Семевский Михаил Иванович - Прогулка в Тригорское

Прасковьи Александровны - одно из писем было к ней от Плетнева³¹. "Надеюсь,- продолжает Пушкин,- что когда получите эти письма, вы уже будете в Риге, после веселого и благополучного путешествия. Мои петербургские друзья были уверены, что я вам буду сопутствовать. Плетнев сообщает мне довольно странную новость: решение его величества показалось им недоразумением, почему и было решено снова доложить ему об моем деле {О назначении Пушкину местом постоянного жительства сельца Михайловского.}. Друзья мои так обо мне хлопочут, что дело кончится заключением моим в Шлиссельбург, где, конечно, уже не будет соседства Тригорского, которое,- как бы пустынно оно ни было в настоящую минуту, служит мне утешением,- С нетерпением ожидаю от вас известий,- дайте мне их, умоляю вас. Не говорю вам ни о чувствах моей почтительной дружбы, ни о вечной моей благодарности. Приветствую вас от глубины души. 25 июля".

   Мы было хотели распределить наши выдержки из писем Пушкина к Прасковье Александровне, как говорится, "по материи"; но некоторые из этих писем имеют интерес в своей целостности: эта смесь шутки с серьезными известиями о самой судьбе пишущего (как, например, в только что приведенном письме), почтительная любовь и глубокое уважение к своему другу - все это так интересно именно в своей целостности, что мы не решились выхватывать места из писем разных годов и распределять их в наших заметках по однородности содержания... Но обращаемся к самим письмам. В первом из них Пушкин, между прочим, извещает о хлопотах его друзей выпросить ему освобождение. Действительно, в первое время по водворении своем в деревне, молодой поэт особенно сильно жаждал свободы и сильно хлопотал о ее получении. К этому же предмету относится и второе письмо Пушкина к Прасковье Александровне, писанное им спустя четыре дня после отправки первого послания; препровождая при нем, между прочими письмами, полученными в деревне на имя г-жи Осиповой, письмо от матери, Пушкин говорит:

   "Вы увидите, какая чудесная душа Жуковский. Между тем, так как решительно нельзя, чтобы Мойер делал мне операцию, то я только что написал ему, умоляя его не приезжать во Псков. Не знаю, что дает повод матери моей надеяться, я же давно уже не верю никаким надеждам³².

   Рокотов приезжал повидаться со мною на другой день вашего отъезда; было бы любезнее оставить меня скучать одного³³. Вчера я посетил Тригорский замок, его сад и его библиотеку. Тамошнее уединение поистине поэтично, так как оно полно вами и воспоминаниями о вас. Его любезные хозяева должны были бы поспешить возвращением туда; но это желание слишком отзывается эгоистическим чувством семьянина; если Рига доставляет вам удовольствие,- веселитесь и вспоминайте иногда Тригорского (т. е. Михайловского) изгнанника: вы видите, что я путаю места нашего жительства - и это все по привычке. 29 июля.

   Ради неба, сударыня, ничего не пишите матушке моей касательно моего отказа Мойеру: из этого выйдут только бесполезные толки, так как я уже принял твердое решение" {Письмо на осьмушке, рукой Пр. Ал. Осиповой помечено: "1825 г." Писано из Михайловского. Следующее за сим письмо Пушкина, от 1-го августа того же 1825 г., из Тригорского я не привожу; это - коротенькое письмецо, в котором Пушкин извещает, что он только что приехал в Тригорское и принят малюткой (Катер. Иван., дочерью Прасковьи Александровны) очень любезно; затем жалуется на сквернейшую погоду и просит принять уверение в своих чувствах³⁴.}.

   Объясним, не пускаясь в большие подробности, со слов Алексея Николаевича Вульфа, некоторые места приведенного письма. Пушкин пытался уехать в это время за границу; чтобы получить на это право, он писал своим друзьям и родным, что сильно страдает расширением жилы в ноге, и что, под этим предлогом, не позволят ли ему поехать за границу, или предварительно в Дерпт, к знаменитому оператору и профессору тамошнего университета Мойеру, который дал бы ему, как предполагал Пушкин, необходимое свидетельство на получение заграничного паспорта для излечения от болезни. Мойер, почтенный ученый и прекрасный человек, был женат на Протасовой (кажется, не путаю?), свояченице тогдашнего профессора русской литературы в дерптском университете, Воейкова³⁵. Известна тесная дружба, соединявшая Жуковского с Протасовыми, а по ним, и с мужьями их... Как бы то ни было, но ходатайства и родных, и друзей по делу Пушкина не привели ни к чему, и только добрый Жуковский, серьезно думая, что молодой друг его, Михайловский затворник, болен, просил Мойера приехать в Псков, где он должен был встретить Пушкина и сделать ему операцию^Зб. Разумеется, совершенно здоровый Пушкин, лишь только увидал, что затея его не привела ни к чему, стал открещиваться от устраиваемого ему заботливым Жуковским и родными съезда с доктором...

