Страхов Николай Николаевич - Герцен

восставал? Европа разделяется на старую, отживающую, и на новую, передовую, будущую. Наши обыкновенные западники тоже восстают против Европы, но именно против старой, и тем ревностнее стоят за новую. Герцен был и в этом случае более последователен; он нашел, что отрицая одно, мы должны отрицать и другое, что новая Европа есть и прямое, кровное порождение старой, что кто желает быть действительно свободомыслящим, действительно последовательным в отречении от предрассудков, тот должен низвергнуть и этот авторитет, самый опасный и привлекательный.

   Мысль об освобождении от европейского авторитета часто занимала Герцена именно как мысль низвержения некоторого гнета, лежащего на русских умах. Он часто говорит о нашем жалком положении в этом случае, о том, что "мы с малых лет запуганы своим ничтожеством и величием Запада"¹⁵¹. Рассуждая о том, кто виноват, что клеветы на Россию остаются не опровергнутыми и что Европа нас не знает, он с горечью отвечает: "Виноваты, конечно, мы, мы бедные, немые, с нашим малодушием, с нашей боязливой речью, с нашим запуганным воображением"¹⁵². Мы подавлены и мыслью о безобразии нашей собственной жизни, и мыслью о величии Европы. Вот иго, которое было тяжело Герцену и которое он сверг, как человек полный необыкновенной силы и смелости.

   Своим освобождением он называет именно отречение от идей новой Европы, от мечтаний обновления, возрождения европейской жизни. Это был тот великий разрыв, о котором мы упоминали.

   "Наше деяние, - говорит Герцен, - это именно этот разрыв; и мы остановились на нем: он нам стоил много труда и усилий.

   Разумеется, нам казалось, что это освобождение себя есть первый шаг, что за ним-то и начнется наша полная, свободная деятельность: без этого мы бы его не сделали. Но, в сущности, акт нашего возмущения и есть наше деяние; на него мы потратили лучшие силы, о нем раздалось наше лучшее слово. Мы и теперь можем быть сильны только в борьбе с книжниками и фарисеями консервативного и революциoнного мира".

   Итак, борьба с революционными идеями, с религиею демократии, с книжниками и фарисеями этой религии, со всякого рода политическими мечтаниями и теориями - вот частная, специальная задача Герцена.

   Борьба эта велась не во имя каких-нибудь иных, противоположных начал, а только посредством обличения внутренней несостоятельности революционных идей посредством доказательства, что, будучи последовательно развиты, они приводят к противоречию, разрушают сами себя. В борьбе этой Герцен нашел себе только одного единомышленника - Прудона, точно также не имевшего никакой системы, никакой теории, указывавшего не надежды, а противоречия.

   Акт возмущения был совершен Герценом в двух его первых заграничных книгах, "Vom anderen Ufer", и "Briefen aus Frankreich und Italien" (1850). Настоящее содержание этих книг именно состоит в борьбе против понятий новой Европы. Это содержание закрыто минутными впечатлениями, именами, событиями, картинами, лирическими излияниями, закрыто до того, что книги кажутся несвязными набросками мыслей и чувств путешественника, иногда, по-видимому, явно противоречащего самому себе. Но, подо всем этим лежит одна и та же упорная, последовательная мысль - отречение от верований передовых людей Запада, низвержение всех их учений.

   Исходную точку Герцена составляет идея независимой личности, та мысль, провозглашенная Европой, как верховный принцип, что счастье неделимого есть цель всей истории, всего прогресса, всех усилий и желаний, и что всякое ограничение и подчинение личности есть зло. Этой точки зрения постоянно держится Герцен и показывает, что если ее последовательно развивать, то рушатся все идеальные построения нового порядка, окажутся нелепыми, невозможными все мечты республиканизма и социализма. Человечество пришло к такой идее (независимой личности), которая неосуществима при нынешних свойствах и понятиях людей, которая может только разрушать, но не созидать.

   Приведем для примера некоторые места из этих главных, основных сочинений Герцена.

   Понятие прогресса, как мысль о подчинении личности общим целям, общему движению человечества, осмеивается Герценом в самом начале:

   "Если прогресс - цель, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников вместо награды пятится и в утешение изнуренным и обреченным на гибель толпам, которые ему кричат: morituri te salutant!¹⁵³ - только и умеет ответить горькой насмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле? Неужели и вы обрекаете современных людей на жалкую участь кариатид, поддерживающих террасу, на которой когда-нибудь другие будут танцевать?.. или на то, чтобы быть несчастными работниками, которые по колено в грязи тащат барку с таинственным руном и со смиренной надписью "прогресс в будущем" на флаге? Утомленные падают на дороге, другие со свежими силами принимаются за веревки, а дороги, как вы сами сказали, остается столько же, как при начале, потому что прогресс бесконечен. Это одно должно бы было насторожить людей; цель бесконечно далекая не цель, а, если хотите, уловка; цель должна быть ближе, по крайней мере, заработная плата или наслаждение в труде.

