Главная » Книги

Семевский Михаил Иванович - Прогулка в Тригорское

Семевский Михаил Иванович - Прогулка в Тригорское


1 2 3 4 5 6

  

М. И. Семевский

  

Прогулка в Тригорское

  
   Любовный быт пушкинской эпохи В 2-х томах. Т. 1.
   М., "Васанта", 1994. (Пушкинская библиотека)
  

I

...и в дали, в краю чужом

Я буду мыслию всегдашней

Бродить Тригорского кругом,

В лугах у речки, над холмом,

В саду, под сенью лип домашней...

А. Пушкин

(из стих. 1825 г. к П. А. Осиповой).

   ...Со смехом и шутками садилась наша веселая, молодая компания на поданные нам экипажи: на какую-то особую линейку, долгушу, уселось человек восемь: тут была и влюбленная чета, барон С. В. с бар. С. М. С, и мисс С. с очаровательными глазками, которые всю нашу молодежь сводили с ума, здесь же была и "1а belle Hélène", тут... для чего же, однако, любезнейший читатель, вздумал я перечислять всех тех прекрасных особ, которые уселись на фараоновскую долгушу (шутники уверяют, что на этаких долгушах Фараон, царь египетский, преследуя израильтян, выкупался в Черном море); к чему вас и знакомить с этими очаровательными особами?.. Разве к тому только, чтоб убедить вас, что и пишущий эти строки всею душою стремился занять местечко именно на этой же долгуше и нужен был какой-нибудь особенный случай, чтоб разом, так сказать, осадить его мечтания и дать им совершенно другое направление... Да, и "случай случился". К подъезду была подана высокая, прочная, несколько старомодная коляска. "Это коляска поэта Пушкина", сказали мне уважаемые хозяева радушного, незабвенного для меня села Голубова {Село это, принадлежащее барону Б. А. Вревскому, находится в Псковской губернии, в 40 верстах от уездного города Острова и близ погоста (в старину пригорода) Врева.}, из которого наше общество и отправлялось в увеселительную прогулку1...
   - Да,- подтвердил сопутник мой Алексей Николаевич Вульф: - это коляска Пушкина, он ее купил в 1830 годах у лучшего в то время мастера, ездил в ней, а затем, после смерти поэта, я купил коляску у вдовы его...
   Я чуть было не снял шляпу пред этой поэтически-археологическою достопамятностью и с полным доверием влез в этот экипаж. Да и как было не поспешить занять местечко "в коляске поэта", когда сопутником моим был Алексей Николаевич Вульф, тот самый Вульф, лихой дерптский студент, потом не менее удалой гусар, сердечным, неизменным, наивернейшим другом которого был поэт Языков2 - тот самый Вульф, которого приятелем был Пушкин, тот самый Вульф, наконец, которому принадлежит знаменитое Тригорское, воспетое и в стихах и в прозе, этот достославный приют, под сенью которого нашли столько вдохновения, столько поэтического огня музы наших знаменитых поэтов! Я, кажется, впадаю в некоторый пафос? Да простит мне "благоразумный читатель". Что делать! Я, увы, не могу согласиться с теми критиками, по рецепту которых следует говорить о наших литературных знаменитостях прошедшего времени - полуснисходительно, полупрезрительно; я (еще больше пускаюсь в откровенность) даже с каким-то особенным чувством уважения (чуть-чуть не сказал благоговения) обращаюсь к людям, которых эти знаменитости считали своими приятелями и друзьями. Для меня Пушкин все еще гордость, честь и краса нашего Парнаса! Об этом-то великом жреце всероссийского Парнаса у нас с А. Н. и не умолкала беседа в течение добрых двух часов, которые мы употребили на проезд 16 верст, отделяющих Тригорское от Голубова... Ниже я приведу если не все, то многое, что слышал от Алексея Николаевича о его друзьях - Пушкине и Языкове; теперь же позвольте мне полюбоваться на самое Тригорское.
   Переплыв на пароме извилистую, неширокую реку Сороть - близ сельца Дериглазова - мы пошли пешком. Под словом мы - разумею только себя с Алексеем Николаевием и одну, весьма еще юную, тем не менее с весьма выразительным личиком, особу, которая также ехала с нами в коляске поэта; до авангарда нашего мне уже не было никакого дела; я весь превратился в слух, внимая рассказам Алексея Николаевича, и смотрел на дивную, очаровательную картину, открывшуюся предо мною... Над зелеными, низменными лугами, орошаемыми Соротью, поднимаются три обрывистые горы, пересеченные глубокими оврагами. Крутые скаты возвышенностей покрыты кустами и зеленью; там и здесь бегут вверх извилистые тропинки. На самом верху двух гор возвышаются две церкви; от них влево тянется ряд строений: этот, ныне довольно большой погост Воронич, некогда знаменитый пригород псковской державы. По преданию, пригород был так велик и так густо населен, что в нем было до 70 церквей. Дома жителей покрывали не только среднюю (собственно нынешнее городище), но и левую гору, где ныне погост, а также и низменные луга, расстилающиеся у подошвы гор. На лугах этих до сих пор видны ямы, попадаются камни и вообще видны следы бывших здесь в старину построек. Что же касается до населенности пригорода, то о ней можно судить уже по тому, что население это могло выдержать две осады грозного князя литовского Витовта, во время его вторжений в псковскую землю. Первый раз, в 1406 году, Витовт простоял под "Вороночем городом" двое суток и ничего не мог сделать, так что в досаде своей враг отступит, "наметаша рать мертвых детей две ладьи", не бывала, замечает по этому случаю летописец "пакость такова (как) и Псков стал, а то все за умножение грех ради наших..." После того двадцать лет спустя Вороночь выдержал вторую, несравненно сильнейшую, осаду; вот как о ней повествует летописец: "В субботу рано (3-го августа 1426 г.) поиде Витовт (от Опочки, под которой он стоял два дня и две ночи) рано поиде к Вороночю, и стал под Вороночем в понедельник, месяца августа в 5, и стоял под Вороночем три недели, пороки исчинивше и шибаючи на град, а Вороночаном притужно бяше велми; и Вороночане и посадники их Тимофей и Ермола начата вести слати ко Пскову: "господа Псковичи! помогайте нам и гадайте о нас; нам ныне притужно велми", И Псковичи послаша с челобитьем Федора посадника Шибалкиначи, под Вороночь, ко князю Витовту в рать, и начата челом биси князю Витовту, и он не прия челобитья псковского... И паки он, неверник христианские веры, князь Витовт нача лестьми своими льстити Вороночанам о перемирии, занеже в то время в нощь бысть туча грозна и страшна велми молния и блистания и гром страшен зело, и взя перемирие с Вороночаны..."
