Страхов Николай Николаевич - Пушкин

  

  

   Страхов Н. H. Литературная критика / Вступит. статья, составл. Н. Н. Скатова, примеч. Н. Н. Скатова и В. А. Котельникова.- М.: Современник, 1984.- (Б-ка "Любителям российской словесности").

   Пропуски восстановлены по изданию: "Заметки о Пушкине и других поэтах", Киев, 1897

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   От издателя

   Предисловие

   ПУШКИН

   I. Несколько запоздалых слов

   II. Главное сокровище нашей литературы

   III. Заметки о Пушкине.

   1. Нет нововведений

   2. Переимчивость

   3. Подражания

   4. Пародии

   5. Прямодушие

   6. Истинная поэзия

   IV. К портрету Пушкина

   V. "Борис Годунов" на сцене.

   Письмо первое

   Письмо второе

   Письмо третье

   VI. Пушкинский праздник (Открытие памятника Пушкину в Москве)

  

   Первое издание книги "Заметки о Пушкине и других поэтах" Н. Н. Страховым сделано было в 1888 г. Переиздавая эту книгу, я пополнил ее тремя статьями, которые не вошли ни в одну из книг покойного писателя, и которые, по своему предмету, должны быть включены в ряд статей, составляющих содержание "Заметок о Пушкине и других поэтах". Стати эти следующие:

   1) Юбилей поэзии Фета (Новое Время, 29 января 1889 г.).

   2) Несколько слов памяти Фета (Новое Время, 9 декабря 1892 г.).

   3) Сочинения Графа А. Голенищева-Кутузова. Т. 1 и 2. С.-Пет. 1894 г. (Из отчета о десятом присуждении пушкинских премий в 1894 г.).

  

  

  

   С именем Пушкина неразлучно связано какое-то очарование. Есть такие чарующие имена в истории человечества, имена, о которых можно повторить выражение "Песни песней":

  

  

   Таково было у древних греков имя Платона, у римлян - Вергилия; таковы у итальянцев имена Рафаэля, Петрарки, у немцев - Моцарта, Шиллера... Эти имена составляют синонимы света и красоты, высшей прелести, до какой могут достигать человеческие чувства и мысли и их проявление.

   Судить о таких явлениях в истории человечества, об этих перлах на поприще духовной жизни людей, есть дело, представляющее свои особые трудности. Во-первых, нужно быть способным к очарованию; непременно нужно испытать на самом себе обаяние того чародея, о котором хотим рассуждать. Восторг понимается только восторгом, и кто его никогда не чувствовал в ясной степени, тот пусть лучше о нем не говорит.

   Во-вторых, нужно совладать с своим очарованием, нужно настолько выбиться из-под его власти, чтобы иметь возможность обратить его в наслаждение сознательное и отчетливое. Когда что-нибудь приводит нас в восторженное настроение, то в нас обыкновенно пробуждается память и способность многих других очарований, ничуть не связанных с тем, что действует на нас в эту минуту. Мы подымаемся, как говорится, в идеальный мир и начинаем блуждать по этому миру; мы приходим в возвышенное настроение и смутно наполняемся всякого рода мыслями и чувствами, свойственными этому настроению. Иногда одно слово, один звук, одно движение заставляют нас плакать и задыхаться от нахлынувшего потока ощущений, где-то глубоко в нас спавших.

   Эту восторженность, расходящуюся во все стороны, нам следует обратить в определенное и отчетливое внимание к тому, что у нас перед глазами; нужно уметь идти за писателем и художником всюду, куда он нас ведет, и видеть все, что он нам показывает. Тогда только мы будем различать поэзию от умозрения, музыку от поэзии и т. д. и в каждом явлении находить его своеобразную красоту, в каждой частности - известную жизнь и силу.

   Но и этого еще мало. Когда мы проникнемся тем особым очарованием, которое свойственно тому или другому творцу или творению, нам нужно и это очарование довести до сознательности и определенности. От речей великих писателей, от форм и звуков великих художников выходит какой-то свет, проникающий их создания, ослепляющий нас, так что мы сперва не в силах отчетливо видеть каждую черту, и все нам кажется одним потоком красоты. Каждое слово Пушкина есть слово очарованное уже потому, что оно - Пушкина. Мы встречаем это слово с полным и чутким вниманием, даже самый ничтожный след несравненного таланта, лежащий на какой-нибудь речи, не ускользает от нас, - этого довольно, чтобы самая простая и незначительная речь окружилась для нас каким-то сиянием.

   Если мы не выйдем из-под власти этого обаяния, мы никогда не получим способности вполне и правильно судить о нашем поэте. Для полного понимания нам нужно свободно подниматься на всякие точки зрения; философия, поэзия, художество - не развлечение или прихоть,- они в конце концов требуют для себя самого высокого и строгого суда, и этому суду не должно мешать никакое пристрастие. Воплощенные мысли должны быть судимы по высшему мерилу красоты - по глубине своей правды и чистоте своего чувства.