   "Друзья мои и родители,- писал Пушкин по этому же делу в Дерпт, в сентябре 1825 г., к Алексею Николаевичу Вульфу,- вечно со мною проказят. Теперь послали мою коляску к Моэру с тем, чтоб он в ней ко мне приехал и опять уехал, и опять отослал назад эту бедную коляску,- Вразумите его,- Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции, хотя бы и очень рад был с ним познакомиться. А о коляске, сделайте милость, напишите мне два слова, что она? где она?" etc.. И в следующем письме к тому же Алексею Николаевичу и о том же деле: "Милый Алексей Николаевич, чувствительно благодарю вас за дружеское исполнение моих препоручений, и проч. Почтенного Мойера благодарю от сердца, вполне чувствую и ценю его благосклонность и намерение мне помочь - но повторяю решительно: ни в Пскове, ни в моей глуши лечиться я не намерен. О коляске моей осмеливаюсь принести вам нижайшую просьбу. Если (что может случиться) деньги у вас есть, то прикажите, наняв лошадей, отправить ее в Опочку, если же (что также случается) денег нет - то напишите, сколько их будет нужно. На всякий случай поспешим, пока дороги не испортились" {Из письма Пушкина к А. Н. Вульфу от 10-го октября 1825 г. из Михайловского. Приводимые нами письма Пушкина к Вульфу, обязательно мне сообщенные Алексеем Николаевичем, также не были еще нигде напечатаны, за исключением одного отрывочка, о котором упомяну в своем месте.}.

   - К этому же времени,- говорил мне А. Н. Вульф,- относится одна наша с Пушкиным затея. Пушкин, не надеясь получить в скором времени право свободного выезда с места своего заточения, измышлял различные проекты, как бы получить свободу. Между прочим, предположил я ему такой проект: я выхлопочу себе заграничный паспорт и Пушкина, в роли своего крепостного слуги, увезу с собой за границу. Дошло ли бы у нас дело до исполнения этого юношеского проекта, не знаю; я думаю, что все кончилось бы на словах; к счастию, судьбе угодно было устроить Пушкина так, что в сентябре 1826 года он получил, и притом совершенно оригинально, вожделенную свободу... Но об этом после... Теперь же обратимся к прерванному обзору писем Пушкина к Прасковье Александровне.

   "Вчера,- пишет к ней поэт наш 8-го августа 1825 г.,- получил я, сударыня, ваше письмо от 31 (июля), писанное на другой день после вашего приезда в Ригу³⁷. Вы не можете себе представить, как тронут я этим знаком вашего расположения и памяти обо мне; он дошел прямо до души моей, и от самой глубины души благодарю я вас за него. Ваше письмо получил я в Тригорском. Анна Богдановна^3S сказала мне, что вас ждут туда к половине августа. Не смею на это надеяться. Что же сказал вам г. Керн касательно отеческого надзора за мною г-на Адеркаса? Положительные ли это приказания? Значит ли г. Керн что-нибудь в этом деле? ³⁹ Или это только одни слухи в публике? {Все это имеет отношение к романической привязанности Пушкина к г-же А. П. Керн. Об этом эпизоде в жизни поэта мы, разумеется, не станем распространяться; впрочем, более любопытным рекомендуем обратиться к статье самой г-жи Керн "Воспоминание о Пушкине"; статья напечатана в "Библиотеке для Чтения" 1859 г., No 3-й, стр. 111-144. Пушкин написал, между прочим, к г-же Керн прелестное стихотворение: Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты... и проч.} Я полагаю, что вам в Риге лучше известно, что делается в Европе, чем в Михайловском. Что же касается новостей Петербургских, то я ничего не знаю, что там творится. Мы ждем осени, однако у нас еще было несколько хороших дней, а благодаря вам на моих окнах постоянно цветы. Прощайте, сударыня, примите уверение в моей нежной и почтительной преданности. Верьте, что на земле нет ничего верного и доброго, кроме дружбы и свободы. Вы научили меня ценить прелесть первой,- 8 августа".

   Письма следовали за письмами. Три дня спустя по отправке предыдущего письма, Пушкин вновь пишет к Прасковье Александровне:

   "Нужно ли мне говорить вам о моей признательности? Право, сударыня, с вашей стороны весьма любезно, что вы не забываете своего отшельника. Ваши письма столь же приводят меня в восторг, сколько великодушные обо мне заботы - трогают. Не знаю, что ожидает меня в будущем; знаю только, что чувства мои к вам останутся навеки неизменными,- Еще сегодня я был в Тригорском. Малютка совершенно здорова и прехорошенькая⁴⁰. Как и вы, сударыня, я полагаю, что слухи, дошедшие до г-на Керна, не верны; но вы правы, что ими не следует пренебрегать. На днях был я у Пещурова⁴¹, "лукавого ходатая", как вы его называете; он думал, что я в Пскове (NB). Я рассчитываю еще проведать моего старого негра-дедушку, который, как я предполагаю, на этих днях умрет, а между тем мне необходимо раздобыть от него Записки, относящиеся до моего прадеда⁴². Свидетельствую мое почтение всему вашему милому семейству и остаюсь, сударыня, вашим преданнейшим,- 11 августа".

   Мы видели выше то участие, какое принимал В. А. Жуковский в положении Пушкина. Прасковья Александровна, зная это и будучи давно знакома с Жуковским, с которым встречалась неоднократно в Дерпте и в Петербурге, просила его похлопотать о разрешении Пушкину уехать за границу; но письмо г-жи Осиповой, должно быть, было весьма неясно и неопределенно; по крайней мере, вот что отвечал ей Жуковский⁴³:

   "М. Г. Прасковья Александровна. Я имел честь получить письмо ваше, которое, признаюсь, привело меня в совершенное замешательство: я не знал, что делать, кого просить и о чем. Слава Богу, что все само собою устроилось. Лев Пушкин уверял меня, что письмо к Адеркасу остановлено {Если не ошибаюсь, Адеркас управлял Псковскою губернией перед поступлением на это место Пещурова; о каком письме к Адеркасу идет дело - в точности не знаю.}, и что оно никаких следствий иметь не может. И жаль мне: ничего теперь делать не нужно, и я этому сердечно рад, ибо уверен, что мог бы скорее повредить, нежели принести пользу. Из письма Александра Пушкина заключаю, что печальное его положение сделалось еще для него тягостнее от семейственного несогласия⁴⁴. И кажется мне, что в этом случае все виноваты. Я увижусь с Сергеем Львовичем и скажу ему искренно, что думаю о его поступках; не знаю, поможет ли моя искренность. А ваша дружба пускай действует благодетельно на нашего поэта.