   Городище обнесено высоким валом; с задней стороны, то есть с противоположной к реке Сороти, хорошо сохранилась так называемая "вышка", т. е. высокая насыпь, с которой обозревали местность и наблюдали за движениями неприятеля доблестные вороночане. В осыпях валов нередко еще, в недавнее время, находили ядра и кувшины с монетами...
   Близ этого-то знаменитого городища, на том же берегу Сороти, наверху горы, стоит село Алексея Николаевича Вульфа - знаменитое Тригорское. Глубокий овраг, по дну которого идет дорога в село, отделяет его от Вороныча. Постройка села деревянная, скученная в одну улицу, на конце которой стоит длинный, деревянный же, одноэтажный дом. Архитектура его больно незамысловата; это - не то сарай, не то манеж, оба конца которого украшены незатейливыми фронтонами. Дело в том, что эта постройка никогда и не предназначалась под обиталище владелиц и владельцев Тригорского; здесь в начале настоящего столетия помещалась парусинная фабрика, но в 1820 еще годах - тогдашняя владелица Тригорского задумала перестроить обветшавший дом свой, бывший недалеко от этой постройки, и временно перебралась в этот "манеж"... да так в нем и осталась. Перестройка же дома откладывалась с году на год, едва ли не до тех пор, пока года четыре тому назад от неосторожного выстрела одного юноши сгорело в Тригорском несколько построек, и в том числе погибли руины дома, состоявшего "в вечном подозрении", что-де наступит же время, когда его перестроят; пожар, однако, пощадил временное помещение обладателей Тригорского. Да и слава богу, так как именно этот, больно неказистый дом, и было то убежище, где физически, а еще более нравственно отдыхал бессмертный поэт наш и в живых, увлекательных беседах с хозяйками Тригорского черпал новые силы к своей поэтической деятельности... Обойдемте комнаты. Мария Ивановна Осипова, нынешняя хозяйка Тригорского {Марья Ивановна Осипова, младшая сестра Алексея Николаевича Вульфа, от разных отцов.}, хотя несколько и недовольна, что компания нагрянула не предуведомив, именно "в самый адмиральский час", и она не успеет распорядиться угостить все общество таким обедом, каким бы хотелось хлебосольной хозяйке, но, будьте уверены, лишь только начнет она вспоминать о Пушкине, явится и доброе расположение духа, и любезность, и приветливость... Мария Ивановна была еще очень молода, когда Пушкин почти живмя-жил в Тригорском; но она свято чтит малейшее воспоминание о дорогом друге всей ее фамилии. "Семья наша,- так рассказывала Мария Ивановна Осипова,- в 1824-1826 годах, т. е. в года заточения Александра Сергеевича в сельце Михайловском {Зуево тож. Сельцо это находится верстах в двух от Тригорского. Достойно внимания, что многие читатели и почитатели Пушкина, да нередко даже и биографы поэта, постоянно смешивали Тригорское с Михайловским и думали, что Пушкин собственно жил в Тригорском и, будто бы, оно ему принадлежало.}, состояла из следующих лиц: маменьки нашей Прасковьи Александровны3, вдовствовавшей тогда по втором уже муже, а моем отце, г. Осипове, и из сестер моих от другого отца: Анны Николаевны и Евпраксии Николаевны Вульф4, и родных сестер моих Катерины и Александры Осиповых, Брат Алексей Николаевич был в то время студентом в Дерпте и наезжал сюда на святки и каникулы. Все сестры мои были в то время невестами, и из них особенно хороша была Евпраксия. Каждый день, часу в третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало все сестры мои, да и я, тогда еще подросточек,- выйдем к нему навстречу... Раз, как теперь помню, тащится он на лошаденке крестьянской, ноги у него чуть не по земле волочатся - я и ну над ним смеяться и трунить. Он потом за мной погнался, все своими ногтями грозил; ногти ж у него такие длинные, он их очень берег... Приходил, бывало, и пешком; подберется к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно... Что? Ну уж, батюшка, в какое он окно влезал, не могу вам сказать: мало ли окон-то? он, кажется, во все перелазил... Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепиано... Покойная сестра Alexandrine, как известно вам, дивно играла на фортепиано; ее, поистине, можно было заслушаться... Я это, бывало, за уроками сижу. Ну, пришел Пушкин,- все пошло вверх дном; смех, шутки, говор - так и раздаются по комнатам. Я и то, бывало, так и жду его с нетерпением, бывало, никак не совладаешь с каким-нибудь заданным переводом; пришел Пушкин - я к нему подбегу: "Пушкин, переведите!"" и вмиг перевод готов... Впрочем, немецкий язык он плохо знал, да и не любил его; бывало, к сестрам принесет книгу, если что ему нужно перевести с немецкого. А какой он был живой; никогда не посидит на месте, то ходит, то бегает! Да, чего, уж впоследствии, когда он приезжал сюда из Петербурга, едва ли уж не женатый, сидит как-то в гостиной, шутит, смеется; на столе свечи горят: он прыг с дивана, да через стол, и свечи-то опрокинул... Мы ему говорим: "Пушкин, что вы шалите так, пора остепениться",- а он смеется только. В комнате почти все, что вы видите, все так же было и при Пушкине: в этой зале стоял этот же большой стол, эти же простые стулья кругом,- те же часы хрипели в углу; а вот, на стене висит потемневшая картина: на нее частенько заглядывался Пушкин"5.
   Картина действительно интересна; она, как видно, писана бог весть как давно - и сильно потемнела от времени; картина изображает искушение св. Антония,- копия чуть ли не с картины Мурильо: пред святым Антонием представлен бес в различных видах и с различными соблазнами; так, между прочим, лукавый в образе красавицы (лик ее, равно как и черты прочих персонажей картины, мухи нимало не пощадили) итак, бес в образе красавицы - подносит святому чару - надо быть - зелена вина; впрочем, тут не все черти в приличном виде, некоторые бесенята изображены художником au naturel... Картина не бог весть какого замечательного достоинства, но - на нее смотрел Пушкин, и вспоминая ее, как сам сознавался хозяйкам (о чем одна из них мне и заявила), навел чертей в известный сон Татьяны {...Сидят чудовища кругом:
