Лукаш Иван Созонтович - Статьи

ину значащия имена суть: сибиряк, камчадал, остяк, якут..."

   И с горечью читаешь теперь его пример на "виват" - на этот торжественный клич побед и славы старинной империи: "Виват требует именительного. Виват вся Российская палата и воинство..."

   Давно забыт "виват", и давно забыто кургановское учение о "ериках и паерках", знаках надстрочных, но какой живой язык дышит в любовно собранных Кургановым примерах на "умалительные имена собственные":

   "Ванька, Ивашко, Ванюшка, Ваня, Ванюша, Иваша, Ванюшко, Ванюшичка, Иванушка, Ивушка, Ивашичка, Ванюшутачка, Ванютачка, Иванишка".

   В кургановском "соборе пословиц" живой язык играет всеми огнями, хотя, может быть, этому собору и пристали больше всего пушкинские слова о грубости и простоте. Вот примеры: "брюзжит, как худое пиво у афендрона; где бес не сможет, туда бабу пошлет; даром и чирей не сядет: есть чернцы и на Симонове: жаден, как ворон крови; за свой грош везде хорош: испужан зверь далече бежит; красная нужда, дворянская служба; кто ветром служит, тому дымом платят; любо видеть, как девка с парнем идет; либо в сук, либо в тетерю; не ремень сапог, не муха ворог: не поймавши щиплешь; плохого князя и телята лижут: сам семи печей хлебы едал; слушай, дуброва, что лес говорит; смолоду прорешка, под старость дыра: терпи голова, в кости скована; та не овца, что с волком пошла: укравши часовник, да услыши, Господи, правду мою; у гордого вельможи и туфли чин имеют..."

   В этом соборе и знаменитая - "шей вдова широки рукава, было б куда класть небыльные слова" и "аминем беса не избыть" и много других, но я выписал только те, которые казались мне забытыми.

   Вспомним же и две-три "замысловатые повести" Курганова:

   "Подьячий при допросе некоего раскольника говорил:

   - Будь у тебя совесть столь велика, как твоя борода, так сказывай правду.

   - Государь мой, - отвечал суевер, - ежели вы совести бородами измеряете, то видно вы бессовестны, для того что голобороды".

   Или другая:

   "Два ученых, один русак, другой пруссак, спорились о старом и новом штиле. Пруссак многими доводами доказывал, что григорианское счисление вернее старого, говоря, что в 1592 году от искусных математиков найдено 10 дней излишка в старом календаре, считая от Иулия Кесаря по сие время.

   - Тем лучше, - отвечал русак, - что когда новое исчисление верно, то последний суд будет у вас ранее нежели у нас, и когда дойдет до нас, то уже ад будет полон".

   И третья:

   "Школьник, принеся чинить сапоги, у коих пробились запятки, говорил сапожнику:

   - О, ты, курьезный Транслатер, не малым трудом и потом в науке и искусстве такого явного совершенства в починке обветшалых калькументов достигший, приставь мне два семи-циркуля к моим суппедиторам".

   Пропустим чудесную повесть "о простом шотландском солдате, служивом рядовом именем Ричард Медилтон, коий пришел в воскресный день в кирку, принес с собой вместо молитвенника игру карт", - пропустим апофегмы, Епиктетовы нравоучения, всеобщий чертеж наук и художеств, всю причудливую кургановскую кунсткамеру, но вспомним его замечательные "Разномысленные предложения".

   Они притаились на дальней странице письмовника, точно бы скрывая прелесть свою. Поразительная гибкость, мастерское, полное приятной улыбки владение речью российской, по-моему, доведено в них Кургановым до совершенства. И словно смотрится в них таинственная прелесть осемнадцатого века, и словно свежо звенит в них забытый ключ забытой науки российского языка. Вот эти "Разномысленные предложения" Курганова:

   "Ученое: планеты суть твердые и темные шары, кои по принятии на себя солнечных лучей становятся светлыми.

   Учено-забавное: планеты суть небесные зеркала, кои хоть и мрачны, но когда солнце в них заглядывает, то они кажутся солнцами нощными.

   Забавно-важное: звезды суть священные вечного храма Божия лампады.

   Красивое: звезды суть убранный драгоценными каменьями света шатер.

   Веселое: звезды суть блистательные в саду блаженных цветы.

   Ученоуподобительное: звезды суть небесного Арга очи, неусыпно во всю ночь на смертных взирающие.

   Свирепое: звезды суть небесные мегеры, имеющие свои косы сияющими змеями извиты, для недопускания злых людей до неба.

   Печальное: звезды суть плачевные горящего храма светила при погребении солнца.

   Смешное: звезды суть летающие по синим небесным лугам ракеты.

