Семевский Михаил Иванович - Прогулка в Тригорское

нью позабавлю

   Давно ожиданный досуг...*

  

   * Из посланий к П. А. Осиповой 1 мая и 8 декабря 1827 года, Дерпт; послания эти не вошли в издания стихотворений Языкова и найдены нами на странице 91 и 102 рукописного сборника, принадлежащего А.Н. Вульфу.

  

   Или в другом, также ненапечатанном, послании к той же г-же Осиповой, Языков говорит:

  

   ...Скучно здесь, моя Камена

   Оковы умственного плена

   Еще носить осуждена;

   Мне жизнь горька и холодна

   Как вялый стих, как Мельпомена

   Ростовцева, иль Княжнина;

   С утра до вечера я занят

   Мирским и тягостным трудом,

   И бог поэтов - не помянет

   Его во царствии своем...

  

   Впрочем, и теперь, не покидая еще Дерпта, Языков не мог пожаловаться на недостаток досуга; его было достаточно, поэт продолжал время от времени бряцать на своей сладкозвучной лире. Послания Языкова за этот год к разным друзьям его - между прочим, два к А. Н. Вульфу, также элегия и прочие стихотворения, были напечатаны в альманахах "Невском" (издававшемся Аладьиным) и в "Северных Цветах" (барона Дельвига). Весьма интересно письмо Языкова за это время к Вульфу о литературной своей деятельности и жизни в Дерпте и прочее. Приводим несколько отрывков из этого письма:

   "...1-го ноября 1828 г. Дерпт. Дельвигу не пример Аладьин {Языков отвечает на упрек Вульфа, что тот отдает много стихотворений своих в "Невский Альманах" и оказывает таким образом предпочтение этому Альманаху перед "Северными Цветами" Дельвига.}: в "Невский Альманах" посылаю я всякий вздор: пьесы, под которыми не хочу подписывать моего имени в настоящий период поэтической деятельности; а в "Северных Цветах" все должно цвести красотою и жизнию жизни парнасской - условия мне теперь вовсе чуждые. Аладьин - мой голодовник и маркитант литературный. А что я не отвечаю иногда на письма почтенных особ, желающих получить что-нибудь от моей музы, то поступаю подобно изменнику Мазепе, который -

  

   Прилег безмолвный на траву,

   И в плащ широкий завернулся!

  

   Уже недели с две назад, как сподобил меня бог написать к любезному барону здесь прилагаемое послание: ты доставь ему его, как доказательство расслабленного здоровья моих сил душевных. Отдай ему, например, последнее послание к тебе {Послания эти были напечатаны в "Северных Цветах" 1829 г. и вошли в издание стихотворений Языкова 1858 г., стр. 117 и 133.}; а послание о журналистах, кажется, не годится для печати, зане писано собственно для домашнего обихода.

   Благодарю тебя за стихи Баратынского; странно мне, что его муза выбирает себе предметом все блудниц! Стихи Пушкина к государю я знал давно {Не идет ли здесь дело о стих. Пушкина: "Стансы", написанное им в конце 1826 г. См. изд. 1859 г., т. I, стр. 354-356.}. Радуюсь сердечно, что наконец Петр, Мазепа и Полтава нашли себе достойного воспевателя. Желаю Пушкину долготерпения для этого труда божественного; больше желать ему нечего: его виктория на Парнасе так верна, как на небе луна".

   "Послание о журналистах", о котором упоминает здесь Языков, до сих пор не было напечатано; подлинник его лежит перед нами. Послание, независимо от автобиографического интереса, любопытно еще и потому, что в нем поэт не без остроумия, характеризует тогдашние журналы. Приводим несколько более интересных отрывков из этого весьма длинного послания:

  

   А. Н. ВУЛЬФУ

  

   Не называй меня поэтом!

   Что было - было, милый мой,

   Теперь, спасительным обетом,

   Хочу проститься я с молвой,

   С моей Каменой молодой,

   С бутылкой, чаркой, Телеграфом,

   С P.A., канастером, вакштафом

   И просвещенной суетой;

   Хочу в моем Киммерионе,

   В святой, семейственной глуши,

   Найти счастливый мир души,

   Родного дружества на лоне!

   Не веришь? знай же: твой певец

   Теперь совсем преобразован,

   Простыл, смирен, разочарован,

   Всему конец, всему конец!

   Я помню, милый мой, когда-то

   Мы веселились заодно,

   Любили жизни тароватой

   Прохлады, песни и вино;

   Я помню, пламенной душою

   Ты восхищался, как тогда

   Восставала надо мною

   Надежд возвышенных звезда;

   Как, рано славою замечен,

   В раздолье вольного житья,

   Гулял студенчески беспечен

   И с лирой мужествовал я!

   Ты поверял мои желанья,

   Путеводил моей мечты

   Первоначальные созданья,

   Мою любовь лелеял ты...

  

   После нескольких строк, обращенных к отсутствующей красавице- "предмету поэтов самохвальных" - прославленной и им, Языковым, поэт продолжает:

  

   Прошел, прошел мой сон приятный;

   - А мир стихов? но мир стихов,

   Как все земное, коловратный

   Наскучил мне и нездоров!

   Его покину я подавно:

   Недаром прежний доброход (sic)

   Моей богини своенравной

   Середь Москвы перводержавной

   Меня бранил во весь народ,

   И возгласил правдиво-смело,

   Что муза юности моей

   Скучна, блудлива: то и дело

   Поет, вино, табак, друзей;

   Свое, чужое повторяет;

   Разнообразна лишь в словах,

   И мерной прозой восклицает

   О выписных профессорах!*

   Помилуй бог, его я трушу!

   Отворотил он навсегда

   От вдохновенного труда

   Мою заносчивую душу.

   Дерзну ли снова я играть

   Богов священными дарами?

   Кто осенит меня хвалами?

   Стихи - куда мне их девать?

   Везде им горькая судьбина!

   Теперь, ведь, будут тяжелы

   Они заплечью "Славянина"**

   И крыльям "Северной Пчелы".

   - Что ж? в белокаменную, с богом! -

   В "Московский Вестник"?***. Трудно, брат,

   Он выступает в чине строгом,

   Разборчив, горд, аристократ;

   Так и приязнь ему не в лад

   Со мной, парнасским демагогом!

   - Ну в "Афеней"? - Что? "Афеней"?****

   Журнал мудрено-философский.

   Отступник Пушкина, злодей,

   "Благонамеренный"***** московский.

   Что ж делать мне, товарищ мой?

   Итак - в пустыню удаляюсь,

   В проказах жизни удалой

   Я сознаюсь, сердечно каюсь,

   Не возвращуся к ним,

   и проч.

  

   * В "Московском Телеграфе" была напечатана резкая статья о стихотворениях Языкова. Вообще этот журнал не вполне сочувственно относился к таланту Языкова, и в 1833 году (No 6-й) вновь поместил довольно строгий разбор его стихотворений (статья была написана Кс. Полевым).

   ** Военно-литературный журнал. Спб. на 1828-1829 год, изд. А. Воейковым.

   *** Журнал, изд. М. Погодиным с 1827 года.

   **** "Атеней" - на 1828-1829 г. М. издание Мих. Павлова.

   ***** Известный плохой журнал А.Е. Измайлова, издававшийся в Спб. с 1818 по 1827 год.

  

   Но, разумеется, Языков не исполнил своего шутливого обета: он продолжал, от времени до времени, седлать своего бойкого Пегаса, продолжал и следить с живейшим любопытством за произведениями своего "первосвятителя" в поэзии. Так, получив "Северные Цветы" на 1829 год, Языков писал Вульфу: "сердечно трепещу от радости, видя в них отрывок из романа Пушкина - подвиг великий и лучезарный" {Письмо 3-го февраля 1829 г., Дерпт.}. В том же году Языков решился наконец, после шестилетнего пребывания в Дерпте, оставить этот город... "Через месяц, много через два,- писал Языков к своему другу 9-го февраля 1829 г.,- покину я Дерпт навеки - сяду в деревне симбирской, буду петь жизнь патриаршескую, Волгу, тебя и еще кое-кого и кое-что - и вот все мои надежды на совершение давно желанных подвигов. Дерпт мне так надоел, что я бы бежал отсюда пешком, если б не стыдился оставить здесь мое прозвание на позор заимодавцам... Кланяйся Пушкину; первое мое дело литературное в Симбирске будет отповедь к нему о моем житье-бытье..." Без грусти покидал Языков Дерпт, тот самый город, в котором родились первые произведения его музы. А между тем, не так еще давно перед тем, поэт, обращаясь к Дерпту в особо посвященном ему стихотворении, до сих пор остававшемся в рукописи, говорил:

  

   Моя любимая страна,

   Где ожил я, где я впервые

   Узнал восторги удалые

   И музы песен и вина;

   Где милы юности прекрасной

   Разнообразные дары,

   Студентов шумные пиры,

   Веселость жизни самовластной,

   Свобода мнений, удаль рук,

   Умов небрежное волненье

   На поле славы и наук

   И филистимлянам гоненье -

   Мы здесь творим свою судьбу,

   Здесь гений драться не обязан

   И - Христа ради - не привязан

   К... столбу,-

   Приветы вольные, живые,

   Тебе, любимая страна,

   Где ожил я, где я впервые

   Узнал восторги удалые

   И музы песен и вина*.

  

   * Стих, написано "7-го апреля 1825 г.", списано нами из рукописного сборника, принадлежащего г. Вульфу.

  

   В то время, когда Языков прощался с Дерптом, Пушкин, утомясь петербургскою жизнью, мчался на Кавказ. Быстро пронеслись для него несколько месяцев в беспрерывных разъездах: ряд новых впечатлений, охвативших поэта, освежил его, и он с запасом новых сил, бодрый, веселый, осенью того же года ехал уже обратно в Петербург. Биограф Пушкина, следя за ним из месяца в месяц, затрудняется определить, где именно находился поэт с 8-го сентября, день отъезда его из Горячеводска, до 16-го ноября 1829 года, вероятно, дня прибытия его в Петербург {Анненков. Матер. 1855 г., т. I, стр. 215.}. Мы отчасти можем разъяснить недоумение биографа: перед нами лежит письмо Пушкина к Вульфу из тверской деревни последнего: Малинники, от 16-го октября 1829 года⁹⁹. Независимо от того, что письмо это указывает нам место, где отдыхал поэт от своей поездки в Арзерум и от трудов на поле брани, письмо само по себе, по тону и складу своему, чрезвычайно любопытно; обстановка ли, окружающая поэта, вообще ли веселое настроение духа, которое обыкновенно овладевало им в деревне, среди любезных и искренне расположенных к нему лиц, как бы то ни было, но 30-летний Пушкин, в письме своем к приятелю, является шутливым балагуром, остряком, проказником, тем самым Пушкиным, каким он был в первые годы по выходе из лицея. Приводим это письмо буквально, с небольшими, однако, выпусками, так как некоторые места его не могут явиться в печати:

   "Проезжая из Арзрума в Петербург, я своротил вправо и прибыл в Старицкой уезд для сбора некоторых недоимок. Как жаль, любезный Ловлас Николаевич, что мы здесь не встретились! то-то побесили бы мы Баронов и простых дворян! По крайней мере, честь имею представить вам подробный отчет о делах наших и чужих.

   I) В Малинниках застал я одну Анну Николаевну с флюсом и с Муром. Она приняла меня с обыкновенной своей любезностию и объявила мне следующее: а) Евпраксия Николаевна и Александра Ивановна отправились в Старицу осмотреть новых уланов¹⁰⁰; в) Александра Ивановна заняла свое воображение отчасти талией К-ва¹⁰¹, отчасти бакенбардами и картавым выговором Ю-ва¹⁰²; с) Гретхен¹⁰³ хорошеет и час-от-часу делается невиннее (сейчас Анна Николаевна объявила, что она того не находит).

   II) В Павловском Фридерика Ивановна страждет флюсом; Павел Иванович стихотворствует с отличным успехом. На днях исправил он наши общие стихи следующим образом:

  

   Подъезжая под Ижоры,

   Я взглянул на небеса

   И воспомнил ваши взоры,

   Ваши синие глаза*.

  

   * Любопытно, что с этим именно началом стихотворение вошло во все издания соч. Пушкина, между прочим, см. 1859 г., т. I., стр. 390.

  

   Не правда ли, что это очень мило¹⁰⁴.

   III) В Бернове {Берново - имение в 8 верстах от Малинников, принадлежало Ивану Петровичу Вульфу, женат, на Анфед. Муравьевой, двоюродной сестре Михаила Николаевича Муравьева.} я не застал уже толсто... Минерву¹⁰⁵. Она со своим ревнивцем отправилась в Саратов. Зато Netty, нежная, томная, истерическая потолстевшая Netty¹⁰⁶ - здесь. Вы знаете, что Миллер из отчаяния кинулся к ее ногам; но она сим не тронулась. Вот уже третий день, как я в нее влюблен.

   IV) Разные известия. Поповна (ваша Кларисса) в Твери¹⁰⁷. Писарева кто-то прибил, и ему велено подать в отставку, Кн. Максютов¹⁰⁸ влюблен более, чем когда-нибудь. Иван Иванович на строгой диэте (...своих одалисок раз в неделю)¹⁰⁹. Недавно узнали мы, что Netty, отходя ко сну, имеет привычку крестить все предметы, окружающие ее постель. Постараюсь достать..,- Сим позвольте заключить поучительное мое послание. 16-го октября {Подлин. на почт. бум. в 4 д., запеч. облаткою. Рукою А. Н. Вульфа отмечено: "1830 г.", но это явная ошибка; начало письма прямо показывает на время его написания; ошибка же А. Н. объясняется тем, что пометки сделаны им были только в недавнее время. Любопытно, что предыдущее письмо Пушкина к Вульфу пародировало военные рапорты, а это рубрики газет.}.

   Молодой гусар, к которому адресовано было это шутливое послание, еще в феврале того года оставил Петербург и, благословляемый Языковым печатными и рукописными посланиями, отправился на поле брани. "Еще тебя благословляю",- писал к нему, между прочим, Языков:

  

   Мой добрый друг, воспетый мной.

   Лихой гусар, родному краю

   Слуга мечом и головой -

   Христолюбивого поэта

   Надежду грудью оправдай

   Рубись - и царство Магомета

   Неумолимо добивай!*

  

   * Ненапечатан. стихотворение Языкова из писем его к Вульфу 9-го февр. 1829 года. Дерпт.

  

   "Давно не имел удовольствия письменно говорить с вами,- писал к г-же Осиповой тогда же и о том же гусаре барон Дельвиг,- но часто слышал об вас от милого Алексея Николаевича и Пушкина. Спрашивал об вас и был доволен, имея возможность узнавать, где вы и здоровы ли. Теперь, расставаясь с вашим юным воином, теряю надежду иметь от вас известие иначе, как утрудить вас просьбою посылать по нескольку ваших строчек к Дельвигу, всегда уважавшему и любившему вас... Я, издавши "Северные Цветы", как будто от изнеможения занемог и прохворал целый месяц" и проч. {Это письмо от 5-го февраля 1829 г., из. Спб. было последнее, которое послал Дельвиг к обладательнице Тригорского: 14-го января 1831 года Дельвига не стало.}