   Родовой рост - не цель, как вы полагаете, а свойство преемственно продолжающегося существования поколений. Цель для каждого поколения - оно само.

   Природа не только никогда не делает поколений средствами для достижения будущего, - но она вовсе о будущем не заботится; она готова, как Клеопатра, распустить в вине жемчужину, лишь бы потешиться в настоящем; у нее сердце баядеры и вакханки.

   Вы подумали ли порядком, что эта цель истории - программа, что ли, или приказ? Кто его составил, кому он объявлен? Обязателен он или нет? Если да, то что мы - куклы или люди в самом деле? Нравственно свободные существа или колеса в машине? Для меня легче жизнь, а следственно и историю считать за достигнутую цель, нежели за средство достижения¹⁵⁴.

   Итак прогресс есть не более, как "родовой рост". Как цель, как утешение, он не имеет никакого смысла. Если же ему придают значение цели и утешения, то он становится обидой для человеческой личности, насмешкой над нею и даже отрицанием ее свободы.

   Что такое республика в том наилучшем смысле, в котором верует в нее цвет французских республиканцев?

   Республика, - так как они ее понимают, - отвлеченная и неудобоисполнимая мысль, плод теоретических дум, апофеоза существующего государственного порядка, преображение того, что есть; их республика - последняя мечта, поэтический бред старого мира"¹⁵⁵.

   "Народ не верит теперь в республику, и превосходно делает; пора перестать верить в какую бы то ни было единую спасающую церковь. Религия республики была на месте в 93 г., и тогда она была колоссальна, велика, тогда она произвела этот величавый ряд гигантов, которыми замыкается длинная эра политических переворотов. Формальная республика показала себя после июньских дней. Теперь начинают понимать несовместность "братства и равенства" с этими капканами, называемыми ассизами; свободы и этих боен под именем военно-судных комиссий; теперь никто не верит в подтасованных присяжных, которые решают в жмурки судьбу людей без апелляции; в гражданское устройство, защищающее только собственность, ссылающее людей в виде меры общественного спасения, содержащее хоть сто человек постоянного войска, которые, не спрашивая причины, готовы спустить курок по первой команде"¹⁵⁶.

   Но нет ли большей состоятельности в мечтах социалистов? Не возможно ли ожидать мирного переворота вследствие лучшего распределения собственности?

   "Подумайте, в чем может быть этот переворот исподволь? В раздроблении собственности вроде того, что было сделано в первую революцию? Результат этого будет тот, что всем на свете будет мерзко; мелкий собственник - худший буржуа из всех; все силы, таящиеся теперь в многострадальной, но мощной груди пролетария, иссякнут; правда, он не будет умирать с голода, да на том и остановится, ограниченный своим клочком земли или своей каморкой в рабочих казармах. Такова перспектива мирного, органического переворота. Если это будет, тогда главный поток истории найдет себе другое русло; он не потеряется в песке и глине, как Рейн; человечество не пойдет узким и грязным проселком, - ему надобно широкую дорогу"¹⁵⁷.

   Вообще вера в человечество, надежда на наступление впереди какого-то золотого века, - кажутся Герцену неразумными увлечениями, новым видом самого напряженного идеализма. Обращаясь к вольнодумцу, к человеку, потерявшему всякую религиозность, он говорит:

   "Объясните мне, пожалуйста, отчего верить в Бога - смешно, а верить в человечество не смешно? Верить в царство небесное глупо, а верить в земные утопии - умно? Отбросивши положительную религию, мы остались при всех религиозных привычках и, утратив рай на небе, - верим в пришествие рая земного и хвастаемся этим. Я не отрицаю ни величия, ни пользы веры; это великое начало движения, развития, страсти в истории; но вера в душе людской или частный факт, или эпидемия. Натянуть ее нельзя, особенно тому, кто допустил разбор и недоверчивое сомнение"¹⁵⁸.

   В этих словах слышится не только неверие в счастливое будущее Европы, но и критика самого направления европейских умов. Герцен ясно видит, что социалистические мечты отчасти составляют извращение религиозных инстинктов, что Запад, отказываясь от Бога и Христа, не отказался от католичества. Вообще Герцен жалуется не только на прямое падение и вымирание Европы, но еще больше на отсутствие в ней идеалов; он доказывает несостоятельность тех идей, тех принципов, которые она проповедует. Европа не только не может исполнить своих желаний: она не знает, чего ей желать. Казалось бы, чего яснее и проще, как давнишняя проповедь, что нужно питать любовь к человечеству? Но вот что говорит об этом Герцен:

   "Я, наконец, не могу выносить равнодушно эту вечную риторику патриотических и филантропических разглагольствований, не имеющих никакого влияния на жизнь.