   Баснословное: звезды суть фонари богов, при которых они ночью шествуют".

   После такого языкового шедевра понятна благородная гордость кургановских слов, что "российский язык кратче и словами изобильнее всех прочих европейских диалектов", понятны и такие заключительные "Вопросы и ответы" письмовника:

   "Вопрос: Какой диалект есть самолучший?

   Ответ: Карл V, римский император, говаривал, что испанским языком говорят с Богом, французским - с друзьями, немецким - с неприятелем, италианским - с женским полом, но русским языком, по мнению г. Ломоносова, со всеми оными беседовать пристойно: ибо, ежели кто прострет в него разум и с прилежанием вникнет, тот найдет в нем великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианского, сверх того богатства и сильную во изображениях краткость греческого и латинского языка. Славное красноречие Цицероново, великолепная Виргилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на русском языке. Тончайшие философические рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас достойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, то не языку нашему, но недовольному в нем искусству приписывать долженствуем..."

   Таковы, по слову Пушкина, незамеченные красоты старинного российского письмовника.

  

  

   Многовековое мальтийское рыцарство (живое и теперь), с его подвигами и страданиями, с его героической обороной рыцарского острова, с его таинственной соприкосновенностью с Россией, - все это должно волновать русского посетителя в большой и светлой зале Национальной библиотеки, где теперь открыта выставка ордена.

   Недаром говорят, что вещи имеют свое дыхание. Это дыхание чувствуется у витрин с орденскими сокровищами, грамотами и регламентами, перед толпой орденских книг, гербовиков и папских булл. В самом деле, как много, например, говорит эта желтоватая, с выцветшими голубыми и зелеными "травами", папская булла 1313 года о передаче имущества ордена тамплиеров ордену мальтийских рыцарей.

   С тем же чувством посетитель будет вглядываться в эстампы мистических кораблей Великого магистра или рассматривать старинные визитные карточки мальтийских кавалеров, или внутренность собора Св. Иоанна на Мальте, его взгляд остановит и странный корабельный флаг на гравюре высадки наполеоновских войск на Мальту, флаг, на котором петух между двух ликторских пучков сжимает в лапе ядро...

   И снова - витрина с мальтийскими белыми крестами на траурных лентах, монетами, документами, тяжелыми мальтийскими мечами в черных бархатных ножнах, наконец, одеяния рыцарей - эти торжественные черные мантии с белыми крестами и с тяжелой перевязью, на которой вышиты мистические знаки - образ Христа, петух, рубаха, кубы, чаши...

   Можно часами рассматривать каждую выставленную драгоценность, так сказать, "впитывая" ее дыхание.

   Вот вишневого бархата тиара, шапка "Пилео", с вышитым Жемчуговым голубем, Святым Духом, или громадный меч "Эсток" Великого магистра, с вытравленными по золоту терновыми венцами.

   На острове Мальта, в соборе Св. Иоанна, есть каменная гробница одного из Великих магистров. Гробницу поддерживают негр и скиф, похожий на запорожца с "осельцем" и в шароварах: в этом знак мирового величия ордена, о котором мы, непосвященные, знаем так мало. Орден живет и действует и в наше время. Самая выставка создана для устройства убежища прокаженных во Франции. А вместе с тем орден насчитывает свыше восьми веков существования. Он возник после первого крестового похода: это знаменитые иоанниты или госпитальеры, рыцари Гроба Господня в Иерусалиме.

   В 1221 году Иерусалим взят Саладином. Орден переселяется на Кипр, оттуда почти через столетие - на Родос, где под именем родосских рыцарей борется против мусульман. С Родоса в 1530 году рыцари переселяются на Мальту, дарованную им во владение на грамоте императора Карла V.

   До самой французской революции длится эпоха расцвета ордена. Сокрушительный удар нанес ему Наполеон. Только в 1829 году орден восстанавливается в Ферраре. Он самостоятелен в своей деятельности, но подчинен папе в церковном отношении. Таково его положение и до наших дней.

   Русский посетитель будет, конечно, искать здесь следов русского мальтийского рыцаря - императора Павла.

   Великий протектор Мальтийского ордена император Всероссийский Павел I не забыт этой выставкой. Вот гравюра из кабинета эстампов - император Павел в треуголке и белых крагах указывает на фрегаты, вот в витрине две собственноручные записки государя подполковнику Гастферу.

   Русский посетитель пожелает, вероятно, разобрать эти листки в желтовато-табачных пятнах, с полукруглыми взмахами неразборчивого почерка государя.

