Семевский Михаил Иванович - Прогулка в Тригорское, Страница 3 - Книги

остальными членами семьи почти каждое лето сюда приезжали - Пушкин, когда женился, также приезжал сюда и, наконец, по его кончине, вдова Пушкина также приезжала сюда гостить раза четыре с детьми. Но когда Наталья Николаевна (Пушкина) вышла вторично замуж-дом, сад и вообще село было заброшено и в течение восемнадцати лет все это глохло, гнило, рушилось. Время от времени заглядывали в Михайловское почитатели Пушкина, осматривали полуразвалившийся домик и слушали басни старосты, который не только не служил при Александре Сергеевиче, но даже не видал его, потому что староста этот был из крепостных Ланского и прислан сюда Натальей Николаевной уже по вторичном выходе ее замуж... Все это не мешало старосте пускаться в россказни о Пушкине с посетителями Михайловского... Кто помнил и хорошо знал его, так это Петр⁷⁵ и Архип, служившие при Александре Сергеевиче. Оба они уже умерли; так недавно еще умерла из бывших дворовых сельца Михайловского последняя старуха - помнившая, как Александр Сергеевич два года сряду жил в этом имении... Наконец в последние годы исчез и дом поэта: его продали за бесценок на своз, а вместо него выстроен новый, крайне безвкусный домишко - совершенно по иному плану, нежели, как был расположен прежний домик... Этот новый дом,- заключила М. И.,- я и видеть-то не хочу... так мне досадно, что не сбережен, как бы везде это сделали за границей, не сбережен домик великого поэта..." 14-го июня 1866 г.

Нам не приходится много распространяться об удовольствиях, испытанных поэтами в обществе "красавиц гор", как именовал и впоследствии Языков дочерей Прасковьи Александровны; не приходится распространяться уже потому, что мы, во-первых, говорили об этом предмете, а во-вторых, Языков сам воспел эту, как он выражался впоследствии, "золотую пору своей жизни". Поэтическая летопись жизни Тригорско-Михайловского вошла в различные послания Языкова, напечатанные в издании его стихотворений {См. Стихотворения Н.М. Языкова. Спб. 1858 г. 2 ч. Отметим здесь число посланий Языкова к обладателям Тригорского: к А.Н. Вульфу - 11, из них 3 не были напечатаны; к П. А. Осиповой - 4, из них 2 не были напечатаны; к Е.Н. Вревской (урожд. Вульф) - одно; не напечатано - и нам неизвестно. Впрочем, число посланий Языкова к тригорским друзьям, кажется, было гораздо больше.}; к ним мы и отсылаем наших читателей, но здесь не можем отказать себе в удовольствии привести одно послание Языкова к П. А. Осиповой, не напечатанное до сего времени. Послание это написано Языковым в Дерпте, в 1827 году, в альбом г-жи Осиповой {Об альбоме этом мы будем говорить ниже; настоящее же стихотворение печатается нами с копии, помещенной в рукописном сборнике А.Н. Вульфа.}, и особенно дорого тем, что в нем есть черты, прямо обрисовывающие жизнь Языкова и Пушкина в достопамятное для них обоих лето 1826 года. Приводим начало этого стихотворения:

П. А. ОСИПОВОЙ

Благодарю вас за цветы*,

Они священны мне, порою

На них задумчиво покою

Мои любимые мечты;

Они пленительно и живо

Те дни напоминают мне,

Когда на воле, в тишине,

С моей Каменою ленивой,

Я своенравно отдыхал

Вдали удушливого света

И вдохновенного поэта

К груди кипучей прижимал.

И ныне с грустью (безутешной)

Мои желания летят

В тот край возвышенных отрад,

Свободы милой и безгрешной.

И часто вижу я во сне:

И три горы, и дом красивый (!),

И светлой Сороти извивы

Златого месяца в огне,

И там, у берега, тень ивы,

Приют прохлады, в летний зной

Наяды полог продувной;

И те отлогости, те нивы**,

Из-за которых, вдалеке,

На вороном аргамаке,

Заморской шляпою покрытый,

Спеша в Тригорское, один

Вольтер, и Гете, и Расин -

Являлся Пушкин знаменитый;

И ту площадку, где в тиши

Нас нежила, нас веселила

Вина чарующая сила,

Оселок сердца и души,

И все божественное лето,

Которое из рода в род,

Как драгоценность, перейдет:

Зане Языковым воспето***.

* "...Поблагодари твою матушку,- писал Языков к Вульфу 1-го мая 1827 года из Дерпта,- поблагодари за цветы и (особенно) за бумажник, который некогда наполнится плодами парнасскими",- Цитируемое нами стихотворение было послано Языковым в Тригорское при этом письме; этим посланием Языков как бы приветствовал годовщину того времени, которое он проводил в Тригорском.

** "Каковы рифмы,- спрашивает Языков в письме своем 1-го мая 1827 года Вульфа,- каковы рифмы: тень ивы и те нивыЪ>

*** Воспето в известном стихотворении: "Тригорское", написанном осенью 1826 года. Стихотворения Языкова 1858 г. Ч. I, стр. 72-81.

