Главная » Книги

Лукаш Иван Созонтович - Статьи, Страница 16

Лукаш Иван Созонтович - Статьи


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19

ос" в Берлине издан в свет маленький томик Григория Ландау "Эпиграфы". Имя Г. А. Ландау, если и не всегда доходит до "широкой публики", то всегда находится в фокусе русской мысли за рубежом. Г. А. Ландау - как бы одна из неприметных и вместе ценнейших фигур зарубежной элиты.
   Можно с уверенностью сказать, что труд Г. А. Ландау "Сумерки Европы", увидевший свет еще в 1923 году, - просто неизвестен "подавляющему" большинству эмиграции. До нее "не дошло" и не дошло, может быть, потому, что мыслитель Ландау пребывает в том умозрительном плане, где умолкают, перестают быть повелительными и становятся ничтожными все те эмоции и все те вымыслы эмоций, которыми еще живем мы. В этом смысле Ландау не с нами, а как бы перед нами: это фигура будущей синтетической эпохи, которой налицо еще нет.
   "Эпиграфы" Ландау - сборник кратких афоризмов, откликов мыслителя на впечатления бытия и его отметок о внутреннем духовном опыте, сжатые максимы, каждая из которых подобна эпиграфу, заключающему в себе смысл или содержание целой главы или глав ненаписанной книги о духовном опыте. Эпиграфы дает автор, а книгу должен написать сам читатель, в себе, и он напишет ее только так, как его духовный опыт ответит на тот или другой эпиграф.
   Томик Ландау в этом смысле - необычайная попытка утверждения духозрительной связи мыслителя и читателя на том общем, одинаково пережитом и осмысленном, что могут заключить в себе эпиграфы.
   Они не приведены в систему, едва ли они подобраны, и эпиграфы о творчестве, счастье, революции сменяют эпиграфы о музыке, женщине, А. Франсе или Достоевском. Это как бы вырванные откуда-то листики без логической связи. Впрочем, и духовный опыт не вмещается в школьную логику.
   Спорен ли этот крошечный и весьма трудный томик Ландау? Разумеется, спорен: это сложнейшая цепь скрещиваний и отталкиваний, духовных битв, на которые вызывается читатель.
   Распознавание и оправдание жизни как созидания, и определение созидания как полноты счастья - основное движение мысли в этом сборнике.
   Для него в бытии есть две индивидуальности: "есть индивидуализм самопроявления и индивидуализм самосозидания. Второй ведет к творчеству, первый - к разложению".
   В творчестве-самосозидании для Ландау и самая тайна "причастия бытию"? "Ждут своего времени только те, для кого оно больше не наступит. Другие его создают".
   Та же мысль высказана по-другому в эпиграфе о роке: "двояким бывает рок - чужой волей и собственным безволием", то есть воля в созидании и действовании творит и самую судьбу. Или иначе: кто не создает себя во времени (в настояшем) и в судьбе (в будущем), тот и не причащается бытию, того в бытии нет.
   Не в этом ли "система" Ландау, хотя и он противник всяческих философских "систем"? Эпиграфы, утверждающие двойственность нашего бытия на "касательной" и в "кривой", не утверждают ли вместе с тем, что не все то в бытии, что существует, а оправдывает свое существование только то, что в жизни досоздает себя бытию, понимаемому как аврелиевский "смысл", как мысль существования?
   Наша краткая заметка отнюдь, конечно, не исчерпывает необычайной книжки Ландау. Приведем только еще два-три его эпиграфа.
   Так, в максиме - "разлагая труп, бактерии, наверное, утверждают, что совершают органическую революцию", - дано целое учение о революции, правда, напоминающее К. Леонтьева с его "только в трупе все элементы равны". Так, наконец в сентенции - "то, что было, вскрывается в том, чем стало. Неотменное, как факт, оно еще только вечно становится, как смысл" - дано учение о философии истории, близкое к учению Гомаса де Кенсея о фактах как только "иссушенных костях прошедшего".
  

ФЕДОРОВ

  

Он воззвал, громким голосом: Лазарь, иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком.

Евангелие от Иоанна

  
   ...Маленький худощавый старик. Он был удивительно бодр, зиму и лето ходил в стареньком пальтишке, кацавейке и в калошах, обношенных до лохмотьев. Он был так согбен, точно стремился под сильным ветром вперед. Жилы вздувались буграми на его лысом лбу. На его бледном и тонком лице сияли лучистые глаза.
   Это был библиотекарь Румянцевского музея в Москве, в прошлом - народный учитель, сын крепостной крестьянки и князя Павла Гагарина. Он знал не только названия, а содержание всех книг Румянцевской библиотеки. В Москве он жил по углам у самых простых людей. От повышения по службе он отказывался и жалованье, меньше 400 рублей в год, раздавал музейным сторожам и беднякам. Спал на голых досках. Московский старик с лучистыми глазами, чудак или святой, умер в 1903 году в госпитале.
   Толстой, Достоевский и Владимир Соловьев называли его своим учителем.
   Это был - Николай Федорович Федоров.
  