   Обе записки - времен освобождения Ионических островов, занятия Корфу, суворовских Альп - славного 1799 года, тех времен, когда Павел I, как указано в приложенном переводе, послал свои войска "на помощь Мальтийскому ордену".

   Особенно любопытна записка от 3 сентября 1799 года из Гатчины. Вот она - с сохранением написания подлинника, как его удалось разобрать:

   "Господин подполковник Гаствер, по отъезде генерал-майора Борогдина 1-го на Корфу повелеваю Вам принять от него крепость со всеми к ней принадлежностями до прибытия генерал-лейтенанта Гоголева, который назначен мною был в Корфу комендантом, которому, сдав крепость, состоять будете у него в команде с оставшимися у вас артиллеристов за откомандированием к генерал-майору Борогдину 1-му потребное из них число для шести батальных орудей, при одном офицере. Пребываю Вам благосклонный Павел".

   А у черных мантий с белыми крестами вспомним, что их носил тот же государь Павел на дворцовых выходах.

   Поверх своего обычного наряда - Преображенского мундира - государь надевал далматик пунцового бархата, шитый жемчугом, и широкий мальтийский плащ черного бархата, с правого плеча которого упадал шелковый позумент, шитый мистическими знаками - страданиями Спасителя.

   Вся семья государя носила мальтийские кресты. Двор был мальтийским, там все были в красных мундирах, даже и камер-пажи в малиновых кафтанах, украшенных мальтийскими крестами, а мальтийскими оруженосцами государя были: Нерефьев из Преображенского полка, Неклюдов из Семеновского, Опочинин из Измайловского, Рибопьер из Конной гвардии. Во дворце - мальтийские мечи и кокарды, пунцовые мундиры с отворотами черного бархата, в Гатчине - частица мощей Св. Иоанна...

   Павел точно оборонялся от кого-то мальтийским крестом и мечом...

   Так началось в 1797 году, когда Великий магистр ордена барон Фердинанд Гомпеш поднес государю титул протектора ордена и старинный крест славного Лавалетта. В 1798 году граф Литта был назначен чрезвычайным послом ордена, а государь принял наименование гроссмейстера державного ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Этот титул поминался и в манифестах.

   В 1800 году донаты ордена Св. Иоанна Иерусалимского - медные кресты - жаловались и простым солдатам. Российская империя как бы преображалась в рыцарский орден. Еще Января 1799 года на бастионе, против Зимнего дворца, развевалось мальтийское знамя, орденский флаг Св. Иоанна, которому столица салютовала 31-м пушечным выстрелом. В том же году Кваренги на дворе замка построил орденскую капеллу, и над входными дверьми были начертаны по-латыни сакраментальные знаки новой империи:

  

  

   Вспомним также в этой краткой справке и открытую орденскую церемонию в столице 23 июня 1800 года, в Иоаннов день.

   В 7 часов вечера обер-церемониймейстер ордена граф Юрий Александрович Головин открыл шествие. За ним парами следовали командоры и бальи, кавалеры Большого креста в орденских черных мантиях, с восковыми свечами. Шествие замыкал гроссмейстер ордена, император Павел I. Три раза были обойдены горящие костры.

   В эту ясную ночь за железной решеткой замка толпился петербургский народ, глядя молча, со страхом, на странную церемонию. Про государя пустили слух, что он сошел с ума...

   "Думая соорудить себе дворец, соорудил гробницу", - сказал о государе Павле Карамзин.

   Это свершилось в ненастную мартовскую ночь. Тогда-то была зловеще оборвана история России, как рыцарского ордена Св. Иоанна Иерусалимского, тогда-то дом мальтийского рыцаря Павла стал его гробницей, и Россия осталась непосвященной...

  

  

   Вы, может быть, не забыли еще письма балерины Карсавиной в "Сидней тайме", приведенного и у нас, о немецкой фильме "Патриот".

   С благородной стремительностью славная российская танцовщица стала на защиту памяти несчастнейшего из государей российских, Павла Петровича:

   "Я ничего не скажу о нелепостях и исторических неточностях, о нелепом разговоре убийцы с придворным о будущем своем преступлении, об американской беготне по дворцу графа Палена и многом другом.

   Но я считаю своим долгом, во имя справедливости протестовать против умышленного искажения истории, против лживого заголовка "все перебиты" - речь идет о вымышленной жестокости всех русских царей, против данного изображения императора Павла. Если он и был неврастеником, иногда обуреваемым приступами бешеного гнева, то в обычные минуты это был мягчайший и деликатнейший человек, весьма щепетильно относившийся к своей наружности, восторженный покровитель искусства, горячий патриот и мужественный человек. Изображать его оборванцем, каким-то животным, грубияном, трусом и маниаком - по крайней мере глупо..."