Восторг, вызванный в Языкове пребыванием его в Тригорском (куда, кстати заметить, ему после 1826 года не удалось ни разу во всю жизнь заглянуть) - для нас, по крайней мере, совершенно понятен. Он объясняется следующими причинами: радушием хозяек, красотой, умом и грацией ее дочерей, живописностью местности, тесною дружбой, соединявшей Языкова с молодым хозяином, наконец счастьем быть с Пушкиным, которого боготворила в то время вся грамотная Россия. Добавьте сюда то обстоятельство, что Языков был в то время в самой цветущей поре восприимчивой, впечатлительной молодости, и весь лиризм, вызванный в нем пребыванием его в Тригорском, вполне объяснится. "Обитатели Тригорского,- замечает в одном из писем своих Языков⁷⁶,- ошибаются, думая, что я притворялся, когда воспевал часы, мною там проведенные: как чист и ясен день - чиста душа моя! Я вопрошал совесть мою, внимал ответам ее, и не нахожу во всей моей жизни ничего подобного красотою нравственною и физическою, ничего приятнейшего и достойнейшего сиять золотыми буквами на доске памяти моего сердца, нежели лето 1826 года⁷⁷! Кланяйся и свидетельствуй мое почтение всему миру Тригорскому!" {Из письма Языкова к А. Н. Вульфу - от 17-го февраля 1827 г. Дерпт.}

Искренность этих задушевных слов едва ли может подлежать сомнению.

В первых числах августа 1826 года молодые друзья наши, Вульф и Языков, уехали в Дерпт.

Отсюда 19 августа 1826 года Языков уже шлет послание к Пушкину. Послание это мы печатаем впервые {Печатаем с копии, имеющейся у А. Н. Вульфа. На это именно послание Пушкин отвечал небольшим стихотворением: "Языков, кто тебе внушил". (Изд. 1858 г., стр. 351).}:

О ты, чья дружба мне дороже

Приветов ласковой молвы,

Милее девицы пригожей,

Святее... головы!

Огнем стихов ознаменую

Те достохвальные края,

И в ту годину золотую,

Где и когда мы: ты, да я,

Два сына Руси православной

Постановили своенравно

Наш поэтический союз.

Пророк изящного! Забуду ль,

Как волновалася во мне

На самой сердца глубине

Восторгов пламенная удаль,

Когда могущественный ром

С плодами сладостной Мессины

С немного сахара, с вином,

Переработанный огнем,

Лился в бокалы-исполины;

Как мы, бывало, пьем, да пьем -

Творим обеты нашей Гебе,

Зовем свободу в нашу Русь -

И я на вече, я на небе!

И славой прадедов горжусь!

Мне утешительно доселе,

Мне весело воспоминать

Сию поэзию во хмеле,

Ума и сердца благодать.

Теперь, когда Парнаса воды

Хвостовы черпуют на оды,

. . . . . . . . . . . . . .

С челом возвышенным стою

Перед скрижалью вдохновенья -

Я вольность наших наслаждений

И берег Сороти пою.

Пушкин продолжал обычную свою жизнь; для него по-прежнему был славный труд в Михайловском, и сладкий отдых в Тригорском. Со дня на день он ждал вести об освобождении его из-под полицейского и духовного надзора {Духовный надзор поручен был настоятелю соседнего Святогорского монастыря.}. Мы видели из предыдущих заметок наших, что барон Дельвиг еще 7-го июня 1826 года писал в Тригорское: "Пушкина, верно, пустят на все четыре стороны; но надо сперва кончиться суду",- т. е. суду над так называемыми декабристами... Наконец, вожделенная минута наступила, но наступила так, что весь михайловско-тригорский мир был потрясен глубоко. Вот как об этом рассказывает одна из моих тригорских собеседниц:

"1-го или 2-го сентября 1826 года⁷⁸ Пушкин был у нас; погода стояла прекрасная, мы долго гуляли; Пушкин был особенно весел. Часу в 11-м вечера сестры и я проводили Александра Сергеевича по дороге в Михаиловское... Вдруг рано, на рассвете, является к нам Арина Родионовна, няня Пушкина... Это была старушка чрезвычайно почтенная - лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца, но с одним грешком - любила выпить... Бывала она у нас в Тригорском часто, и впоследствии у нас же составляла те письма, которые она посылала своему питомцу {См. письмо Родионовны из Матер, изд. Анненкова, 1855 г. стр. 4.}. На этот раз она прибежала вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд. Из расспросов ее оказалось, что вчера вечером, незадолго до прихода Александра Сергеевича, в Михайловское прискакал какой-то - не то офицер, не то солдат (впоследствии оказалось фельдъегерь). Он объявил Пушкину повеление немедленно ехать вместе с ним в Москву. Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было. "Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой?" - спрашивали мы няню,- "Нет, родные, никаких бумаг не взял, и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поуничтожила...⁷⁹- "Что такое?"- "Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать любил, а я так терпеть его не могу, и дух-то от него, от сыра-то этого немецкого - такой скверный""...⁸⁰

Легко можно представить себе ту глубокую печаль, в которую ввергнуто было этим загадочным происшествием все доброе население Тригорского. Пушкин, видно, сам понял это, и потому следующим коротеньким письмом с дороги, из Пскова, спешил их успокоить:

"Я полагаю, милостивая государыня, что мой быстрый отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас, грешных, ничего не делается; мне также дали его для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича,- мне остается только гордиться этим. Еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8-го числа этого месяца, и лишь только буду свободен, поспешу возвратиться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце. Псков, 4-го сентября".

