Страхов Николай Николаевич - Пушкин

янутого и т. д. А вот другие ямбы:

  

   Для берегов отчизны дальной

   Ты покидала край чужой,

   В час незабвенный, в час печальный

   Я долго плакал пред тобой -³⁵

  

   здесь та же простота и отчетливость, но стих получил несравненную, волшебную музыкальность.

  

  

   Изумительная чуткость была причиной, что Пушкин употреблял в дело весь запас внешних форм, какой нашел в литературе своей и чужой. Но она иногда вела его еще дальше. Иногда Пушкин становился как бы подражателем, то есть перенимал весь склад речи, все настроение и тон какого-нибудь поэта. Известно, что Пушкин высоко ценил современных ему и предшествовавших русских поэтов. Это происходило от необыкновенно живого ощущения красот, которые он в них находил и которые заслоняли от него их недостатки и малое достоинство в целом. Ценя таким образом чужие произведения, Пушкин иногда совершенно входил в их тон. Вот, например, стихотворение, которое как будто написано самим Жуковским:

  

   Если жизнь тебя обманет.

   Не печалься, не сердись,

   В день уныния смирись,-

   День веселья, верь, настанет.

   Сердце в будущем живет,

   Настоящее уныло:

   Все мгновенно, все пройдет;

   Что пройдет, то будет мило.

  

   Три послания к Языкову совершенно сбиваются на языковские стихи и звуком и мыслями.

  

   Языков! кто тебе внушил

   Твое посланье удалое?

   Как ты шалишь и как ты мил,

   Какой избыток чувств и сил,

   Какое буйство молодое!

   Нет, не кастальскою водой

   Ты воспоил свою Камену;

   Пегас иную Ипокрену

   Копытом вышиб пред тобой.

   Она не хладной льется влагой,

   Но пенится хмельною брагой,

   Она разымчива, пьяна,

   Как сей напиток благородный,

   Слиянье рому и вина,

   Без примеси воды негодной,

   В Тригорском жаждою свободной

   Открытый в наши времена.

  

   Эту шаловливую шутку можно принять за злую насмешку; Пушкин передразнил Языкова, конечно, нимало о том не думая и искренно восхищаясь удалым посланием.

   Точно так, нам кажется, что склад Державина отразился, и едва ли выгодно для Пушкина, в следующих стихах "Памятника":

  

   Нет! весь я не умру: душа в заветной лире

   Мой прах переживет и тленья убежит -

   И славен буду я, доколь в подлунном мире

   Жив будет хоть один пиит.

   Слух обо мне пройдет по всей Руси великой.

   И назовет меня всяк сущий в ней язык,

   И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

   Тунгус, и друг степей калмык.

  

   Мы подчеркнули особенно бросающиеся в глаза выражения; эти архаизмы и галлицизмы несколько принужденны и объясняются едва ли не одним влиянием Державина.

   Батюшков едва ли не чаще всего отзывается в пушкинских стихах. Чистою, античною красотою своего выражения он должен был особенно привлекать Пушкина. Примеров можно бы привести множество. Удивительное стихотворение "В младенчестве моем она меня любила" представляет в высшей степени все характерные достоинства Батюшкова, которые Пушкин пустил в дело, подражая в то же время своему любимому Шенье.

   Таким образом, Пушкин был воспитан на наших поэтах, ему предшествовавших. Благодаря им уже были готовы и тот язык, и тот стих, которыми он писал. Они недаром так усердно заботились о словах и без конца толковали о красоте стихов; их труды не пропали. Недоставало у них только чего-то неуловимого, но самого важного, недоставало такой сильной поэзии, которая бы дала полную жизнь всему ими созданному и накопленному. Пушкин явился, и все их чаяния совершились, все порывания исполнились.