   Итак, вот какие требования должен исполнить тот, кто берется за критическое обсуждение поэтов. Задача такого обсуждения мне всегда представлялась столь трудною и огромною, что я никогда не брался за нее в полном ее объеме. Из требований, мною выставленных, одно, самое начальное, было, однако же, мною выполняемо в сильной степени: любовь к поэзии, очарование всеми ее прелестями. Если это восторженное поклонение в некоторых случаях, может быть, ослепило меня, то оно же давало мне, как мне думается, и ту проницательность, которая без него невозможна. Во всяком случае, название, данное этой книжке, совершенно точное; это не более как заметки, не имеющие притязания на законченность и на исчерпывание даже какого-нибудь отдельного вопроса.

   Издать эту книжку меня побудил некоторый успех статьи Заметки о Пушкине, помещенной в "Складчине"². А. Д. Галахов в своем учебнике по истории русской словесности и Л. И. Поливанов³ в своем учебном издании сочинений Пушкина употребили в дело мои заметки, - большая честь, показавшая мне в то же время, с какой стороны эти заметки могут представлять нечто новое, как говорится "восполняющее пробел". По этому поводу скажу здесь несколько слов.

   Читатель увидит, что во всем том, что в разные годы было писано мною о Пушкине, я очень мало касаюсь внутренней стороны поэта, его существенного содержания, того образа чувств и мыслей, который он нам завещал. "Пушкин, - говорит Аполлон Григорьев, - наше все: Пушкин - представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужими, с другими мирами. Пушкин - пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, - все то, что принять следует, отбрасывавший все, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ нашей народной сущности, образ, который мы еще долго будем оттенять красками. Сфера душевных сочувствий Пушкина не исключает ничего до него бывшего и ничего, что после него было и будет правильного и органически нашего".

   "В великой натуре Пушкина, ничего не исключающей: ни тревожно-романического начала⁴, ни юмора здравого рассудка, ни страстности, ни северной рефлексии, - в натуре, на все отозвавшейся, но отозвавшейся в меру русской души, - заключается оправдание и примирение для всех наших теперешних, по-видимому столь враждебно раздвоившихся сочувствий" (Сочин. Ап. Григорьева, т. I, стр. 238, 239. Статья 1859 года).

   Если становиться на такие и подобные точки зрения, то мы увидим, что нам предстоит еще огромный труд в изучении и понимании Пушкина. В своих Заметках я несколько останавливаюсь только на одной черте внутреннего мира Пушкина, на чувстве страдания, упускаемого из виду, может быть, чаще, чем многое другое. Выражение страдания у нашего великого поэта казалось мне всегда необыкновенно трогательным; оно так сдержанно, просто, но вместе так глубоко и искренне, что часто действует гораздо сильнее, чем самые напряженные и пространные излияния отчаяния и печали. Вы чувствуете перед собой человека, полного неистощимой жизни и бодрости, который, однако, горько жалуется или горько кается; но он вовсе не думает ни любоваться порывами своей тоски, ни потешать себя злобою на других и проклятиями.

   Затем, почти все остальное в моих Заметках относится к языку, стиху, течению речи, тону, форме произведений, словом, к тому, что может быть названо техникой искусства, его внешними приемами. У Пушкина совершенство этих приемов изумительное, и, конечно, тот, кто не умеет ценить его с этой стороны, никогда не может понять всего его величия и красоты. В самом деле, в словесном художестве, точно так как и во всяком другом, вся сила заключается только в воплощении, то есть в том, что мысль и чувство достигают конкретного, индивидуального выражения. Под именем поэзии не следует понимать каких-нибудь мечтаний, смутных порывов, чувств и мыслей, уносящих нас от всего действительного; напротив, поэзия есть искусство воплощать, делать определенным, превращать в живое и понятное, высказывать точными словами все самое неуловимое и недостижимое, что бывает в душе человеческой. Только эта чудесная власть поэтов над всякими мечтами дает им право быть мечтателями. Воплощенная мысль, в истинном смысле этого слова, всегда неотразима, потому что это непременно будет живая мысль, не пустая игра слов или пустой мираж образов.

   Итак, тут форма неразрывна с содержанием, и очень неправильно судят те, кто не понимает этой неразрывности. В настоящее время, в отношении к форме поэтических произведений, - у нас большой упадок вкуса. Обыкновенно хватаются прямо за содержание и даже заявляют, что форма - дело второстепенное, не важное. Но это значит только под содержанием разуметь вовсе не истинно поэтическое содержание, а что-нибудь другое; ну, тогда, конечно, можно довольствоваться и не поэтическою формою. От этого и выходит, что иные стихи имеют тем больший успех, чем в них меньше поэзии.