Письмо Дибича, о котором говорит Пушкин, вероятно, было то "разрешение на просьбу Пушкина о дозволении ему пользоваться советами столичных докторов", о котором упоминает г. Анненков, замечая, что разрешение это получено было во Пскове 3-го сентября 1826 года.⁸¹

Как бы то ни было, фельдъегерь придан был Пушкину "не для одной лишь безопасности", как шутливо выражался поэт в письме к г-же Осиповой; фельдъегерь вез его для объяснений, которые могли кончиться худо, хотя, к счастью Пушкина и к удовольствию всех его почитателей, кончились хорошо. Все дело, если вполне верить Вигелю, к печатным запискам которого мы теперь и обращаемся, состояло в следующем. В начале октября 1826 года Вигель узнал, что родной племянник его, гвардии штабс-капитан Алексеев, под караулом отправлен в Москву. Вот что случилось: кто-то еще в марте дал ему, Алексееву, какие-то стихи, будто бы Пушкина, в честь мятежников 14-го декабря; у него взял их молоденький гвардейский конно-пионерный офицер Молчанов, взял и не отдавал, а тот о них совсем позабыл... Между тем, лишь только учредилась жандармская часть, некто донес ей в Москве, что у офицера Молчанова находятся возмутительные стихи. Бедняжку, который и забыл о них, допросили, от кого он получил их. Он указал на Алексеева. Как за ним, так и за Пушкиным, который все еще находился в Псковской деревне, отправили гонцов⁸².

Это послужило к пользе последнего. Государь пожелал сам видеть у себя в кабинете поэта, мнимого бунтовщика; показал ему стихи и спросил: кем они написаны? Поэт, не обинуясь, сознался, что им; но они были писаны за пять лет до преступления, которое, будто бы, они выхваляют, и даже напечатаны под названием "Андрей Шенье". В них Пушкин нападает на революцию, на террористов, кровожадных безумцев, которые погубили гениального человека. Небольшую только часть его стихотворения, впрочем, одинакового содержания, неизвестно почему, цензура не пропустила, и этот непропущенный лоскуток, который хорошенько не поняли малограмотные люди, послужил обвинительным актом против них. Среди бесчисленных забот государь, вероятно, не пожелал прочитать стихи; иначе государь убедился бы, что в них не было ничего общего с предметом, на который будто бы они были написаны. Пушкин умел это объяснить, и его умная, откровенная, почтительно-смелая речь полюбилась государю. Ему дозволено жить, где он хочет и печатать, что он хочет; государь взялся быть его цензором, с условием, чтобы он не употреблял во зло дарованную ему совершенную свободу, и до конца жизни своей оставался он под личным покровительством царя {Записки Ф.Ф. Вигеля в "Русск. Вест.", 1865 г., стр. 172-173.}.

Надо думать, что рассказ Вигеля довольно близок к истине, так как он, по своим связям и знакомствам, мог хорошо знать все подробности этого любопытного происшествия {Но в этом же рассказе мы встречаем некоторые и неточности: так, например, стихотворение "Андрей Шенье" было написано Пушкиным не за пять лет до рассказываемого Вигелем происшествия, а в 1825 году; смотри в изд. 1859 г. соч. Пушкина, т. I, стр. 338-343. В средине пьесы в прежних изданиях было выпущено 43 прекрасных стиха; из них только пять приведены сначала в "Библиогр. Записк." 1858 г., стр. 344, а потом повторены в последнем издании 1859 г. соч. Пушкина.}. Между тем, в тогдашнем обществе, принимавшем живейшее участие в судьбе своего любимца, ходили о Пушкине и о разговоре его с государем самые разноречивые, самые нелепые толки. Так, например, уверяли, будто бы государь, в разговоре с Пушкиным, пожелал узнать, нет ли при нем какого-нибудь нового стихотворения. Тот будто бы вынул из сюртука несколько бумаг, впопыхах захваченных им при отъезде из Михайловского, перерыл их, но никакого нового стихотворения не нашел. Выходя из дворца и спускаясь по лестнице, Пушкин вдруг заметил на ступеньке лоскуток бумажки: подымает его и с ужасом, будто бы, узнает в нем собственноручное небольшое стихотворение к друзьям, сосланным в Сибирь. Он стал вспоминать, как оно попало сюда, и, наконец, вспомнил, что, подымаясь по той же лестнице, вынимал из кармана платок, причем, будто бы, и вывалился этот лоскуток бумажки, который мог наделать ему больших хлопот. Придя в гостиницу, Пушкин немедленно сжег это (?) стихотворение.

Вот один из рассказов того времени, который ходил в обществе и доныне передается многими из знакомых Александра Сергеевича; мы, разумеется, убеждены, что это не более, как басня, хотя и довольно характеристичная⁸³. Некоторые дамы уверяют, однако, что слышали ее от самого Пушкина, причем Пушкин будто бы упоминал о той смелости и спокойствии, с какими он говорил с государем⁸⁴.

- На это я только одно скажу,- скептически заметил мне Вульф, когда я передал ему приведенное повествование,- одно скажу, что в Пушкине был грешок похвастать в разговорах с дамами. Пред ними он зачастую любил порисоваться; так, быть может, и в этом деле, из желания порисоваться перед прелестными слушательницами, Пушкин поприбавил такие о себе подробности, какие разве были в одном его воображении {Впрочем, в этой слабости поэт сам сознавался: "когда я вру с женщинами,- пишет он в декабре 1825 г., я их уверяю в том-то и в том и т. д.", и приводит разные героического характера события, в которых будто бы принимал участие. См. Матер. 1855 г., I, стр. 85-86.}.