   Какой смысл всех разглагольствований против эгоизма, индивидуализма? Что такое братство? Что такое индивидуализм? И что - любовь к человечеству?

   Разумеется, люди эгоисты, потому что они лица. Как же быть самим собой, не имея резкого сознания своей личности?

   Моралисты говорят об эгоизме, как о дурной привычке, не спрашивая, может ли человек быть человеком, утратив живое чувство личности, и не говоря, что за замена ему будет в "братстве" и в "любви к человечеству"; не объясняя даже, почему следует брататься со всеми, и что за долг любить всех на свете? Мы равно не видим причины ни любить, ни ненавидеть что-нибудь только потому, что оно существует. Оставьте человека свободным в своих сочувствиях; он найдет, кого любить и с кем быть братом; на это ему не нужно ни заповеди, ни приказа; если же он не найдет, это его дело и его несчастие"¹⁵⁹.

   В другом месте Герцен еще резче выражает противоречие всяких старых и новых идеалов с проповедью о независимой личности.

   "Подчинение личности, - говорит он, - обществу, народу, человечеству, идее, - продолжение человеческих жертвоприношений, заклание агнца для примирения Бога, распятие невинного за виновных. Покорность значит с тем вместе перенесение всей самобытности лица на всеобщие, безличные сферы, независимые от него. Лицо, истинная, действительная монада общества, было всегда пожертвовано какому-нибудь общему понятию, собирательному имени, какому-нибудь знамени"¹⁶⁰.

   "Хотите ли вы свободы монтаньяров, порядка законодательного собрания, египетского устройства работ коммунистов?"¹⁶¹.

   И наконец Герцен видит, что самое понятие свободы несостоятельно, что в том стремлении к свободе, которое так живо было в нем самом и которое составляет душу стольких мечтаний и стольких политических движений современной Европы, есть что-то фальшивое, неправильное, неуясненное. Герцен старается освободиться от власти этого понятия. В главе, носящей ироническое заглавие "Consolatio" и эпиграф из Гете "Der Mensch ist nicht geboren frei zu sein"¹⁶², Герцен так рассуждает о свободе:

   "Я ненавижу фразы, к которым мы привыкли, как к символу веры; как бы они ни были с виду нравственны и хороши, они связывают мысль, покоряют ее. Думали ли вы когда-нибудь, что значат слова "человек родится свободным"? Я вам их переведу; это значит: человек родится зверем, не больше. Возьмите табун диких лошадей; совершенная свобода и равное участие в правах, полнейший коммунизм. Зато развитие невозможно. Рабство - первый шаг к цивилизации. Для развития надобно, чтобы одним было гораздо лучше, а другим гораздо хуже; тогда те, которым лучше, могут идти вперед за счет жизни остальных. Природа для развития ничего не жалеет. Человек - зверь с необыкновенно хорошо устроенным мозгом; тут его мощь. Он не чувствовал в себе ни ловкости тигра, ни львиной силы; у него не было ни их удивительных мышц, ни такого развития внешних чувств; но в нем нашлась бездна хитрости, множество смирных качеств, которые с естественным побуждением жить стадами поставили его на начальную ступень общественности. Не забывайте, что человек любит подчиняться; он ищет всегда к чему-нибудь прислониться, за что-нибудь спрятаться; в нем нет гордой самобытности хищного зверя. Он рос в повиновении семейном, племенном; чем сложнее и круче связывался узел общественной жизни, тем в большее рабство впадали люди. Ни один зверь, кроме пород, развращенных человеком, как называл домашних зверей Байрон, не вынес бы этих человеческих отношений"¹⁶³.

   "Руссо сказал: "Человек родится быть свободным, - и всегда в цепях!" Я вижу тут насилие истории, презрение фактов, а это для меня невыносимо; меня оскорбляет самоуправство. К тому же - превредный метод вперед решать именно то, что составляет трудность вопроса. Что сказали бы вы человеку, который, грустно качая головой, заметил бы вам, что рыбы родятся для того, чтобы летать, и вечно плавают?"¹⁶⁴.

   Какой же вывод, какой окончательный результат этих сомнений и исканий? В последней главе "С того берега" под заглавием "Omnia mеа mecum porto", писанной в 1850 г., но появившейся только в русском издании 1854 г., Герцен очень ясно выражает свое решение.

   "Я советую, - говорит он, - вглядеться, идет ли в самом деле масса туда, куда мы думаем, что она идет; я советую бросить книжные мнения, которые нам привили с ребячества, представляя людей совсем иными, нежели они есть. Я хочу прекратить бесплодный ропот и капризное неудовольствие, хочу примирить с людьми, убедивши, что они не могут быть лучше, что вовсе не их вина, что они такие.