   Разумеется, Пушкин стоял выше всех предшествовавших ему поэтов и, следовательно, впадал в заметное подражание им большею частию только тогда, когда его талант действовал не полною своею силою; обыкновенно же поэзия, на которой он был воспитан, преображалась у него в формы несравненно высшие и неузнаваемые. Но, кроме наших поэтов, встречались ему и такие создания человеческого слова, которые стояли наравне с ним, и тогда его подражательность производила непостижимые чудеса искусства. Однажды он хотел писать повесть из времен Нерона. Рассказ должен был идти от лица какого-то молодого римлянина; и вот Пушкин стал писать по-русски прозу, звучащую и текущую совершенно так, как классическая латинская речь. Приведем несколько строк:

   "Цезарь путешествовал; мы с Титом Петронием следовали за ним издали. По захождении солнца нам разбивали шатер, расставляли постели - мы ложились пировать и весело беседовали. На заре снова пускались в дорогу и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями.

   Мы достигли Кум и уже думали пуститься далее, как явился к нам посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление Цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи, вследствие обвинения. Мы были поражены ужасом: один Петроний выслушал равнодушно свой приговор, отпустил гонца с подарком и объявил свое намерение остановиться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной Евменидам" (т. I, стр. 397, изд. Анненк.).

   Лучше не рассказал бы самый лучший римский прозаик. Трудно рассмотреть даже внешние приемы, при которых совершено это чудо искусства: чуть-чуть заметные латинские обороты, плавность течения, несколько отвлеченные, но совершенно точные слова. Но главное дело, кажется, в том внутреннем строе речи, в силу которого ясность и краткость доведены здесь до высочайшей степени. Как прост и естествен рассказ, а между тем рассказано очень много; ни одно слово не пропало даром, и они так расположены, что картина как будто развертывается сама собою.

   Другое чудо, еще более удивительное, представляют подражания Пушкина народным стихам. Дух и склад народной поэзии уловлены так, что сомневаешься, действительно ли это сочинено Пушкиным, а не подслушано у народа.

  

   Только что на проталинах весенних

   Показались ранние цветочки,

   Как из чудного царства восковова,

   Из душистой келейки медовой

   Вылетает первая пчелка.

   Полетела по ранним цветочкам

   О красной весне поразведать:

   Скоро ль будет гостья дорогая,

   Скоро ль луга позеленеют,

   Скоро ль у кудрявой у березы

   Распустятся клейкие листочки,

   Зацветет черемуха душиста³⁵.

  

   Это не конченная вещь, точно так, как не кончен и другой большой отрывок:

  

   Как весенней теплою порою,

   Из-под утренней белой зорюшки,

   Что из лесу, из лесу из дремучего,

   Выходила медведиха,

   и пр.³⁶

  

   Это только пробы пера, наброски, сами собой явившиеся в то время, когда Пушкин предавался своим невольным мечтам, между тем они несомненно превосходят все многочисленные и упорные попытки приблизиться к народной поэзии, которые мы видели до сих пор.

   После этого, не прав ли был Пушкин, когда он сравнивал себя с эхом, отражающим всякий звук?

  

   Ты внемлешь грохоту громов

   И гласу бури и валов,

   И крику сельских пастухов,

   И шлешь ответ.

   Тебе ж нет отзыва: таков

   И ты, поэт³⁷.

  

   Он хорошо чувствовал, что его поэтическая сила способна все обнять, везде находить себе пищу.

  

   Таков прямой поэт: он сетует душой

   На пышных играх Мельпомены -

   И улыбается забаве площадной

   И вольности лубочной сцены³⁸.

  

  

   Но не пассивно, как эхо, отзывалась пушкинская поэзия на все явления. Пассивное отражение было исключением, случайною, легкою игрою таланта. Обыкновенно же отражаемый предмет возводился, говоря известными словами Гоголя, в перл создания³⁹. Он был насквозь проникаем светом поэзии, и все его краски, все темные и светлые черты выступали с совершенною яркостию и тонкостию.

   Есть у Пушкина ряд подражаний, в которых во всей силе обнаруживается эта способность вполне видеть красоту и безобразие, цвет и тень взятого предмета, ценить и измерять их до малейшей черты. Сюда относятся, например, его "Подражания Корану", девять стихотворений первостепенного достоинства.

   Коран есть книга очень загадочная, очень трудная для оценки. Ее содержание, по-видимому, незначительно; так можно судить отчасти уже потому, что она вообще мало занимает европейских читателей. Между тем она, очевидно, способна производить на людей сильное действие, и в настоящую минуту дух этой книги совершает большие завоевания в Индии и Китае, побеждает там древнейшие религии человечества, среди которых христианство делало лишь слабые успехи.