   Мне казалось поэтому, что изучение формы, на которое направлены мои Заметки, есть большая потребность в настоящее время. После несравненных образцов, данных Пушкиным и так долго действительно бывших для всех образцами, мы, через пятьдесят лет после его смерти, находимся среди ужасной распущенности, которая губительно действует на таланты и породила целый поток плохих стихов.

   Как это случилось, я пытался рассказать в мнении, представленном в Академию Наук при соискании Пушкинской премии в нынешнем году; повторю здесь свои слова.

   Вспоминая последние тридцать лет, нельзя не подивиться странной судьбе стихов в нашей литературе. Николаевское время, именно сороковые годы и начало пятидесятых, дало нам несколько поэтов, составляющих действительное украшение нашей литературы. Из них особенно известен знаменитый триумвират Майкова⁵, Полонского⁶ и Фета⁷, к нашей радости, здравствующих и пишущих до сих пор. Об этих поэтах и о судьбах их поэзии мы говорить не будем; мы хотим говорить о новых явлениях в области поэзии за эти последние тридцать лет. С 1856 года, когда литература вдруг необыкновенно расширилась и оживилась, появились, конечно, и новые стихотворцы. Но они неожиданно и незаслуженно потерпели очень горькую участь во время этой так называемой зари обновления. Тогда в литературе получило силу и с каждым годом разрасталось гражданское направление, то есть стремление возбудить общественную деятельность в России. Внутренняя политика поставлена была главною задачею литературы, и перед этою задачею должны были отступить на задний план все другие интересы. Явилась обличительная литература, и вообще проповедовалась теория, что всякое искусство и писательство, всякая наука и умственная деятельность должны иметь в виду прямую пользу для общества, а не отвлеченный интерес самого искусства и науки. В силу этого все тогдашние светила литературы стали подвергаться нападениям; журналистика старалась уронить их авторитет в глазах публики и показать ей, что есть заслуги гораздо важнее, чем писание художественных произведений, и что чтение таких произведений есть только пустая забава. Стихотворная поэзия была в особенном загоне. Стихов печаталось много, но это были или какие-нибудь обличения и воззвания, так называемые гражданские мотивы, или же шутки, пародии, сатирические песенки, которые появились в огромном количестве. Настоящая поэзия, можно сказать, едва влачила свое существование. Но всего хуже пришлось поэтам, которые только что выступали и явились в печати с первенцами своей музы. Некоторых из них вывел перед читателями сам Н. А. Некрасов, человек с большим вкусом и с искреннею любовью к литературе. Но и такое покровительство им не помогло. Вновь выступавшие поэты встречены были целою бурею насмешек и издевательств. В журналах поднялась на них истинная травля, в которой особенно выдавался В. С. Курочкин⁸, человек не без дарования, хорошо владевший стихом, но не имевший настоящего вкуса. Молодые люди, встреченные этим ужасным гамом при выступлении на поэтическое поприще, были сильно поражены. Дело дошло до того, что некоторые из них, чуть ли не самые даровитые, перестали вовсе писать и печатать, отдались другим занятиям и только через пятнадцать или двадцать лет решились робко вновь явиться перед читателями. Нужно вспомнить, что значат для юноши его стихи, каким напряжением и волнением сопровождается его восторг и творчество, и мы поймем, что для иных тут произошло настоящее несчастье, переворот целой жизни.

   Событие, о котором мы рассказываем, совершилось около 1860-го. С тех пор великая строгость относительно стихов была, так сказать, объявлена в приказе по русской словесности. Новых стихотворцев не появилось, или же они не смели заявлять своих дум и чувств, а должны были ограничиваться самыми казенными гражданскими темами или же шуточными стишками, так что никто не замечал новых имен, стоявших под стихами, да и вообще, читатели почти не обращали внимания на стихотворения, помещавшиеся по старой привычке в журналах. И в таком положении дело было почти двадцать лет.

   Можно бы думать, что такая строгость составляет шаг к лучшему. Вообще весь гам и шум той эпохи, когда отрицалась чистая эстетика⁹ и были гонимы писатели, не служащие известному направлению, можно бы истолковать как настоятельное требование от литературы большей серьезности. В этом смысле мы не можем считать бесполезным для литературы этот период, который в истории нашей словесности, кажется, придется назвать нигилистическим. Без сомнения, нигилизм, в обширном смысле этого слова, имел большое влияние на писателей всевозможных направлений: он их возбуждал, заставлял углублять и расширять свои идеи и воплощать их с большею силою и строгостью. Но такое действие производилось только на крепких, а не на слабых или еще не укрепившихся. Сильных литературный нигилизм возбуждал, а слабых он подавлял, сбивал совсем с пути, так что он был вреден для большинства пишущих, а особенно для огромной массы читающих.