   Лето 1830 года, к которому мы теперь и переходим, было ужасное: страшная гостья, холера, дотоле неизвестная на Руси, валила народ тысячами, вызывала учреждение карантинов и разные другие меры, показывавшие полное незнакомство с этою болезнью и между тем повергавшие всех и каждого в большое беспокойство; там и здесь вспыхивали возмущения... Время было тяжелое, кровавое, одно из тех, в которые простодушные наши прадеды обыкновенно видели приближение преставления света... Между тем, именно начало этого страшного года ознаменовалось в жизни Пушкина событием весьма важным: он сделал предложение Наталье Николаевне Гончаровой, получил согласие и в августе того же года, уже в качестве жениха, спешил в нижегородскую деревню отца своего, в село Болдино, для устройства дел своих по этому имению, часть которого уступлена была ему отцом. Карантины заперли нашего поэта в Болдине на гораздо большее время, нежели он предполагал. Несмотря на то, что поэт наш не терял времени и именно в Болдине окончил "Евгения Онегина" и написал множество лучших своих произведений {См. о трудах Пушкина за это время, с августа до декабря месяца 1830 г., в "Матер." 1855 г., ч. I, стр. 227, 278, 285 и 295, и изд. сочинений Пушкина 1859 г., т. I., стр. 436-470 и др. В Матер., изд. Анненковым, приведен, между прочим, весьма интересный отрывок из записок Пушкина, относящихся до этого времени. В отрывке этом Пушкин передает замечательный разговор свой о холере, разговор, какой он имел в 1826 году с одним дерптским студентом В., поступившим впоследствии в гусары. Этот В. не кто другой, как А. Н. Вульф. Для нас, в настоящем случае, важен тот отзыв, какой делает о нем Пушкин, видевший в своем приятеле гораздо больше, нежели Ловласа и собутыльника. "Он много знал,- говорит Пушкин о г. В.,- чему научаются в университетах, между тем, как мы выучились танцевать. Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие, в ожидании собственной поверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял..." и проч. Матер., стр. 281.}, тем не менее счастливый жених несколько раз пытался освободиться из невольного заключения и прорваться сквозь цепь карантинов в Москву; попытки однако довольно долго оставались безуспешными. Вот что, между прочим, писал об этом Пушкин в Тригорское:

   "В Болдинском уединении получил я сразу два ваших письма¹¹⁰. Надобно быть совершенно одиноким, как я в настоящее время, чтобы вполне суметь оценить дружеский голос из нескольких строк, начертанных кем-либо из тех, кого мы любим. Я очень рад тому, что, благодаря Вам, отец мой хорошо перенес известие о смерти Василия Львовича. Признаюсь, я очень боялся за его здоровье и за его такие расслабленные нервы. Он написал мне несколько писем, по которым можно думать, что боязнь холеры заместила в нем печаль¹¹¹. Проклятая холера! Не злая ли эта шутка судьбы? Что я ни делал, я никак не могу доехать до Москвы; я окружен целою сетью карантинов - и при этом со всех сторон, так как Нижегородская губерния - самый центр заразы. Тем не менее, послезавтра я выезжаю, и бог знает, сколько месяцев употреблю на проезд 500 верст, которые обыкновенно я проезжаю в 48 часов. Вы спрашиваете у меня, что значит слово всегда, которое находится в одной из фраз моего письма. Я не припоминаю этой фразы. Но во всяком случае это слово может быть лишь выражением и девизом моих чувств к вам и ко всему вашему семейству. Мне досадно, если эта фраза имеет какой-нибудь недружелюбный смысл,- и я умоляю вас ее исправить. То, что вы мне говорите о симпатии,- совершенно справедливо и очень тонко. Мы симпатизируем несчастным из некоторого рода эгоизма: мы видим, что в существе, не мы одни несчастны. В человеке, симпатизирующем другому в счастии, следует предполагать душу весьма благородную и весьма бескорыстную. Но счастие... это большое может быть, как говорил Раблэ о рае или вечности. Я атеист в отношении счастья, я не верю в него и только подле моих добрых старых друзей начинаю немного колебаться. Лишь только я приеду в Петербург,- вы получите все, что я напечатал¹¹². Отсюда же я не имею никаких способов что-либо послать вам. Приветствую вас от всего сердца,- вас и все ваше семейство. Прощайте, до свиданья. Верьте совершенной моей преданности. А. Пушкин" {Письмо на французском языке, на полулисте, из коего сделан пакет с адресом: "Ее высокор. м. г. Пр. Алекс. Осиповой, в Опочку". Письмо исколото в карантине.}.

   Добравшись, наконец, к новому 1831 году в Москву и обвенчавшись там 18-го февраля, Пушкин отправился в Петербург. В марте месяце он поселился в Царском Селе на даче и отсюда послал к г-же Осиповой два письма; письма эти весьма интересны, да и не может быть иначе, так как события, о которых пишет Пушкин: холера, бунт на Сенной площади, мятеж военных поселян - такие события, которые слишком выступают из ряда обыкновенных; но кроме рассказа о них, настоящие письма Пушкина к г-же Осиповой интересны еще потому, что в них мы находим заботы Пушкина об устройстве своего быта, его планы и мечты приобрести себе оседлость в провинции, куда он намеревался удаляться ежегодно на большую часть года.

   Приводим первое из означенных писем Пушкина:

   "Я откладывал намерение свое писать к вам, так как каждую минуту ждал вашего приезда; но обстоятельства были не таковы, чтобы можно было надеяться видеть вас здесь.

   Итак, милостивая государыня, письменно поздравляю вас и желаю m-lle Euphrosine всего счастья, какое только доступно нам на земле, и которого вполне заслуживает столь благородное и кроткое создание {Евпраксия Николаевна Вульф, к которой обращены были эти строки, обручена была в это время с бар. Б. А. Вревским; бракосочетание было 8-го июля 1831 года. Поздравления друга-поэта, как видно, были прямо от души: Е. Н. счастливая супруга и счастливая мать: несколько сыновей, дочерей, внуков и внучат - окружают Евпраксию Николаевну своею любовью и уважением. Бар. Б. А. Вревский, брат двух известных генералов, погибших геройскою смертью: один в Крыму, другой на Кавказе.}.

   Времена чрезвычайно печальные! Эпидемия сильно опустошает Петербург; народ несколько раз возмущался. В народе ходили самые нелепые слухи: утверждали, что доктора отравляли жителей. Бешеная толпа умертвила двух из них. Император явился среди бунтующих. "Государь,- пишут мне,- говорил с народом: чернь слушала на коленях... тишина... один царский голос как звон святой {Курсив подлинника.} раздавался на площади". Храбрости и дара слова у него достаточно. На этот раз волнение стихло, но впоследствии беспорядки возобновлялись; быть может, вынуждены будут прибегнуть к картечи. Мы ожидаем двор в Царское Село; сюда не проникла еще холера, но думаю, что это не замедлит случиться.

   Да сохранит господь Тригорское от семи язв Египта. Живите счастливо и спокойно. Как бы я желал вновь сделаться вашим соседом! Кстати, если бы я не боялся показаться нескромным, я бы попросил вас, как добрую соседку и моего дорогого друга, известить, не могу ли я приобрести и на каких именно условиях Савкино? Я бы выстроил себе там хижину, поместил свои книги и проводил бы там вблизи моих добрых, старых друзей по нескольку месяцев в году. Что скажете вы, милостивая государыня, о моих воздушных замках и о моей хижине в Савкино. Меня восхищает этот проект, и я ежеминутно к нему возвращаюсь. Примите, милостивая государыня, уверение в чувствах глубокого уважения и совершенной преданности. Мой привет всему вашему семейству. Примите также приветствие моей жены, пока я не буду иметь счастья вам ее представить. Царское Село. 29-го июня 1831 г."¹¹³.

   В следующем письме... но следующее письмо отложим до следующей главы.

  

   13-го июня

  

   Мы оставили Пушкина в Царском Селе, со дня на день ожидающего страшной гостьи - холеры, но отнюдь не повергнутого в страх и уныние. Пушкин не был мнителен и в это бедственное время продолжал, как нельзя более спокойно, работать. Так, между прочим, ввиду грозных туч, обложивших тогда же политический горизонт России, Пушкин написал несколько патриотических стихотворений; затем составил несколько русских сказок, вызвавших при своем появлении всеобщий восторг, и проч., и проч.

   "Ваше молчание,- писал в это же время Пушкин к г-же Осиновой,- ваше молчание, дорогая и добрая Прасковья Александровна, начинало уже меня тревожить, так что письмо ваше пришло очень кстати, чтобы меня успокоить. Еще раз поздравляю вас, от всего сердца желаю всем вам благополучия, спокойствия и здоровья {Пушкин повторяет поздравления по случаю выхода замуж Евпраксии Николаевны Вульф за бар. Б. А. Вревского.}. Я сам отвез ваши письма в Павловск, причем нетерпеливо хотел узнать их содержание, но я не застал матери дома,- Известны ли вам происшествия, случившиеся с нами: шалость Ольги {Речь идет едва ли не о побеге сестры поэта с Павлищевым, каковой поступок родители Пушкиных долго не могли простить.}, карантин и пр.? Теперь, слава богу, все кончилось. Родители мои освобождены из-под ареста; холеры же бояться нечего: в Петербурге она скоро прекратится. Известно ли вам также, что в новгородских поселениях произошли беспорядки? Солдаты, под самым нелепым предлогом, будто бы их отравляют, взбунтовались.

   Генералы, офицеры и доктора были умерщвлены с самою утонченною жестокостью. Император, с удивительным хладнокровием и бесстрашием, отправился туда и утишил мятеж; не следует, однако, чтобы народ привыкал к возмущениям, а бунтовщики к присутствию государя. Кажется, все кончилось. Вы судите о болезни гораздо вернее докторов и правительства: болезнь повальная, а не зараза, следственно, карантины - лишние, нужно одни предосторожности в пище и в одежде. Будь эта истина известна ранее, мы бы избегли многих зол. В настоящее время лечат от холеры, как от всякого другого отравления: деревянным маслом и теплым молоком, причем не забывают паровых ванн. Дай бог, чтобы вы не встретили в Тригорском необходимости обратиться к этому указанию!

   Вам препоручаю мои интересы и мои проекты. Я не стою ни за Савкино, ни за какое-либо другое место: я хочу только одного - иметь собственную земельку в вашем соседстве. Будьте добры, известить меня о цене какого-либо имения. Обстоятельства, как кажется, удержат меня в Петербурге долее, чем я желал, но это обстоятельство ничего не изменит ни в моем проекте, ни в моих надеждах¹¹⁴.

   Примите уверения в преданности и в моем совершенном уважении. Привет всему вашему семейству. 29-го июля. Царское Село" {Письмо на франц. языке, с припиской Натальи Николаевны, жены Пушкина. Писано на полулисте, из коего сделан пакет с адресом: "Ее вые. м. г. Пр. Ал. Осиповой, в Опочке, в селе Тригорском".}.

   В октябре месяце Пушкин переехал в Петербург, где и занялся, между прочим, литературными и историческими своими трудами, составлением и изданием последнего тома альманаха "Северные Цветы"; это было, так сказать, букет на гроб покойного издателя сего альманаха, барона A.A. Дельвига. В следующем письме к г-же Осиповой-Пушкин, обращаясь с просьбой о присылке разных книг своих из деревни, говорит и о настоящем своем труде по изданию альманаха:

   "Искренне благодарю вас, милостивая государыня, за ваши заботы о моих книгах. Хотя я и чувствую, что во зло употребляю вашу доброту и ваше время, тем не менее убедительнейше прошу вас оказать мне последнюю милость: прикажите спросить у людей в Михайловском, нет ли там еще одного сундука, посланного туда вместе с ящиками, в которых были книги? Я подозреваю, что Архип или кто другой, по просьбе моего слуги Никиты (ныне состоящего при Льве), удержали один сундук. Он (я разумею сундук, а не Никиту) должен вмещать в себе, вместе с платьями и вещами Никиты, мои вещи, а также некоторые книги, которые я не нахожу. Еще раз умоляю вас извинить меня за мою докучливость: дружба ваша и снисхождение совершенно меня испортили.

   Посылаю вам, милостивая государыня, "Северные Цветы", которых я недостойный издатель; это последний год существования сего альманаха и дань памяти нашему другу, утрату которого мы долго будем чувствовать¹¹⁵. Присоединяю к сему несколько усыпительных сказок и желаю, чтобы они заняли вас хотя на минуту {То были сказки Пушкина: "Про царя Салтана", "О купце Остолопе и работнике Балде", "О мертвой царевне" и о "Золотом петушке".}.

   Мы узнали здесь о беременности вашей дочери. Дай бог, чтоб все счастливо кончилось и здоровье ее вполне восстановилось. Говорят, что первые роды придают прелесть молодой женщине: дай бог, чтобы они столько же были благоприятны и для здоровья и проч. {Письмо на французском языке. Писано на полулисте, рукою г-жи Осиповой помечено: "reèue le 14 janvier 1832".}.

  

   Пушкин, при переезде из Царского Села в город, нанял квартиру на Фурштатской, у Таврического сада, в доме земляка своего Алымова; с ним и отправил он несколько времени спустя после предыдущего письма новое письмецо к г-же Осиповой. В нем Пушкин, по обыкновению, являет нежное участие к семейным делам своего "старинного, доброго и дорогого друга" и - что для нас особенно интересно,- высказывает недовольство на собственную жизнь в Петербурге, которая более и более начинала его тяготить.

   "Г-н Алымов,- пишет Пушкин,- уезжает в ночь во Псков и в Тригорское, и обещал взять письмо мое к вам, дорогая и уважаемая Прасковья Александровна! Я не поздравлял еще вас с рождением внука. Дай бог, чтобы он и мать его были здоровы, и чтобы нам всем удалось быть на его свадьбе, если не пришлось присутствовать на крестинах. Кстати о крестинах: скоро они будут у меня, на Фурштатской в доме Алымова¹¹⁶. Если вздумаете написать мне словечко, то не забудьте этот адрес. Не сообщаю вам никаких ни политических, ни литературных новостей, так как думаю, что вам они надоели столько же, сколько и всем нам. Самое разумное - жить в своей деревушке и заниматься своим делом: старая истина, которую я ежедневно повторяю среди светской и беспорядочной жизни. Не знаю, увидимся ли мы нынешним летом? Это одна из моих грез, дай бог, чтобы она осуществилась" и проч. {Письмо на французском языке. Писано на полулисте, рукою Прасковьи Александровны отмечено: "1834 г. 16-го числа" - месяц нельзя разобрать. Год выставлен, без сомнения, ошибочно, так как Пушкин оставался в д. Алымова, откуда писано письмо, только до октября 1832 года, в 1834 же году Пушкин жил на набережной у Летнего сада, в д. Оливьера¹¹⁷.}.

   Мечта, однако, довольно долгое время оставалась мечтой: Пушкин углубился в это время в исторические розыскания о Пугачевском бунте, в то же время обрабатывал исторические свои повести, писал легкие рассказы и проч. и проч., затем, летом 1833 года, удерживаемый работою в архивах - он не мог уехать в Михайловское, о чем и писал с сожалением в Тригорское. Привожу это письмо; в нем Пушкин еще откровеннее высказывает недовольство петербургскою жизнью, в этом же письме мы видим его и как нежного отца:

   "Простите, тысячу раз простите, дорогая Прасковья Александровна, что я замедлил поблагодарить вас за ваше любезное письмо и интересную на нем виньетку. Всякого рода препятствия меня задержали. Не знаю, когда буду иметь счастие посетить вас в Тригорском, хотя и горячо этого желаю. Петербург - не по мне: ни мои наклонности, ни мое состояние не соответствуют петербургской жизни. Но надо будет выдержать еще два - три года. Жена моя просит засвидетельствовать ее почтение вам и Анне Николаевне. Последние пять - шесть дней нас очень беспокоило здоровье нашей дочери. Я думаю, что у ней прорезываются зубы; она не имеет до сих пор ни одного. Сколько ни говори, что с каждым то же случалось, но создания эти столь слабы, что невозможно не содрогаться, глядя на их страдания¹¹⁸. Родители мои только что вернулись из Москвы. Около июля месяца они думают ехать в Михайловское; очень бы хотелось и мне отправиться" {Письмо на франц. языке. Адрес: "г-же Осиповой, во Псков". Отметка Прасковьи Александровны: "reèue le 20 de mai 1833".}.

   С весны 1833 г. Пушкин поселился на даче, на Черной речке, а осенью отправился путешествовать на восток и юго-восток России, с целью познакомиться с тою местностью, которая служила ареной злодейств Емельки Пугачева. Посетив Казань и ее окрестности, Пушкин отправился в Симбирск и 12-го числа приехал в село Языково", принадлежавшее певцу Тригорского... Кстати, благо доехали мы сюда, поинтересуемся узнать, как и где прожил Николай Михайлович Языков с 1829 года, т.е. с того времени, когда мы оставили его раскланивающегося с Дерптом. Языков... но пусть он сам расскажет о своем житье-бытье за это время; жизнь его небогата событиями, но довольно характеристична.

   "...С той самой поры,- рассказывает наш поэт в письме к Вульфу из Москвы, от 30-го марта 1832 года,- как ты, венчанный и превознесенный, оставил меня сонного и бездейственного в Дерпте, я продолжал жить там по-прежнему: кое-как, мало заботясь о будущем, вовсе не по-настоящему, спустя рукава - этак прошел год; я уехал восвояси, там снова продолжал то же - этак прошел еще год; оттуда я переселился сюда в Москву, и вот точно так же прошло уже два года! В последний из сих последних я был несколько раз болен... В конце прошлого года моя поэтическая деятельность сильно было пробудилась; думаю: это поздняя заря - но все-таки еще заря {Действительно в 1831 году - сравнительно с предыдущими годами - Языковым было написано много стихотворений (из них 31 вошло в II ч. изд. 1865 г.). Некоторые стихотворения этого года отличаются замечательною художественностью и мастерской отделкой. Таковы: "Пловцы", "Утро", "Подражание псалму 136-му", "Весенняя ночь", "Конь" и нек. другие. Но от 1832 года осталось нам только одно стихотворение Языкова.}! В мае поеду на родину, в Симбирск - на берега пустынных волн, в широкошумные дубравы!

   У меня было намерение издать собрание своих стихотворений. Цензура не пропустила; но рука времени так пригладила кудри моей музы, что она больше походит на рекрута, нежели на студентскую прелестницу! и я решился подождать других обстоятельств. Новейшие мои произведения ты найдешь в прибавлениях к Инвалиду {"Весенняя ночь", "Ау" и нек. другие.}. Да! знаешь ли ты мои песни в честь примадонн здешнего цыганского табора? Если нет, то я пришлю их тебе. Да будет тебе известна и новейшая история моего сердца - во всем разнообразии вольной его влюбчивости!.. Всем твоим мои почтения- поклоны и проч. Поздравь Евпраксию Николаевну, не поздравить ли и стихами? Я готов и на это!

   Баратынский теперь в Казани: я с ним коротко познакомился: он часто видал меня пьяным даже"¹¹⁹.

   В следующем году Языкову удалось выпустить первое собрание стихотворений. Посылая экземпляр к Вульфу, Николай Михайлович писал из деревни Языково, от 14-го апреля 1833 года:

   "...Прочти же их с улыбкой задушевной, ради блаженной памяти жизни студентской твоей и моей. В сем собрании {Это изящное издание стихотворений Языкова напечатано было в 1833 г. в Спб. (стр. 308 IX в 12 д.) и вмещало в себе 116 пиес.} ты найдешь и кое-что новое - правда мало - но что же делать? такова судьба моя покуда: я все еще живу непостоянно, не имею оседлости, быту уединенно-поэтического и иного прочего,- а это необходимо музе, да вовсе предается она, моя милая, своей старости, да принесет плоды многие и да прославится славно".

   Нужно заметить, что осенью 1831 года Языков поступил было на службу в Москве, в межевую канцелярию; но, разумеется, скоро должен был заметить, что служба, какая бы то ни было, не в его характере, и вот едва прошло полгода, как он, почти не являвшийся в канцелярию, стал уже тяготиться ею и решился выйти в отставку. "Выйду в отставку,- писал он 30-го июля 1832 года к Вульфу,- и давай бог ноги (из Москвы) снова восвояси (т. е. в деревню), и уже навсегда: пора мне усесться на одном месте. Кочевая жизнь не благоприятствует поэтической деятельности в России; вероятно, она-то и причина тому, что нет у нас ни одного поэта из цыганов!.." Обращаясь в том же письме к литературе, Языков говорит: "Последняя глава "Онегина" - одна из лучших во всем романе, как мне кажется. А какова сказка о царе Салтане? Это верх совершенства: высота недосягаемая почти что всем нашим поэтам".

   Мы не знаем, застал ли Пушкин в селе Языкове своего приятеля, но, во всяком случае, путешественник-поэт пробыл здесь дня два и поспешил в Оренбург...¹²⁰ Разумеется, здесь не место следить за всеми переездами нашего путешественника, скажем коротко: Пушкин проездил по Оренбургским степям не более одного месяца и, пробыв на обратном пути несколько недель в Болдине, 28-го ноября 1833 года¹²¹ вернулся в Петербург, везя с собой: "Сказку о рыбаке и рыбке", "Медного Всадника", "Историю пугачевского бунта" и несколько мелких лирических произведений. Лето 1834 года поэт проводит в Петербурге за изданиями своих произведений, и притом один, так как семью он отправил еще весной в Калужскую губернию. В августе месяце - Пушкин съездил за ними, а осенью прилетел в Нижегородскую деревню, "где,- как он сам выражается в письме к одному приятелю,- управители меня морочили, а я перед ними шарлатанил и, кажется, неудачно". Дело в том, что Пушкин, по свидетельству его биографа, "принял уже на себя распоряжение всем достоянием своей фамилии, которая видела в нем теперь главу свою и человека, способного поправить дела, довольно запутанные долгим небрежением".

   Между тем труд, подъятый Пушкиным на свои рамена по устройству хозяйственных и финансовых дел всей его фамилии, был громаден, да и едва ли ему по силам. Нижегородское имение, составлявшее главный источник к существованию его родителей, было чрезвычайно запущено: сам Сергей Львович, старик во всех отношениях пустой и неспособный ни на что, кроме как на ведение гостиной жизни, да на сочинительство сладеньких сентиментальных стишков, ни разу не был в Болдине - впрочем, если б и посетил его, то едва ли бы установил порядок в хозяйстве. Сын его, Александр, во всю жизнь не получил от отца 500 руб. ассигнациями, зато немало имел от него "жалких писем" на разные случаи в своей жизни... Наконец, когда Александр Сергеевич женился и обстоятельства вынудили его серьезно заняться устройством как собственных, так и отцовских дел, он, по усиленным просьбам Сергея Львовича, взял на себя заведывание и нижегородским имением. По просьбе Пушкина, туда отправился некто Рейхман, честный немец, некогда бывший гувернером в семействе Вульф, а потом присматривавший за хозяйством в их имении, Малинниках. Рейхман, однако, лишь только ознакомился с состоянием хозяйства болдинского, пришел в ужас и бежал оттуда назад в Малинники. Тут неудача. Пушкин просит родителей поселиться, в видах сокращения расходов, года на два, на три в Михайловское - отец сердится: ему, привыкшему проводить дни свои в петербургских гостиных, представляется переселение на житье в деревню делом постыдным, ужасным... С Болдина нет доходов, и Сергей Львович ворчит, что сын его грабит... Все это - печальные подробности, но для полного знакомства с жизнью нашего поэта, для совершенного уяснения себе всех обстоятельств, среди которых довелось ему трудиться, далеко не лишнее знать и эти подробности. Право, невольно веришь лицам, близко знавшим Пушкина и его обстоятельства денежные, семейные и положение в обществе, совершенно веришь им, что еще года за три, за четыре до января 1837 года над Пушкиным скоплялись всякого рода невзгоды и все как бы толкало его под смертоносную пулю...

   Но послушаем Пушкина. Он нам сам расскажет в письме к "своему дорогому другу", владелице Тригорского, некоторые печальные подробности своих хозяйственных и семейных дел:

   "От всего сердца благодарю вас, дорогая, добрая и уважаемая Прасковья Александровна, за то письмо, которое вы были столь добры написать мне. Я вижу, что вы сохраняете ко мне чувство прежней дружбы и участия. Я буду откровенно вам говорить о Рей-хмане. Он мне известен за человека честного, а в настоящее время мне только этого и нужно. Я не могу доверять ни Михаиле, ни Пеньковскому, потому что первый известен, а второго я не знаю ¹²². Не имея намерения поселяться в Болдине, я не могу и думать о восстановлении этого имения, дошедшего, сказать между нами, до совершенного разорения; я одного желаю: чтобы меня не обкрадывали и чтобы я мог уплачивать в ломбард проценты. Улучшения возможны впоследствии. Но успокойтесь: Рейхман пишет мне, что крестьяне в таком жалком состоянии и дела ведены до того плохо, что он не решился взять на себя управление Болдином и, в настоящее время, находится уже в Малинниках¹²³.

   Вы не можете вообразить, как тяготит меня управление этим имением. Нет никакого сомнения, что спасти Болдино необходимо, хотя бы только для Ольги и Льва, которым в будущем предстоит нищенство, или, по меньшей мере, бедность. Но я сам не богат, я имею собственное семейство, которое зависит от меня и которое без меня впадет в крайность. Я взял имение, которое, кроме хлопот и неприятностей, ничего мне не принесет. Родители мои не знают, что они в шагах в двух от совершенного разорения; если бы они могли решиться пробыть несколько лет в Михайловском, дела могли бы поправиться; но этого никогда не будет