От басен обратимся к истории. Мы видели, как торопился Пушкин успокоить своих тригорских друзей. Он не замедлил написать к ним из Москвы, в первые же дни после разговора его с государем.

"Вот уже восемь дней, что я в Москве, не имев времени написать вам; это доказывает Вам, милостивая государыня, как я занят. Государь принял меня самым любезным образом⁸⁴'. Москва шумна и до такой степени отдалась празднествам, что я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому,- иначе говоря, по Тригорскому⁸⁴". Я рассчитываю выехать отсюда, самое позднее,- через две недели. Сегодня, 15-го сентября, у нас большой народный праздник. На Девичьем поле, версты на три будет расставлено столов; пироги приготовлены по саженям, как дрова; так как пироги эти спечены уже несколько недель тому назад, то довольно трудно будет их есть и переварить, но у почтенной публики будут фонтаны вина, чтобы смочить их⁸ ⁵ : вот вам последняя новость дня. Завтра бал у графини Орловой. Огромнейший манеж превращен в зал; графиня взяла взаймы для этого на 40 000 руб. бронзы и пригласила 1000 человек.⁸⁶ Много говорят о новых, очень строгих постановлениях относительно дуэлей и о новом цензурном уставе; но, не видав его, я не могу ничего сказать о нем. Простите непоследовательность моего письма, оно вполне обрисовывает вам непоследовательность моего теперешнего образа жизни. Полагаю, что обе m-elles Annettes {Анна Николаевна Вульф и Анна Петровна Керн.} уже в Тригорском; приветствую их издалека от всего моего сердца, равно как и все ваше прекрасное семейство. Примите, милостивая государыня, уверение в моем глубоком уважении и неизменной привязанности, которые я посвятил вам на жизнь.

Москва 15 сентября*.

Пушкин"

* Письмо писано на французском языке, на полулисте; рукою А. Н. В. помечено "1826 года".

В Петербурге уже знали об освобождении Пушкина, и в тот же день, когда тот писал из Москвы в Тригорское, туда же писал барон Дельвиг из Петербурга, спеша поделиться радостью с их общими друзьями. Вот письмо барона Дельвига:

"Милостивая государыня Прасковья Александровна! Плачу добром за испуг. Александр был представлен, говорил более часу и осыпан милостивым вниманием⁸⁷. (sic). Вот что пишут мне видевшие его в Москве. Сергей Львович и Надежда Осиповна {Пушкины.} здесь, и счастливы, как нельзя больше. Поздравляю вас с общей радостью нашей и целую ваши ручки. У меня есть еще две просьбы к вам: 1) напишите Александру и помогите мне уговорить его написать мировое письмо к своим {О недоразумениях Алекс. Сергеевича с его родителями мы уже знаем из приведенного во II главе нашей статьи письма В. А. Жуковского. Из настоящего же письма Дельвига видно, что за доброе, любящее сердце было у этого человека, как привязан он был к своему другу, как близко принимал все, что до того относилось; не менее ясно и то высокое значение, какое имела в глазах наших друзей-поэтов Прасковья Александровна Осипова.}; 2) позвольте мне посвятить вам мои русские песни - вы одолжите человека, который ничем больше не может вам доказать своего почтения и любви и благодарности. Позволение напишите на особенной бумажке для цензуры, которая не позволяет посвящать без позволения тех, кому посвящаем" и проч. {Письмо заканчивается поклонами и уверениями в чувствах. Внизу помечено: "15-го сентября 1826 года", местожительство не означено, но письмо, кажется, из Петербурга.}.

Пушкин на этот раз недолго пробыл в ликующей Москве; он поспешил в Михайловское, главным образом для того, чтоб уложить и отправить свои книги и бумаги в одну из столиц. В деревне Пушкин нашел известное послание "Тригорское" и, с восторгом отзываясь о нем в письме к Языкову, желает ему: "здоровья, осторожности, благоденственного и мирного житья!" На обратном, однако, пути в Москву Пушкин, вопреки той же осторожности, написал несколько поэтических строк к другу своему Ивану Ивановичу Пущину, сосланному в Сибирь {Стихотворение это помещено в изд. 1859 г., т. 1, стр. 356-357 и помечено: "13 декабря 1826 г. Псков".}.

Мы, разумеется, не станем следить за жизнью Пушкина из года в год и повторять факты, уже известные в печати; если же и будем упоминать о некоторых из них, как только для связи и объяснения тех материалов, которые впервые печатаем.