   Вредные последствия теперь перед нашими глазами, и ни в чем другом они так не ясны, как в нашей стихотворной поэзии. К концу семидесятых годов, в эпоху турецкой войны¹⁰, литературный террор уже совершенно затих и стали чаще и свободнее появляться в журналах стихотворения под новыми именами, а потом показались и сборники этих стихотворений, изданные особыми книжками. Это новое стихотворство стало расти чрезвычайно быстро. Лет шесть или семь тому назад оно все еще не бросалось сильно в глаза; но теперь новые поэты считаются едва ли не сотнями, и мы имеем до полусотни отдельных сборников, большею частью появившихся в последние годы. Это уже не плеяда, а целая туманность, состоящая из звезд, неразличимых простым глазом. В этом множестве нашлось несколько книг имевших успех, раскупленных и вновь изданных, даже иногда несколько раз. Новые поэты читаются, возбуждают восторги; их стихотворения затверживаются читателями наизусть, а сами они ревниво следят друг за другом, осуждают и пересуживают чужие успехи. Словом - все идет обыкновенным порядком, и нам, по-видимому, следовало бы поздравлять себя с быстрым и неожиданным процветанием стихотворства.

   Между тем если мы станем судить по существу, а не по одной видимости, то окажется, что перед нами такое же плачевное явление, как и прежний двадцатилетний застой в поэзии. Оказывается, вообще говоря, что уровень новых поэтов очень низок и что они обязаны своим успехом только столь же низкому или еще более низкому уровню читающей публики, которая очень возросла в числе, но очень упала в своих требованиях. Как будто порвалась нить предания, как будто и писатели, и читатели уже забыли, что такое хорошие стихи, а потому довольствуются такими слабыми произведениями, с какими прежде автор не смел бы явиться в печать и какие прежде читатель забраковал бы с первых же строк.

   Правильно судить о словесном художестве есть дело трудное, многим и многим вовсе недостает способностей, которые для этого требуются. Но это не значит еще, что область поэзии есть нечто неопределенное, что в суждениях об ней простительна всякая произвольность и разноречивость. Существует граница, отделяющая истинное творчество от всяких его подобий, от бесчисленных искажений и подделок; более или менее ясное различение этой границы - вот чего можно желать и требовать от критиков и читателей художественных произведений. Приступая ко всякому произведению, являющемуся под именем творческого, мы обыкновенно прежде всего стараемся решить, действительно ли оно принадлежит к художественной области, и уже потом отдаемся его внимательному рассмотрению.

   Относительно стихов, граница, о которой мы говорим, имеет большую определенность и ясность. Стихотворец, обладающий действительным дарованием, всегда имеет, во-первых, совершенно ясную стихотворную певучесть речи, во-вторых, в самой этой певучести заметное своеобразие, т. е. свой стихотворный слог и свой стихотворный язык. Для стихов вовсе недостаточно каких-нибудь поэтических мыслей и образов, а непременно нужен этот особый дар речи; иначе настоящих стихов никак не выйдет, и лучше тогда писать прозой. Вот почему и даровитого и бездарного стихотворца можно узнать часто с двух-трех стихов.

   Это - неизменное, первое условие. Затем, для создания хороших стихотворных произведений, конечно, требуется еще и ум, и чувство, и вкус; требуется и образование, и ширина взгляда, и даже забота о точности и правильности самого языка. Словом, особый дар речи должен быть тщательно возделан и в эту форму облечено надлежащее содержание. Но все-таки дар формы - conditio sine qua non¹¹.

   В настоящее время, можно сказать, этого не понимают ни стихотворцы, ни читатели. Охотники писать стихи обыкновенно думают, что вся сила в приемах, в соблюдении правил стихосложения и в гладкости речи; между тем, при всем этом, стихи их остаются только рубленою прозою, то есть лишены всякой певучести. Если же автор и придаст им певучесть, то она у него совершенно заемная; он подделывается под мелодию, которую почувствовал в чужих стихах. Чуткое ухо сейчас слышит эту чужую форму, лишенную своей настоящей жизненности и только наложенную на содержание, а не сливающуюся с ним воедино.

   Таким образом, для настоящего любителя поэзии нынешнее стихотворное наводнение, почти без исключений, составляет только предмет огорчения и досады. Если кой у кого из новых стихотворцев и обнаружился дар истинной стихотворной речи, то под влиянием современной распущенности они топят свой прекрасный дар, мало обдумывая и обрабатывая свои стихотворения. Огромное же большинство пишет только размеренные строчки, а не настоящие стихотворения. Исключение составляют два-три имени, которых не называю, так как нужно было бы не оставить их без всякой характеристики, указать разную степень похвал и упреков, которых они заслуживают.