   Очень хорошо, уже потому хорошо, что письмо Карсавиной дает справедливую оценку не только этой шаблонной кинотрагедии немецкой выделки, но и многим шаблонам наших исторических и литературных представлений о государе Павле.

   Изображение его монстром, тираном, сумасшедшим, изображение его "каким-то животным, грубияном, трусом и маниаком" - с легкой руки некоторых наших почтенных авторов - стало, так сказать, традицией и отечественной литературы.

   На государя Павла Петровича у нас - и очень издавна-принято почему-то смотреть не иначе, как глазами его ночных убийц, вломившихся толпой в его спальню после пьяной оргии у Зубова.

   Убийцы пытались оправдать перед потомством зловещую ночь империи - 11 марта 1801 года - ту ночь, когда, может быть, трагически решилась судьба самой России и ее будущих поколений, они пытались оправдать и это зверское терзательство скопом, и эту гнусную потеху над мертвецом. А потомкам угодно было принять их оправдания как полную и единственную истину.

   Не было ли это "по крайней мере глупо", говоря словами Карсавиной?

   И как бы там ни было, но образ государя Павла, затравленный и перечерченный со слов убийц и нашими авторами, доходит до нас чудовищным видением ночного кошмара, каким-то бешеным пугалом российской истории.

   Тень государя Павла Петровича не нуждается, разумеется, в нашей защите, но вряд ли вместе с тем найдутся теперь и защитники его ночных убийц. Без сомнения, отвратительна эта пьяная и трусливая толпа, готовая разбежаться от первого шума, и, без сомнения, омерзительны эти гнуснейшие глумления над трупом...

   "Патриот" Пален имел все основания напиваться мертвецки пьяным всю жизнь, в годовщину мартовской ночи, а "патриот" Зубов - этот состаревший амур екатерининских спален, этот неумный и низкий фаворит старухи, изнеженная пудреная кошка,- доживая свои злые дни сгорбленным скрягой в глухих поместьях под Вильной, как и Пален, тоже имел всё основания в годовщины марта, по свидетельству современников, быть "мрачным, как будто его преследовала какая-то безотвязная мысль, при слове "смерть" меняться в лице, запираться в спальню и не выносить погребального звона..."

   Вряд ли мартовские убийцы оправдались перед собой. Не оправдали их и многие наши авторы, не оправдает их, конечно, и эта грубая и глупая немецкая фильма. Таинственно мерцающий свет империи Павла и полный противоречий образ самого государя волнуют нас и теперь своею загадочностью и привлекают магически.

   Все необычайно, все изумительно, все неповторяемо в этой кратковременной империи: государь, великий протектор Мальтийского ордена, мальтийские кресты на мантиях министров и царедворцев, частицы мощей Иоанна, хранимые в Гатчине, и медные орденские донаты Иоанна Иерусалимского, украшающие простых солдат, - весь этот изумительный и грандиозный замысел государя о посвящении России в рыцарство, о превращении - преображении - ее в высокий рыцарский орден.

   Таинственные связи государя с московскими розенкрейцерами через архитектора Воронихина - с Новиковым, "верховным представителем теоретической степени Соломоновых наук в России", с вольными каменщиками, которые всегда чаяли видеть Павла великим мастером "осьмой масонской державы России",- также необычайны и далеко не исследованы.

   Не исследована также и таинственная история заговора 1774 года о свержении Екатерины и возведении на престол цесаревича Павла, заговоре, в котором упоминаются имена княза Репнина, митрополита Гавриила, Паниных, Дашковой, в котором Д. Н. Фонвизин называется "редактором хартии российских вольностей", ограничивающих самодержавие. По некоторым свидетельствам, заговорщики были якобы выданы Григорию Орлову Бакуниным, но императрица бросила в огонь все принесенные списки со словами: "Не хочу знать, кто эти несчастные", хотя будто бы знала отлично все имена заговорщиков и среди них имя сына Павла...

   Эта трагическая распря матери с сыном, эта взаимная ненависть, подавляемая из года в год, и образ, отца, зарезанного тесаком в темной Ропше, который всегда виделся отвергнутому сыну, - все это, конечно, не могло не превратить государя Павла в "неврастеника, иногда обуреваемого приступами бешеного гнева".

   Но все это едва тронуто, едва угадано потомками: зловещая тьма мартовской ночи заслонила от нас и образ Павла, и его стремительное и необычайное царствование.

   Оно началось ужасающим порывом бури, водоворотом, долго, слишком долго сдерживаемых чувств и планов, - внезапной грозой, огромившей современников. Оно двигалось в нагромождении чудовищных противоречий, в жесточайшей борьбе величественных замыслов с болезненными чувствами человека, изъеденного и затравленного оскорблениями, но грозы и удары, но первые шаги новой империи были действительно величественными и, может быть, ни одна власть не открывала и не обещала столько России, как необычайная империя Павла, оборванная мартовской ночью.