   Фигура московского старика в ветхой кацавейке со страшной силой приближается к нам и возрастает в образ, огромный и неотразимый.
   О Федорове есть уже много работ, и эта статья есть, собственно, отзыв на три новых работы о нем Л. Остромирова, изданные в Харбине,- биография Федорова и два выпуска: Федоров и современность. О Федорове начинают узнавать также иностранцы.
   Единственный труд Федорова, написанный им случайно, урывками, по ночам, при керосиновой лампочке, "Философия общего дела", - так и не напечатанный при жизни, - Владимир Соловьев назвал "первым движением вперед человеческого духа по пути Христову".
   В основе федоровской идеи лежит толкование сложившейся веками человеческой картины миропредставления, с его неминуемой гибелью, Страшным Судом.
   Но вселенский Страшный Суд, - утверждает Федоров, - условен, а не безусловен, Откровения могут и не исполниться.
   Апокалипсис - лишь угроза суда, которого может и не быть, так как Бог живых есть Бог всеобщего спасения, а не всеобщей погибели. Не во имя ли спасения и воскресения всего сущего отдал Бог самого Сына Божия?
   В этом совершенно простом положении - основа федоровского богословия: все сущее и человек созданы не для гибели и смерти, но для жизни и воскресения.
   Угроза Страшного Суда осуществится, и гибель совершится, если человечество не поборет властвующих над ним слепых стихийных сил тления и смерти, апокалипсического зверя.
   Чтобы побороть власть зверя, человечеству надобно совершенно овладеть всеми стихиями естества, научиться управлять ими вполне, стать выше их - стать человечеством сверхъестественным, истинным господином и повелителем земли.
   Заметим, кстати, что во многих эзотерических учениях стихии и силы природы и есть дьявол, сатана, князь тьмы.
   В том же смысле, что Федоров, учил апостол Павел о победе над "князем мира, имущем державу смерти", над "князем власти воздушной".
   Федоровым многое почерпнуто у апостола Павла, и федоровская идея является как бы продолжением апостольской проповеди.
   "Доколе были в детстве, были порабощены вещными началами мира",- учит апостол Павел в Послании к Коринфянам.
   Цель человечества, - продолжает вслед за апостолом Федоров, - есть овладение всеми вещными началами мира: не человек - раб тленного естества, а тленное естество должно стать рабом человека. Полное покорение человечеством всей материи и энергии - вот цель человеческого бытия.
   Вслепую, ощупью, как бы по одному лишь чувствованию своего особого избрания, человечество и двигается всегда к этой цели.
   Это героическое и несчастное, залитое кровью, само себя истребляющее и снова возрождающееся, это необычайно злое и необычайно доброе, столько раз оклеветанное человечество - всеми силами своего вдохновения, не считая никаких своих жертв, отчаянно борется всегда с князем тьмы за овладение землей. Федоров как бы только указывает на необходимость этой борьбы до совершенной победы, так как только в этой борьбе и победе - в этом Общем Деле сынов человеческих - и раскрывается весь потрясающий смысл человеческой мистерии.
   Истребление смерти - вот в чем смысл страшного человеческого движения и борьбы. Победа над смертью - вот смысл нашего бытия.
   Нет смерти безусловной, неминуемой, - учит Федоров,- хотя она и действует в такой видимости. Смерть - лишь явление власти природы над нами, власти вещных начал.
   Для Федорова, как и для апостола Павла, если мертвые не воскресают, то и Христос не воскрес (I Кор.), и как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых (там же). Как и апостол Павел, Федоров ждет тех времен земных - человеческих - здесь в этом мире, когда последний враг истребится, - смерть.
   Истребление смерти через совершенное овладение и управление естеством со всеми его силами и энергией - регуляция мира - вот в чем заключается общий смысл и общая цель.
   Многие учения едва не превратили христианство в бездейственно-созерцательную стихию. Христианство как бы ушло от живой земли и живой жизни, и мыслилось как будто лишь спасение отдельных особей, святых самостей, а не преображение самой жизни, всей жизни, а не спасение всего человечества - Тела Христова - и спасение здесь и в духе, и в плоти.
   Все земное неотрывно от небесного, - учит Федоров,- хотя бы уже потому, что и земля есть небесное тело, движущееся во вселенной как некий небесный корабль.
   И этот мир дан не на поглядение со стороны, а для действия в нем. Человек всегда считал возможным действовать на мир, изменять его. Загадка о человеческом бытии и смерти может быть разрешена лишь действием. Мир не может быть объяснен одним созерцанием, а раскроется он только от действия на него.
   Отпадение "мысли" от "дела", разрыв "неба" и "земли", "духа" и "плоти" - эта двойственность есть, согласно Федорову, первородный грех сознания, не искупленный нами и доселе.
   Искупление человечества, истинное облечение его в Воскресшего начнется только тогда, когда единое человеческое опытное познание станет неотделимым от единого действия для победы над последней властью вещных начал - смертью.
   Осуществление всеми такой цели, - учит Федоров, - должно преобразить общественную жизнь в общественное литургическое служение, в путь к действительному свершению человечеством литургического таинства преосуществления, претворения вещественного в невещественное, для общего воскресения всего сущего.
   Не разрыв из-за смерти "отцов и детей", так же как не разрыв "неба и земли", "духа и плоти", "живых и мертвых", а постоянно действующее сознание единства "живых и мертвых", несмотря на временный разрыв с ними из-за смерти, - постоянное пребывание в лоне, в духе Отчем, это, по учению Федорова, есть уже первый шаг к новому литургическому обществу и к общему воскресительному делу.
   Нельзя не заметить удивительной близости Николая Федорова к последнему до русской катастрофы святому нашему Серафиму Саровскому.
   Оба они - люди среднего слоя России, в котором к началу XIX века после всех страшных бурь и разгрома, начетческого раскола, Петра, духовного распада высших слоев стало слагаться новое православие.
   Сын курского купца Прохор Мошнин, преобразившийся в преподобного Серафима, так же учил о воздействии на мир, как и сын крепостной крестьянки и барина Николай Федоров.
   Не созерцательный отказ от мира сего, внемирность, но дело в мире, но страшное общее усилие всех для изменения лика мира, разумного управления миром, действительного осуществления всеми Голгофского чуда и завета воскресения, добыча Царства Божия в непрекращаемых боях с князем вещной тьмы - вот в чем православие Серафима Саровского и Николая Федорова.
   Лев Толстой, одно время увлеченный федоровской идеей, еще в восьмидесятых годах прошлого века пробовал развивать его мысли в Психологическом обществе в Москве, среди тогдашних ученых во главе с профессором Троицким.
  