21-го ноября 1826 г. Пушкин пишет к Языкову из Москвы, говорит о новом журнале "Московский Вестник", предлагает в нем певцу Тригорского сотрудничать и спрашивает его: "Рады ли вы журналу? Пора задушить альманахи" и проч. (Матер. 1855. 1. 174). Нам неизвестны письма Языкова к Пушкину, но об отношениях первого к последнему мы очень хорошо знаем из подлинной переписки Языкова с А. Н. Вульфом. К переписке этой мы неоднократно будем обращаться: она вся лежит перед нами. Здесь 37 собственноручных писем Языкова, в стихах и в прозе, за время с 1825 по 1846, т. е. по год смерти поэта. В большей части этих писем Языков упоминает, спрашивает, говорит о Пушкине, и всегда с чувством глубокой и искренней к нему приязни. Тригорское и Пушкин, Пушкин и Тригорское - вот два предмета, которыми постоянно интересуется Языков:

"...Ты мне сообщил очень любопытные известия о нашем Байроне: продолжай и впредь это делать; само собой разумеется, что мне всегда хочется знать все, касающееся до человека, с которым вместе я так роскошно и весело пьянствовал {Достойно замечания, что, несмотря на самообличения Языкова, он вовсе не был пьяница; то был человек, любивший в дружеском кружке, что называется, покутить, но это далеко было от пьянства; притом и в среде товарищей Языков был скромнейший человек в мире.} в стране, видевшей лучшее, т. е. счастливейшее время моей жизни. Он ко мне писал из Москвы: манит и блазнит меня посылать стихи им в "Московский Вестник", и хочет, кажется, вовсе втянуть меня в эту (словесную) единоторговицу словесности русской. Говорит, что пора задушить альманахи - и, конечно, этот будущий удушитель сих пигмеев есть "Московский Вестник"⁸⁸. Замечу мимоходом, что едва ли альманахи вредят успехам Парнаса более, нежели журналы, потому что первые никак не останавливают хода учености, будучи делом мелочных своих издателей; напротив того, человек, издающий журнал, по необходимости должен работать к спеху, часто не в своем околодке, и таким образом покидать свой предмет на поле просвещения, где мог бы он сделать что-нибудь знаменитое, занимаясь одной частью и работая не опрометью и не без оглядки. Пример этому сам Полевой - из которого теперь именно ничего не выйдет достославного, потому что он кидается и туда и сюда по наукам, как угорелая кошка, потому он издает журнал" {Из письма Языкова к Вульфу 27-го января 1827 г. Дерпт.}.

О Пушкине пишет Языков 17-го февраля 1827 года из Дерпта:

"О Пушкине ничего не слышно; в половине прошлого месяца я писал к нему в Москву - но ответа не получил.⁸⁹ Полагаю, что он загулялся в белокаменной, занят очарованием тамошних красавиц и не имеет времени отвечать на письма существ отдаленных! Я почти не верю, будто он намеревается жениться: кроме того, что Пушкин, кажется, не создан для мирной жизни семейственной, еще и то сказать, что женатый поэт не может уже так ревностно, как должен, служить господу богу своему, ибо лишен главного условия поэтической деятельности - свободы. Журнал Погодина ничуть не лучше, не говоря о стихах Пушкина, прочей своей братии. Из него выйдет скоро сокращение "Телеграфа", который толкует обо всем, и в котором все-таки читать нечего".

Делаемые нами выписки вдвойне интересны, как потому, что имеют отношение к Пушкину, так и потому, что здесь говорит о литературе того времени человек, имя которого яркою звездочкой горело тогда на горизонте отечественной словесности.

"...Кланяйся от меня в пояс Пушкину,- продолжаем мы выписки наши из писем Языкова,- благодарю бога света и всех святых его, что наш первосвятитель опять засвященнодействует! {Курсив подлинника. Из письма 19-го апреля 1826 г. Камби (близ Дерпта).} ..."Цветы" Дельвиговы на нынешний год я видел; они хуже - особенно прозою, прошлогодних, а в стихах, кроме отрывка из "Онегина" - ночная беседа Татьяны, и "Рыбаков" Гнедича, вновь напечатанных и приумноженных, нет ровно ничего достопримечательного. Жаль Веневитинова {Д. В. Веневитинов скончался 15-го марта 1827 г.} - у него талант решительный... "

В мае 1827 года певец Тригорского прислал Вульфу прелестное стихотворение: "К няне A.C. Пушкина". Оно было перепечатываемо несколько раз, да и мы о нем упоминали, следовательно, приводить здесь его нечего. Препровождая его при сем письме от 18-го мая 1827 года Вульфу, Языков, между прочим, говорит:

"Моя муза начинает действовать - но все еще кое-как, суетно и пешком. Одну из таковых безделок оной богини прилагаю при сем: это обещанное послание к няне (сколько помню, ее зовут Васильевна?) - это шутка стихотворная, плод раздумья сердечного и умственного - прими с улыбкою, мой друг!.. Где Пушкин?"

"Мне очень жаль,- пишет Языков 6-го июня того же года, сведав, что няню зовут не Васильевна, а Родионовна,- мне очень жаль, что няня не Васильевна! Вот новое доказательство той великой истины, что поэту необходимо знать совершенно предмет своего словословия, прежде, нежели приняться за перо стихотворца.