   Один в рогах с собачьей мордой,
   Другой с петушьей головой,
   Здесь ведьма с козьей бородой,
   Тут остов чопорный и гордый и пр.}; поэтому вы не удивитесь, если скажу, что я долго и внимательно смотрел на эту достопамятность.
   Подле зало большая гостиная. В ней не только вся мебель, но даже мелкие вещи - подсвечники и проч,- все те же, как объяснила мне Мария Ивановна, какие были во время Пушкина; тут же стоят и фортепиано6, я дотронулся до них - они задребезжали и зашипели; между тем, по этим самым клавишам, более тридцати лет тому назад, играла Александра Ивановна Осипова {Впоследствии она вышла замуж за г. Беклешова и скончалась в СПБ в 1864 году.}. Ее очаровательная, высокоартистическая музыка восхищала Пушкина, Языкова, бар. Дельвига и прочих посетителей гостеприимного Тригорского...
   Из зало идет целый ряд комнат. В одной из них, в небольших, старинных шкапчиках помещается библиотека Тригорского; новых книг не много, но зато я нашел здесь немало изданий новиковских, довольно много книг по русской истории, некоторые библиографические редкости {Например, хоть эта книга: "Дневные записки путешествия из архипелагского, России принадлежащего, острова Пароса, в Сирию, и проч. Сергея Плещеева в исходе 1772 г." Спб. 1773 г. 8 д,- эта книжка прежде мне не попадалась под руку.}, старинные издания русских авторов: Сумарокова, Лукина, "Ежемесячные Сочинения" Миллера, "Российский Феатр", первое издание "Деяний Петра I", творение Голикова и проч.7 Между прочим, по этому экземпляру, и именно в этой самой комнате, Пушкин впервые познакомился с жизнью и деяниями монарха, историю которого, как известно, Пушкин взялся было писать в последние годы своей жизни. Но самым драгоценным украшением библиотеки села Тригорского - экземпляр альманаха "Северные Цветы" (1825-1831 годов), все песни "Евгения Онегина" - в тех книжечках, как они впервые выходили в свет, и с таким небывалым дотоле восторгом и любопытством перечитывавшиеся всею Россией {Если не ошибаюсь, первое издание Онегина печаталось в 1.200 экземплярах.}, сочинения Баратынского, Дельвига - и все эти книги украшены надписями авторов: то "Прасковье Александровне Осиповой", то "Алексею Николаевичу Вульфу", с приписками: "в знак уважения", "в знак дружбы"8 и т.п.
   В старину, как сообщил мне хозяин, библиотека эта была довольна велика, и в ней было много книг с дорогими гравюрами, она была собрана отцом его матери Вымдонским, человеком, по своему времени, весьма образованным, находившимся в сношениях с Новиковым, едва ли даже не масоном и, как говорят, членом казанской ложи9. Вымдонский был прекрасный хозяин, любил читать и весьма хорошо рисовал. Рисунки его хранятся до сих пор в Тригорском... Впрочем, характеристику всех владетелей этого села мы сообщим ниже; теперь же да позволено нам будет кончить обход дома...
   В одной из следующих комнат я обратил внимание на портреты А. С. Пушкина, представляющие его в нескольких видах и возрастах10; тут, например, есть довольно редкий портрет поэта, приложенный к одной из его поэм и изображающий поэта в детском возрасте11 ; тут же портрет Александра Ивановича Тургенева12, бывшего также другом Прасковьи Александровны, покойной владетельницы Тригорского13. Тут же Мария Ивановна обратила мое внимание на толстую палку, которую долго носил с собою Александр Сергеевич после того, как потерял свою прежнюю, толстую же, железную палку... "Одевался Пушкин,- заметил Алексей Николаевич,- хотя, по-видимому, и небрежно, подражая и в этом, как во многом другом, прототипу своему - Байрону, но эта небрежность была кажущаяся: Пушкин относительно туалета был весьма щепетилен. Например, мне кто-то говорил, или я где-то читал, будто Пушкин, живя в деревне, ходил все в русском платье. Совершеннейший вздор: Пушкин не изменял обыкновенному светскому костюму. Всего только раз, заметьте себе - раз, во все пребывание в деревне, и именно в девятую пятницу после пасхи, Пушкин вышел на святогорскую ярмарку {Монастырь Святые Горы находится в пяти верстах от села Михайловского.} в русской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой и в корневой шляпе, привезенной им еще из Одессы14. Весь новоржевский beau monde, съезжавшийся на эту ярмарку (она бывает весной) закупать чай, сахар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализирован..."
   Пушкин, живя в деревне, мало сталкивался с народом15; об этом мне еще прежде говорила бар. Евпраксия Николаевна Вревская. "Бывало, едем мы все с прогулки и Пушкин, разумеется, с нами: все встречные мужички и бабы кланяются нам, на Пушкина же и внимания не обращают, так что он, бывало, не без досады и заметит, что это на меня-де никто и не взглянет? А его и действительно крестьяне не знали16. Он только ночевал у себя в Михайловском, да утром, лежа в постели, писал свои произведения 17; затем появлялся в Тригорском и в нашем кругу проводил все время".
   - А вот вам и еще достопримечательность,- сказала Мария Ивановна, подводя меня к шкапу, полному хрусталя и фарфора, и вынимая оттуда большие бокалы прекрасного хрусталя,- Это те самые бокалы, те самые чаши, из которых пили Пушкин, Языков, Дельвиг...
   - Сестра моя Euphrosine,- заметил Алексей Николаевич,- бывало заваривает всем нам после обеда жженку: сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожатель, любил, чтобы она заваривала жженку... и вот мы из этих самых звонких бокалов, о которых вы найдете немало упоминаний в посланиях ко мне Языкова - сидим, беседуем да распиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то того, то другого поэта сопровождали нашу дружескую пирушку! Языков был, как известно, страшно застенчив, но и тот, бывало, разгорячится - куда пропадет застенчивость - и что за стихи, именно Языковские стихи, говорил он, то за "чашей пунша", то у ног той же Евпраксии Николаевны!18