   Таланты у нас есть, как есть они у нас и для всяких других областей; но у нас нет школы, которая давала бы талантам выдержку, приучала бы их к строгим требованиям, и нет атмосферы людей со вкусом и вниманием, которая поддерживала бы всякий талант, когда он движется по настоящему пути.

   Покойный И. С. Аксаков в 1877 году писал в одном частном письме¹²:

   "Несмотря на разные предложения и советы, я не соглашаюсь и не соглашусь издать свои стихотворения особой книжкой".

   "Я ни теперь, ни прежде не обманывал себя на счет их достоинства. В них нет никакой художественности и, с точки зрения артистической, - все эти сотни стихов я бы сам охотно отдал не только за один стих Федора Ивановича (Тютчева), но даже за иной стих Полонского. Но мне кажется, что они не лишены искренности, лирического жара, силы и какого-то исторического raison d'être"¹³ (Ив. Серг. Аксаков в его письмах. Т. 1, стр. 6, 7).

   Так верно и строго судил о своих произведениях человек, у которого есть, однако, несколько стихотворений превосходных не только по мысли и силе лиризма, но и по совершенству стиха и языка. Если бы нынешние новые стихотворцы приложили к себе хотя отчасти подобные требования ума и вкуса, то, конечно, почти все они увидели бы, что им никак не следует выпускать своих стихотворений.

   В заключение мне следует просить у читателей извинения за недостатки, которые они найдут в этой книге. Некоторые статьи, очевидно, захватывают слишком мало в том предмете, о котором говорят; другие имеют слишком крикливый тон, отзывающийся дурными привычками журналистики. Особенно мне жаль, что не довелось исполнить своего давнишнего намерения - поговорить серьезнее о Некрасове, поэте с огромными недостатками, но и с огромными достоинствами. Его чрезвычайная оригинальность обнаруживается не только в особом языке и стихе, часто притом достигающем высшего мастерства, но и в его пародических и иронических приемах, и в той близости его тем к действительной жизни, которая доводила его иногда до прозы и водевильности. Он заслуживает очень большого внимания и изучения.

   Каковы бы ни были, впрочем, недочеты и промахи этой книги, могу одно сказать в ее защиту: везде в ней берутся одинаковые мерки для оценки и заявляются одни и те же требования от поэтических произведений; не новость, а скорее, забытость этих мерок и требований позволяет мне надеяться на некоторую благосклонность и снисхождение читателей.

  

   1 ноября.

  

  

  

  

   Недавно в "Русском слове" наш великий поэт Пушкин был осыпан всякого рода бранью¹⁵. Этот скандал, который старались совершить с возможно большим треском, обратил, однако же, на себя очень мало внимания; но и этого малого внимания он едва ли, кажется, заслуживал. В самом деле, кому, хотя мало сведущему в нашей журналистике, могли показаться удивительными подобные суждения со стороны "Русского слова"? И далее - кто, даже одаренный проницательным умом, может найти в этих суждениях что-нибудь новое и достойное размышления?

   Наша духовная жизнь - еще хаос, наше умственное развитие - сумятица, нет еще никаких крепких основ и точек опоры для русских умов, они еще бродят в потемках и носятся по всем ветрам; они не умеют ни правильно понимать, ни верно слышать и видеть; что же мудреного, что нашлись такие; для которых и Пушкин недостаточно громок и светел?

   Нашлись люди, глазам которых это прекрасное светило представилось в виде темного пятна; вот образчик того положения, в котором находятся все наши светила, большие и малые, все крепкие основы и точки опоры, какие у нас есть. Эти основы, пожалуй, и крепки, да мало таких, которые на них опираются; большинство или их не знает, или считает их хрупкими. Эти светила, пожалуй, и светят, да для большинства этот свет так же незаметен, как свет солнца для слепых, а некоторые даже считают его тьмою. Вот откуда это блуждание в потемках, "без кормила и весла".

   Оставим же этих блуждающих, как огромное отрицательное явление, где ничего нельзя найти, кроме отсутствия света, и обратимся к тем, для глаз которых сколько-нибудь ясен свет наших родных светил, кто среди хаоса руководится этим светом и нашел что-нибудь твердое, на что можно опереться.

   В нынешнем году (1865) праздновался у нас большой праздник - столетний юбилей памяти Ломоносова. Это был праздник русской науки и русской литературы; в лице Ломоносова воздавалась честь той науке и той литературе, которых он был представителем. Мы торжествовали: одно из светлых явлений нашей духовной жизни.

   Казалось бы, при таком смысле этого торжества мысль невольно должна была обратиться ко всей нашей духовной жизни; казалось бы, мы невольно должны были вспомнить и других ее представителей. Торжественно произнося имя Ломоносова, мы должны бы, по-видимому, почувствовать у себя на губах другие имена, достойные стать рядом, равно дорогие и славные. О ком же нам напомнило великое имя Ломоносова? Чье имя было произнесено?