   Вместо того, чтобы уверять народы, что они страстно хотят того, чего мы хотим, лучше было бы подумать, хотят ли они на сию минуту чего-нибудь, и если хотят совсем другого, - сосредоточиться, сойти с рынка, отойти с миром, не насилуя других и не тратя себя".

   Впоследствии Герцен изобразил свое настроение этого периода в следующих энергических выражениях:

   "Статьями "С того берега" я преследовал в себе последние идеалы, я иронией мстил им за боль и обман... Я утратил веру в слова и знамена, в канонизированное человечество и единую спасающую церковь западной цивилизации"¹⁶⁵.

  

  

   Это отречение от Запада, это отвержение всех его святынь, всех заветных теорий и упований, всех надежд на прогресс и разум, на единую цивилизацию и ее носительницу - Европу, естественно должно было не понравиться нашим западникам, должно было представиться им опасной и вредной ересью. Действительно, с первых же шагов Герцена по этому пути в лагере западников обнаруживается неудовольствие на смелого мыслителя. Уже "Письма из Avenue Marigny", напечатанные в "Современнике"1847 года, возбудили некоторый ропот. Мрачный взгляд на Францию, на ее bourgeoisie¹⁶⁶, казался дерзостью и вольнодумством. Белинский печатно высказал возникшее разногласие.

   ""Письма из Avenue Marigny", - говорит он, - были встречены некоторыми читателями почти с неудовольствием, хотя в большинстве нашли только одобрение. Действительно, автор невольно впал в ошибочность при суждении о современном состоянии Франции тем, что слишком тесно понял значение слова: "bourgeoisie". Он разумеет под этим словом только богатых капиталистов и исключил из нее самую многочисленную, и потому самую важную массу этого сословия... Несмотря на это, в "Письмах из Avenue Marigny" так много живого, увлекательного, интересного, умного и верного, что нельзя не читать их с удовольствием, даже во многом не соглашаясь с автором"¹⁶⁷.

   Еще сильнее было разногласие, возбужденное последующими сочинениями Герцена. Весной 1851 г. Грановский писал Герцену из Москвы:

   "Книги твои (то есть "Vom anderen Ufer" и "Briefen aus Frankreich und Italien") дошли до нас. Я читал их с радостью и с горьким чувством. Какой огромный талант у тебя, и какая страшная потеря для России, что ты должен был оторваться от нас и говорить чужим языком; но, с другой стороны, я не могу помириться с твоим воззрением на историю и человека. Оно, пожалуй, оправдает Генау и tutti quanti¹⁶⁸. Для такого человечества, какое ты представляешь в статьях своих, для такого скудного и бесплодного развития не нужно великих и благородных деятелей. Всякому правительству можно стать на твою точку зрения и наказывать революционеров за бесплодные и ни к чему не ведущие волнения"¹⁶⁹.

   Разумеется, в своих взглядах на Францию Герцен был тысячекратно правее, чем Белинский и его друзья. Что же касается до возражения Грановского, то оно составляет вывод, который Герцен сам знал очень хорошо, и который не мог ему показаться опровержением.

   Как бы то ни было, разногласие с западниками продолжалось с этих пор до конца деятельности Герцена: западники не хотели разделять мрачного взгляда на Европу. Впоследствии стала сильнее действовать и другая причина: западники не хотели разделять веры Герцена в Россию, в самобытность и своеобразие ее развития, постоянно укоряли Герцена в том, что он поддерживает мнения их общих врагов - славянофилов.

   Очевидно, Герцен в силу своего ума и таланта далеко опередил массу своих бывших единомышленников. В нем, как в большом русском писателе, не могло быть односторонности, исключительности; последовательно, а иногда и одновременно, в нем говорили все стороны живого отношения к Западу: сперва в силу естественного идеализма, находящего пищу в идеалах Запада, - являлось отречение от своего, русского; потом - такое же отречение от чужого, в силу тех же напряженных идеалов, в силу их последовательности приложения; наконец, когда этим процессом душа была опустошена, но вместе и очищена от всех пристрастий и предрассудков, пробуждалась вера в Россию, слышался живой, незаглушимый голос кровных симпатий, естественного сочувствия к духовной жизни родины. С последовательностью и быстротой русского ума Герцен пробежал через все ступени этого процесса, которого отдельные черты беспрестанно просвечивают в нашей литературе, прошлой и настоящей. Отчаявшийся западник превратился в нигилистического славянофила, а во многих отношениях оказался истинно русским человеком.

   Вот пример и поучение для всех наших литературных партий. Наше типовое, народное, наш особый культурно-исторический тип - понемногу растет и зреет, все претворяя в свою пользу.