   Неудержимый смех всех присутствующих встретил повторенные Толстым федоровские мысли о том, что "царство знания и управления не ограничено Землей" и что "воскресшие поколения людей могут расселяться и по мирам иным".
   Многие, конечно, посмеются тому же и теперь...
   И теперь Федоров, по-прежнему, кажется безумен.
   А бессмертие, вечная жизнь, к которой звал вместе со всеми религиями Федоров, кажется нам и теперь ужасающей и совершенно бездельной скукой. Что может быть нелепее и страшнее, чем, например, тысячелетнее дряхлое страшилище воскресшего Иоанна Грозного или многовековый Гришка Отрепьев, да и к чему им и всем нам воскресать?
   Но такое представление о бессмертии, может быть, есть представление о нем наших теперешних тленных самостей, отдельностей, когда каждый представляет свое бесконечное существование именно в том виде, в каком оно было под властью вещных начал в царстве тления и распада.
   Федоров же учит о воскрешении не нас, рабов тления, но преображенных существ, нами еще не представляемых и воскресающих в неведомых еще для нас свойствах и сущностях плоти и духа, которые сам Федоров, по-видимому, склонен сближать с некоторыми явлениями спектра.
   Воскресение, по его учению, есть воскресение всего человечества как единого Тела Христова, а нас в нем лишь как Его элементов.
   Поэтому-то Царство Божие - не бездельная скука и не вечная бессонница, но - вечный труд, преоборение, даже и после победы над смертью, иных тайн, теперь еще не представляемых нами, на нашем вечном движении за Воскресшим к полному познанию истины и полноты Божества.
  
   Основа учения Федорова заключается, следовательно, в том, что воскресение не есть возвращение умерших к ничтожностям тленного бытия, не есть бесконечная и бездельная суета все тех же никогда неумирающих Иван Иванычей или Марий Ивановн, а есть создание от наших общих усилий новых сынов человеческих, победивших смерть, надсмертных существ, может быть, именно тех, кого апостол Павел называл Сынами Дня и Сынами Света, то есть переход всего человечества в новое, иное, высшее бытие.
   Несомненно для всех одно.
   Воскресение Христово всегда стоит и всегда будет стоять против всей власти тьмы, стихий и явления мира сего, против всей природы, - совершенным и полным Противодействием.
   Именно к такому же Христову противодействию Воскресения и призывает все человечество и каждого человека Федоров.
   Федоров как бы повторяет всегда слова апостола Павла: "мужайтесь и все испытывайте".
   Для него, как и для апостола, смысл и цель всего бытия человеческого есть никогда не прекращаемая битва, брань со всеми вещными началами ("начальствами"), властями и стихиями мира - то самое, о чем апостол Павел писал:
   Наша брань не против крови и плоти, но против мира правителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной...
  
   Идея Федорова - да еще в сжатом и грубом изложении - покажется, разумеется, одним до крайности спорной, а другим - просто "безумной". Но во всяком случае, федоровская "Философия общего дела" есть одна из попыток отыскивания новой ведущей идеи человечества.
   Так это или не так, каждый может судить лишь тогда, когда сам узнает Федорова и по-настоящему переживет его в себе.
  