   Шопенгауэр, философ, умеющий так глубоко понимать все религиозные явления, с недоумением смотрит на силу Корана и отзывается о нем очень резко. "Эта плохая книга, - говорит он, - была достаточна, чтобы основать мировую религию, удовлетворять вот уже 1200 лет метафизической потребности бесчисленных миллионов людей, сделаться основой их морали и значительного презрения к смерти, а также одушевить их на кровавые войны и обширные завоевания. Мы находим в ней плачевнейший и скуднейший вид теизма. Многое в ней, может быть, теряется от перевода; но я не могу в ней открыть ни единой ценной мысли". (Die Welt als Wîlle etc. Bel. 2. S. 178)⁴⁰.

   Сами арабы, как упоминает Ренан, утверждают, что главная сила Корана заключается в его поэтическом достоинстве, и притом не столько в содержании, сколько в форме, в таком удивительном течении речи, что даже они, привыкшие ко всяким стихотворным тонкостям, не могли устоять против очарования этой прозы.

   Не любопытно ли после этого взглянуть, что же сделал Пушкин в своих подражаниях? Известно, как обыкновенно делаются подражания восточному; европеец берет кой-какие чужие краски и даже мысли, но располагает и развивает их по-своему, по-европейски. Пушкин же, со своею невероятною гибкостью, старался уловить весь склад Корана, весь беспорядок, всю быстроту и силу переходов, и даже то, что он в другом месте называет какою-то восточною бессмыслицею, имеющею свое поэтическое достоинство. (Путеш. в Арзрум). Шутливые примечания, которыми снабжены "Подражания Корану", кажется, могут быть приведены в подтверждение того, что Пушкин превосходно видел свой оригинал и с этой стороны, что он, искренно чувствуя всю его поэзию, в то же время почти готов был пародировать его. Речь Аллаха начинается так:

  

   Клянусь четой и нечетой,

   Клянусь мечом и правой битвой,

   Клянуся утренней звездой.

   Клянусь вечернею молитвой.

   Нет, не покинул я тебя,

   и пр.

  

   В этой клятве есть какая-то загадочность и разнородность предметов, игра слов (утренней и вечерней) и в то же время странная сила и гармония. Лермонтов пленился этими стихами, и в его "Демоне" тоже есть клятва, даже гораздо длиннее. Но какая разница!

  

   Клянусь я первым днем творенья,

   Клянусь его последним днем,

   Клянусь позором преступленья

   И вечной правды торжеством,

   Клянусь паденья горькой мукой,

   Победы краткою мечтой,

   И пр. и пр.

  

   Все это очень красноречиво, но вместе совершенно бледно и холодно; демон делает правильные антитезы, логически переходит от одной мысли к другой, почти пускается в рассказ; порыва, загадочности, страсти нет нисколько. Взят восточный оборот речи, но лишен всего характерного.

   Конец стихотворения у Пушкина представляет также удивительную черту: быстрое, яркое противоречие, которое вполне выражает быстроту душевных движений.

  

   Мужайся ж, презирай обман,

   Стезею правды бодро следуй,

   Люби сирот и мой Коран

   Дрожащей твари проповедуй.

  

   Не успел аллах дать заповедь милосердия: люби сирот, как в следующем стихе уже вспыхнул в душе араба гнев, и он требует, чтобы тварь дрожала пред его Кораном.

   Второе "Подражание" объяснено самим Пушкиным.

   Третье представляет поразительное течение речи. В начале раздаются величественные звуки:

  

   С небесной книги список дан

   Тебе, пророк, не для строптивых.

  

   Потом тон смягчается, делается кротким, тихим.

  

   Почто ж кичится человек?

   За то ль, что наг на свет явился,

   Что дышит он не долгий век,

   Что слаб умрет, как слаб родился?

   За то ль, что бог и умертвит

   И воскресит его по воле?

   Что с неба дни его хранит

   И в радостях, и в горькой доле?

   За то ль, что дал ему плоды,

   И хлеб, и финик, и оливу,

   Благословив его труды,

   И вертоград, и холм, и ниву?

   И вдруг раздастся гром негодования:

   Но дважды ангел вострубит!