   - Пушкин,- слова Марии Ивановны Осиповой,- бывало, нередко говорит нам экспромты, но так, чтоб прочесть что-нибудь длинное - это делал редко, впрочем, читал превосходно, по крайней мере, нам очень нравилось его чтение... Как вы думаете, чем мы нередко его угощали? Мочеными яблоками, да они ведь и попали в "Онегина"; жила у нас в то время ключницей Акулина Памфиловна - ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы все до поздней ночи - Пушкину и захочется яблок; вот и пойдем мы просить Акулину Памфиловну: "принеси, да принеси моченых яблок",- а та и разворчится. Вот Пушкин раз и говорит ей шутя: "Акулина Памфиловна, полно-те, не сердитесь! завтра же вас произведу в попадьи". И точно, под именем ее - чуть ли не в "Капитанской дочке" и вывел попадью; а в мою честь, если хотите знать, названа сама героиня этой повести... Был у нас буфетчик Пимен Ильич - и тот попал в повесть... А как любил Пушкин наше Тригорское: в письмах его к нашей маменьке вы найдете беспрестанные его воспоминания о Тригорском и постоянные сюда стремления; я сама от него слышала, кажется, в 1835 году (да, так точно, приехал он сюда дня на два всего - пробыл 8-го и 9-го мая)19, приехал такой скучный, утомленный: "Господи,- говорит,- как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!20"
   Близ дома в Тригорском, вдоль его фасада находится очень чистый и длинный пруд. Языков упоминает о нем в одном из поэтических описаний этого села. По другой стороне пруда стоял именно тот старый дом, который более тридцати лет ждал перестройки и, не дождавшись, сгорел; близ него - как рассказывает Алексей Николаевич - он, вместе с поэтом, бывало, многие часы тем и занимаются, что хлопают из пистолетов Лепажа в звезду, нарисованную на воротах21.
   - Вы, вероятно, знаете,- сказал мне Алексей Николаевич, вспоминая о стрельбе своей в цель с Пушкиным,- Байрон так метко стрелял, что на расстоянии 25-ти шагов утыкивал всю розу пулями. Пушкин, по крайней мере в те годы, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона. Пушкин, например, говаривал, что он ужасно сожалеет, что не одарен физическою силой, чтоб делать, например, такие подвиги, как английский поэт, который, как известно, переплывал Геллеспонт... А чтобы сравняться с Байроном в меткости стрельбы, Пушкин вместе со мной сажал пули в звезду. Между прочим надо и то сказать, что Пушкин готовился одно время стреляться с известным, так называемым американцем Толстым... Где-то в Москве Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передернул. Пушкин заметил ему это. "Да я сам это знаю,- отвечал ему Толстой,- но не люблю, чтобы мне это замечали". Вследствие этого Пушкин намеревался стреляться с Толстым, и вот, готовясь к этой дуэли, упражнялся со мною в стрельбе...
   За прудом, на громадном пространстве, раскинут великолепный сад, в последние годы несколько уже запущенный. Тут указали мне: зал - так называемую площадку, тесно обсаженную громадными липами; в этом зале, лет 30 тому назад, молодежь танцевала; об этом же зале упоминает и Языков в одном из своих стихотворений. Полюбовался я и горкой среди сада, верх которой венчается ветвистым дубом; по четырем углам этой насыпной горки стояли ели, под которыми леживали Пушкин и Языков; ели те еще при жизни их были срублены по распоряжению Прасковьи Александровны, так как они, будто бы, мешали расти роскошному дубу. Пушкин жалел об этих деревьях... Недалеко виднеются жалкие остатки некогда красивого домика, с большими стеклами в окнах. Это баня: здесь жил Языков в приезд свой в Тригорское в 1826 году, здесь ночевывал и Пушкин22... Вот и береза, раздвинувшая свои два ствола так, что среди них образовалось кресло: здесь сиживал тоже Пушкин, в дупло этого дерева поэт опустил пятачок на память; недалеко кустарник барбарисовый, в середину которого Пушкин однажды впрыгнул, да насилу вылез оттуда; сзади же остался небольшой прудок; на берегу его стояла береза - Прасковья Александровна вздумала ее срубить, но Пушкин выпросил березе жизнь. "Любопытно,- заметила Марья Ивановна,- что в год смерти Пушкина в березу ту ударила молния..." А вот и спуск к реке Сороти; на высоком, зеленом, в высшей степени живописном берегу этой реки, в саду та именно "горка", о которой так часто вспоминает Языков в своих стихах; это площадка, осененная деревьями; ниже к реке были липы - их теперь нет; подле были березы, исписанные стихами и прозой-березы тоже состарились и их срубили; над самой рекой была ива, купавшая ветви свои в волнах Сороти и весьма нравившаяся и Языкову, и Пушкину, но и ивы нет... Но что осталось, так это дивный, необыкновенно очаровательный вид "с горки" на окрестности. Здесь, на этой площадке, все обитательницы Тригорского и их дорогие гости пили обыкновенно в летнее время чай и отсюда восхищались прелестными окрестностями. Внизу-голубая лента Сороти, за ней, вдали - село "Дериглазово"; там - пашни, поля, вдали темный лес, вправо дорога в Михайловское, а на ней столь знаменитые, воспетые Пушкиным три сосны {Кстати: теперь уж их не три, а только две; одну лет пять назад срубил староста села Михайловского и продал ее за 5 руб. на мельницу. Он уверял, что имеет на это полное право, так как дерево стояло на самой меже земли сел Тригорского с Михайловским; причем, будто бы полдерева стоит на земле сельца Михайловского. Осиротелые две сосны стоят еще: одна из них разветвлением своих стволов совершенно походит на лиру.}, еще правей городище Воронич, за речкой часовня, на том месте, где, по преданию, стоял некогда монастырь... И все это облито золотистыми лучами заходящего солнца. Но что ж я делаю? Неужели возможно мне набросать перед вами ту очаровательную картину, которая развертывается "с горки" сада Тригорского? Да и не безумна ли таковая попытка, после того поэтического описания, которое сделал певец Тригорского, Языков, в лучшую пору своей поэтической деятельности? Позвольте мне, прежде чем я сойду с этого места, напомнить вам хотя некоторые строфы из одного стихотворения Языкова (выписал бы и все стихотворения, если бы не боялся занять слишком много места в газете). Итак, послушаем Языкова:
  