РУССКАЯ ИДЕЯ

  

Если мертвые не воскресают то и Христос не воскрес.

Апостол Павел

  
   В "Возрождении", в номере от 13 января 1933 года, была напечатана моя статья о "Философии общего дела" Н. Ф. Федорова. В статье я называл его философию той новой и повелевающей идеей, которой нам как будто еще недостает.
   Национальной идее как будто недостает идеи религиозной, а без проникновения религиозным единством всей нашей мысли и дела, без религиозной идеи, повелевающей нашими отдельными жизнями, не будет создана и новая национальная идеология.
   Именно потому каждому думающему русскому, и особенно русской молодежи, следует прочесть Федорова и книжки о Федорове, тем более что их можно теперь достать в Париже - и не только прочесть, а, так сказать, пережить этого замечательного русского мыслителя.
  
   Н. Ф. Федоров, библиотекарь Румянцевского музея, московский аскет, со дня кончины которого в этом году исполнилось тридцать лет, был современником Толстого, Достоевского и Соловьева.
   Все они были под прямым влиянием Федорова.
   Это удивительно. О Федорове все молчат, как будто его не знают, но вся русская мысль как бы освещается все сильнее религиозной федоровской идеей.
  
   Вот вкратце и грубо ее основы.
   Христианство не только созерцание и ожидание небес, а неустанное дело преображения земли. Мир нам дан не на поглядение, а для действия в нем.
   Действие же человеческое, общее дело духа, знания, труда, должно иметь единственной целью полное и разумное овладение всеми слепыми стихиями и силами природы. Человек, пребывающий, по словам апостола Павла, "в детстве", - "порабощен вещными началами". Но после Воскресения Христова победа над всеми вещными началами мира, над самой смертью, прекращение действия смерти является единственным смыслом общих усилий человечества, уже приходящего "в свет разума".
   Федоров учит, что человечество, живущее после Воскресения Христова, должно так следовать за Воскресшим в его противодействии власти вещных начал, чтобы вслед за Ним истребить "последнего врага - смерть".
   Осуществление такого единственного и общего дела есть та творческая цель человечества, в начале которой должно быть его восхождение "в свет разума", когда эксплуатацию всюду заменит разумная регуляция, а жизнь, личная и общественная, преобразится в сознательное творчество и в литургическое служение. Народы и каждый человек должны преобразить свое духовное и материальное бытие в единую, внехрамовую литургию. Тогда только и откроется путь к свершению всем человечеством в его земном бытии литургического творческого таинства преосуществления, претворения вещественного в невещественное, - путь к победе над смертью.
  
   Основа федоровской веры, таким образом, в перемене людьми всего их миросозерцания и миропонимания. Само мышление человечества должно стать, так сказать, литургическим, которому весь мир должен открываться как свершение чуда преображения.
   Не пресловутый машинный прогресс и анархия знаний, явно ведущая человечество к одичанию и взаимному истреблению, а сознание всеми своего единственного задания в мире, а выбор всеми литургического пути, следования за Воскресшим. Взамен всего диалектически-платоновского, двойственного, аналитического и внерелигиозного мышления Федоров призывает человечество к религиозному, единому литургическому мышлению. В этом и заключается русская идея Федорова.
   Эти несколько слов о самом Федорове казались необходимыми, чтобы дать отзыв о новом сборнике последователей Федорова "Вселенское дело", только что вышедшем в Риге.
   Сборник этот помечен вторым.
   Первый выпуск "Вселенского дела" был издан еще в 1914 году и пропал почти весь, не дойдя до читателя.
   Во втором выпуске, изданном через двадцать лет, кроме имен А. Горностаева, Гежелинского и скончавшегося в советской ссылке Муравьева, работы которых знакомы каждому, кто читал о Федорове, имена Кононова, Чуева, Рафаила Мановского, Владислава Александрова и Чхеидзе (однофамильца "совсем другого" Чхеидзе) встречаются впервые.
   Очень любопытны и ценны исторические материалы сборника. Некоторые письма Федорова к его первым последователям - Кожевникову и Петерсону, письмо Вл. Соловьева к Константину Леонтьеву о Федорове, заметка к материалам к "Братьям Карамазовым". Ценна также библиография, правда, неполная, иностранных и русских работ о "Философии общего дела" и об образовании при Национальном музее в Праге целого отделения, посвященного Федорову - "Fedoroviana Prahewsia". Сборник (205 стр., цена не указана) воспроизводит также редкий рисунок Пастернака: Соловьев и Толстой у Федорова, в библиотеке Румянцевского музея.
   Стихи сборника - Несмелова, Лучицкого и Горностаева - предоставим оценивать людям опытным.
   Что же касается статей, то они кажутся пестрыми и неравноценными. Некоторые из них почему-то - совершенно без нужды - полемизируют, другие же заражены, можно сказать, детским рационализмом, с беспредельной верой в науку, которая-де "все может".
   Такое крайнее "рацио" у некоторых авторов сборника переходит едва ли не в угодничество перед "фактом" СССР, с его пресловутой "плановостью", в которой некоторые авторы сборника едва ли не склонны видеть приближение к осуществлению федоровских чаяний.
   Ошибка настолько жестокая, что не верится, будто авторы ошибаются бессознательно.
   Тем более что в сборнике не раз поминается имя небезызвестного сменовеховца Устрялова и даже печатается его покровительственный о Федорове отзыв.
   В чем дело?
   Когда-то идеи Федорова намеревались "прикарманить" себе евразийцы. Теперь, кажется, то же намерены учинить устряловские сменовеховцы, довольно неожиданно меняющие "вехи"... на Федорова. А может, все это - только молодая путаница у молодых, как нам кажется, авторов?
  