  

   Угрозы сыплются градом и величественно замолкают.

  

   Но дважды ангел вострубит,

   На землю гром небесный грянет:

   И брат от брата побежит,

   И сын от матери отпрянет,

   И все пред бога притекут,

   Обезображенные страхом,

   И нечестивые падут,

   Покрыты пламенем и прахом.

  

   Музыка удивительная! Поставить союз но так, как он тут поставлен, едва ли бы решился какой европейский поэт. Полный разрыв течения мыслей и вместе строгая связь душевных движений, явный беспорядок и чудесная гармония.

   Остановимся еще на шестом подражании. По звуку оно похоже на воинственный марш, дышащий жаром битвы:

  

   Недаром вы приснились мне

   В бою с обритыми главами,

   С окровавленными мечами.

   Во рвах, на башне, на стене.

   Внемлите радостному кличу,

   О дети пламенных пустынь,

   Ведите в плен младых рабынь,

   Делите бранную добычу!

   Вы победили: слава вам,

   А малодушным - посмеянье!

   Они на бранное призванье

   Не шли, не веря дивным снам.

   Прельстясь добычей боевою,

   Теперь в раскаянии своем

   Рекут: возьмите нас с собою!

   Но вы скажите: не возьмем!

  

   И вдруг все оканчивается сладкими, светлыми звуками:

  

   Блаженны падшие в сраженьи,

   Они теперь вошли в эдем

   И потонули в наслажденьи,

   Не отравляемом ничем.

  

   Мы не станем разбирать других подражаний, так как для ясности разбора пришлось бы приводить стихотворения целиком. Скажем вообще, что все они имеют ту же яркую своеобразность. Смешение чувственности с религиозными движениями души, быстрые порывы и переходы чувств, немногосложная, но сверкающая фантазия, и при всем этом полнейшая музыкальность, волшебное течение речи - таков характер Корана, как он уловлен Пушкиным. Мы сомневаемся, чтобы у какого-нибудь другого европейского поэта были стихотворения в такой степени восточные. А прекрасны они в первой степени.

  

  

   Наконец Пушкин писал иногда и пародии, в которых обнаруживается та же его изумительная чуткость. Способный по произволу принять тон и склад какого угодно писателя, он тонко чувствовал малейшие уклонения от идеала поэтической красоты; этот идеал был так ясен для Пушкина, что уклонения выступали, как темные пятна на ярком свете, и наш поэт иногда забавлялся, подробно обозначая густоту и контур этих пятен.

   Так он писал пародию на Данта, на его Божественную комедию. В пародии изображены две казни, совершаемые в аду. Сперва Дант и Вергилий увидели, как бесенок

  

   Крутил ростовщика у адского огня,

   Горячий капал жир в копченое корыто,

   И лопал на огне печеный ростовщик.

  

   Вергилий объясняет, за что казнится этот человек:

  

   Жир должников своих сосал сей злой старик

   И их безжалостно крутил на вашем свете.

  

   Наконец передается речь самого ростовщика:

  

   Тут грешник жареный протяжно возопил:

   "Сто на сто я терплю! процент неимоверный!"

  

   Вторая казнь совершается над двумя сестрами. Бесы забавляются, пускают раскаленное ядро по стеклянной горе и, когда гора растрескалась,

  

   Схватили под руку жену с ее сестрой

   И обнажили их, и вниз пихнули с криком -

   И обе сидючи пустились вниз стрелой.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Стекло их резало, впивалось в тело им...

  

   За что совершалась такая казнь и какие признания вырывались у жертв, остается неизвестным, так как рассказ не кончен.

   Мастерские стихи, мастерская живопись, в то же время очевидная насмешка. Грубо-чувственные образы и краски Данта схвачены вполне и пересмеяны, так же, как пересмеяна и наивная торжественность речи.

   Может быть, в то же самое время, когда писалась эта пародия, Пушкин как будто задал себе вопрос: а как же следовало бы писать настоящие, безупречные поэтические терцины?- и написал удивительное стихотворение:

  

   В начале жизни школу помню я...

  

   Г-жа Кохановская справедливо полагает⁴¹, что в ярких образах этих стихов изображаются некоторые важнейшие события духовной жизни Пушкина и что

  

   Смиренная, одетая убого,

   Но видом величавая жена,

  

   вероятно, есть олицетворение религии.