   Примите мою благодарность за доверенность, которой вы меня удостоили. Усерднейше прошу вас уведомить меня о следствиях, которые имело письмо к Адеркасу: я не надеюсь, чтоб Александр взял на себя этот труд. Он слишком для этого беспечен. С совершенным почтением и проч.⁴⁵ Жуковский" {Письмо от "12-го ноября. Спб." писано на четвертушке, адрес: "Ее вые. П. А. О. через город Опочку в село Тригорское". Отметка Прасковьи Александровны: "получено 21-го ноября 1824 года". Письмо сообщено нам А.Н. Вульфом и нигде не было напечатано.}.

   Заключим настоящую статью выдержками из двух писем барона А. Дельвига к той же Прасковье Александровне. Оба письма эти относятся к описываемой нами эпохе жизни Пушкина, т. е. к 1824-1826 годам. Дельвиг приезжал к другу своему в Михайловское гостить зимой 1825 года и, разумеется, был ежедневным и дорогим гостем у радушных хозяек Тригорского. Вот как вспоминает об этом Дельвиг в письме к Прасковье Александровне из Петербурга от 5-го июня 1825 г.:

   "...Мне совестно даже за перо приниматься, так я виноват перед вами. Но вы не вините в неблагодарном молчании мое сердце. Оно каждый день вспоминает дружеское гостеприимство жительниц Тригорского. Всему виновата излишняя деятельность моего воображения. Она обыкновенно столько наговорит мне, за несколько дней до почты, письменных фраз, столько наготовит форм, что наскучит уму, напугает лень, и писание письма откладывается до неопределенного времени. К этому же замешалась любовь, и любовь счастливая. Ваш знакомец Дельвиг женится на девушке, которую давно любит, на дочери Салтыкова, сочлена Пушкина по Арзамасу⁴⁶..."

   Дав затем отчет в исполнении некоторых поручений Прасковьи Александровны, относившихся до покупок нот, припасов и пр., Дельвиг продолжает:

   "Очень благодарен вам за живое участие в судьбе Баратынского; к моей радости, жду его сюда⁴⁷. Альбома Анне Николаевне не посылаю; доставлю его прямо в Ригу со стихами Баратынского⁴⁸ и моими..." {Письмо оканчивается поклонами всем членам семьи Прасковьи Александровны Осиповой. Письма Дельвига (числом шесть) к Осиповой также сообщены нам А. Н. Вульфом и приводятся здесь впервые.}

   И в следующем году мы видим Дельвига исполняющим разные комиссии Прасковьи Александровны; в одном из писем своих к ней (7-го июня 1826 г.), отдав отчет о произведенных им для нее закупках, барон продолжает:

   "Мне благодарить вас за память, а вас трудно забыть! У меня теперь одна молитва к моим Пенатам: нельзя ли заманить в нашу (?) обитель тригорскую гостеприимную хозяйку (?). Пушкина, верно, пустят на все четыре стороны; но надо сперва кончиться суду. Что за времена! Я рад моему счастью, рад подруге моей, которая научила меня прелестям тишины домашней и ей, по всем вероятностям, обязан я удовольствием покупать для вас вина и надеяться на свидание с вами... Не забывайте и любите вас истинно любящего и уважающего барона Дельвига".

   День снятия опалы с поэта был близок! Друзья его ждали этого дня с нетерпением. Между тем, в ожидании вожделенного часа, все лето 1826 года Пушкин провел особенно весело. Вместе с Языковым он бывал каждый день в Тригорском. Множество стихотворений Языкова, относящихся к этому времени, составляют поэтическую летопись этого золотого, полного жизни и упоения, времени в жизни обоих поэтов. В следующем письме мы возвратимся к этому времени, столь счастливому и в жизни обитательниц Тригорского; настоящую же статью заключим стихами Пушкина, написанными им в 1825 г., к П. А. Осиповой⁴⁹:

  

      Быть может, уж недолго мне

   В изгнанье мирном оставаться,

   Вздыхать о милой старине

   И сельской музе в тишине

   Душой беспечной предаваться.

      Но и вдали, в краю чужом,

   Я буду мыслию всегдашней

   Бродить Тригорского кругом,

   В лугах, у речки, над холмом,

   В саду, под сенью лип домашней.

      Когда померкнет ясный день,

   Одна из глубины могильной,

   Так иногда в родную сень

   Летит тоскующая тень

   На милых бросить взор умильной*.

  

   * Соч. А. С. Пушкина. Спб. 1859 г. Т. I, стр. 325-326. Вслед за этим стихотворением напечатано известное восьмистишие Пушкина: "Если жизнь тебя обманет..." Стихи эти были написаны поэтом в альбом Евпраксии Николаевне Вульф, о чем, однако, не оговорено ни в одном издании⁵⁰.

  

   26-го мая 1866 г.

  

  

   Здравствуй, Вульф, приятель мой!

   Приезжай сюда зимой.

   Да Языкова поэта

   Затащи ко мне с собой

   Погулять верхом порой,

   Пострелять из пистолета.