   Вспомним хотя бы его смелый закон о трехдневной барщине, этот первый крутой удар по крепостному праву. Вспомним хотя бы его острую заботу о российском солдате. Известны случаи тесной дружбы государя Павла с простыми солдатами, известен случай помешательства гвардейского часового, смененного с поста в замке, где солдат беседовал по ночам с императором.

   В мартовскую ночь на дворе замка, узнав о внезапной кончине государя, солдаты заволновались. Ряды ответили гробовым молчанием на команду "ура императору Александру", а когда Николай Зубов крикнул:

   - Радуйся, братцы, мучитель ваш умер!

   - Нам не мучитель, а отец, - ответили ему из рядов, и толпа солдат уже двинулась в замок, но Пален - один Пален не потерял самообладания в ту ночь - успел остановить толпу в подъезде...

   "Раскольщики" и купцы, мужики и солдаты - вся эта, говоря по-современному, демократическая база империи, чувствовала государя Павла своим государем. Он был чужд и ненавистен петербургским, гвардейским верхам, но не всей нации и не низам народным. Недаром даже и сам "маркиз Пугачев", как называла императрица Екатерина яицкого Емельяна, чаял видеть у себя царевича Павла и носил во главе своих полчищ голштинское знамя его отца, и до сего дня неизвестно как попавшее к бунтовщикам. Мартовских "патриотов" одинаково могло пугать и железное преследование своевольств избалованной гвардии, и небывалый закон о трехдневной барщине, и таинственные планы Павла о союзе с якобитским генералом Бонапарте, и даже такие слова императора контр-адмиралу Чичагову:

   - Я знаю, что вы якобит. Вообразите, что и на моей голове не корона, а красный якобитский колпак, что я главный начальник всех якобитов, и подчиняйтесь мне...

   Мартовские убийцы понимали, что государь не с ними, что он освободил себя от заложничества гвардейских полков, что вне их, вне придворного екатерининского дворянства, ищет он новых опор нации и империи, что от него можно ждать самых невероятных и неожиданных решений. А его смыслы, полупонятные и неразгаданные даже и теперь, тогда казались явными безумствами. Его и объявили сумасшедшим.

   Государя Павла свергли те, кто его не понимал и страшился, его свергла пошлость, пудреная чернь во главе с пошлецом Зубовым. Мартовской ночью пьяная толпа самоуверенной национальной черни сбросила с медного коня Всадника, не понимая и страшась его грозного, его нового бега. И, может быть, именно в этой зловещей ночи - узел всей российской трагедии, всей трагической судьбы самой Империи...

   Империя мальтийского рыцаря Павла, озарясь волнами света, необычайными победами Суворова - Альпами, необычайным утверждением адмиралом Ушаковым Республики Ионических островов, под покровительством самого государя, была оборвана мартом, пала не свершенной, отнюдь не развернув своих замыслов во всей грандиозности...

   Об этом необходимо было сказать несколько слов, чтобы понять ту изумительную, воистину Нечаянную оду, которую нашел я недавно в Бартеневских исторических архивах и привожу ниже в отрывках.

   Эта тетрадь, величиной в четвертую долю листа, написанная на шершавой синеватой бумаге, хранилась у историка Семевского.

   Имя неведомого пииты, творца оды, - Степан Руссов. Ода была поднесена государю 6 ноября 1797 года, в первую годовщину "на Всероссийский престол восшествия". Это совершенно необычайная ода. Можно с твердостью сказать, что она - единственная в нашей словесности. Она вовсе не в парадном, высокопарном стиле, а полна горячей искренности, прямых и даже грубых чувств. Эта необычайная ода необычайному государю - напор искренних, бодрых чувств зари, пробуждения России...

   И есть странная красота в том, как в защите несчастного государя Павла голос славной российской танцовщицы через столетие перекликается и сливается с одой его простого и восторженного современника.

   Руссова радует, что в российской армии нет больше "ротмистров, не сидевших на коне", и бригадиров, "в полку не былых", что нет и того, чтобы

  

   Дяди в письмах присылали

   Пашпорт фурьерской на зубок...

  

   А нынче, с воцарением Павла -

  

   К чинам идешь сквозь огнь и воды

   И эспантоном меришь мир.

  

   Руссов чувствует суровое величие молодой Империи и так славит Павла:

  

   Ты, чтобы с ложью льстец не вкрался

   И клеветник не обманул,

   Своей рукой за все принялся

   И оком собственным взглянул.