   К пародии на Данта близко, по нашему мнению, стихотворение: "Как с древа сорвался предатель ученик"⁴². Точно так есть нечто напоминающее пародию не только в монологе Изабеллы из трагедии Альфиери (Т. I, стр. 350, изд. Анненк.), но и в переводе из Ариоста (стр. 465)⁴³. И в том и другом отрывке выпукло выступают неестественность и изысканность.

   Но самая замечательная пародия Пушкина есть "Летопись села Горохина", в которой он пародировал первые главы "Истории государства Российского". Ложный тон Карамзина здесь разоблачен совершенно, притом не вообще, а с точным указанием истинных свойств предмета, по отношению к которому этот тон ложен. Черты русской жизни, намеченные здесь Пушкиным, истинно драгоценны - и стоили бы подробного разбора (положим, например, так называемые крепостные отношения); ибо верность этих черт и правдивость их освещения поразительны. Важность "Летописи" видна уже из того, что с нее начинается поворот в деятельности Пушкина, и он пишет ряд повестей из русской жизни, заканчивающийся "Капитанской дочкой"⁴⁴. В развитии русской литературы едва ли есть пункт более важный; здесь мы ограничиваемся только тем, что указываем на этот пункт.

  

  

   Цель наша была указать, в какие отношения становился Пушкин к литературе своей и иностранной, и вообще к явлениям поэзии, которые ему встречались. Это была сила безмерно гибкая и широкая; она готова была принять всякую форму, всякий тон, всякий образ, но вместе с тем она никогда до конца не покорялась формам, по-видимому принимаемым с величайшей любовью и пониманием. Пушкин недаром называет себя в этом отношении скептиком; он способен был отнестись критически к тому самому, чем увлекался и во что, так сказать, воплощался. Он оставался самим собою и в то время, когда принимал всякие формы; а когда сбрасывал их с себя, то являлся в невообразимой самобытной красоте.

   Если сравнить Пушкина с современными ему поэтами, Баратынским, Дельвигом, Языковым и т. д., то при всем внешнем сходстве окажется та разница, что у Пушкина форма была лишь орудием для выражения чувства и мысли, а у них, наоборот, форма часто занимает первое место, беспрестанно слышится, что забота о красоте стиха и выражения перевешивает заботу о содержании. Отсюда произошло то неотразимое очарование, которое производили стихи Пушкина; казалось, что в них русский язык, всякие красоты стиха и формы, о которых хлопотали целые поколения литературы, в первый раз получили свой настоящий смысл, в первый раз оказались вполне нужны, вполне уместны, совершенно естественны. Все изысканности и искусственности становились в устах Пушкина живою, точно выражающею свой смысл речью; красота слов и образов вдруг обратилась в красоту чувств и мыслей.

   Отчего же это происходило? Оттого, что Пушкин поэзию, жившую в его душе, ценил выше всего, ей одной служил, одну ее хотел выражать. Пушкин был правдивейший и искреннейший из поэтов. Несмотря на всю свою гибкость, он никогда не сочинял ни чувств, ни их выражения, несмотря на его любовь ко всему красивому, к красивым формам, звукам, словам, никакие слова, звуки, формы не могли подкупить его своею красотой. С совершенной отчетливостью он чувствовал, когда в нем действует вдохновение и когда нет, и не писал ни одного произведения, которое бы не вытекало прямо из души.

   Необыкновенная сила пушкинского гения обнаруживается именно в этом прямодушии. Более открытого, более прямо себя обнаруживающего поэта невозможно найти. Расстояние между душою Пушкина и его стихотворениями было так мало, что меньше и не бывает и быть не может. При сравнении его с другими поэтами оказывается, что одни часто, а иные постоянно говорят не своим языком, поют, так сказать, не своим голосом, кто фальцетом, кто напряженным басом, тогда как у Пушкина каждый звук есть чистый грудной голос, не измененный никаким напряжением.

   Вот почему в Пушкине наша поэзия сделалась правдою. Исчезло то разногласие и противоречие, которое прежде чувствовалось между поэзией и жизнью; в стихах Пушкина при всей полноте поэзии жизнь являлась со всею своею реальностью, без искажений и подкрашиваний.

   Всем известно, с каким мастерством Пушкин возводил в поэзию самые, по-видимому, прозаические предметы. Он никогда не выбирал того, что покрасивее и повеличавее; грязь Одессы и мощение в ней улиц он описывает так же звучно, как море и горы. Но он мог это делать с полным правом только потому, что никогда ни в чем не отступал от истины. Чтобы доказать, как велика его точность, сделаем небольшое сравнение. Пушкин часто говорил о Петербурге, и всякий, кто знает этот город, должен согласиться, что в описаниях Пушкина нет ни единой фальшивой черты:

  

   Свод небес зелено-бледный,

   Скука, холод и гранит...

   . . . . . . . . . . . . .

   Мосты повисли над водами,

   Темно-зелеными садами

   Ее покрылись острова...

   . . . . . . . . . . . . .

   Твоих оград узор чугунный,

   Твоих задумчивых ночей

   Прозрачный сумрак, блеск безлунный...

   . . . . . . . . . . . . .

   И ясны спящие громады

   Пустынных улиц, и светла

   Адмиралтейская игла...⁴⁵

  

   Все это безукоризненно точно. Возьмите же теперь другого поэта, Лермонтова, и попробуйте сравнить. Описывается такая же ночь, как у Пушкина.

  

   Задумчиво столбы дворцов немых

   По берегам теснилися как тени,

   И в пене вод гранитных крылец их

   Купалися широкие ступени.

  

   Прекрасные стихи, но в этой картине почти все ложно. Вид дворцов не похож; они никак не теснятся и не близки к берегам - все в Петербурге просторно {* Покойный Кеневич напомнил мне, что и у Пушкина

  

   Здесь и там,

   По оживленным берегам

   Громады стройные теснятся.

  

   Но, несмотря на эту черту, во всей картине у Пушкина слышится простор и свет, а у Лермонтова - стеснение и сумрак.}. А гранитные крыльца, широкие ступени, пена вод - все чистая выдумка, все сказано, как говорится, только для красоты слога. Далее описывается дом:

  

   Из мрамора волнистого колонны

   Кругом теснились чинно, и балконы

   Чугунные, воздушною семьей,

   Меж них гордились дивною резьбой⁴⁶.

  

   Дивная резьба на чугуне - ужасное сочинение, а балконы, гордящиеся такой резьбой, - еще большее.

   Все это, конечно, только промахи, но они показывают направление таланта, его напряженность и расположение не дорожить истиною. У Пушкина вовсе нет подобных промахов - вот что замечательно; нет даже в слабых и молодых произведениях.

   Интересно сравнить у обоих поэтов описание Кавказа. Одна обмолвка Лермонтова в "Демоне" очень известна; об ней даже говорил в "Вестнике естественных наук" покойный профессор Рулье.

  

   И Терек, прыгая, как львица,

   С косматой гривой на хребте...

  

   Но есть там же не обмолвка, а настоящая фальшь, явное преувеличение красок. Мы находим эту фальшь в описании Грузии:

  

   Счастливый, пышный край земли!

   Столбообразные руины⁴⁷

   Звонкобегущие ручьи

   По дну из камней разноцветных

   И кущи роз, и пр.

  

   Что такое столбообразные руины? Читатель, не видавший Грузии, вообразит себе полуразрушенные колоннады. Между тем на деле - это изредка попадающиеся развалины круглых башен, очень грубых, небольших и невысоких построек, замечательных только тем, что они действительно круглые, то есть они представляют подобие чего-то архитектурного.

   Звонкобегущие ручьи - конечно, хорошее название для горных потоков, всегда имеющих быстрое течение. Но сказать, в виде похвалы, что дно их из камней разноцветных значит почти то же, что восхищаться камнями петербургской мостовой: один потемнее, другой посветлее, а есть и красноватые.

   Нигде у Пушкина не заметно расположения к таким преувеличениям. Мы привели здесь примеры из описаний, как самые ясные и убедительные; но то же самое должно сказать и о характере лиц и о свойстве изображаемых чувств. Пушкин не был расположен ни сам становиться, ни ставить свои лица на ходули. Тогда как многие поэты стремятся поразить читателей напряжением и надуманною крайностью своих чувств, он становился, чем дальше, тем проще и правдивее.