   Ничье. Восторг, возбужденный памятью Ломоносова, не вызвал восторга ни к какой другой памяти; не нашлось ни одного светила, которое бы по яркости могло поравняться с этим светилом.

   Между тем такое имя есть, и одно только есть такое имя. Есть светило, которое у нас не уступает никакому другому светилу, но, по общей участи русских светил, все еще остается бледным и малым для многих глаз. Это имя и это светило - Пушкин.

   Говоря о русской литературе, нельзя не говорить о Пушкине. Поэтому и странно, и жаль, что на первом торжестве, где чествовались подвиги русской мысли, имя его было забыто.

   Этого мало. Вскоре после торжества в "Дне" (No 15) явилась статьи, объясняющая смысл этого торжества и объясняющая его так, что как раз имя Пушкина и было бы лишнее на этом празднике, что память о Пушкине чуть ли не была бы противоречием духу всего торжества¹⁶.

   Имя Пушкина в статье не упоминается. Но статья старается объяснить, почему именно Ломоносов обладает у нас исключительным величием, с которым никто другой не может равняться. Статья указывает на происхождение Ломоносова из простого народа; вот, по ее мнению, причина, почему он обнаружил такую цельную, здоровую, громадную силу духа. Западное просвещение здесь упало своим зерном еще на добрую, не испорченную почву. Зараза еще только начиналась. Но потом она приняла злокачественный характер, она отрывала людей от источника силы, от духа родной земли. Вот отчего весь остальной период нашей умственной и литературной жизни уже не мог произвести ничего равного Ломоносову. Единственное сколько-нибудь здоровое явление еще составляют славянофилы - как отвлеченные мыслители, уразумевшие этот корень общего бессилия.

   Таков очерк всего нашего умственного развития по теории статьи. В эту теорию никоим образом не вмещается Пушкин, который и не был простолюдином, и не стал мыслителем. Его не приходится, следовательно, считать чем-нибудь важным в нашем бедном развитии.

   Никому, впрочем, не тайна холодность наших славянофилов¹⁷ к нашему Пушкину. Она заявляется издавна и постоянно. Это печальный факт, который еще и еще раз свидетельствует о безмерной путанице нашей жизни. Люди, даже всего глубже понимающие эту жизнь, все еще недостаточно согреты ее живым скрытым теплом, так что им бывают чужды самые горячо бьющиеся кровью ее явления. Дорожа пониманием основных черт ее духа, они равнодушно, без боли отбрасывают родное явление, мешающее этому пониманию, разрушающее, как резкое исключение, их свято уважаемую теорию.

   Пушкин был поэт, поэт в самом высоком значении, какое может иметь это слово. Вот та точка зрения, с которой одной можно понять его и с которой, как мне кажется, объясняются все эти обиды, которых он столько перенес при жизни и которые, как мы видим, преследуют его и по смерти,- и так давно уже преследуют!

   В том, что славянофилы отрицают Пушкина, есть, может быть, какое-то указание на сущность дела, невольное проникновение в истину. Если бы кто-нибудь сказал, что Пушкин есть явление странное, неожиданное, необъяснимое, что он явился не к месту, не вовремя, что его поэтическая натура была вовсе не кстати в эпоху, когда он жил, и среди людей, которые его окружали, то с таким отрицанием Пушкина, может быть, отчасти можно бы было согласиться. Разве не видим мы, в самом деле, странного явления, что неполный поэт Гоголь был признан славянофилами за русского художника, тогда как Пушкин, поэт полный, подвергся с их стороны сомнению? Очевидно, что-то мешает нам понимать настоящую поэзию, и нам понятно то, что не восходит до ее эфирной высоты.

   Таинственный певец, как называет, очевидно, самого себя Пушкин в стихотворении "Арион", очень живо чувствовал свою загадочную судьбу; в своих произведениях он оставил нам множество указаний, из которых видно, как тяжела была эта судьба. Вот где можно искать самого лучшего пояснения наших разноречивых и холодных отношений к Пушкину.

   Начиная с 1826 года у Пушкина является целый ряд произведений, тема которых - значение поэта, его достоинство, его отношение к окружающей жизни. Вот главнейшие из этих произведений: "Пророк", "Поэт", "Чернь", "Поэту", "Арион", "Эхо", "Не дорого ценю я громкие права", "Памятник". Далее, некоторые стихотворные отрывки, принадлежащие к последним годам Пушкина, и из прозаических статей: "Египетские ночи" и два удивительных наброска, которые служили приготовлением к "Ночам": "Мы проводили вечер на даче" и "Цесарь путешествовал".