   Очень тяжелое впечатление оставляет статья В. Муравьева "Всеобщая производительная математика".
   Статья написана в Москве в 1923 году. В. Муравьев, автор книги "Овладение временем", полностью разошедшейся в советской России в 1926-1930 годах, был последователем Федорова и скончался в ссылке, в Нарыме, в 1932 году.
   Муравьев, сын одного из последних министров императорской России, в начале большевистской революции был участником "тактического центра", едва избежал расстрела и перешел к большевикам. Он вплотную стал работать с ними. По-видимому, так же, как некоторые авторы этого сборника, он уверовал, что их "плановость" приведет к осуществлению федоровской "регуляции". Вместе с тем он, по-видимому, верил в одну только рациональную науку, которая-де и откроет все тайны бытия и победит смерть.
   Именно своим удушающим и бездыханным "рацио" вместе с совершенно наивной верой во всепобеждающую науку и удручает его статья.
   Муравьев вначале был большевиками "использован": он им поставил, между прочим, на должную высоту Центральный институт труда.
   О всей этой полосе жизни Муравьева можно думать, что он пытался в скрытой форме произвести, так сказать, федоровскую революцию в коммунистических мозгах.
   В сборнике упоминается еще об одном федоровце, погибшем в советской России, о священнике Ионе Брехничеве, который, вероятно, по тем же причинам, что и Муравьев, пошел к большевикам, снял даже рясу и вступил в коммунистическую партию. В 1931 году он или погиб в ссылке, или был расстрелян.
  
   Печать муравьевского "рацио" и едва ли не готовности приспособленчества к советскому "факту" есть на некоторых статьях этого сборника.
   А это зловеще сближает их - как то ни страшно сказать - с такими матерыми врагами христианства и Христа, каким был, например, пресловутый большевистский историк, коммунист и безбожник Покровский.
   Во всяком случае авторы или редакция этого сборника решили поместить имя Покровского в рубрике "Наши потери":
   "Покровский все последние годы, - указано о нем в сборнике, - был близок к взглядам Н. Ф. Федорова на необходимость и возможность борьбы со смертью и полной победы над нею. Говорил он и об "окончательной победе над смертью", считая, что эта победа упразднит "религию".
   Конечно, любой гадине хотелось бы воскреснуть, но такая "близость" ко взглядам Федорова - воистину сатанински искажает христианскую религиозную идею Воскресения самого Федорова.
  
   Однако кроме таких, можно сказать, странных голосов в этом пестром хоре сборника, есть там и вполне ясные голоса.
   Превосходна, например, статья Чхеидзе "Проблемы идеократии" о смене в человечестве аналитического мышления синтетическим. Именно это, добавим мы от себя, и кажется нам возможным приближением к федоровскому литургическому мышлению.
  
   Хороша статья Владислава Александрова "Религия и наука" о науке как сотруднице религии в преодолении распада и разрушения, с весьма любопытным разбором понятий святости и чуда.
   Также хороша статья Рафаила Мановского "Мессианство и русская идея" с разбором, хотя и кратким, православия Серафима Саровского.
   Допустимо, что некоторые странные "течения" в сборнике так же, как и его новая орфография, могут быть объяснены тем, что авторы надеются протолкнуть его в СССР, все для той же "федоровской революции в коммунистических мозгах".
  
   Очень грустной разновидностью людей в России были толстовцы. Уже по одному воспоминанию о них никому бы не следовало становиться федоровцами. Тем более что, если федоровская русская идея есть истина, она наполнит каждого и всех, без особой монополии кого бы то ни было на эту истину.
   Но каждый русский, и особенно молодежь, должны прежде всего узнать ее, испытать эту идею, истинна она или нет, пережить русскую идею Федорова, самую большую и живую Христианскую Идею Воскресения, какая есть в современном человечестве.
   Потому-то каждый русский должен бы, кажется мне, прочесть Федорова, о Федорове и этот новый федоровский сборник "Вселенское дело".
  

МОСКОВСКИЕ ВЕСЫ

  
   Статья в "Возрождении" Д. С. Мережковского "Леонардо да Винчи и мы", эта его замечательная речь о духовном кризисе Европы, сказанная во Флоренции 15 мая 1932 года, не канула, разумеется, незамеченной.
   Все схемы Д. С. Мережковского о мире и бытии могут быть спорными.
   Но всегда как будто остаются бесспорными и таинственно-сильными предчувствия Мережковского, его предвкушения будущего.
   Он точно видит одни тени будущего, падающие на настоящее, он видит одно то, о чем Момзен говорил: "Мировые события, двигаясь на землю, бросают перед собой свои тени".
   Но вот недавно мне достались разрозненные выпуски журнала "Весы" за 1904-1908 годы, журнала московских символистов, декадентов, как их звали тогдашние газеты.
   Какие канувшие времена... "Дядя Ваня", декаденты, "Чайка" - все ушедшее, дотла. Одна дряхлая пыль, трава забвения...
  
   Но внезапно в тощих книжках забытого журнала, в этой груде, найденной мной у парижских друзей на самой темной книжной полке, встретил я под глубоким слоем пыли такие удивительные, такие сегодняшние речи:
   "Я обратился к Владимиру Сергеевичу (Соловьеву) с вопросом о том, сознательно ли он подчеркивает в "Трех разговорах" слова о тревоге, подобно дымке, опоясавшей мир. И Владимир Сергеевич сказал, что такое подчеркивание с его стороны сознательное. Еще тогда я понял, что дымка, затемняющая духовный взор, падает на Россию, явясь вовне в ужасе войны и междоусобия..."
   Это пишет в "Весах" более четверти века тому назад Андрей Белый.
   И это показалось мне пророчеством о затмении и ужасе России, которое сбылось на нашей судьбе.
   Тогда я стал внимательнее перелистывать пыльный журнал, и странно и зловеще заговорила со мною забвенная декадентская Москва, Москва русских девятисотых годов, точно "Весы" и на самом деле - книга русских сивилл.
   "Появились слова Д. С. Мережковского, - четверть века назад пишет Андрей Белый, - об апокалиптической мертвенности европейской жизни, собирающейся явить грядущего хама. Появился новый тип, воплотивший в себе хаос, восставший из глубины, - тип хулигана... И стал красен свет, занавешенный пылью: точно начался мировой пожар... Еще Ницше предвидел накануне своего помешательства всемирно-историческую необходимость всеобщей судороги... Все потонет в море огня".
   Но ведь почти те же слова повторяет теперь Д. С. Мережковский, предрекая "огненную смерть" Европе-Атлантиде, как будто никакого "тридцатилетнего опыта", о чем он пишет в своей статье, ему и не понадобилось.
   Так что же такое увидели московские символисты начала девятисотых годов, эти туманноглазые и косноязычные декаденты, эти полуфлорентийцы, получухны, не то полукривляки, не то полукликуши, а может быть, и зловещие русские пророки?..
   Нигде в русской литературе нет такого, как бы сказать, инфернального предвидения наших времен, всего того, что творится на наших глазах, как у московских символистов начала века.
   То в полной невнятице, то с потрясающей ясностью они только и заняты пересказыванием своих видений.
   Они только и делают, что выкликают всеобщую гибель, всеобщую смерть, "маску красной смерти", как вещает А. Белый. Их всех тешит сладкое головокружение на краю бездны, они восхищены неминуемостью общей гибели. Это какое-то демоническое смакование всеобщей обреченности.
   И с каким подавленным сердцем теперь встречаешь в старых "Весах" все тот же упорно повторяемый Андреем Белым грозный гоголевский образ России: Россия - это бедная Катерина, которую беспощадно замучит и погубит страшный колдун в красном жупане...
   Ведь Россию, действительно, беспощадно замучил красный жупан...
   - Пелена черной смерти... занавешивает просыпающуюся Россию... Русская земля! Враг не дремлет. Все изменилось, всему приходит конец... - кличет в 1905 и в 1908 году Андрей Белый.
   Но страшнее его выкликаний, но просто подавляют своей подлинно-сатанинской надменностью - темной гордыней - полупризнания в июньских "Весах" 1905 года Валерия Брюсова, те его полупризнания, весь тайный и ужасный смысл которых стал понятен только теперь, после всего пережитого Россией, уже во времена "безымянного русского ужаса", о котором упоминает в своей статье Д. С. Мережковский.
   Вот эти демонические признания Брюсова:
   "Агриппа Неттесгеймский учил, что 1900 год будет одним из великих исторических рубежей, началом нового вселенского периода, одного из тех периодов, длительностью каждый в 490 лет, сроки которых делят всемирную историю на последовательные царствования семи космических демонов".
   Едва ли кто знал в нашем обществе об этих исчислениях старинных чернокнижников; но несомненно, что как раз на меже новой астральной эры были уловлены чуткими душами как бы некие новые содрогания и вибрации в окружающей нас интерпсихической сфере - и восприняты как предвестие какой-то иной, неведомой и грозной эпохи...
   Достоевский и Ницше, два новых "властителя наших дум", еще так недавно сошли со сцены, прокричав в уши мира один свое новое и крайнее "да", другой свое новое и крайнее "нет" - Христу. Это были два глашатая, пригласившие людей разделиться на два стана в ожидании близкой битвы, сплотиться вокруг враждебных знамен. Предвещался, казалось, последний раскол мира - на друзей и врагов Агнца... Дух мистического богоборчества затаился и тлеет на редких очагах демонической культуры..."
   И невольно думаешь: не захватил ли теперь, через тридцать лет, этот демонический дух богоотступничества одну шестую часть света и не разгорается ли он теперь всюду темным огнем?
   Так, стало быть, - всеобщая гибель, некая "вселенская смазь"?
  