   Поэтическая сила Пушкина была так велика, так истинна, что прямота и правдивость была для него самым естественным делом. Он не мог соблазниться никакою фальшью, ничем надуманным, навеянным, напряженным. И вот почему он стал создателем русской поэзии. Он сбросил с себя все иноземные влияния, под которыми развивалась наша литература; некоторая искусственность и изысканность, которыми она отзывалась до Пушкина, исчезли у него без следа. В поэзии стали прямо выражаться инстинкты русского сердца, стала отражаться русская действительность.

  

  

   Поэзия есть дело таинственное. Откуда она рождается, к чему ведет, в каких отношениях находится к другим явлениям человеческой жизни - все это трудные вопросы, несмотря на то, что в простейших своих формах поэзия встречается нам ежеминутно и что почти каждый человек есть поэт, хотя бы и в очень слабой степени.

   Самым понятным на свете люди считают жизнь, то есть наши потребности, желания, наслаждения и страдания, практические цели н практические труды. Все это имеет для нас непосредственную достоверность и несомненное значение, ибо все это, как говорится, прямо берет нас за живое. Искусство же не принадлежит к этой области; это какое-то придаточное и производное явление, стремление зачем-то переживать нашу жизнь еще раз, но не в действительности, а в воображении, в мечтах, как говорили во времена Пушкина и Жуковского. Человек, положим, испытывает радость или горе. Ему мало того, что эти чувства действительно присутствуют в его душе; он начинает петь, то есть он повторяет свои чувства в словах и звуках. Ему для чего-то нужно это воплощение испытываемых им движений души, и легко убедиться, что оно не есть простое повторение. Чувства в песне являются в некотором преображенном виде и получают, очевидно, какое-то другое значение.

   Странно действуют песни. Положим, смерть отняла у человека любимое, дорогое существо, и он подавлен своим несчастьем. Убежать от трупа и забыть его - вот самое практическое, что можно сделать. Между тем люди стараются как будто растравить свою горесть, упиться ею. Раздаются похоронные песни, и сердца надрываются, и льются слезы даже у тех, кто без этого мог бы остаться спокойным и равнодушным. Но удивительное дело. Горе, нарочно вызванное, нарочно повторенное и углубленное, становится легче; оно потеряло свой прежний грубый характер, поднялось на какую-то высоту и преобразилось.

   Тут мы взяли искусство в непосредственном соприкосновении с жизнью. Но в других случаях непрактический характер искусства обнаруживается еще резче и яснее. Любитель песен поет и грустные и веселые песни, когда ему не о чем ни грустить, ни веселиться. Он при этом испытывает и радость и грусть, но, очевидно, не такие, какие свойственны действительной жизни. Если бы печаль, ужас, негодование и тому подобные чувства, испытываемые нами, когда мы отдаемся созерцанию произведений искусства, были вполне похожи на чувства, которые теми же именами обозначаются в действительности, то мы, конечно, убегали бы от большей части художественных произведений. Между тем среди веселого общества часто исполняется мрачный Requiem, и мы готовы каждый день смотреть в театре на убийства и сумасшествия. Люди, для которых недоступен истинный характер художества, которые слишком погружены в жизнь, иногда удивляются этому. "Охота наводить на себя тоску!" - замечают они. Но и веселая музыка их иногда не веселит, а только раздражает. Очевидно, для искусства нужно быть несколько свободным душою, немножко забыть о себе.

   Чтобы потрясти чувства черни древнего Рима, люди должны были действительно убивать друг друга на сцене, быть действительно растерзываемы зверями. Но мы, когда сидим в театре, не только не должны думать, что убийства, пожары, сумасшествия совершаются перед нами действительно, но даже, для полного действия искусства, все время должны быть твердо уверены, что все вокруг нас совершенно благополучно и безопасно. Если бы мы, забывшись, вообразили, что на сцене раздаются действительные вопли боли или действительно совершается убийство, то художественное впечатление было бы мгновенно разрушено этим впечатлением жизни, мы бы почувствовали действительную жалость, действительный ужас, и были бы вырваны из мира художества. Даже если мы заметим, что актер смеется не искусственно, а потому, что действительно расхохотался и не может удержаться, художественное впечатление нарушается.

   Очевидно, жизнь и искусство - два мира различные. Непременное условие искусства есть искусственность, то есть чтобы перед нами была не природа, а только какой-то ее образ.

   Этот образ имеет для нас особенное значение. Несмотря на то, что искусство есть только созерцание, чувства, испытываемые нами при его действии, глубже, яснее, определеннее, чем действительные чувства. Как будто краски художественного мира гуще, ярче, чем мира действительности. Вот почему, когда мы говорим о предметах, о явлениях жизни, мы часто не довольствуемся обыкновенным языком, а заимствуем слова из сферы искусства. "Тут есть что-то поэтическое", "да это роман!", "какова сцена или картина?", "случай чисто трагический, или чисто комический", "он в этой драме играет очень дурную роль" и т. д. Такие выражения обозначают, что мы нашли в действительности больше, чем она обыкновенно дает нам, что она почему-то вдруг окрасилась ярче своего обыкновенного цвета.

   Если мы возьмем художников, то отдельность искусства от жизни выступит уже вполне. Они на все смотрят не так, как обыкновенные люди, то есть они беспрестанно видят вокруг себя поэтическое, трагическое, комическое, картины, драмы - словом, все то, что обыкновенному человеку открывается лишь изредка, когда и в нем вспыхнет художественная искорка, а многим и вовсе не открывается. Но этого мало. Художники умеют, часто по самым ничтожным поводам, переноситься в чужую жизнь или в свое прошлое и переживать самые разнообразные чувства. И этим они занимаются как настоящим делом, то есть вместо того, чтобы жить и чувствовать в действительности, они лучшее свое время проводят в том, что забывают мир, как говорит Пушкин, и отдаются чувствами образам, лицам, возникающим в их воображении. В этом их собственном мире не соблюдается никакого порядка времени и места, и ход его явлений больше всего зависит от какого-то глубокого внутреннего движения души, называемого вдохновением.

   Все, что мы сказали, еще не объясняет нам сущности искусства, его цели и происхождения. Но здесь указана та его существенная черта, которая никогда не должна быть упускаема из виду. Какая бы ни была цель искусства и каково бы ни было его содержание, оно всегда будет каким-то преображенным повторением жизни, созерцание которого дает другие результаты, чем простое соприкосновение с жизнью.

   Вот отчего говорят, что искусство есть подражание природе, что оно украшает природу, что оно выше природы, что оно есть творчество, что цель его - наслаждение прекрасным, что оно имеет примиряющую силу и т. д. Все эти формулы имеют свою справедливую сторону в том, что стремятся выразить некоторую разнородность искусства с действительностью.

   Отсюда же объясняются те уклонения, в которые впадает искусство. Стремясь, по самой своей природе, подняться над действительностью, оно легко обращается в ложь, пренебрегает жизнью и ее правдой, приучает людей жить и довольствоваться воображением, раздвояет их существование, обращает их в существа, которые вечно умиляются, восхищаются, ищут прекрасного и возвышенного, следовательно, по-видимому живут очень высокою душевною жизнью, на самом же деле часто не обладают никакою действительною красотою чувств.

   Из той же существенной черты проистекает наконец непонимание искусства и вражда против него.

   В самом деле, причину отрицания искусства составляют не одни его ложные и дурные явления: самая сущность его недоступна и враждебна многим людям. Кто весь поглощен жизненными интересами, тот естественным образом смотрит враждебно на это созерцание, при котором человек видит в жизни не предмет личной своей деятельности, а какое-то зрелище, смотрит на нее почти так, как смотрел бы житель иной планеты, случайно залетевший на землю. Для многих же, никогда не подымавшихся мыслью выше насущных интересов, искусство не имеет и этого смысла; оно для них глупая, скучная забава, возможная только для людей ничего не делающих.

   Все это доказывает только идеальную природу искусства, которая от него неотъемлема и без понимания которой в нем нельзя ничего понять.

   Припомним некоторые слова Пушкина об искусстве. В предисловии к одной из его поэм сказано: "Творение искусства - обман" {Вот пушкинское представление настоящего поэта: "Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами: она объемлет и поглощает