   Лайон, мой курчавый брат

   (Не михайловский приказчик).

   Привезет нам, право, клад...

   Что? - бутылок полный ящик.

   Запируем уж, молчи!

   Чудо - жизнь анахорета!

   В Троегорском до ночи,

   А в Михайловском до света;

   Дни любви посвящены,

   Ночью - царствуют стаканы;

   Мы же - то смертельно пьяны,

   То мертвецки влюблены⁵¹.

  

   Так начинает Пушкин небольшое письмецо свое в Дерпт к Вульфу - 20-го сентября 1824 года⁵²:

   "В самом деле, милый,- продолжает поэт,- жду тебя с отверзтыми объятиями и с откупоренными бутылками. Уговори Языкова да отдай ему мое письмо; так как я под другим присмотром, то если вам обоим заблагорассудится мне отвечать, пришли письма под двойным конвертом на имя сестры твоей А.Н. {Т.е. Анны Николаевны Вульф, ныне уже умершей.}. До свидания, мой милый. А.П."

   "Александр Сергеевич,- приписывала старшая сестра Алексея Николаевича,- вручил мне это письмо к тебе, мой милый друг. Он давно сбирался писать к тебе и к Языкову, но я думала, что это только будет на словах. Пожалуйста, отдай тут вложенное письмо [к] Языкову и, если можешь, употреби все старание уговорить его, чтобы он зимой сюда приехал с тобой. Пушкин этого очень желает... Сегодня я тебе писать много не могу, Пушкины оба у нас, и теперь я пользуюсь временем как они ушли в баню... Пожалуйста, моя душа, ежели можешь, пришли мне книг..." и проч.⁵³

   Письмо это было в числе первых, посланных Пушкиным по приезде или, лучше сказать, по присылке его на основании высочайшего повеления 2-го июля 1824 г. из Одессы на жительство в Михайловское, под присмотр полиции. К сожалению, не могу указать числа, когда поэт прибыл в Михайловское,⁵⁴ повторю только, вслед за его биографом: "что Пушкин приехал сюда в тревожном состоянии духа". Но если это и было так, в чем, впрочем, нет основания и сомневаться,- то тревожное состояние продолжалось недолго: "в деревне он нашел теплую дружбу, и гармонию душевных сил, и главное: наслаждения творчества, сбереженного целиком, благодаря тишине, окружавшей поэта" {Матер. для биографии А. С. Пушкина изд. П. В. Анненковым, Спб. 1855 г., т. I. стр. 115.}. Тишину эту, однако, пылкому, непоседливому, страстному Пушкину - хотелось нарушить с первых же недель своей деревенской жизни, и вот он, имея уже подле себя доброго, любимого брата Льва, ветреника и гуляку не последней руки, зовет к себе дерптских студентов: Вульфа и Языкова.

   В приведенном письме читатели, вероятно, заметили словцо, брошенное вскользь, о строгости полицейского надзора над поэтом: если этот надзор и мог быть строг, то разве очень недолго, потому что мы видим Пушкина, в том же году начинающего вести громаднейшую переписку с своими литературными и прочими друзьями и родными, и (если только не ошибаюсь) в письмах к ним он нигде не жалуется на строгость надзора над ним относительно собственно переписки...⁵⁵

   Плохой студент в деле учения, но славный характером, дорогой собутыльник - поэт Языков уже составил себе к упоминаемому нами времени (1824) известность поэта, весьма даровитого. В журналах 1822-1824 годов: "Новости русской литературы" и в "Соревнователе Просвещения" с удовольствием уже отводили местечко бойким, сильным стихам Языкова. Пушкин знал уже произведения пера дерптского студента: "Мое уединение", "Песня короля Регнера", "Песнь Баяна при начатии войны", "Песнь Барда во время владычества татар в России", "Услад", несколько элегий, песней, и проч. Внимательный к поэтическим талантам своего времени и охотно, нередко с излишним увлечением, отдававший им дань похвалы, Пушкин, еще в бытность свою в Одессе, обратил внимание на стихи Языкова и писал бар. Дельвигу⁵⁶: "...Разделяю твои надежды на Языкова и давнюю любовь к непорочной музе Баратынского..."

  

   ...Так ты, Языков вдохновенный,

  

   поминал его Пушкин в IV главе "Онегина", которую писал в это время:

  

   В порывах сердца своего,

   Поешь, бог ведает, кого,

   И свод элегий драгоценный

   Представит некогда тебе

   Всю повесть о твоей судьбе...

  

   Как бы то ни было, но летом 1824 года двум поэтам не суждено было встретиться. "Языков,- по словам его друга Вульфа,- был не из тех, которые податливы на знакомства; его всегда надо было неволею привести и познакомить даже с такими людьми, с которыми внутренно он давно желал познакомиться, до того застенчив и скромен был этот человек, являвшийся по стихам своим господином совершенно иного характера". Таким образом ни летом 1824, ни в следующем году, Языков не был доставлен в Тригорское - Михайловское. Только в июне 1826 года он увидал предметы своих последующих песнопений: Тригорское и "приют свободного поэта..."⁵⁷ А между тем в этих местах Языкова нетерпеливо поджидали и в 1824 и 1825 годах. Привожу письма Пушкина к Вульфу, относящиеся к сему времени, в них изгнанник Михайловский частенько вспоминает о Языкове:

   "Любезный Алексей Николаевич - Благодарю Вас за воспоминанья. Обнимаю вас братски, также и Языкова - Послание его и чувствительная Элегия - прелесть - в послании, после тобой хранимого певца, стих пропущен. А стих Языкова мне дорог⁵⁸. Перешлите мне его".