   Этот ряд начинается великолепными стихотворениями "Пророк" (1826) и "Поэт" (1827). Пушкин торжественными, величественными чертами рисует поэтическую силу, которую он с такой полнотой чувствовал в своей груди. Поэт - это преображенный человек, пророк, которому серафим вложил жало змеи вместо языка и угль, пылающий огнем, вместо сердца. Душа поэта слышит божественные глаголы, от которых она вдруг

  

            встрепенется

   Как пробудившийся орел¹⁸.

  

   Пушкин очевидно дожил в это время до полного сознания своего поэтического призвания, он знал уже, что на его челе "вспыхнул огненный язык"¹⁹, что он, как говорит кривляющийся Гейне²⁰, "божиею милостию - поэт".

   Это сознание своего важного значения не покидало Пушкина до конца; но странно! чем дальше мы идем в его жизни, тем сильнее нападает на него какое-то беспокойство и смущение. Его окружает какая-то загадка, которой он не может понять, его что-то тревожит глубоко и болезненно. Отсюда ряд его стихотворений, которые можно назвать неправильными, так как в них слышно нарушение ясного течения творческой силы, слышна тревога и дисгармония, с которою эта сила не совладала до конца.

   Рассказывают, что в последние годы жизни Пушкина, то есть в годы полного расцвета его поэзии и полного сознания этого расцвета, масса читателей все больше и больше к нему охладевала. И в самом деле, вскоре после полного сознания своего великого значения у Пушкина начинает слышаться борьба между этим сознанием и между холодностью, упреками и требованиями читателей. Из этой борьбы он не вышел до конца, и она, без сомнения, играла большую роль в раздражительности и равнодушии к жизни, которыми была ускорена его безвременная смерть.

   Сначала поэт очевидно старался уйти от борьбы в высокомерие и презрение к своим читателям. По его словам, "небес избранник"

  

   К ногам народного кумира

   Не клонит гордой головы ("Поэт". 1827 г.).

  

   В стихотворении "Чернь" (1828) поэт называет себя "божественным посланником", "сыном неба", а этот народ, приступавший к нему с своим "дерзким ропотом",- "червем земли", "холодной и надменной" толпою, которая "бессмысленно внимает" поэту.

   Но такое равнодушие и гордое отношение к читателям, очевидно, не было а натуре Пушкина; с ним не могла помириться та глубокая сердечная теплота, которою он весь проникнут. И в самом деле, в музыке его стихов скоро послышались звуки боли и печали, и чем дальше, тем грустнее и грустнее становятся эти звуки. Стоит сравнить сонет "Поэту" (1830) с "Памятником" (1836), чтобы убедиться, как гордому поэту все тяжелее и тяжелее было нести свой поэтический крест.

   Сначала поэт все еще хочет казаться гордым и презирающим, но уже видно, что он старается в чем-то утешить себя, устранить от себя какие-то несбывшиеся желания.

  

   Поэт, не дорожи любовию народной!

  

   Так начинается сонет. Этот сонет, обращенный к самому себе, показывает только, какие желания жили в душе поэта. Им, очевидно, обладало высокое честолюбие - ему хотелось любви народной! Но, чувствуя вокруг себя холод и равнодушие и, однако же, твердо веря в свое призвание, он прибегает к гордому совету:

  

   Поэт, не дорожи любовию народной!

  

   Были, однако же, минуты, когда он побеждал свое уныние, когда он тверже верил в себя, и тогда первою его мыслью была эта самая народная любовь. Так, когда он воображал свой "Памятник", он надеялся, что к нему не зарастет народная тропа. Здесь своею высшею наградой, своим лучшим утешением он считает именно память и любовь народа:

  

   Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

   И назовет меня всяк сущий в ней язык,

   И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

      Тунгус, и друг степей калмык.

   И долго буду тем народу я любезен²¹,

   Что чувства добрые я лирой пробуждал.

  

   Но отчего же прежде он не доверял этой любви, почему советовал сам себе отказаться от нее? Говорят, в Москве в это время начало распространяться немецкое учение о великом значении поэтов²², и некоторые приписывают влиянию этого учения тогдашние высокомерные стихотворения Пушкина. Кажется, однако же, они могут быть вполне объяснены тем, что совершалось тогда с самим Пушкиным. Прямо из своей собственной жизни он вынес горькую необходимость уединиться от народа, так или иначе перенести его равнодушие и остаться самим собою. С ним случилось то самое, что он вообще предвещает поэту:

  

   Восторженных похвал пройдет минутный шум,

   Услышишь суд глупца и смех толпы холодной ("Поэту").

  

   Итак, вот причина: его судили глупцы, толпа отвечала на его речи холодным смехом. Ничем не мог он победить холодности толпы, ничем не мог изменить мнения глупцов. Поэтому и в "Памятнике" он гордо успокаивает себя:

  

   И не оспоривай глупца.