Пушкин, по самым свежим известиям, находится теперь во граде нашего Петра. Здесь недавно проехал путешествовать по Ливонии Булгарин; он мне сказывал, что августейший цензор пропустил в печать "Годунова" - и сполна. Дай бог! Сказывал также, что устав цензурный переменится скоро на лучший, и что Блудов издает продолжение истории, оставленное Карамзиным - и далее будет писать сам". {XII том "Истории Государства Российского" Карамзина издан в С. Петербурге, в 1829 г., под редакцией Дм. Б. (Блудова), который написал к нему маленькое предисловие; в нем ничего нет о предположении Блудова продолжать труд Карамзина; мы, впрочем, сомневаемся, было ли даже с его стороны подобное предположение.}

13-го октября 1827 г. Языков пишет своему другу уже в Петербург - и вновь упоминает о Пушкине:

"Здесь, (т. е. в Дерпте) теперь находится, проездом из чужеземии, Жуковский; он поздоровел чрезвычайно, расспрашивал меня о литературных делах Пушкина. Я рассказал, что мне известно и Жуковский поручил мне позвать Пушкина в Питер, для прочтения "Годунова". Доведи до его сведения это обстоятельство. Кланяйся ему от меня... Правда ли и что значит, что Пушкин пишет историю Петра I и Александра I?"

В то время, когда Языков заботливо подхватывал всякий слух, всякое известие, относящееся до его "первосвятителя" в поэзии, в Ревеле о том же общем кумире вспоминал бар. Дельвиг:

"...Теперь мы (т.е. барон с женою) в Ревеле,- пишет Антон Антонович к П. А. Осиповой,- всякой день с милым семейством Пушкина любуемся самыми романическими видами, наслаждаемся погодою и здоровьем, и только чувствуем один недостаток: хотели бы разделить наше счастье с вами и Александром.

Александр меня утешил и помирил с собой. Он явился таким добрым сыном, как я и не ожидал {Дело идет о последовавшем между Алекс. Сергеевичем и его родителями примирении, о чем, как видно из предыдущего письма Дельвига, последний так много заботился.}. Его приезд {В Петербурге, весной 1827 г.}, вы можете одни чувствовать, как обрадовал меня и Сониньку {Т.е. жену Дельвига, урожден. Салтыкову.}. Она до слез была обрадована, и до головной боли. Ждем его сюда, пока еще сомневаемся, сдержит ли он обещание, и это сомнение умножит нашу радость, когда он сдержит слово. Мое почтение милым девам гор. Напомните им того, кто не переставал ни их, ни вас любить и почитать. Будьте здоровы, простите вашего Дельвига" {Писано из Ревеля 14-го июня 1827 г. Кстати заметим здесь, что Дельвиг гостил в Михайловско-Тригорском не зимою 1825 г., как о том сказано во II главе нашей статьи, а весною того же года. Это видно, между прочим, и из следующих заключительных строк его стихотворения к Анне Николаевне Вульф:

...Так при уходе зимних дней,

Как солнце взглянет взором вешним,

Еще до зелени полей

Весны певица в крае здешнем

Пленяет песнею своей. (Изд. 1850 г., стр. 18).

В Матер. 1855 г. ч. I стр. 150-151 приведено письмо Пушкина к брату о пребывании Дельвига в Тригорском: "Наши в него влюбились,- пишет Пушкин,- а он равнодушен, как колода, любит лежать в постели" и проч. Из стихов Дельвига к А. Н. Вульф не видно, однако, чтобы почтенный барон был вполне равнодушен к "девам гор".}.

Что же делает Пушкин в то время, когда друзья его так много толкуют о нем, так часто вспоминают его? Зима 1826 года пролетела для него незаметно в удовольствиях московской жизни. В начале мая месяца 1827 года, как свидетельствует его биограф, Пушкин получил разрешение жить и в Петербурге, вследствие чего и поспешил этим воспользоваться. В начале июня он обнял в Петербурге Дельвига, перед отъездом его в Ревель, а 14-го июля - написал Языкову послание: "К тебе сбирался я давно" {Изд. 1859 г., стр. 366-367. Г. Перевлесхий, приводя в предисловии к стих. Языкова (изд. 1857 г.), между прочим, и это послание Пушкина, ошибочно указывает год 1829, вместо 1827 (стр. CXXVI).}. Тем не менее, крутой ли поворот от мирной жизни деревенской к шуму жизни столичной, или то, что Пушкин увлечен был опять, по примеру молодых своих годов, в водоворот самой пустой светской жизни, но он скоро почувствовал утомление и был, по словам того же биографа: "недоволен и собой, и другими" {Материалы - изд. П. В. Анненкова. 1855 г. Т. I, стр. 176.}. Дурное состояние духа Пушкина не рассеивалось и тем, что в Петербурге встретил он красавицу А. П. Керн, предмет своего давнишнего поклонения. "Он был тогда весел,- говорит г-жа К.,- но чего-то ему недоставало. Он как будто не был доволен собой и другими, как в Тригорском и Михайловском". Это недовольство собой и другими сказалось и в следующем письме Пушкина к П. А. Осиповой⁹⁰:

"Я очень виноват перед вами, но не настолько, как вы можете думать. Приехав в Москву я тотчас писал вам, адресуя письма мои на ваше имя в почтамт. Оказывается, вы их не получили. Это меня обескуражило, и я не брал больше пера в руки. Так как вы изволите еще мною интересоваться, то что же мне вам сказать о пребывании моем в Москве и о приезде моем в Петербург? Пошлость и глупость обеих столиц наших равны, хотя и различны⁹¹; и так как я имею претензию быть беспристрастным, то скажу, что если бы мне дали выбирать между тою и другим, то я выбрал бы Тригорское,- почти так, как Арлекин, который на вопрос: что он предпочитает - быть колесованным или повешенным, отвечал: "я предпочитаю молочный суп",- Я уже накануне отъезда и непременно рассчитываю провести несколько дней в Михайловском. Покамест же от всего сердца приветствую вас и всех ваших" {Письмо на французском языке; писано на полулисте, из коего сделан пакет с адресом: "Ее высокородию П. А. Осиповой, в Опочку". Год и число на письме не означены. Надо думать, что не все письма Пушкина его Тригорским друзьям дошли до нас. Так, например, мы не видели подлинников тех писем его к Прасковье Александровне 1825 г. в Ригу, которые напечатаны в статье А. П. Керн ("Библ. для Чтения" 1850 г., кн. IV: "Воспоминание о Пушкине", стр. 119, 130, 131); также нет у нас и письма Пушкина к Анне Николаевне Вульф от 21-го июля 1825 г. из Михайловского, приведенного в той же статье⁹².}.