   "Очень хорошо бы было,- приписывала Прасковья Александровна,- когда б вы исполнили ваше предположение приехать сюда. Алексей, нам нужно бы было потолковать и о твоем путешествии {То есть о предполагавшейся тогда поездке Алек. Ник. за границу, куда, как мы заметили во II главе нашей статьи, Вульф думал было увезти Пушкина.}. Хотя я не имею чести знать Языкова, но от моего имени пригласи его, чтобы он оживил Тригорское своим присутствием".

   Языков не приехал в это лето, но зато совершилось другое явление: в июне 1825 г. Пушкин встретил в Тригорском, после шестилетней разлуки, А. П. Керн, племянницу г-жи Осиповой. Г-жа Керн была удивительная красавица. Пушкин страстно в нее влюбился, она - отвечала взаимностью. Минуты счастья были коротки: в том же июне месяце Прасковья Александровна, как мы уже знаем, уезжает в Ригу, увозит с собою и А. П. Керн. Пушкин, погруженный в усидчивую, самую усиленную работу, лишь изредка посещает милое ему селение, где вспоминает о близких сердцу его обитательницах, и о "прелестной К." Мы видели также, что это время Пушкин особенно хлопотал об освобождении его из заточения, видели также и то, что хлопоты его были безуспешны; особенно досадны были ему неловкие и непрошенные заботы его родных об устройстве свидания его с доктором Мойером; мы уже читали сетования Пушкина по сему предмету в письмах к Вульфу:

   "Любезный Алексей Николаевич. Я не успел благодарить вас за дружеское старание о проклятых моих сочинениях, черт с ними и с цензором, и с наборщиком, и с tutti quanti - дело теперь не о том..." {Едва ли здесь дело идет не о первом издании "Стихотворений Александра Пушкина", которое поэт замышлял издать; первоначально он чуть ли не в Дерпте хотел их напечатать, но это дело оказалось неудобным, и издание вышло в свет в Спб. в 1826 г. [б. д. л. XII и 192 стр.]. В эту книжку вошли 99 небольших произведений Пушкина: элегии, разные стихотворения, эпиграммы, надписи, подражания древним, послания и девять подражаний Корану. Подражания эти посвящены "Прасковье Александровне Осиповой", с именем ее перепечатаны и в последующих изданиях.⁶³} и обращается к сетованиям на "проказы", как выражается Пушкин - своих родных, отправивших его коляску к Мойеру, и т. п. "Vale,- заключает Пушкин свою грамотку,- mi filio in spirito⁵⁹. Кланяюсь Языкову - я написал на днях подражание элегии его "Подите прочь""⁶⁰

   В следующем письме к Вульфу {Письмо на полулисте, из коего сложен пакет, адрес: "Его благородию А. Н. Вульф, в Дерпт", рукою Вульфа отмечено: "10-го октября 1825 года, село Михайловское". Сего рода примечания - мы выписываем главным образом из чувства страха перед нашими почтенными библиографами. Кстати о сносках вообще: в предыдущей статье мы забыли сделать одну против письма Пушкина, в котором он говорит о своем дяде арапе. Дядя этот - был последний сын знаменитого родоначальника фамилии Ганнибалов: генерал - майор Петр Абрамович Ганнибал. См. "Матер". 1855 г. ч. I, стр. 43. Этот человек был совершенно черен, умер 80 лет от роду. Жил он по соседству от Михайловского в с. Петровском, ныне принадлежащем г-ну Компаньону. У этого Ганнибала была любимая поговорка: "Эй! малый, подай водки алой!" - и сильно любил старик выпить. От одного из братьев его, Исаака Абрамовича, осталось много дочерей. "Как войдешь, бывало, в комнату, где они сидят,- рассказывала нам М. И.,- так точно египетские голуби воркуют... Выговор у них такой африканский, что ль был... И пятки, как есть, у всех их выдавались назад... Одно слово - негритянки..."} Пушкин, делая свои распоряжения о той же злополучной коляске, продолжает: "Что скажу вам нового? Вы, конечно, уже знаете все, что касается до приезда А. П.⁶¹. Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились. Желал бы я очень исполнить желание ваше касательно подражания Языкову, но не нахожу его под рукой, вот начало..." (следует четыре стиха не совсем скромного содержания, которые мы опускаем).⁶² "Не написал ли Языков еще чего-нибудь в том же роде или в другом? Перешлите нам - мы будем очень благодарны".

   Обмениваясь с молодыми людьми, дерптскими приятелями, шутками и фривольными стишками, тот же Пушкин к Прасковье Александровне продолжал обращаться с почтительными письмами, в которых изящным французским языком выражал к ней чувства любви и уважения {К этому же времени относится переписка Пушкина с г-жею Керн, бывшей с Пр. Алек. в это время в Риге. Письма Алек. Сер. к А. П. К., также к двоюродной сестре ее А. Н. Вульф от 21-го июля и одно письмо к г-же Осиповой, не переданное последней г-жою К., по просьбе самого Пушкина, напечатаны в помянутой выше статье г-жи К. ("Биб. для Чт." 1859 г. кн. IV, стр. 119-122, 133-134).}; всегда признавая в ней женщину умную и интересующуюся лучшими произведениями современной литературы, Пушкин спешил делиться с ней тем восторгом, какой вызывали в нем плоды поэтического вдохновения его собственных друзей; из них, как известно, он особенно высоко ценил талант Баратынского... Вот что писал Пушкин об одной из поэм Баратынского в феврале 1826 года к бар. Дельвигу: "Прасковья Александровна уехала в Тверь. Сейчас пишу к ней и отсылаю "Эду". Что за прелесть эта "Эда". Оригинальности рассказа наши критики не поймут: но какое разнообразие!.. Гусар, Эда и сам поэт - всякий говорит по-своему. А описание финляндской природы! А утро после ночи! А сцена с отцом! Чудо!.." {"Материалы" изд. 1855 г. т. I, стр. 163.}