   Взглянул на огнь артиллерийский,

   Взглянул на бег кавалерийский,

   На флоты и полки взглянул,

   Везде, где спали иль дремали

   И правил должности не знали,

   Кругом направо повернул.

  

   Велел, чтоб службу одевали,

   Давали б в праздник ей шабаш,

   Солдаты б ели, не жевали,

   И шел бы коням их фураж.

   Ты дал гульбе и делу пору,

   Вельможам показал Аврору:

   Велел, чтоб в пять часов был день.

   Трудам, заслугам, дарованьям

   Открыл дорогу к воздаяньям,

   В отставку чисту выгнал лень.

  

   Взглянул на старость, на заслуги.

   На члены ранены стократ,

   Томящи жестоко недуги

   Российских ревностных солдат...

   Меж сект полсферы полуношной

   Единодумье водворил,

   С твоею церковью восточной

   Твои богатства разделил...

  

   Потом дал суд твоим народам

   И всюду жалобам их внял.

   Наказ дал строгий воеводам

   И наглых хищников унял.

   Вводя их власть в свои пределы,

   Велел иметь им руки белы,

   Чтоб всяк был тот, да не таков.

   Чтоб страхи житниц не точили

   И рыл в избытках не мочили,

   В избытках бедных простяков.

  

   А где невинна кровь пролита

   На небо крепко вопиет,

   Где алчна пятерня несыта

   Теснит, жмет, давит и дерет,

   А строгий суд, судьи, законы

   Не шлют страдальцам обороны,

   Там сам дал слово побывать

   Или к себе велел дать шагу

   И с правдой в ящик класть бумагу

   Или по почте присылать.

  

   Тюрьмам дверь отпер и темницам,

   Оковы тяжки разрешил...

   Чтобы злодейства неотмщенны

   Не смели руки простирать

   В места судилища священны

   И там законы раздирать,

  

   Не смели чтоб ходить воришки

   Больших воров в тени, в закрышки,

   Творя друг на друга свой суд, -

   Назначил вору и воришку

   Одну награду и без лишку -

   Один нелицемерный кнут.

  

   Крестьян на тяжку призрел долю,

   На пот их с кровию воззрел,

   Воззрел и дал им полну волю

   Свободным в праздник быть от дел.

   Рассек на части их недели,

   Чтоб три дни барину потели,

   А три дни жали свой загон...

  

   Ты смертных жизни взвесил цену,

   Сколь им мила и коротка,

   И многих тысяч их в замену

   Не рвешь лаврового венка.

   Князей же, графов и героев

   Творить умеешь и без боев,

   Луне не корчивши рогов, -

   И меч, меч острой и кровавой,

   Готов всегда разить со славой

   Тебе лишь истинных врагов.

  

   Хоть столько трудно свет беспечной

   От сна глубокого поднять,

   Сколь отроков от пущи млечной

   Иль от груди дитя отнять:

   Но ты то лаской, то прещеньем,

   То кротким света просвещеньем

   Восставил все в один твой год -

   В год Божья к нам благословенья,

   В год первой твоего правленья,

   Порядка, правды и щедрот...

  

  

   Два года назад мне довелось быть в Митаве, в этой глухой курляндской столице. Время не коснулось ее, прошло мимо, и Митава, со своими острыми крышами в красных черепицах, с легкими домами старинного рококо, со своими колонками на фронтонах и с базарной площадью, как будто замерла в осемнадцатом веке.

   Нетрудно представить, как по базарной площади, по этим квадратным каменьям, глухо гремели громадные кованые колеса красного, с черными гербами, возка герцогини Анны, которая тронулась отсюда в Московскую империю, или как бежал тут, припрыгивая по-петушиному, сухонький российский фельдмаршал с полубезумными глазами и с растрепанными, жидкими буклями.

   Закинув до подбородка черный бархатный плащ и морщась от северного ветра, шагал тут, бормоча нечто, быть может, заклиная духов, тучный, с крючковатым носом, маг и великий египетский кофта, сам граф Калиостро. Московский розенкрейцер и мартинист Иван Шварц в здешней масонской ложе искал когда-то орденских тайн Розы и Креста, а дряхлый Бирон, скорченный геморроидами, в сибирской заячьей шубке, вернулся сюда на покой. Революция, толпа солдатской черни, через столетие нарушила герцогский покой: из душного и сухого склепа подняли иссохшую мумию Бирона, зловещие мощи в коричневом бархатном кафтане, с алмазной звездой. Столетнего мертвеца приставили к стенке и расстреляли...

   Полна привидений таинственная, глухая Митава...