В то же время Языков, посылая Прасковье Александровне новое послание и сильным, одушевленным стихом своим вновь рисуя картины жизни своей в Тригорском, так их заканчивал:

...Все это радует меня,

Все мне пленительно доныне

Здесь, где на жизненной пучине

Нет ни ветрила, ни огня.

О! я молюсь, мой добрый гений!

Да вновь увижу те края,

Где все достойно песнопений,

Где вечный праздник бытия*.

* Изд. 1858 г., т. I, стр. 102. Стихотворение это в рукописи начинается так: "Аминь, аминь, глаголю вам"; в печати стих этот выброшен.

8 июня.

Конец лета и всю осень 1827 года Пушкин провел в Михайловском и, по обыкновению, погружен был это время года в литературные труды и переписку с друзьями.

В начале зимы он оставляет деревню, является то в Москве, то в Петербурге, тоскует в обеих столицах среди шума и суеты их жизни, и в январе 1828 года выражает тоску свою по деревне в письме к обладательнице Тригорского.

"Мне так совестно за мое столь долгое молчание, что я едва решаюсь взяться за перо. Только воспоминание о вашем дружеском расположении ко мне,- воспоминание, которое будет для меня вечно сладостным, и уверенность в том, что я пользуюсь вашим добрым снисхождением, еще дают мне смелости на сегодня.

Дельвиг, покидающий свои Цветы⁹³ для дипломатических терниев, расскажет вам о нашем житье-бытье в Петербурге.

Признаюсь, что это житье-бытье довольно глупо, и что я горю желанием так или иначе изменить его.

Не знаю, приеду ли я еще в Михайловское, между тем, таково было бы мое желание. Признаюсь, что шум и суета Петербурга сделались мне совершенно чуждыми,- переношу их с раздражением. Я предпочитаю ваш красивый сад и прелестный берег Сороти. Вы видите, что мои вкусы продолжают быть поэтическими, несмотря на скверную прозу моего теперешнего существования. Правда,- мудрено писать вам и не быть поэтом,- Примите уверение... 24 января" {Письмо на французском языке: оно оканчивается, вслед за уверениями в чувствах и посылке поклонов, вопросом: "довольна ли m-lle Euphrosine пребыванием своим в Торжке, и много ли одержала она там побед?" Письмо на полулисте, из коего сделан пакет с адресом: "à madame Ossipof", рукою Праск. Алекс, приписано: année 1828.}.

Прасковья Александровна вместе со своим семейством была в это время в тверском имении своего сына, где и хотел было ее посетить барон Дельвиг, при проезде с женой из Петербурга в Харьков. Дельвиг имел какое-то поручение по службе⁹⁴... Поручение, впрочем, едва ли могло быть сколько-нибудь значительным, так как Дельвиг служака был плохой: известно, например, что состоя при Публичной Библиотеке, он по нескольку месяцев не заглядывал в нее, так что, наконец, должны были прислать к нему за ключом, бывшим у него от стола или шкафа в библиотеке; он отдал ключ - тем служба его и кончилась...

В Малинники (тверское имение Вульфа) Дельвиг не заехал и уже из Харькова отвечал на одно из писем к нему г-жи Осиновой:

"Вы одни не забываете людей, искренне вас любящих, почтеннейшая Прасковья Александровна! Вы одни утешили нас милым письмом вашим в скучном Харькове. Скука и нездоровье занимают наши досуги. Каковы собеседники!

Мы радуемся даже "Инвалиду", который вернее наших петербургских друзей, хотя ничего не говорит, кроме того, что он жив и здоров и, слава богу, глуп. О свадьбе Ольги Сергеевны {Сестра Пушкина.} мы узнали еще в Москве, и немало удивились решимости ее бежать. С.Л. {Сергей Львович, отец поэта.} жаль очень, и еще жальче потому, что он во всем этом представляет комическое лицо. Он не подозревал даже, что Павлищев, едва им замеченный у Лихардовых и не бывающий у него, любит его дочь; вдруг она, не спросившись, запретит ли он ей думать о предмете любви ее, уходит и соединяет свою судьбу с судьбой этого неизвестного. Надежда Осиповна {Мать поэта.}, кажется, подозревала это, и чуть не ее ли внезапная перемена в обращении с Павлищевым ускорила все это дело. Пишите к нам чаще, повелительница очаровательного Тригорского. Любите и помните меня и напомните обо мне девам гор, воспоминание о которых, как прекрасное дело, живо во мне и проч." {Письмо без числа и года, рукою А.Н. Вульфа отмечено "1828 г.".}.

Романический эпизод из жизни семейства Пушкиных, о котором распространяется Дельвиг в приведенном письме, разумеется, интересен для нас постольку, поскольку он относится до нашего поэта. К сожалению, нам решительно неизвестно, как велико было участие в этом романе Александра Сергеевича, совершился ли он с его ведома? Одно, в чем можно быть уверенным - это то, что все происшествие не могло не интересовать его в высшей степени, так как Ольга Сергеевна с детства была его самым искренним, самым любимым другом и об ее отсутствии он, между прочим, не раз грустил в бытность свою в заточении, в Михайловском... Впрочем, в одном из последующих писем Пушкина к г-же Осиповой мы найдем упоминание о романическом браке его сестры.

Между тем, Пушкин писал в это время "Полтаву" и, как рассказывает предмет его тогдашней любви - А. П. Керн, "полный ее, т. е. новой своей поэмы, поэтических образов и гармонических стихов, часто входил ко мне в комнату, повторяя последний, написанный им стих..."

В то же время продолжалось печатание по главам "Евгения Онегина", и Пушкин в марте того же, 1828 г., препровождая вновь вышедшие главы своего романа, писал к г-же Осиповой:

"Беру смелость послать вам три последних песни Онегина; желал бы, чтобы они заслужили ваше одобрение. Прилагаю к ним еще один экземпляр для m-lle Euphrosine {Экземпляр этот, с надписью Пушкина, хранится у Евпраксии Николаевны, как святыня.}, принося ей большую благодарность за лаконический ответ, который она соблаговолила дать на мой вопрос.⁹⁵ Не знаю, милостивая государыня, буду ли я иметь счастье видеть вас в нынешнем году. Говорят, что вы хотели приехать в Петербург. Правда ли это? Между тем, я постоянно рассчитываю на соседство Тригорского и Зуева. Как бы судьба ни гадала, все-таки нужно, чтобы в конце концов мы собрались под рябинами на берегу Сороти. Примите, милостивая государыня, как вы, так и все ваше семейство уверение в моем уважении и в моей дружбе, в моих сожалениях и в моей совершенной преданности" {Писано на фр. языке, на осьмушке, без адреса; рукою Прасковьи Александровны отмечено: "reèue le 13 de Mars 1828".}.

Летом, действительно, застаем Пушкина в Михайловском, но в октябре он уже вновь в Петербурге и необыкновенно усердно принимается дописывать и обделывать "Полтаву". В самое короткое время одна из лучших поэм Пушкина была написана, и поэт, по свидетельству его биографа, "в самом ясном состоянии духа" {Материалы 1855 г., стр. 182, 194, 200, 201, 212 и 215.}, спешит из Петербурга в Малинники к своим друзьям - г-же Осиповой и ее семейству. Здесь он проводит два месяца, и проводит в самом веселом расположении духа: пишет посвящение к своей поэме, набрасывает рукою великого художника несколько мелких лирических произведений, оканчивает VII главу "Онегина", ведет самую оживленную, шутливую переписку со своими друзьями и приятелями и, разумеется, не забывает в числе их и хозяина того имения, в котором он наслаждался таким покоем и удовольствиями мирной, счастливой жизни... А. Н. Вульф - был в это время в Петербурге; кончив курс в Дерптском университете в 1826 г., Вульф ввиду войны России с Турцией, вступил в это время, т.е. в 1828 году, в гусарский, принца Оранского, полк.

"Тверской Ловелас⁹⁶,- писал Пушкин к Вульфу, в первые же дни по приезде в Малинники {Старицкого уезда, Тверской губернии.},- С. Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает⁹⁷.

Честь имею донести, что в здешней Губернии, наполненной вашим воспоминанием, все обстоит благополучно. Меня приняли с достодолжным почитанием и благосклонностию.- Утверждают, что вы гораздо хуже меня {Курсив подлинника.} (в моральном отношении) и потому не смею надеяться на успехи, равные вашим,- Требуемые от меня пояснения насчет вашего петербургского поведения дал я с откровенностию и простодушием - от чего и потекли некоторые слезы и вырвались некоторые недоброжелательные восклицания, как например: какой мерзавец! какая скверная душа! но я притворился, что их не слышу. При сей верной оказии, доношу вам, что Марья Васильевна Борисова⁹⁸ есть цветок в пустыне, соловей в дичи лесной, перла в море, и что я намерен на днях в нее влюбиться,- Здравствуйте; поклонение мое Анне Петровне {Керн.}, дружеское рукожатие Баронессе etc,- 27 октября 1828 г." {Писано на четвертушке, из которой сложен пакет с адресом: "Алексею Николаевичу Вульфу".}.

Шутливое письмо Пушкина к Вульфу заставляет нас вспомнить их общего приятеля - Языкова. Где он и что он поделывает в это время? Певец Тригорского продолжал жить в Дерпте, все еще считался студентом, но университет, кажется, совсем не видал его в своих стенах. По крайней мере Языков уже томился занятиями и еще 1-го мая 1827 года писал в ненапечатанном до сих пор послании к г-же Осиповой:

...Скучаю горько - едва ли

К поре, ко времени, пройдут

Мои учебные печали

И прозаический мой труд.

Но что бы ни было - оставлю

Незанимательную травлю

За дичью суетных наук

И, друг природы, лени друг,

Беспечной жиз