   Прасковья Александровна, приехав в сентябре 1825 года из Риги, ту же зиму отправилась со старшей дочерью на короткое время в Тверь. Сюда-то и послал Пушкин то письмо, о котором упоминает он в письме к Дельвигу:

   "Madame, вот новая поэма Баратынского, только что присланная мне Дельвигом. Это - образец грациозности, изящества и чувства⁶⁴. Вы будете в восторге от нее. Полагаю, что вы теперь в Твери. Желаю вам проводить время приятно, но не настолько, однако, чтобы совсем забыть Тригорское, где, погрустив о вас, мы начинаем уже вас поджидать" {Писано на четвертушке, без года и надписи; только выставлено число "20 février".}.

   В то время, когда Пушкин восхищался поэтическими произведениями молодых своих друзей, в Петербурге над некоторыми из его товарищей по литературе и товарищами по воспитанию нависла грозная туча: то было следствие и затем суд над так называемыми "декабристами". Ныне, кажется, едва ли может быть сомнение в том, что Пушкин почти не знал о замыслах этой горсти людей, в ряду которых, однако, были многие из лиц весьма к нему близких и искренно им уважаемых, таковы были: К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, И. И. Пущин, В. К. Кюхельбекер и некоторые другие.

   - Осень и зиму 1825 года,- так рассказывает одна из дочерей Прасковьи Александровны,- мы мирно жили у себя в Тригорском. Пушкин, по обыкновению, бывал у нас почти каждый день, а если, бывало, заработается и засидится у себя дома, так и мы к нему с матушкой ездили... О наших наездах, впрочем, он сам вспоминает в своих стихотворениях. Вот однажды, под вечер, зимой - сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, изволите видеть, человек Арсений - повар. Обыкновенно каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. п. нужные для деревни запасы. На этот раз - он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать,- Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества,- но что именно - не помню. На другой день - слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин - сочли это дурным предзнаменованием, Пушкин отложил свою поездку в Петербург, а между тем подоспело известие о начавшихся в столице арестах, что окончательно отбило в нем желание ехать туда {Анекдот этот попадался мне как-то прежде в печати; впервые едва ли он не нашел себе место в лекциях, изданных Мицкевичем о славянских литературах.}. Кстати,- продолжала рассказчица,- брат Пушкина, Лев, как рассказывал потом отец его, в день ареста Рылеева поехал к нему; отец случайно узнал об этом, стал усердно молиться, страшась, чтобы сын его также не был бы взят: и что ж, Льва Пушкина понесли лошади, он очутился на Смоленском и когда добрался к Рылееву - тот был уже арестован, и квартира его запечатана...⁶⁵

   - Известно, что Пушкин был очень суеверен,- добавил, со своей стороны, А. Н.,- он сам мне не раз рассказывал факт, с полною верой в его непогрешимость - и рассказ этот в одном из вариантов попал в печать. Я расскажу так, как слышал от самого Пушкина: в 1817 или 1818 году, т. е. вскоре по выпуске из лицея, Пушкин встретился с одним из своих приятелей, капитаном л. г. Измайловского полка (забыл его фамилию). Капитан пригласил поэта зайти к знаменитой в то время в Петербурге какой-то гадальщице: барыня эта мастерски предсказывала по линиям на ладонях к ней приходящих лиц. Поглядела она руку Пушкина и заметила, что у того черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под именем стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными... Ворожея внимательно и долго их рассматривала и, наконец, объявила, что владелец этой ладони умрет насильственной смертью, его убьет из-за женщины белокурый молодой мужчина... Взглянув затем на ладонь капитана - ворожея с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, но погибнет гораздо ранее против его приятеля: быть может, на днях... Молодые люди вышли смущенные... На другой день Пушкин узнал, что капитан убит утром в казармах одним солдатом. Был ли солдат пьян или приведен был в бешенство каким-нибудь взысканием, сделанным ему капитаном, как бы то ни было, но солдат схватил ружье и штыком заколол своего ротного командира... Столь скорое осуществление одного предсказания ворожеи так подействовало на Пушкина, что тот еще осенью 1835 года, едучи со мной из Петербурга, в деревню, вспомнил об этом эпизоде своей молодости и говорил, что ждет и над собой исполнения пророчества колдуньи {Сличи этот рассказ с вариантами, помещенными г-жою Фукс в "Казанск. Губ. Вед." 1844 г., No 2 и г. Анненковым в "Материал, для биографии A.C. Пушкина" 1855 г., стр. 45-46. Кстати заметим, что приводя в наших заметках некоторые из устных рассказов лиц, мы вовсе не стоим за верность этих рассказов различных во всех их мельчайших подробностях: мы хотим сказать, что при всей добросовестности особ, почтивших нас своими беседами о Пушкине и его друзьях, все-таки может случиться, что память изменила им и некоторые, без сомнения, мелкие подробности и кой-какие хронологические данные могли у них спутаться.}.

   Но обращаемся к прерванному рассказу. Весна 1826 г. была особенно хороша, все предвещало славное лето - и предвещания сбылись: во все время лета 1826 года погода стояла превосходная - как раз для гулянья; Пушкин нетерпеливо ждал к себе дерптских приятелей и настоятельно уже писал к А. Н. Вульфу, чтобы тот привез Языкова:

   "Вы мне обещали писать из Дерпта и не пишете.- Добро. Однако я жду вас, любезный филистер {"Пушкин,- замечает г. Вульф,- едва ли подумал, что значит это слово,- иначе не окрестил бы меня им; я и Языков вовсе не принадлежали к тому роду людей, которых на студентском языке называют филистерами"⁷¹.}, и надеюсь обнять в начале следующего месяца - не правда ли, что вы привезете к нам и вдохновенного?⁶⁶ Скажите ему, что этого я требую от него именем славы и чести России. Покамест скажите мне - не через Дерпт ли проедет Жуковский в Карлсбад? Языков должен это знать⁶⁷. Получаете ли вы письма от Анны Николаевны (с которой NB мы совершенно помирились перед ее выездом)⁶⁸, и что делает... Анна Петровна? Говорят, что Болтин⁶⁹ очень счастливо метал против почтенного Ермолая Федоровича. Мое дело - сторона, но что скажете вы? Я писал ей: "Вы пристроили Ваших детей,- это прекрасно. Не пристроите ли Вы Вашего мужа? Последний - гораздо большая помеха"⁷⁰. Прощайте, любезный Алексей Николаевич, привезите же Языкова, и с его стихами.

   Видел я,- замечает Пушкин в конце того же письма,- в Списке некоторые нескромные гекзаметры и сердечно им позавидовал"⁷².

   Письмо это отправлено, как видно из пометки на нем г. Вульфа, 7-го мая 1826 года {Письмо на полулисте, сложенном пакетом, с адресом: "Его благ. А. Н. Вульфу в Дерпт".}, а в начале следующего месяца Вульф исполнил, наконец, давнишнее желание Пушкина и привез Языкова...

   Пушкин весь предался отдыху. Он нуждался в нем: в самом деле, едва ли когда-нибудь Пушкин так много работал, как перед этим летом, в течение всего пребывания своего в Михайловском.

   Некоторые черты жизни Пушкина в Михайловском до приезда Языкова, как справедливо замечает его биограф, во многом напоминают жизнь Евгения Онегина: то же купанье утром, переплывание реки, протекающей под горой пред домом, прогулки пешком и верхом, прихотливый обед, ну да, словом - прочтите (если не помните на память) 36-40 строфы IV главы "Евгения Онегина", и там найдете в деревенской жизни Онегина некоторые черты жизни самого Михайловского изгнанника. В той же главе Пушкин, между прочим, говорит:

  

   ...Я плоды моих мечтаний

   И гармонических затей

   Читаю только старой няне,

   Подруге юности моей;

   Да после скучного обеда,

   Ко мне забредшего соседа

   Поймав нежданно за полу,

   Душу трагедией в углу...

  

   Соседом этим был Вульф; слышал же он "Бориса Годунова" и, разумеется, не задыхался от скуки, а замирал от удовольствия и внимания. "Раз всю ночь,- говорит Алексей Николаевич,- как есть напролет просидел я в маленьком домике Пушкина, слушая чтение "Бориса Годунова"... Не могу передать вам, какое высокое наслаждение испытал я в то время!"

   С приездом дерптских приятелей Пушкину не приводилось бродить одному. Все трое целыми днями сидели в Тригорском, гуляли в тенистом саду, купались в Сороти, стреляли из пистолетов, скакали верхом "на лихих аргамаках", и все то веселье, все веселье подогревалось ухаживаньем за очаровательными тригор-скими барышнями...

   "Вот, Зина, вам совет - играйте!" - писал Пушкин в это время в альбом одной из них:⁷³

  

   Из роз веселых заплетайте

   Себе торжественный венец -

   И впредь у нас не разрывайте

   Ни мадригалов, ни сердец*.

  

   * "1-го июля 1826 года Зуево (т. е. Михайловское)". Соч. Пушкина, изд. 1859 г., т. I, стр. 352-353. Зина помнит малейшую черту из знакомства своего с Пушкиным; знакомство это началось еще тогда, когда Пушкину было лет семнадцать. Е. Н. было шесть. Пушкин однажды гулял с нею и раз, подняв ее на руки, спас от собак, бросившихся на малютку... "Что до меня,- говорила мне, между прочим, М. И.,- то я, бывало, все дразню и подшучиваю над Пушкиным: в 1820 году была мода вырезывать и наклеивать разные фигурки из бумаги; я, бывало, вырежу обезьяну, и дразню Пушкина, тот страшно рассердится, а потом вспомнит, что дело имеет с ребенком, и скажет только: "Вы юны, как апрель". И что за добрая душа был этот Пушкин, всегда в беде поможет; маменьке вздумалось было, чтоб я принялась зубрить грамматику, да, ведь какую - ни больше, ни меньше, как Ломоносовскую. Я принялась было, но, разумеется, это дело показалось мне адским мучением. "Пушкин, заступитесь!" И что ж вы думаете? Стал он говорить маменьке и так это убедительно, что та и совсем смягчилась; когда же Пушкин сказал: "Я вот отродясь не учил грамматики и никогда ее не знал, а, слава богу, пишу помаленьку и не совсем безграмотен". Тогда маменька окончательно оставила Ломоносова... Вообще Пушкин говорил всегда убедительно, и на Прасковью Александровну имел большое влияние..."

  

   Это та самая Зина, белые ручки которой приготовляли для дорогих гостей:

  

   ...Сей напиток благородный,

   Слиянье рому и вина,

   Без примеси воды негодной,

   В Тригорском жаждою свободной

   Открытый в наши времена...

  

   Стихи импровизировались, стихи же и записывались гостями Тригорского - в альбом его обитательниц... К одной из них- Александре Ивановне Осиповой было написано (еще в 1824 году) Пушкиным "Признание":

  

   Я вас люблю, хоть я бешусь, и проч.

  

   Но альбомы, куда вписывались все эти стихотворения, мы пересмотрим после... Теперь же поговорим о Михайловском, где - по словам Языкова:

  

   ...не сражен суровою судьбой,

   Презрев людей, молву, их ласки, их измены,

   Священно действовал при алтаре Камены...

  

   Вот что рассказывали о сельце Михайловском Мария Ивановна и другие лица.

   Домик в Михайловском известен многим; с него были деланы рисунки... В домике этом жил и умер в 1806 г. дед Пушкина Осип Абрамович Ганнибал. Вся мебель, какая и была в этом домике при Пушкине, вся была ганнибаловская, Пушкин себе нового ничего не заводил... Самый домик и тогда уже в 1824-26 гг. был довольно стар:

  

   Наша ветхая лачужка

   И печальна и темна...

  

   совершенно справедливо говорил Пушкин в одном своем стихотворении. Мебели, как я сказал, было не много и вся-то старенькая; после смерти Пушкина, когда перестала сюда ездить и жена его, Михайловская мебель разошлась по разным рукам; бывшие на селе люди пораспродали ее или подарили различным почитателям Пушкина... Многим приятно было иметь какую-нибудь вещь на память о поэте...

   По этому поводу не могу не вспомнить следующего бывшего со мной случая. В начале лета 1856 года, в бытность свою в Москве, я отправился посмотреть квартиру, где умер Гоголь. Это на Никитском бульваре, в доме Талызина, в большой квартире гр. Т. Дом оказался пуст, гр. Т. уехал на дачу или в деревню, меня встретил какой-то лакей, вовсе не удивившийся моему желанию посмотреть "покои Николая Васильевича". Покои эти состоят (если только не изменяет мне память) из одной комнаты, вход в которую идет направо из швейцарской. В углу висел образ, по уверению моего чичероне,- тот самый, пред которым Гоголь в последнее время своей жизни - целые часы просиживал в тихом забытьи. "Бывало до того забудутся,- либо в писание священное засмотрятся, что индо испугаются, когда бывало войдешь к ним в комнату; бывало всегда постучишься в дверь,- потому коли войти не постучавшись, так Н.В. очень уж испугаются,- и зачнут бывало тереть себе лоб, пока очухаются..."

   Почти прямо перед дверью простая кафельная печь, с простой железной заслонкой. Печка эта вызвала мое особенное внимание: в ней именно Гоголь, ночью, сжег вторую и третью часть "Мертвых Душ", вдоль стены стояла большая софа, по оставшимся на ней лоскуткам, как видно, обитая некогда зеленым сукном или вообще какою-то зеленою материей. Когда я подивился, что софа вся ободрана, чичероне мне заявил, что ободрали ее посетители и посетительницы, "которые-де так же, как вы, имели любопытствие поглядеть, как, значит, жить изволили Николай Васильевич". Я заявил готовность, и со своей стороны, взять лоскуточек; тогда чичероне предложил мне приобресть себе на память нечто более громоздкое, а именно тот самый тюфяк, "на котором скончались Николай Васильевич". Сделав предложение, слуга повел меня в какой-то темный чулан, оказавшийся его собственным апартаментом, здесь он показал мне тюфяк, на котором обыкновенно сам спит, но который, по его уверению, служил Ник. Вас. Гоголю. "Они сами,- объяснил мне чичероне,- и скончаться изволили на этом самом тюфяке-с... на нем и миром их пред смертью мазали, даже с тех самых пор и пятно от масла осталось, как оно, значит, на тюфяк-то капнуло..." При этом счастливый обладатель тюфяка (сильно загрязненного и потертого) указал громадное, масляное пятно, возбудившее во мне сильное подозрение, что происхождение его скорее надо отнести к ламповому маслу, нежели к священному елею. "Я, впрочем, не дорого возьму-с, за тюфяк,- успокоительно заметил мне чичероне, усмотрев мою нерешительность,- рубликов полтораста, не больше".

   Я выразил изумление. "Да, что же-с,- заметил мне несколько обиженным тоном мой чичероне,- это цена самая сообразная-с; я вот вскоре после смерти Николая Васильевича - тюфяка два таким манером продал, да еще как были благодарны-то..."

   Между тем подобные же счастливые продавцы нашлись и среди дворовых с. Михайловского после смерти Пушкина. Так, по свидетельству М. И., не мало было продано слугами простых деревянных столов, на котором он будто бы работал... Вся обстановка комнаток Михайловского домика была очень скромна: в правой, в три окна комнате, где был рабочий кабинет Александра Сергеевича,- стояла самая простая, деревянная, сломанная кровать. Вместо одной ножки под нее подставлено было полено; некрашеный стол, два стула и полки с книгами довершали убранство этой комнаты.⁷⁴

   "Из разного хлама, наполнявшего прочие комнаты, помню,- говорила мне М. И.,- два мраморных столика: из них один находится теперь в Тригорском... Сквер перед домом - во время Пушкина тщательно поддерживался, точно так же не совершенно был запущен тенистый небольшой сад; в нем были цветники... Все это поддерживалось потому, что не только Александр Сергеевич, но и его родители с