   В стране, где Сороть голубая,
   Подруга зеркальных озер,
   Разнообразно между гор
   Свои изгибы расстилая,
   Водами ясными поит
   Поля, украшенные нивой -
   Там, у раздолья, горделиво
   Гора трехолмная стоит;
   На той горе, среди лощины,
   Перед лазоревым прудом,
   Белеется веселый дом
   И сада темные картины,
   Село и пажити кругом.
   Приют свободного поэта,
   Непобежденного судьбой,
   Благоговею пред тобой!
   И дар божественного света,
   Краса и радость лучших лет,
   Моя надежда и забава,
   Моя любовь, и честь, и слава -
   Мои стихи тебе привет!..
  
   Описывая утро в Тригорском, Языков говорит:
  
   ...один, восторга полный,
   Горы прибережной с высот,
   Я озирал сей неба свод,
   Великолепный и безмолвный,
   Сии круги и ленты вод,
   Сии ликующие нивы,
   Где серп мелькал трудолюбивый
   По золотистым полосам,
   Скирды желтелись, там и там
   Жнецы к товарищам взывали,
   И на дороге, вдалеке,
   С холмов бегущие к реке
   Стада пылили и блеяли...
  
   Поэт, описывая картину дня в Тригорском, говорит о летнем зное и прекрасно описывает купанье в Сороти:
  
   Какая сильная волна!
   Какая свежесть и прохлада!
   Как сладострастна, как нежна
   Меня обнявшая Наяда!
   Дышу вольнее, светел взор и т.д.
   ...Что восхитительнее, краше,-
  
   далее спрашивает поэт:
  
   Свободных дружеских бесед,
   Когда за пенистою чашей
   С поэтом говорит поэт?..
   Прекрасно радуясь, играя,
   Надежды смелые кипят,
   И грудь трепещет молодая,
   И гордый вспыхивает взгляд!
   Певец Руслана и Людмилы!
   Была счастливая пора*,
   Когда так веселы, так милы
   Неслися наши вечера
   Там, на горе, под мирным кровом
   Старейшин** сада вековых,
   На дерне свежем и шелковом,
   В виду окрестностей живых;
   Или в тиши благословенной
   Жилища Граций, где цветут
   Каменами хранимый труд
   И ум, изящно просвещенный***;
   В часы, как сладостные там
   Дары Эвтерпы нас пленяли,
   Как персты**** легкие мелькали
   По очарованным ладам;
   С них звуки стройно подымались,
   И в трелях чистых и густых
   Они свивались, развивались -
   И сердце чувствовало их!..
  
   * Как увидим из следующих моих писем, Языков провел в Тригорском лето 1826 года (с 10-го июня по 1-ое августа) и тогда ежедневно виделся с Пушкиным; воспоминание об этом времени Языков хранил до могилы.
   ** Эти старейшины уже вырублены именно потому, что больно уже состарились.
   *** Евпраксия Николаевна Вульф и другие обитательницы Тригорского.
   **** Александры Ивановны Осиповой, впоследствии г-жи Беклешевой.
  