  

  

  

   В последней и самой лучшей книжке "Полярной звезды", вышедшей в 1868 году, Герцен главным образом рассуждает о том, что латинская Европа с 1848 года падает все больше и больше. Он доказывает эту тему целым рядом пестрых и прихотливых очерков, путевых заметок, выписок, литературных характеристик и пр., отличающихся неподражаемым остроумием, художественной образностью и в то же время какой-то тихой скорбью, каким-то спокойствием, которого никогда не было у Герцена.

   Чудесное зрелище городов Италии, - Генуи, Флоренции, Венеции, - наводит его на мрачные размышления. Среди безумно веселого карнавала, первого карнавала "после семидесятилетнего пленения", он задает себе вопросы:

   "Есть ли новая будущность для Венеции?.. Да и в чем будущность Италии вообще? Для Венеции она в Константинополе, в том, вырезывающемся смутными очерками из-за восточного тумана свободном союзничестве воскресающих славяно-эллинских народностей.

   А для Италии?.."¹⁷⁰.

   "Что ждет Италию впереди? Какую будущность имеет она, обновленная, объединенная, независимая?

   Вопрос этот отбрасывает нас разом в страшную даль, во все тяжкие самых скорбных предметов. Он прямо касается тех внутренних убеждений, которые легли в основу нашей жизни.

   Я сомневаюсь в будущности латинских народов.

   Конечно, если земной шар не даст трещины, если комета не пройдет слишком близко и не накалит нашей атмосферы, Италия и в будущем будет Италией, страной синего неба и синего моря, изящных очертаний, прекрасной, симпатической природы людей, людей музыкальных, художников от природы. Конечно и то, что весь этот военный и штатский remue ménage¹⁷¹, и слава, и позор, и падшие границы, и возникающие камеры, все это отразится в ее жизни - она из клерикально-деспотической сделается (и делается) буржуазно-парламентской, из дешевой - дорогой, из неудобной - удобной и пр. и пр. Но этого мало, и с этим далеко не уйдешь. Недурен и другой берег, который омывает то же синее море, недурна и та доблестная и угрюмая порода людей, которая живет за Пиренеями; внешнего врага у нее нет, камера есть, наружное единство есть... ну, что же при всем этом Испания?

   Помнится, я упоминал об ответе Томаса Карлейля¹⁷² мне, когда я ему говорил о строгостях парижской цензуры: "Да что вы так на нее сердитесь? - заметил он, - заставляя французов молчать, Наполеон сделал им величайшее одолжение; им нечего сказать, а говорить хочется... Наполеон дал им внешнее оправдание..." Я не говорю, насколько я согласен с Карлейлем, но спрашиваю себя: будет ли что Италии сказать и сделать на другой день после занятия Рима?

   До Рима все пойдет недурно, хватит и энергии и силы, лишь бы хватило денег... В Риме все переменится, все оборвется... Там, кажется, заключение, венец; совсем нет, - там начало.

   Народы, покупающее свою независимость, никогда не знают (и это превосходно), что независимость сама по себе ничего не дает, кроме прав совершеннолетия, кроме места между перами, кроме признания гражданской способности совершать акты - и только.

   Какой жe акт возвестится нам с высоты Капитолия и Кви-ринала? Что провозгласится миру на Римском форуме или на том балконе, с которого папа века благословлял вселенную и город?"¹⁷³.

   Затем Герцен рассказывает, что уже теперь ясно обнаружилось, что Италии нечем жить, то есть, что у нее нет идеалов, стремление к которым могло бы наполнить ее жизнь, дать ей внутреннее удовлетворение. Лестная роль больного государства чрезвычайно тяжела для Италии, не по ее силам. Представительная система не принесла никакой радости, так как она, по самой сущности, есть "великое покамест, которое перетирает углы и крайности обеих сторон в муку и выигрывает время, когда нет ничего ясного в голове или ничего возможного на деле". Нынешнего правительства итальянцы не любят, так как оно делает глупости, лишено такта и уменья.

   Упадок Франции еще яснее, еще поразительнее. Прежде всего Герцен указывает на возвышение Германии, как на факт, в котором разом обнаружилась сравнительная слабость Франции.

   "Центр сил, - говорит он, - пути развития - все изменилось; скрывшаяся деятельность, подавленная работа общественного пересоздания бросились в другие части, за французскую границу.

   Как только немцы убедились, что французский берег понизился, что страшные революционные идеи ее поветшали, что бояться ее нечего, - из-за крепостных стен прирейнских показалась прусская каска.

   Франция все пятилась, каска все выдвигалась. Своих Бисмарк никогда не уважал; он навострил оба уха в сторону Франции, он нюхал воздух оттуда и, убедившись в прочном понижении страны, он понял, что время Пруссии настало. Понявши, он заказал план Мольтке, заказал иголки оружейникам, и систематически, с немецкой бесцеремонной грубостью забрал спелые немецкие груши и ссыпал их Фридриху Вильгельму в фартук.

   [...]