   А в пыльных московских "Весах" - как лепет ночного бреда - то промелькнут вдруг строчки еще почти мальчика Александра Блока, сбывшиеся и на его, и на нашей судьбе:
  
   Будут страшны, будут несказанны,
   Неземные маски лиц...
  
   то встретится вдруг такой полубред М. Волошина:
   "Свершилось, - пишет Волошин в 1904 году. - Наступает минута возмездия. Это действительность мстит за то, что ее считали слишком простой, слишком понятной.
   Русская литература в течение целого столетия вытравляла мечту и требовала изображения действительности, как она есть. На протяжении целого столетия Гоголь и Достоевский одни входили в область мечты. И кто знает, какие ужасы остались неосуществленными благодаря им в начале восьмидесятых годов.
   Чехов в своем многоликом муравейнике исчерпал всю будничную тоску русской жизни до дна, и она подошла к концу.
   Подымается иная действительность - чудовищная, небывалая, фантастическая, которой не место в реальной жизни, потому что ее место в искусстве. Начинается возмездие за то, что русская литература оскопила мечту народа..."
   Страшное обвинение литературы, которая будто бы должна вбирать в себя все сны, бред, все бешенство, все мечты и химеры людей, а когда не вбирает - не отображает плоти в бесплотном, тогда плоть поднимается на все в неистовой страшной мести... Пусть и странная мысль, но ведь и это предчувствие сбылось: действительность на наших глазах поднялась чудовищной, небывалой, фантастической...
  
   Вот и Розанов в "Весах", на этот раз кривляющийся и со страшным шутовским бормотанием о собственных похоронах:
   "Я хотел бы (в предупреждение микробов), чтобы меня обмакнули в коллодиум или в часто употреблявшийся мною при жизни гуммиарабик, хотя, впрочем, "куда бы старый хлам ни выбросили - решительно все равно..."
   Так они и выбросили его старое, иссохшее от голода тело...
   Вот, наконец, и молодой Д. С. Мережковский девятисотых годов.
   Я нашел в "Весах" куски его известной статьи о Достоевском "Пророк русской революции", его заметку о Герцене.
   Страннее всего, что и тридцать лет тому назад, еще до великого "опыта", Д. С. Мережковский выкликал и пророчествовал почти совершенно то же и почти совершенно так же, как и теперь.
   "Последнее худо уже начинается", - пишет он в "Весах" 1906 года. Слова о "худе" он мог бы повторить и теперь.
   В тех же старых "Весах" явственнее и ужаснее читается его известное теперешнее пророчество о гибели Европы-Атлантиды:
   "Вся Европы - только затонувший материк, древняя Атлантида, которую зальет волнами русский океан".
   Русский океан, с его отвратительной достоевщиной, с его крестьянином, который "так и не сделался христианином", был тогда для Мережковского - бездной богоотступничества, мертвой водой:
   "Мы упали в яму, которую рыли другим, - писал тогда Д. С. Мережковский. - В то время, когда думали, что вселенная - труп, мы сами были уже почти трупом, в то время, как мечтали "русским Христом" воскресить вселенную, от нас самих уже отступил Христос..."
   Как будто бы все именно так и совершается, мертвые волны мертвой России, от которой отступил Христос, вот-вот готовы как будто захлестнуть эту померкшую Атлантиду-Европу.
   И тогда все впадет в последнюю тьму, в последнюю смерть.
  
   Но так ли все это?
   Истина ли все эти тридцать лет московских выкликаний, вещунств, тридцать лет инфернальных видений, всеобщей гибели, тридцать лет проповеди полного человеческого безволия перед обреченностью, это постоянное сеяние страха смертного, вместе с попыткой, по словам Д. С. Мережковского, сочетания "верхнего неба" с "нижним", Христа с Антихристом?
   Нет, не истина, не правда, а "кощунство", "смешная и страшная нелепость и глубокая ложь", о которой открыто и сказал теперь сам Д. С. Мережковский в своей флорентийской речи. Как будто только теперь открывается ему Истинный Агнц, противоборец смерти, Вечный Жизнедавец. Вечная Воля к преодолению смерти.
   Поэтому-то могут еще быть и будут в мире новые утверждения воли к жизни и новое вдохновение о жизни, потому что и могут еще наступить времена не всеобщей гибели, а того Третьего Царства Духа Святого, которое предрекал когда-то сам же Д. С. Мережковский, как бы забывший теперь о своем пророчестве.
  