   И это было в ветреный мартовский день 1797 года, когда российский губернатор и вице-губернатор, цехи и Софийский мушкатерский полк, выстроенный парадным фрунтом, встречали в Митаве тяжкую, облепленную глиной дорожную карету короля Людовика XVIII, претендента на Французский престол, опрокинутый революцией.

   Бродячий король прибыл в тихую Митаву по милости императора Павла. С королем пришло сто человек garde du corps, старых королевских гвардейцев в поношенных мундирах. Старики выстроились перед Софийскими мушкатерами и приветствовали въезд короля нестройными криками: "Vive le Roi!".

   За тяжкой каретой, с ободранной обшивкой желтой кожи, тянулись сани и возки с королевским двором, канцлером, оберцеремониймейстером, шталмейстером, министром иностранных дел графом Сен-При, военным министром графом Шапель - весь этот бродячий маскарад, мишень для насмешек, вся эта свита призраков при дворе привидения.

   В Митавский замок к королю вскоре прибыла и Madame Royale, принцесса Мария -Тереза-Шарлотта, дочь казненного Людовика XVI, сестра несчастного дофина Франции. Император Павел обещал своему гостю: "Государь, брат мой, королевская принцесса будет вам возвращена, или я не буду Павел I", - и выполнил в точности свое обещание.

   Madame Royale венчалась в Митаве с герцогом Ангулемским. Белые лилии королевского дома собрались в курляндской столице, чтобы замерзать в варварских снегах. Суровая северная империя стала домом изгнания.

   Тогда на Волыни последние войска эмигрантов переносили свое "Галлиполи". На Волыни стал пеший полк принца Конде, в Луцк пришел батальон герцога Бурбона, пять эскадронов д'Ейгета и последняя артиллерийская рота. В Ковеле стали два батальона Гогенлоэ, а во Владимире-Волынском - конный полк де Бари. Французы носили русские мушкетерские и драгунские мундиры, только на шапках гренадеров Бурбона были сохранены королевские лилии.

   Император Павел не отказывал в гостеприимстве и "раскаянным якобитам", он даже принимал в Гатчине самое "исчадие революции", мятежного генерала Демуръе, изменившего конвенту. Бежавший якобинский генерал жил в Санкт-Петербурге. А в пасмурной Гатчине занимали тогда караулы швейцарские роты, последние двести человек швейцарской гвардии, которая защищала в Париже короля Людовика XVI.

   Я был в Митаве, чтобы отыскать усыпальницу аббата Эджеворта де Фирмон, духовника казненного короля.

   У Анненских ворот - так по памяти о старинных воротах называется в Митаве безлюдная и пыльная улица, я встретил седую даму и девушку.

   Дама растолковала мне дорогу к запущенному кладбищу, а девушка оказалась глухонемой. И помню ее внезапное и жалостное мычанье. Дама сказала мне:

   - Она прощается с вами и желает удачи.

   На кладбище я увидел тяжелые, каменные кресты старообрядцев - осьмиконечные и неуклюжие глыбы, на которых высечены длинные буквы, как будто всегда "Исус", поросшие черным мхом. И только надобно перепрыгнуть канаву, полную прелых листьев, чтобы из сумрачной Московии попасть на кладбище Европы, к католикам.

   Там и нашел я часовню аббата Эджеворта, шотландца с горячими глазами, который на самой гильотине отпустил грехи Людовику XVI. История помнит напутственные слова аббата: "Сын Людовика Святого, ты восходишь на небеса".

   В часовне проржавела дверь, а стекла в паутине и разбиты. В полутьме, сквозь решетку, я видел заступы и кирки кладбищенского сторожа, сваленные у дверей, и узкий престол в глубине, с двумя католическими трисвечниками: восковые свечи поломаны, посерели от пыли. У престола, на земле, чернеет узкая доска надгробия, а по стенам почерневшие ленты давно засохших венков.

   Покойный граф Генрих Шамбер, последний в старшей линии Бурбонов, привозил в Митавскую усыпальницу белые лилии, но теперь, как видно, аббат двух королей крепко забыт всеми во Франции. Он скончался в Митаве во второе пребывание короля-претендента, в 1807 году, от тифозной горячки, которой заразился, посещая раненых и больных французов, пленных солдат Фридландского сражения. Солдаты революции и маленького Бонапарта не желали видеть короля и смеялись над его придворными, над этими карикатурами старого режима, никому не нужными чучелами, которые, оказывается, еще существуют на свете. Но перед старым аббатом с седой головой, где светилось пятнышко тонзуры, солдаты Бонапарта расступались молча и пропускали его к своим больным.