   Я не верю, чтобы судьбы мира оставались надолго в руках немцев и Гогенцоллернов. Это невозможно, это противно человеческому смыслу, противно человеческой эстетике. Я скажу как Кент Лиру, только обратно: "В тебе, Бopyccия, нет ничего, что бы я мог назвать царем". Но все же, Пруссия отодвинула Францию на второй план и сама села на первое место. Но все же, окрасив в один цвет пестрые лоскутья немецкого отечества, она будет предписывать законы Европе по самой простой причине, потому что у нее больше штыков и больше картечей.

   За прусской волной подымается еще другая, не очень заботясь, нравится это или нет классическим старикам.

   Воскресит ли латинскую Европу дерущая уши прусская труба последнего военного суда? Разбудит ли ее приближение ученых варваров?

   Chi lo sa?¹⁷⁴"¹⁷⁵.

   Внутреннее падение Франции, иссякновение в ней жизни и света мастерски и подробно изображено Герценом. От мира женщин легкого поведения, в котором гризетка исчезла и появилась так называемая собака, до мира поэзии, в котором гениальный Виктор Гюго простирается во прах перед Парижем, боготворит этот город, как некогда римляне боготворили Неронов и Каракалл, - все носит на себе черты извращения и гибели. Полиция, театры, журналы, речи, произносимые в академии наук, всемирная выставка, книги, - все перебрал Герцен и везде открыл страшную печать нравственной смерти. Он останавливается часто на мелочах, на подробностях, но справедливо называет это микроскопической aнатомией, неотразимо доказывающей разложение живых тканей.

   В особой главе под названием "Даниилы" Герцен перечисляет тех французов, у которых явилось, наконец, сознание, что Франции угрожает мрачное будущее. Более или менее ясные пророчества грядущих бед высказаны были Ламене, Эдгаром Кине, Марком Дюфрессом, Эрнестом Ренаном¹⁷⁶. Все они слышали и чувствовали, что страна их нравственно падает.

   И в заключение всей картины Герцен сам делает предсказание, притом не какое-нибудь общее, а совершенно ясное и определенное, так что, сравнивая это предсказание с современными событиями, нельзя не прийти в изумление. Как вывод из всего им сказанного, как результат, неизбежно вытекающий из всех наблюдений и размышлений, Герцен написал следующее:

   ""Святой отец - теперь ваше дело!" {Филипп II говорит великому инквизитору в "Дон Карлосе" Шиллера.} Эти слова мне так и хочется повторить Бисмарку. Груша зрела, и без его сиятельства дело не обойдется. Не церемоньтесь, граф!

   Я не дивлюсь тому, что делается, и не имею права дивиться; я давно кричал свое: берегись, берегись!.. Я просто прощаюсь, и это тяжело.

   Мне жаль страны, которой первое пробуждение я видел своими глазами и которую теперь вижу изнасилованную и обесчещенную.

   Мне жаль этого Мазепу, которого отвязали от хвоста одной империи, чтобы привязать к хвосту другой¹⁷⁷.

   Мне жаль, что я прав; я - словно соприкосновенный к делу тем, что в общих чертах его предвидел. Я досадую на себя, как досадует дитя на барометр, предсказавший бурю и испортивший прогулку".

   Затем Герцен упоминает об аресте Гарибальди¹⁷⁸, о том, как Франция подняла войну за папу, как она остановила революционное движение Италии, и заключает:

   "Кто после этого не понял Франции, тот слепорожденный.

   Граф Бисмарк, теперь ваше дело!

   А вы, Маццини¹⁷⁹, Гарибальди, последние могикане, сложите ваши руки, успокойтесь. Теперь вас не нужно. Вы свое сделали. Теперь дайте место безумию, бешенству крови, которыми или Европа себя убьет, или реакция. Ну что же вы сделаете с вашими ста республиканцами и вашими волонтерами с двумя-тремя ящиками контрабандных ружей? Теперь миллион отсюда, миллион оттуда, с иголками и другими пружинами. Теперь пойдут озера крови, моря крови, горы трупов... а там тиф, голод, пожары, пустыри.

   А, господа консерваторы! Вы не хотели даже и такой бледной республики, как февральская, не хотели подслащенной демократии, которую вам подносил кондитер Ламартин. Вы не хотели ни Маццини стоика, ни Гарибальди героя. Вы хотели порядка.

   Будет вам за то война, семилетняя, тридцатилетняя".

  

   Таким образом, Герцен предвидел будущую роль Бисмарка, предвидел нашествие ученых варваров на латинскую, классическую Европу (Италию и Францию), и предсказал, что оно будет страшно по размерам смертоубийства и будет наказанием Франции за ее нравственное падение.

   Герцен вообще очень мрачно смотрел на вещи; он всюду ждал беды, везде чуял гибель. Мы видим, однако же, что этот мрачный взгляд не происходил из одного личного настроения, что он содержит в себе великую долю правды: зловещие пророчества сбываются.

  

   ⁶⁶ Журнал "Полярная звезда на 1869 г.", кн. VIII, стр. 96.

   ⁶⁷ Фейербах Людвиг (1804-1872) - немецкий философ-материалист.

   ⁶⁸ Прудон Пьер Жозеф (1809-1865) - французский социалист, теоретик анархизма.

   ⁶⁹ Штраус Давид Фридрих - немецкий богослов (1808-1874), применивший к евангельской истории теорию мифов, критиковавший отдельные догматы, строил новое религиозное мировоззрение на началах материалистического монизма; Штраус Иоганн (1825-1899) - знаменитый венский композитор вальсов и оперетт: "Цыганский барон", "Летучая мышь" и др.

   ⁷⁰ Анахарсис - скиф, своим обширным умом приобрел значение среди греков, его причисляли к семи мудрецам и ему приписывали многие разумные изречения и изобретения.

   ⁷¹ Леру Пьер (1797-1871) - французский социальный философ и экономист, автор термина "социализм".

   ⁷² Бальзак Оноре (1799-1850) - французский писатель-романист.

   ⁷³ Гюго Виктор (1802-1885) - французский писатель, автор романа "Собор Парижской богоматери".

   ⁷⁴ Сю Эжен (1804-1857) - французский беллетрист.

   ⁷⁵ Paris-Guide, 1867. Статья Colome Basse.

   ⁷⁶ Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 5. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 15.

   ⁷⁷ Бакунин Михаил Александрович (1814-1876) - революционер, публицист, основоположник анархизма.

   ⁷⁸ Цит. по: Хомяков А. С. Сочинения: в 4 т. Т. I. - М., 1861-1873, стр. 275.

   ⁷⁹ В частности, А. И. Герцен называл диалектику - "алгеброй революции".

   ⁸⁰ Яворский Стефан (1658-1722) - православный богослов и церковный деятель при Петре I.

   ⁸¹ Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 5. - М., Художественная литература, 1956, стр. 25.

   ⁸² Одним из первых и крупных сочинений славянофила Юрия Федоровича Самарина (1819-1876) была магистерская диссертация "Стефан Яворский и Феофан Прокопович", успешно им защищенная в 1844 году.

   ⁸³ Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856). Письмо к Шеллингу // Чаадаев П. Я. Сочинения. - М.: Правда, 1989, стр. 422-424.

   ⁸⁴ Штирнер Макс (1806-1856) - немецкий философ-младогегельянец.

   ⁸⁵ De 1'Allemagne. 1855, стр. 9.

   ⁸⁶ Там же, стр. 19.

   ⁸⁷ Там же, стр. 85.

   ⁸⁸ Сократ (469-399 до н.э.) - древнегреческий философ, родоначальник диалектики.

   ⁸⁹ Парацельс (1493-1541) - врач и естествоиспытатель, подвергший критическому пересмотру идеи древней медицины.

   ⁹⁰ De 1'Allemagne. 1855, стр. 176.

   ⁹¹ Там же, стр. 82.

   ⁹² См. настоящее издание: Н. Н. Страхов. Письма о нигилизме. Письмо третье.

   ⁹³ Meinem Liebchen Marie - моей любимой Мари (нем.).

   ⁹⁴ Lasciate ogni speranza voi ch'entrate! - Оставь надежду всяк сюда входящий (ит.).

   ⁹⁵ Герцен А. И. Дилетантизм в науке // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 2. - М.: Художественная литература, 1955, стр. 20.

   ⁹⁶ Герцен А. И. Дилетантизм в науке // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 2. - М.: Художественная литература, 1955, стр. 69.

   ⁹⁷ Кондорсе Жан Антуан Никола (1743-1794) - маркиз, французский философ-просветитель и политический деятель.

   ⁹⁸ Бокль Генри Томас (1821-1862) - английский историк и социолог, представитель географической школы в социологии. Основной труд "История цивилизации в Англии" (1857-1861).

   ⁹⁹ Герцен А. И. Кто виноват? // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 1. - М.: Художественная литература, 1955, стр. 272.

   ¹⁰⁰ Герцен А. И. Дилетантизм в науке // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 2. - М.: Художественная литература, 1955, стр. стр. 76-77.

   ¹⁰¹ Цит. по: Feuerbach's Werke, 1 Bd. Vorr.

   ¹⁰² Жоффруа Сент-Илер Этьен (1772-1844) - французский зоолог, эволюционист, предшественник Ч. Дарвина.

   ¹⁰³ Герцен А. И. Письма об изучении природы // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 2. - М.: Художественная литература, 1955, стр. 140-141.

   ¹⁰⁴ Герцен А. И. Письма об изучении природы // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 2. - М.: Художественная литература, 1955, стр. 217-218.