   Но нет, лучше не приводить отрывков из этого длинного, но в то же время поэтического описания "Тригорское", лучше посоветовать вам, благосклонный читатель, самому развернуть последнее издание стихотворений Языкова (Спб. 1858 г., ч. I, стр. 72-80) и возобновить себе в памяти, во всей целости, художественное произведение поэта - произведение понятное в особенности тому, кто действительно хоть раз видел Тригорское!.. Мы, однако, не прощаемся с вами, и об том же Тригорском не замедлим еще побеседовать.
  
   20-го мая 1866 г.
  

II

"...Ваша дружба пускай действует благодетельно на нашего поэта".

В. Жуковский (из письма его к П. А. Оптовой, 12-го ноября 1824 г.)

"...Верьте, что на земле нет ничего верного и доброго, кроме дружбы и свободы. Вы научили меня ценить прелесть первой..."

А. Пушкин (из письма его к П. А. Осиновой, 8-го августа 1825 г.)

   Для того, чтобы понять отношения Пушкина к П. А. Осиповой и ко всему семейству владелицы Тригорского, нам надобно ближе ознакомиться со всею этою фамилией, а чтобы правильнее и толковее начать это знакомство, я должен буду начать... не бойтесь, не с потопа, а всего только со второй четверти XVIII века, с дедушки Прасковьи Александровны, с Максима Дмитриевича Вымдонского.
   Вымдонские принадлежат к одной из русских коренных, дворянских, фамилий. Дмитрий Вымдонский в 1710 году был подпоручиком в семеновском полку, а в 1733 году произведен в поручики, но только в 1736 году выхлопотал себе на этот чин патент и проч. Впрочем, сын его Максим Дмитриевич был счастливее его по службе. В 1739 году подпоручик семеновского полка Максим Вымдонский в царствование Елисаветы Петровны принимает участие в одной весьма секретной командировке, имевшей тогда для нового правительства России громаднейшее значение: вместе с некоторыми другими лицами, уже капитан-поручик лейб-гвардии семеновского полка Вындомской (будем писать его так, как теперь пишется эта фамилия) был в том конвое, под прикрытием которого перевезена, в 1742 году, бывшая правительница Анна Леопольдовна и ее семейство, вместе с развенчанным малюткой императором Иоанном VI Антоновичем, из крепости Динаминд в Раненбург (Ораниенбург), ныне уездный город Рязанской губернии. Здесь злополучное семейство вместе с Вындомским, бывшим в числе его главных тюремщиков, пробыло почти до сентября 1744 года.
   27-го июля 1744 г. действительный камергер Николай Андреевич Корф получил указ за подписью государыни - ехать в Раненбург, взяв с собою пензенского пехотного полка майора Миллера и, оставя последнего верстах в трех пред городом, самому, по приезде туда, вручить, из числа приложенных к сему указу еще двух других, первый лейб-гвардии семеновского полка капитану Вындомскому, а второй лейб-гвардии Измайловского полка майору Гурьеву; затем, "припася как наискорее коляски и нужные путевые потребности, отправить Вындомского вперед, для заготовления лошадей, и когда получится от него донесение о поставке их до Переславля Рязанского, то тотчас, взяв ночью принца Иоанна, сдать его с рук на руки майору Миллеру, тоже с приложенным особо указом, с тем, чтобы майор этот, нимало не медля, отправился в назначенный сим указом путь {Вындомской, между прочим, по приказанию Корфа, изготовил помещение Для правительницы и ее семьи в Холмогорах (в архиерейском доме, принадлежавшем к Преображенскому собору), куда и прибыла Анна Леопольдовна 9-го ноября 1744 г. после крайне тягостного путешествия из Раненбурга. В 1745 г., когда Корф был отозван в Петербург, Вындомской был сделан главным помощником Гурьева в команде над оставленным при "фамилии" конвое, а 19-го марта 1746 г. высочайше повелено Гурьеву возвратиться в Петербург, а капитану Вындомскому принять дела, известных персон и команду. Он один только мог входить к "принцу" и он распоряжался всеми расходами по содержанию фамилии, на каковой предмет отпускалось от 5 т. до 6 т. руб. в год. Службой Вындомского императрица была довольна и, между прочим, в 1747 году капитан получил в награду 2 т. руб. См. "Чтения. Общ. Истории" М., 1861 г., ч. 2. Смесь, стр. 1-58; смотри также статью: "Иоанн VI Антонович" в "От. Зап." 1866 г., No 7.}. На другой же день, также ночью, взять принцессу Анну с мужем и остальными детьми (двугодовалою Екатериною и годовалым ребенком - Елизаветою), а также с находящимися при них людьми, в том числе штаб-лекарем и с нужными на проезд и первое время лекарствами, ехать со всеми ими, в сопровождении майора Гурьева, прапорщика Писарева, трех унтер-офицеров и тринадцати солдат, к Архангельску, а оттуда - в Соловецкий монастырь". Как ни интересно, однако, проследить путешествие злополучного семейства, которому, как известно, суждено было вместо Соловок-поселиться в другой тюрьме, в Холмогорах, тем не менее мы, сберегая место, да и сознавая, что это к делу не идет, скажем в двух словах, что во всем этом печальном эпизоде Вындомской был одним из деятельнейших исполнителей воли императрицы Елисаветы и лиц, поставленных ею у кормила правления. Иоанн Антонович, как известно, около 1746 года был разлучен с родителями и перевезен в Шлиссельбург; но Вындомской оставался "при секретной комиссии" (так на официальном языке того времени называлась брауншвейгская фамилия) до 1753 г.; был ли Вындомской при этой фамилии в остальное время - мы не знаем, но, кажется, что в последние годы царствования Елисаветы и при Петре III Вындомской, тогда уже секунд-майор, был комендантом Шлиссельбурга. Екатерина II, в первые же дни по восшествии своем на престол, озаботилась окружить шлиссельбургского царственного узника Иоанна новыми стражами и поэтому удалила Вындомского, но удалила, по своему обыкновению, с полным почетом и щедрыми наградами. Вот рескрипт государыни, ею подписанный. Подлинник хранится в семейном архиве села Тригорского:
   "Господин Вымдонской!
   Мы всемилостивейше приняв в уважение долголетние и верные Нам и отечеству ваши службы, пожаловали вас вечною отставкою от всей военной и гражданской Нашей службы с награждением вам чина генерал-майорского, и сверх того наградили вас в вечное и потомственное наследное владение из нашей дворцовой волости в Псковском уезде {Пожалованные Вындомскому деревни находились в то время (1762 г.) в Псковском уезде; при последующих же разделениях губернии на новые уезды деревни эти отошли в Опочецкий уезд. Впоследствии указом сенату "секунд-майор Максим Вындомской произведен в генерал-майоры, и за его болезнями поведено быть в вечной отставке"; за труды его по службе Максим Вындомской пожалован: "из дворцовой воронецкой волости, в Псковском уезде деревнями, прозываемыми Егорьевская губа..." Указ сей слушан в Сенате 30 июля 1762 г.} деревнями, прозываемыми Егорьевская губа, в которой по последней ревизии состоит 1085 душ, о чем в Наш Сенат и особливый уже указ дали; а вам особенно чрез сие объявляем, что наше императорское к вам благоволение всегда пребудет. Санкт-Петербург. 1762 года июля в 29 день.
   Екатерина" {Последний тюремщик принца Иоанна - капитан Власьев, по смерти принца, в 1764 г., также был щедро награжден; если только не ошибаюсь, он получил поместья в Смоленской губ. в Гжатском уезде.}.
   Нынешний погост Воронич в 1762 году считался в Псковском уезде, в границу которого, таким образом, входила и Воронечская дворцовая волость. Вообще в этих местах было много дворцовых сел, и некоторые из них в начале царствования Петра I принадлежали семейству царицы Прасковьи Федоровны. Тригорское (название, данное селу уже Вындомским) является, как видно из приведенного документа, даром императрицы Екатерины II Максиму Вындомскому, который здесь и поселился, здесь и умер. Но главным зиждителем Тригорского, основателем его сада и вообще лучшим хозяином в нем, был уже сын Максима - Александр Максимович Вындомской. По примеру отца, он служил сначала в лейб-гвардии семеновском полку, записанный туда с 1756 г.; затем в 1778 году был капитан-поручиком, а два года спустя уволен "в статскую службу с пожалованием чина армии полковником". Мы уже упоминали об образовании этого человека, о его связях с Новиковым и любви Вындомского к книгам. Наследовав весьма значительное имение, Александр Максимович составил себе, как говорится, партию, женившись на Марье Кашкиной, дочери генерал-аншефа Евгения Петровича Кашкина, любимейшей питомицы Вожжинского, одного из приближеннейших лиц императрицы Елизаветы Петровны. Все эти связи, разумеется, нимало не могли служить "к умалению чести и достатка Вындомского", и как честь, так и достаток его преизбыточествовал. В холе и среди самых нежных забот умного и просвещенного отца росла Прасковья Александровна Вындомская (род. в 1780 г.). Кажется, еще при жизни своего отца (умершего около 1813 г.)23. Прасковья Александровна вышла замуж за Николая Ивановича Вульфа24, человека мало чиновного (умер коллеж. асессором), но почтенного, умного и весьма достаточного {Отец его имел большое имение в Тверской губернии, Старицкого уезда, село Малинники, с деревнями; имением этим ныне владеет Алексей Николаевич Вульф.}; потеряв мужа первого (от которого имела детей Анну, Алексея и Евпраксию)25, Прасковья Александровна вторично вышла за отставного чиновника почтамтского ведомства, Ивана Сафоновича Осипова (умер около 1822 г.)26, от которого имела дочерей Александру, Катерину и Марию; обо всех их мы уже упоминали в предыдущем письме. Прасковья Александровна получила лучшее, по своему времени, образование; она в совершенстве знала языки французский и немецкий, любила читать, следила за литературой, искала и умела поддержать связи с представителями отечественной словесности 1820-1830 годов. С семейством Пушкиных Прасковья Александровна, как ближайшая их соседка по имению, была знакома с самого детства; знакомство это было столь близко, что оба семейства принимали друг в друге самое родственное участие27.
   При посредстве Пушкиных Прасковья Александровна познакомилась и подружилась с А. И. Тургеневым, В. А. Жуковским, бар. А. А. Дельвигом; через тех же Пушкиных или, вернее сказать, при посредстве A.C. Пушкина - также с П.А. Плетневым, Е.А. Баратынским, И. И. Козловым и некоторыми другими "известностями" своего времени; в Языкове она видела товарища и друга своего сына. Наконец, Прасковья Александровна знала и поэта Мицкевича...
   С большею частью названных лиц владелица Тригорского вела переписку; альбомы тригорской помещицы были исписаны произведениями ее талантливых знакомых - ей посвящали стихотворения свои Пушкин, Языков, Дельвиг... Всего этого довольно, чтобы убедиться в том, что женщина эта имела ум, имела образование, имела и нравственные достоинства, которые вызывали к ней уважение и любовь таких людей, как Пушкин и его созвездия. Но - следует ли из этого, чтоб женщина эта была чужда недостатков? Недостатки в ней были и недостатки большие; она была довольно холодна к своим собственным детям, была упряма и настойчива в своих мнениях, а еще более в своих распорядках, наконец, чрезвычайно самоуверенна и, вследствие того, как нельзя больше податлива на лесть. Все эти недостатки особенно развились в Прасковье Александровне под старость, когда на сцену выступили и физические недуги; явилось и ханжество, а вместе с тем явились люди, которые, окружив оригинальную старуху, сделали закат ее жизни поистине крайне печальным. Притом тогда же начались у нее неприятности по хозяйству. Хозяйство у нее вообще шло всегда довольно плохо, а пред ее кончиной {Прасковья Александровна умерла в 1859 году; тело ее почивает близ церкви на Воронечском городище.} до того дурно, что если б не энергия и не находчивость Алексея Николаевича Вульфа, то знаменитое Тригорское пошло бы за бесценок в чужие руки28.