   В стене часовни есть черная доска, которую я тоже видел в пыльных потемках. Там вырезана латинская эпитафия, сложенная в честь аббата братом короля-изгнанника: "Здесь покоится достопочтенный Эссекс Эджеворт де Фирмон, священник Святой Божьей Церкви, генеральный викарий парижского прихода, который, следуя по стопам Искупителя нашего, был оком для слепых, опорой для хромых, отцом бедных, утешителем страждущих. Людовика XVI, преданного смерти нечестивыми и возмутившимися подданными, он подкреплял в последнюю минуту испытаний и указал мужественному страдальцу разверстые небеса..."

   А когда я бродил между колючей проволокой и грудами кирпичей, у пышных и грандиозных чугунных ворот, у развалин - все еще громадных и великолепных нежно-розовых развалин Бироновского дворца - я представлял себе Людовика-изгнанника, этого добродушного бродягу-короля, толстяка и подагрика, в синем ватошном сюртуке, со звездой Святого Духа, что год за годом, десятилетиями ждал возвращения во Францию и, наконец, дождался.

   В 1797 году уже стоял обветшалым Бироновский дворец. Пустынный четырехугольный двор, посыпанный желтым песком, точно казарменный плац. Окна кое-где разбиты, а в гулких залах мало печей, и камины едко дымят. Эмиссары сурового московского императора скупо отпускают королевскому двору сырые поленья.

   Нечистая лестница ведет в покои Людовика. Там потертые и оборванные мебели. Стены обтянуты изодранными штофными обоями. Тускло блестит кое-где золоченый узор. На лестнице меняет караул угрюмая и величавая garde du corps и гремят кованые приклады.

   Эта гвардия короля, старики с породистыми и сухими лицами, эти гвардейцы в заношенных платанных кафтанах и в старых синих фраках - еще с тех дней, как ушли из отечества, зашили в подкладку орден Св. Людовика - орден Духа Святого - золотой крест в белых эмалях, а по углам - белые лилии. Парит на кресте серебряный голубь и над ним девиз рыцарей Франции: "Duce et auspice".

   Людовик, Sa Majeste tres Chretienne, уже который день страдает подагрой. Его распухшая, обверченная ватой нога лежит на табурете. Король дремлет в вольтеровских креслах. С ним рядом сидит герцогиня Ангулемская, дочь казненного короля. Герцогиня высокая и тощая, как скелет. Она вся в черном, она в неснимаемом трауре по отцу и матери, мученикам французского народа, и по брату-дофину, маленькому арестанту Тампля, которого палач Симон, башмачник, бил сапожной колодкой по худым детским плечам.

   Аббат Эджеворт де Фирмон с герцогом играют вечернюю партию в трик-трак. В черном окне варварская метель, тяжелый гул вьюги, косо проносятся хлопья снега. О, как долог вечер изгнания...

   Но с весной 1799 года как будто ожили надежды митавских отшельников: император Павел повелел двинуть северные войска на нечестивых якобинцев. Весной 1799 года, в чухонской тележке прискакал в Митаву российский фельдмаршал Суворов. Он переночевал в гостинице "Петербург", что на базарной площади, а поутру посетил замок.

   Сухонький старичок в неуклюжих ботфортах и в криво надетом шарфе, звеня кольцами шпаги, попрыгивая, проворно бежал через базарную площадь. Ветер метал его жидкие волосы.

   На валу, у замка, он замахал на французских гвардейцев шляпой и прокричал по-русски, зажмурив глаза:

   - Да здравствует честная королевская гвардия!

   Старики, подняв ружья, бодро прокричали: "Vive le Roi!" Людовик XVIII записал свою встречу с фельдмаршалом.

   Суворов ему, кажется, не понравился: "полудикий герой, оригинальная смесь чудака с дальновидностью тонкого и проницательного ума, худой, невзрачный на вид, с хитрыми глазами, - меч России, страшилище турок, гроза поляков", но в покое с ободранными штофными обоями король встретил фельдмаршала пышными, парадными словами:

   - Господин фельдмаршал, шпага - ваша орудие, коим Провидение карает врагов монархов.

   И Суворов отвечал парадно, хотя и с ужимками, почихивая и пощелкивая пальцами:

   - Надеюсь, государь, потратить не слишком много пороху для изгнания жакобенов из Италии и прошу Ваше величество дозволить мне назначить Вам свидание в будущем году во Франции. Полагаю надежду на Святителя Николая и волю Божию...

   Волынские батальоны, эмигрантские войска, были с Суворовым и в Италии, и на Альпах. На Нови и на Требии, в пекле атаки, эмигранты кричали якобинским каре: "Сдавайтесь, несчастные!", но якобинцы встречали эмигрантов ожесточенным огнем.

   В 1