   ¹⁰⁵ Христианский теолог и церковный деятель, крупнейший представитель западной патристики; родоначальник христианской философии истории Августин Блаженный (Аврелий Августин) (354-430) в сочинении "О граде Божием" ("De Civitate Dei") выделял "земной град" - государство и мистически понимаемый "Божий град" - церковь.

   ¹⁰⁶ Герцен А. И. Письма об изучении природы // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 2. - М.: Художественная литература, 1955, стр. стр. 227-228.

   ¹⁰⁷ Герцен А. И. Дилетантизм в науке // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 2. - М.: Художественная литература, 1955, стр. 86-90.

   ¹⁰⁸ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 249.

   ¹⁰⁹ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 252.

   ¹¹⁰ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 346.

   ¹¹¹ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 255.

   ¹¹² Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 256.

   ¹¹³ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 248.

   ¹¹⁴ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 247.

   ¹¹⁵ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 312.

   ¹¹⁶ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 334-335.

   ¹¹⁷ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 249.

   ¹¹⁸ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 275.

   ¹¹⁹ Ich riss sie blutend aus dem wundem Herzen und weinte laut und gab sie hin - Я вырвал ее, истекая кровью, из раненого сердца, и громко заплакал и отдал ее - строки из стихотворения Шиллера "Отречение" (нем.).

   ¹²⁰ Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 5. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 492-493.

   ¹²¹ Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788-1824) - английский поэт-романтик.

   ¹²² Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 5. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 373-374, 377, 379.

   ¹²³ Nein, es sind keine leere Traeume! - Нет, это не пустые сновиденья! - строка из стихотворения Гете "Надежда" (нем.).

   ¹²⁴ Герцен А. И. Письма из Франции и Италии // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 10.

   ¹²⁵ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 274-275.

   ¹²⁶ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 212-213.

   ¹²⁷ Дмитриев Иван Иванович (1760-1837) - русский поэт, с сентиментальных позиций писавший элегии, сатиры, песни в подражание народным песням.

   ¹²⁸ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 236.

   ¹²⁹ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 244.

   ¹³⁰ Страхов цитирует немецкое издание работы "С того берега" А. И. Герцена - "Vom anderen Ufer", 1850. S. 175.

   ¹³¹ Vom anderen Ufer. 1850. S. 177.

   ¹³² Vom anderen Ufer. 1850. S. 178.

   ¹³³ Журнал "Колокол". 1861, 15 января.

   ¹³⁴ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 247-248.

   ¹³⁵ Бэкон Фрэнсис (1561-1626) - английский философ-материалист, провозгласивший в трактате "Новый органон" (1620), что цель науки - увеличение власти человека над природой, и предложивший реформу научного метода - очищение разума от заблуждений ("идолов", или "признаков"), обращение к опыту и обработка его посредством индукции, основа которой - эксперимент.

   ¹³⁶ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 328-329.

   ¹³⁷ Журнал "Полярная звезда", кн. V. стр. 129.

   ¹³⁸ Журнал "Полярная звезда" на 1859, стр. 171, 172.

   ¹³⁹ Герцен А. И. Письма из Франции и Италии // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 206-207.

   ¹⁴⁰ Герцен А. И. Письма из Франции и Италии // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 211-212.

   ¹⁴¹ Русский народ и социализм (фр.).

   ¹⁴² Герцен А. И. Русский народ и социализм // Герцен А. И. Сочинения: в 2 т. Т. 2. - М.: Мысль, 1986, стр. 175-177.

   ¹⁴³ "Grattez in Russe et vous trouverez un barbare" - "Поскребите русского, и вы найдете варвара" (фр.).

   ¹⁴⁴ Герцен А. И. Письма из Франции и Италии // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 222-225.

   ¹⁴⁵ Juste-milien - золотая середина (фр.).

   ¹⁴⁶ Герцен А. И. Русский народ и социализм // Герцен А. И. Сочинения: в 2 т. Т. 2. - М.: Мысль, 1986, стр. 177.

   ¹⁴⁷ Там же.

   ¹⁴⁸ Страхов цитирует немецкое издание работы С того берега А. И. Герцена - "Vom anderen Ufer", 1850. S. 168.

   ¹⁴⁹ Журнал "Колокол". 1859, 1 января.

   ¹⁵⁰ Там же.

   ¹⁵¹ Герцен А. И. За пять лет // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 7. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 337.

   ¹⁵² Герцен А. И. Русский народ и социализм // Герцен А. И. Сочинения: в 2 т. Т. 2. - М.: Мысль, 1986, стр. 179.

   ¹⁵³ Morituri te salutant! - Обреченные смерти приветствуют тебя! (лат.).

   ¹⁵⁴ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Художественная литература, 1956, стр. 261-262.

   ¹⁵⁵ Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Сочинения: в 9 т. Т. 3. - М.: Худ