   Московские весы... Как видно, никто, даже и наши русские сивиллы, не знают, куда еще качнутся чаши московских весов.
   Именно потому, что не знают, и нашлось во флорентийской речи Д. С. Мережковского место для таких слов:
   "Сейчас Россия молчит, погребенная заживо, но когда встанет из гроба, освободится, то произнесет имя Христа, может быть, так, что его услышит мир".
   Так, стало быть, не всеобщую гибель Европе-Атлантиде несут волны русского океана, а всеобщее и новое воскресение во Христе? Как видно, одно понятно и одно ведомо: только тогда установится судьба мира и наша судьба, когда в божественном равновесии станут чаши московских весов.
  

ДОБУЖИНСКИЙ

На выставке "Петербург"

  
   Странный, необыкновенный город Петербург. Автор "Преступления и наказания" называл его самым фантастическим на земном шаре, оттеняя какой-то особый прозаизм Петербурга, его миражную будничность, его посюстороннюю жуть. "Умышленный город" - сказал еще Достоевский и выразил гениальным эпитетом некую сущность Петровой столицы, призрачной Северной Пальмиры, с ее сумасшедшей историей, с ее великодержавным лоском и провинциализмом, с ее особняками и промозглыми питейными заведениями - рядом с ее проспектами, чугуннорешетчатыми набережными, рынками, пустынными площадями и захолустными переулками, и вечной слякотью, и гнетущим мраком зимой, и летней пылью, и сумеречными весенними ночами, и неизбежными наводнениями осенью, когда палит пушка Петропавловской крепости, сотрясая стены политических казематов, и ветер петербургский, ни с каким другим не сравнимый, "отовсюду дующий" ветер обдает лица прохожих колючей изморозью.
   Но не таким только вспоминается мне Петербург, город Раскольникова, и злополучного гоголевского Акакия Акакиевича, и Аполлона Аполлоновича из романа Андрея Белого: я вижу и тот, другой, "старый Петербург", величественно строгий, но почти ласково выплывающий из туманов прошлого, Петербург братьев Трезини, Растрелли, Тома де Томона, Воронихина, Баженова, Захарова - Петербург, каким Достоевский его не видел, но видел Пушкин, каким представляется он на литографиях начала XIX века и каким полюбили его художники в начале XX... И мерещится еще третий, мой собственный Петербург, до боли памятный,- Петербург неизгладимых детских впечатлений, оттенивших все остальное, Петербург, с которым смешиваются воспоминания о первых печалях и восторгах сердца: о беготне на горке у памятника Петра, о балаганах на Царицыном лугу, о первых рождественских елках, об откидных ступеньках кареты, доставившей меня в первый раз в Большой театр, и обо всем таинственном игрушечном мире детской, прекрасном, как позже не бывает ничто и никогда.
   Можно ли примирить между собою эти три столь разных Петербурга: полубред "Записок из подполья", мечту ретроспективистов "Мира искусства" и сон-воспоминание младенческих лет? Примирить так, чтобы не каждый Петербург волновал отдельно, а все вместе, - дополняя друг друга, сливаясь в художественное целое?
   Примирение я нахожу в графике Добужинского. Для меня волнующая прелесть этой графики в "петербургскости", одинаково близкой и Достоевскому, и Пушкину, и... Андерсену. Положительно не знаю, какая нота зв

Другие авторы
  • Оржих Борис Дмитриевич
  • Плаксин Василий Тимофеевич
  • Скабичевский Александр Михайлович
  • Коц Аркадий Яковлевич
  • Путилин Иван Дмитриевич
  • Щепкин Михаил Семёнович
  • Оськин Дмитрий Прокофьевич
  • Гликман Давид Иосифович
  • Грановский Тимофей Николаевич
  • Скотт Вальтер
  • Другие произведения
  • Никольский Юрий Александрович - Александр Блок о России
  • Метерлинк Морис - Несчастный случай
  • Татищев Василий Никитич - История Российская. Часть I. Глава 24
  • Бойе Карин - А. Кудрявицкий. Карин Бойе
  • Михайлов Г. - Пропагандист
  • Бунин Иван Алексеевич - Освобождение Толстого
  • Ричардсон Сэмюэл - Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов (Часть первая)
  • Подкольский Вячеслав Викторович - Любительницы искусства
  • Плетнев Петр Александрович - Кавказский пленник. Повесть. Соч. А. Пушкина
  • Миклухо-Маклай Николай Николаевич - Этнологическая экскурсия в Йохор
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 402 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа