммунистическая власть совершала много преступлений - убивала, истязала людей, развращала души детей, отравляла опиумом безбожия народную душу". Но почему все это ставит Н. Бердяев в прошлое время? Все это творится и теперь, все это - в настоящем. И в том, что все это творится в настоящем, и заключается ответ нашей христианской совести на послание митрополита Сергия.

   Каждый из нас дал бы подписку в лояльности советской власти, если бы она не творила того, что творит и будет творить до скончания своего, потому, что она - власть антихристианская.

   И совершенно нелепо предположение Бердяева, что будто может существовать "большевистское, коммунистическое общество не безбожное и не бесчеловечное, не угашающее духа, не отравляющее людей злобой и ненавистью, не подвергающее гонению Церковь Христову",- нелепо уже потому, что сам же Бердяев признает коммунистическую идеологию идеологией антихриста и, значит, коммунистическое сообщество сообществом антихристовым, человекоубийственным.

   И разве духовный отказ от этого сообщества есть, как пишет Бердяев, "правая" или "левая" политика? Разве это есть, как пишет Бердяев, "реставрация и восстановление монархии" или "восстановление капитализма", что человеческая и русская наша совесть не дозволяет нам переступить ров крови невинной, вырытой коммунистической властью, ров антихристова истребления, отделивший весь мир христианский и каждого, кто не утратил еще в совести своей образ Сына Божьего, от этой советской власти.

   От нас требуют выдачи векселя дьяволу для работы его. Ведь несомненно, если советская власть - власть антихристова, весь ее "конкордат" с митрополитом Сергием - по существу, для нее только один из путей для удушения Церкви Христовой.

   Но вот Бердяев и после "подписки" допускает для церкви духовную борьбу - только "без вмешательства политики".

   Разве, однако, наша духовная борьба - другой теперь почти нет - есть политика? К чему Бердяев сваливает всю эмиграцию в мелкие политические кормушки, загопчики "монархистов", "республиканцев" и т. д. Это - пена эмиграции, а не духовная ее сущность.

   Но вот, что еще пишет об эмиграции Н. Бердяев, сказавший о ней вначале, что она - очаг свободной мысли:

   "Эмигрантские церковные круги до сих пор мешали этому духовному выздоровлению русского народа, здоровому его развитию, пугая его призраками связи церкви с реставрацией, мешали жизни и делу церкви".

   Как будто весь вопрос о сохранении церкви в России зависит только от того, чтобы эмиграция "не мешала" и дала бы эту бессовестную и лживую расписку лояльности к советской коммунистической власти. Как будто там прекратятся расстрелы и истребления, обезбоживание и дехристианизация, если эмигранты такую подписку дадут. Нет, все это только усилится, так как нельзя на лжи строить церкви. Такая подписка - ложь и бессовестность ради подчинения факту насилия. Мы не можем ее дать уже потому, что мы - свободны, что мы - "очаг свободной мысли" и потому, что такая наша ложь только усилит царство лжи в России. А дьявол, как хорошо знает Бердяев, - не только "человекоубийца от начала", но и "отец лжи".

   Вместе с русской церковью правды и мученичества, о чем пишет сам же Бердяев, мы тоже ждем духовного покаяния и духовного преображения России. Н. Бердяев пишет вздор, что будто в эмиграции "восстают против новых социальных слоев": примем мы все "новые социальные слои", если только они примут Христа и Россию, если только сознают, как по мучительной нашей судьбе сознали мы, весь антихристов ужас содеянного в России и творимого теперь во всем мире. В этом сознании, в этом духовном понимании и будет спасение России и всего мира.

   А когда Н. Бердяев пишет, что будто церковь, подчиняясь, может христианизировать и коммунистическое общество антихристово, он, как видно, забывает страшные слова, что "дьявол подражает Богу". Как бы вся его бердяевская, а не православная церковь не превратилась в церковь дьяволову, в подмену Христа Антихристом...

   Нет, не с советской властью духо- и человекоубийц придут в Россию Христов мир и Христова свобода, а против советской власти. В этом все наше исповедание.

   Но если действительно церковь зарубежная "мешает" подневольной русской церкви, мученице-рабе, - зарубежная церковь мешать не должна. Будто, если мы не дадим "подписки" митрополиту Сергию, мы уже перестанем признавать радости и печали отечества своими? И разве не видим мы за словами митрополита Сергия России задавленной, удушенной России.

   Только потому, что мы всегда видим, всегда зрим ее в совести своей, мы и просим: не душите же и нас, как уже удушили Россию.

   Мы еще живы, свободны, мы еще открыто можем исповедовать перед всем миром русскую совесть. Не мешайте и вы нам. Мы тоже - Россия. И какие данные у Н. Бердяева, что митрополит Евлогий уже вступил на путь безоговорочного подчинения митрополиту Сергию, на путь духовного возвращенства?

   Утверждаем, что у Н. Бердяева этих данных нет. Это - выдумка самого Бердяев, и она нужна ему для того, чтобы проговориться под конец о самом основном, о самом внутреннем смысле послания митрополита Сергия, что есть оно "ликвидация в зарубежной церкви периода, связанного с гражданской войной", то есть ликвидация самой эмиграции для полного торжества советов.

   Нет, этого периода не удастся ликвидировать, доколе существует на земле, в России, антихристова власть повального истребления, явно подменяющая образ Сына Божиего образом Сына Звериного.

   Н. Бердяев сам же установил, что мы - очаг свободной мысли и совести, вынесенный сюда именно периодом гражданской войны. Совесть России была бы открыто с нашей совестью, если бы Россия была бы свободной. Но Россия - не свободна, а мы - свободны: таковы фактические положения. И мы должны и для России добиваться нашего фактического положения, а не добивать и ее, и себя, принимая ее положение. Кто не желает освободиться от плена и рабства - тот не освободится никогда. И если бы все, как Н. Бердяев, и здесь, в свободе, и там, в рабстве, из-за фактического внешнего положения насилия отказались бы от внутреннего преоборения этого насилия, даже вплоть до отказа от совести своей, тогда - конец и церкви, и России, да и всему миру. Тогда не видать уже нам вовеки "нового неба и новой земли", а будет над нами опрокинутое небо и под нами - опрокинутая земля.

   Бог - не шахматная игра философских софизмов и силлогизмов, а - жизнь. Бог - Любовь, Огонь, Дух, Который дышит, где хочет. И "нудится" Бог.

   А что, если завтра - а ведь будет это завтра в России, если есть Бог,- а что, если завтра в России, вдохновленной от неслыханных мучений и жертв своих, подымутся к небу все руки в бряцающих цепях, и восстанут и выйдут из всех темниц и подвалов советских мученики Христовы, та Церковь истинная, соборная, сонмы страстотерпцев, которых непрестанно расстреливают в России сегодня, - а что, если эта Церковь истинная заговорит завтра в России, - с какой тогда церковью пойдет Н. Бердяев, с церковью "фактического положения" или с Церковью истины? С палачами или с жертвами?

   Или религиозный философ Н. Бердяев уже не верит в таинство жертвы - в таинство воскрешения ее, в последнее таинство Христово?

   Мы - верим. Мы чаем воскрешения мертвых. И совесть наша с жертвой воскрешающей, а не с палачом убивающим.

   Нет, не к "обожению" через церковь земли зовет Н. Бердяев, а к новому, еще горшему "осатанению" ее.

   Так в чем же выход?

   Выход в том, чтобы не мешать друг другу.

   Никто не будет и не намерен мешать митрополиту Сергию, но пусть и он не мешает совести нашей. Церковь - не в формальных связях, а в свете благодатном, в Таинстве Вечери. Христовой. Не будем мешать друг другу, хотя бы потому, что временно внешние наши положения противоположны: мы еще свободны, а там еще рабы.

   И если воля Божья оторвала нас от Матери-России, что же, пусть оторвут нас теперь и от Матери-церкви.

   Существо нашего духовного бытия от этого не изменится вовсе: все равно и тогда в живой нашей совести пребудут вечно нетленными и Россия, и Церковь ее.

  

  

   Издательством "Лог