  

   Своих судей он называет глупцами, своих читателей - вообще холодною толпою. Но эти жесткие слова у него вырвались как будто невольно; он никак не мог смотреть хладнокровно, равнодушно на "тупую чернь". Чувствуя в душе гнев, или скорее горечь, он сам старается успокоиться, он говорит себе:

  

   Но ты останься тверд, спокоен...

  

   Вы думаете, это величавое спокойствие, высокомерное вознесение себя над другими? О, нет!

  

   Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

  

   Угрюм! При всех утешениях самому себе, он чувствует, однако же, что не может не быть угрюмым.

  

   Ты царь: живи один! -

  

   говорит он сам себе; а между тем, несмотря на то что в нем так живо чувство своего царственного величия, он остается печальным, угрюмым; ему тяжело жить одному, тяжело без сочувствия.

   Какая грустная история! Прочтите эти стихи, вы не найдете в них ни одного намека на какие-нибудь личные несчастия поэта, на его положение в обществе просто как человека, на притеснения или гонения, которые претерпел он; нет - здесь выступает только одно отношение между поэтом и его читателями, между писателем и публикою. Пушкин всею натурою своею был поэтом; что бы он сам ни говорил в минуты печали, для поэта главное - сочувствие его произведениям, или, говоря широкими словами самого Пушкина, народная любовь. И потому немудрено, что он во всем мог утешиться своею поэзией, но что ничто не могло его утешить в невнимании и холодности к его поэзии. Это было его главным несчастием, глубочайшею язвою его жизни. Тоскуя и печалясь, он предавался даже религиозным помышлениям, он старался найти некоторое успокоение в той мысли, что, вероятно, такова воля всевышнего, чтобы он страдал в своем высоком призвании.

  

   Веленью Божию, о муза, будь послушна,

   Обиды не страшись, не требуй и венца²³.

  

   Несмотря на все величавое спокойствие этих стихов, нельзя не чувствовать всей горечи, которая вызвала их. Суд глупцов и смех толпы холодной, о которых так презрительно прежде говорил поэт, он называет здесь обидою, и, без сомнения, были минуты, когда он обижался этою обидою. Не бойся, говорит он своей музе, как будто одобряя ее на битву, как будто уже несправедливо то, что он сказал о себе:

  

      не для битв,

   Мы рождены для вдохновенья,

   Для звуков сладких и молитв.

  

   Не требуй и венца!- Не требуй венца, хотя венец заслужен, хотя он принадлежит поэту по всем правам. И до сих пор нет тебе венца, Пушкин!

   Вообще нельзя не заметить, что хотя в "Памятнике" поэт ближе к спокойствию, но страдания, от которых поэт хочет уйти в свое величие, указываются более резкими и мрачными чертами. Стараясь сохранить перед обидой равнодушие, поэт говорит себе:

  

   Обиды не страшись, не требуй и венца,

   Хвалу и клевету приемли равнодушно...

  

   Клевету! - это уже не суд глупцов, не смех толпы холодной, а что-то гораздо хуже. Это уже не прежние жалобы поэта на то, что толпа бранит его труд

  

   И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

   И в детской резвости колеблет твой треножник.

  

   Клевета уже не детская резвость, не холодность, не глупое суждение, а уже прямо действие злобы, умышленный вред, проявление того недоброжелательства, которое замечал вокруг себя Пушкин.

   К печатному раздумью о своей судьбе принадлежат у Пушкина некоторые стихотворения, которых он не печатал и которые нашлись в его бумагах. Тема их та, что поэт как будто добровольно отказывается от славы, от всякого значения для толпы, от всяких ее требований. Вот, например, два таких отрывка:

  

         1

  

   Исполнен мыслями златыми,

   Не понимаемый никем,

   Перед кумирами земными

   Проходишь ты уныл и нем.

   С толпой не делишь ты ни гнева,

   Ни нужд, ни хохота, ни рева,

   Ни удивленья, ни труда.

   Глупец кричит: куда, куда?

   Дорога здесь! Но ты не слышишь,

   Идешь, куда тебя влекут

   Мечтанья тайные. Твой труд

   Тебе награда - им ты дышишь,

   А плод его бросаешь ты

   Толпе - рабыне суеты...²⁴ {*}

   {* Черновая строфа из "Родословной моего героя", следовательно, писана в 1833 г.}

  

         2

  

   На это скажут мне с улыбкою неверной: -

   "Смотрите! Вы поэт; уклонкой лицемерной

   Вы нас морочите. Вам слава не нужна:

   Смешной и суетной вам кажется она;

  

   Зачем же пишете?" - Я? Для себя! - "За что же

   Печатаете вы?" - Для денег! - "Ах, мой боже!

   Как стыдно!" - Почему ж?..²⁵

  

   Итак, горькая мысль отказаться от славы, другими словами, от любви народной, не раз приходила в голову поэта. Эта награда ему казалась недоступною, потому он