   Но, позволяя себе, в качестве правдивого летописца Тригорского, не скрывать недостатков покойной его помещицы, мы тем с большею искренностью должны заявить, что по отношению к своим "знаменитым друзьям", в особенности к Пушкину, эта, во всяком случае, весьма и весьма почтенная женщина, была самым нежным, самым добродушным, искренно любящим другом. Она любила Пушкина едва ли не более своего сына, и в бытность поэта в изгнании (1824-1826 гг.) окружила его такою нежною истинно материнскою заботливостью, о которой тот до конца жизни вспоминал с глубочайшею признательностью и любовью. Пушкин, как известно, почти не знал ласки родной матери, не видал любви и попечения о себе и от отца, пустого и довольно ничтожного человека; тем сильнее ценил он ласки и заботливость Прасковьи Александровны. Да и как было ему не ценить дружбу и любовь ее? В самый мрачный, в самый печальный период своей жизни, убитый тоскою ссылки, не видя впереди себя исхода из своего печального положения, Пушкин под кровом Тригорского находит столь живое участие; в среде просвещенного семейства Прасковьи Александровны поэт встречает девушку, исполненную красоты, ума и грации (Евпраксия Николаевна), воспламеняющую его сердце огнем чистой и возвышенной любви29; музыка, наука, поэзия, красота, природа, все соединяется в одно гармоническое целое, все составляет ту атмосферу, в которой отдыхает поэт после всей горечи прошедшей своей жизни, вполне счастливый в окружающей его среде, насколько можно быть счастливым человеку, не имевшему права отлучиться в какой-нибудь десяток верст без полицейского разрешения. Пушкин не только не бросает в это время пера, нет, он пишет лучшие свои произведения и работает, работает так, как никогда до того времени не работал! Чарующее, обаятельное влияние имел этот уголок на Пушкина! Истомленный, измученный в борьбе со всевозможными пошлостями и невзгодами последующей жизни своей в Петербурге, куда спешит отдыхать Пушкин? - в Тригорское; где, мечтает поэт, негодуя на пустоту окружающей его жизни в столице, найду я отраду и покой своей измученной душе?-под сенью того же Тригорского... Как же не помянуть нам добрым словом этот счастливый приют поэта, как не отозваться честным, искренним и добрым словом похвалы об его обитателях и обитательницах?
   Письма Пушкина к П. А. Осиповой всего лучше покажут нам то громадное значение, какое имело для поэта Тригорское, и обнаружат глубокие и искренние чувства Пушкина к Прасковье Александровне. Кстати об этих письмах.
   Писем этих дошло до нас двадцать {1825 г,- 5; 1826 г,- 2; 1827 г,- 1; 1828 г,- 2; 1829 г,- 1; 1830 г,- 3; 1832 и 1833 г. по одному; 1834 г,- 2; в 1835-1836 г. по одному.}. Все они, благодаря просвещенной готовности искренне уважаемого Алексея Николаевича Вульфа содействовать нашему труду, предоставлены в наше распоряжение; ни одно из них не было еще напечатано. Письма эти на французском языке. Пушкин имел слабость в письмах "к прекрасному полу" постоянно прибегать к этому языку, которым, благодаря своему полуфранцузскому воспитанию, поэт владел в совершенстве. Читатели наши, надеюсь, не посетуют, что мы позволим себе сделать сколь возможно большие выписки из этих писем, впрочем, большая часть писем довольно коротки30.
   Первое письмо Пушкина из этой коллекции помечено 25-м июля; оно относится к 1825-му году и писано из Михайловского. Летом этого года Прасковья Александровна с старшими своими дочерьми и с племянницей, г-жою А. П. Керн, отправилась в Ригу, Цель поездки была повидаться с стариком-генералом, мужем красавицы Керн, которая жила с ним все это время розно. Прасковье Александровне хотелось примирить супругов, чего она и достигла. Письмо от 25-го июля Пушкин начинает извещением, что он препровождает два письма, полученные в Тригорском на имя

Другие авторы
  • Март Венедикт
  • Каразин Николай Николаевич
  • Чертков Владимир Григорьевич
  • Бирюков Павел Иванович
  • Деледда Грация
  • Фадеев
  • Флобер Гюстав
  • Плавильщиков Петр Алексеевич
  • Верн Жюль
  • Роборовский Всеволод Иванович
  • Другие произведения
  • Блок Александр Александрович - Искусство и газета
  • Петров Василий Петрович - Петров В. П. Биографическая справка
  • Алданов Марк Александрович - Святая Елена, маленький остров
  • Есенин Сергей Александрович - Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве
  • Синегуб Сергей Силович - Синегуб С. С.: Биографическая справка
  • Чехов Антон Павлович - Рассказы и повести 1898—1903 гг.
  • Некрасов Николай Алексеевич - Осенняя скука
  • Киплинг Джозеф Редьярд - Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы
  • Толстой Алексей Константинович - Детские и юношеские стихотворения
  • Заяицкий Сергей Сергеевич - Судьбе загадка
  • Категория: Книги | Добавил: Ash (11.11.2012)
    Просмотров: 697 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа