Страхов Николай Николаевич - Заметки летописца

sp;  - Да помилуйте-съ.

   ..И бацъ въ рыло!

   - Да плюй-же, плюй ему прямо въ лахань (такъ въ просторѣчiи назывались лица "хорошихъ" людей!), вмѣшивался, случившiйся тутъ, третiй "хорошiй" человѣкъ!

   И выходило тутъ нѣчто въ родѣ свѣтопреставленiя, во время котораго глазамъ сражающихся, и вдругъ и поочередно, представлялись всевозможныя свѣтила небесныя"...

   Вы смѣетесь, читатель, и я тоже смѣюсь, потомучто нельзя не смѣяться. Ужь очень большой артистъ г. Щедринъ въ своемъ дѣлѣ! Ужь такъ онъ умѣетъ слова подбирать; вѣдь сцена-то сама по себѣ вовсе не смѣшная, а глупая, безобразная и отвратительная; а между тѣмъ впечатлѣнiе остается у васъ самое легкое и прiятное, потому что вы видите передъ собою только смѣшныя слова, а не грязные поступки; вы думаете только о затѣяхъ г. Щедрина и совершенно забываете глуповскiе нравы.

   Нѣсколько далѣе критикъ говорить:

   Приведу еще три примѣра; въ нихъ обнаружится до послѣдней степени ясности глубокая невинность и несложность тѣхъ пружинъ, которыми г. Щедринъ надрываетъ животики почтеннѣйшей публикѣ. Его Сивущество Князь Полугаровъ (смѣйтесь же добрые люди!), всѣхъ кабаковъ, выставокъ и штофныхъ лавочекъ всерадостный обладатель и повелитель говоритъ рѣчь: "отъ опредѣленiя обращусь къ самому дѣлу, т. е. къ откупамъ. Тутъ, господа, ужь не то, что "плевъ сто рублевъ", тутъ пахнетъ милiонами, а запахъ милiоновъ - сильный, острый, всѣмъ любезный, совсѣмъ не то, что запахъ теорiй; чѣмъ замѣнить эти милiоны? Какою новою затыкаемостью заткнуть эту старую поглощаемость?" Что можетъ сказать читатель, прочитавъ это удивительное мѣсто? Можетъ сказать совершенно справедливо: "Кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?" Эта фраза будетъ заимствована читателемъ у самого г. Щедрина, и нашъ неистощимый сатирикъ погибаетъ такимъ образомъ подъ ударами своего собственнаго остроумiя.

   Характеристика щедринскаго юмора заключается такъ:

   Г. Щедринъ, самъ того не замѣчая, въ одной изъ глуповскихъ сценъ превосходно охарактеризовалъ типическiя особенности своего собственнаго юмора. Играютъ глуповцы въ карты:

   - Греческiй человѣкъ Трефандосъ! восклицаетъ онъ (пѣхотный командиръ), выходя съ трефъ. Мы всѣ хохочемъ, хотя Трефандосъ этотъ является на сцену аккуратно каждый разъ, какъ мы садимся играть въ карты, а это случается едва ли не всякiй вечеръ.

   - Фики! продолжаетъ командиръ, выходя съ пиковой масти.

   - Ой, да перестань же пострѣлъ! говоритъ генералъ Голубчиковъ, покатываясь со смѣху: вѣдь этакъ я всю игру съ тобой перепутаю.

   Не кажется ли вамъ, любезный читатель, послѣ всего, что вы прочитали выше, что г. Щедринъ говорить вамъ "Трефандосъ" и "Фики", а вы, подобно генералу Голубчикову, отмахиваетесь руками, и покатываясь со смѣху, кричите безсильнымъ голосомъ: "Ой, да перестань же пострѣлъ! Всю игру перепутаю"... Но неумолимый острякъ не перестаетъ, и вы дѣйствительно путаете игру, т. е. сбиваетесь съ толку и принимаете глуповскаго балагура за рÿсскаго сатирика. Конечно "тайные поросячьи амуры", "новая затыкаемость старой непоглащаемости" и особенно "сукинъ сынъ тузъ" не чета "греческому человѣку Трефандосу". Остроты г. Щедрина смѣлѣе, неожиданнѣе и замысловатѣе шутокъ пѣхотнаго командира, но за то и смѣется надъ остротами г. Щедрина не одинъ глуповскiй генералъ Голубчиковъ, а вся наша читающая публика и въ томъ числѣ наша умная, свѣжая и дѣятельная молодежь.

   Читатель согласится, что въ этихъ замѣткахъ не мало правды, что они вѣрно направлены, въ отношенiи къ недостаткамъ г. Щедрина.

   Но какъ скоро г. Писаревъ оставляетъ анализъ и эстетическую оцѣнку, онъ тотчасъ вдается въ совершенно воздушныя соображенiя, въ поверхностную отвлеченность, имѣющую соблазнъ ясности и приводящую его къ невѣроятнымъ выводамъ.

   Вотъ напримѣръ его разсужденiя:

   Я радуюсь увяданiю нашей беллетристики и вижу въ немъ очень хорошiе симптомы для будущей судьбы нашего умственнаго развитiя.

   Поэзiя, въ смыслѣ стиходѣланiя, стала клониться къ упадку со времени Пушкина.

   Теперь стиходѣланiе находится при послѣднемъ издыханiи и конечно этому слѣдуетъ радоваться.

   Кто знаеть какое великое дѣло - экономiя человѣческихъ силъ, тотъ пойметъ, какъ важно для благосостоянiя всего общества, чтобы всѣ его умные люди сберегли себя въ цѣлости и пристроили всѣ свои прекрасныя способности къ полезной работѣ. Но одержавши побѣду надъ стиходѣланiемъ, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство въ литературѣ; первый ударъ нанесъ этому господству Бѣлинскiй: глядя на него Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитымъ писателемъ, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великимъ шагомъ впередъ.

   Теперь пора бы сдѣлать еще шагъ впередъ: не дурно было бы понять, что серьезное изслѣдованiе, написанное ясно и увлекательно, освѣщаетъ всякiй интересный вопросъ гораздо лучше и полнѣе, чѣмъ разсказъ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбѣжными уклоненiями отъ главнаго сюжета.

   Итакъ беллетристика должна исчезнуть вслѣдъ за поэзiею - таково предвѣщанiе относительно нашего будущаго прогреса. А не хотите ли знать, что было бы если бы живъ былъ Добролюбовъ?

   Мы, говоритъ г. Писаревъ, постоянно переводимъ книги по естественнымъ наукамъ и выбираемъ все, что поновѣе и получше. Еслибы Добролюбовъ былъ живъ, то можно поручиться за то, что онъ бы первый понялъ и оцѣнилъ это явленiе. Говоря проще, онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированiе европейскихъ идей естествознанiя и антропологiи.

   Этому заключенiю предшествуетъ самая высокопарная похвала естественнымъ наукамъ.

   Изученiе химическихъ силъ и органической клѣточки составляетъ такую двигательную силу общественнаго прогресса, которая рано или поздно - и даже скорѣй рано, чѣмъ поздно - должна подчинить себѣ и переработать по своему всѣ остальныя силы.

   Этотъ восторгъ отъ естественныхъ наукъ ныньче очень въ ходу. Хуже всего то, что г. Писаревъ принадлежитъ очевидно къ платоническимъ обожателямъ этихъ наукъ. Такiе обожатели обыкновенно приписываютъ своему предмету всевозможныя совершенства, тогда какъ полные обладатели предмета далеко не находятъ въ немъ этихъ совершенствъ. И кромѣ того платоническiе обожатели всегда считаютъ любовь къ своему предмету дѣломъ весьма легкимъ и даже сладостнымъ. Въ мечтахъ конечно все легко и прiятно. Они не знаютъ какiя трудности и жертвы сопряжены съ дѣйствительнымъ обладанiемъ, съ настоящею любовью.

   Не мудрено поэтому, что г. Писаревъ заключаетъ свою статью совѣтомъ г. Щедрину - заняться популяризированiемъ естественныхъ наукъ въ нашемъ любезномъ отечествѣ.

   Естествознанiе, говоритъ онъ, составляетъ въ настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества. Кто отвлекаетъ молодежъ отъ этого дѣла, тотъ вредитъ общественному развитiю. И потому еще разъ скажу г. Щедрину: пусть читаетъ, размышляетъ, переводитъ, компилируетъ, и тогда онъ будетъ дѣйствительно полезнымъ писателемъ. При его умѣньи владѣть русскимъ языкомъ, и писать живо и весело, онъ можетъ быть очень хорошимъ популяризаторомъ. А Глуповъ давно пора бросить.

   Вотъ, читатель, самыя удивительныя диковинки, какiя произвело на свѣтъ начинающееся междоусобiе.

   Умственная жизнь французовъ давно уже очень слабо занимаетъ насъ. Мы привыкли считать ее безплодною и ищемъ руководящихъ началъ въ Германiи или даже въ Англiи, но никакъ не во Францiи.

   Можетъ быть одинъ Прудонъ составляетъ исключенiе и успѣваетъ не терять нашего вниманiя.

   Но въ настоящее время во Францiи обнаружилось очень интересное движенiе умовъ; именно появились люди, которые усвоили себѣ германскую науку и германскую философiю, и дѣйствуютъ съ большимъ успѣхомъ. Къ числу ихъ принадлежитъ Ренанъ, имя котораго и у насъ извѣстно, были даже переведены нѣкоторыя его статьи. У Ревилля, друга Ренана и автора лучшей критики на его книгу жизнь Iисуса мы находимъ нѣкоторыя любопытныя указанiя. По его словамъ поклонниковъ Германiи или германствующихъ (germanisants) упрекаютъ въ томъ, что они теряются въ туманахъ или видятъ сны на яву, что они насилуютъ здравый французскiй смыслъ, который никогда не поддается идеализму заимствованному у туманной Германiи.

   Неправда ли какая знакомая исторiя? И у насъ были тѣже упреки и даже совершено въ тѣхъ же выраженiяхъ.

   Исторiю умственной жизни Францiи въ послѣднiя времена Ревилль вкратцѣ разсказываетъ такъ:

   "Восьмнадцатое столѣтiе оставило намъ въ числѣ элементовъ нашей нацiональной жизни элементъ деистическiй, который быль очень не богатъ будущимъ, былъ неспособенъ устоять противъ возрастающаго повѣтрiя нѣмецкой метафизики, слѣдовательно былъ далеко ниже положенiя занимаемаго имъ нѣкогда, когда въ глазах всѣхъ онъ былъ тоже, что сама философiя; но все-таки имѣлъ значенiе. Благоразумное молчанiе, которое офицiальная философiя послѣднихъ сорока лѣтъ хранила относительно религiозныхъ вопросовъ, не позволяетъ точно рѣшить до какой степени можно причислять ея представителей къ деистамъ. Въ послѣднее время съ этой стороны происходитъ сближенiе съ германской мыслью, съ имманентностiю божества. Впрочемъ до сихъ поръ еще невидно рѣшимости принять участiе въ религiозныхъ спорахъ настоящаго времени. Можно сказать только одно, что вообще относительно вопросовъ откровенiя, догмата, церкви, наши философы выходятъ съ точки зрѣнiя въ одно и тоже время и католической и деистической."

   Главою офицiальной философiи, о которой здѣсь говоритъ Ревилль, какъ извѣстно былъ и есть до сихъ поръ Викторъ Кузенъ. Хотя онъ постоянно заявлялъ притязанiе на полное знакомство съ германской мыслью, но въ сущности вовсе не понималъ нѣмецкой философiи. Въ 1815 году, когда ему было двадцать два года, онъ получилъ каѳедру философiи въ Парижѣ и черезъ два года отправился въ Германiю, гдѣ провелъ безъ малаго четыре мѣсяца. Къ чему привело Кузена это путешествiе, можно видѣть изъ его тогдашняго дневника напечатаннаго имъ въ 1857 году (Rev de deux M. Octobre).

   15 Ноября 1817 года онъ писалъ:

   "Конечно нѣтъ сомнѣнiя, что Германiя есть великая школа философiи; нужно изучать ее и быть хорошо съ нею знакомымъ, но не нужно на ней останавливаться. Новая французская философiя, если мнѣ суждено служить ей вождемъ послѣ Ройе-Колляра, столько же не будетъ искать своихъ вдохновенiй въ Германiи, какъ и въ Англiи: она почерпнетъ ихъ изъ источника болѣе высокаго и болѣе вѣрнаго, изъ сознанiя и фактовъ, о которыхъ свидѣтельствуетъ сознанiе, а точно также и изъ великаго нацiональнаго преданiя XVII вѣка. Она сильна уже сама по себѣ здравымъ французскимъ смысломъ; я вооружу ее еще опытомъ цѣлой исторiи философiи, и, при помощи Божiей, мы съумѣемъ такимъ образомъ избѣжать скептицизма Канта, перейти черезъ чувство Якоби и безъ гипотезы достигнуть нѣсколько лучшаго догматизма, чѣмъ догматизмъ философiи природы."

   Эти похвальбы и надежды, которыя самъ Кузенъ конечно почитаетъ сбывшимися, въ сущности не привели ни къ чему. Кузенъ избѣжалъ кантовскаго скептицизма, но вмѣстѣ съ тѣмъ можно сказать, что онъ вообще избѣжалъ нѣмецкой философiи.

   Только недавно, какъ мы сказали, прiемы чистой науки и настоящей критики проникаютъ во Францiю.

   Явленiе этихъ германствующихъ для насъ любопытно по сходству съ нѣкоторыми явленiями у насъ; но кромѣ того оно должно имѣть на насъ прямое влiянiе. Пофранцузски мы читаемъ больше, чѣмъ понѣмецки при томъ Французы и на поприщѣ науки отличаются большимъ изяществомъ изложенiя, слѣдовательно будутъ читаться лучше нѣмцевъ. У Ренана, напримѣръ это изящество часто переходитъ даже въ изысканность и нѣсколько вычурную простоту.

   "И у насъ есть свои демократы, т. е. почвенники и славянофилы, любители народности и народа", говоритъ "Современникъ" (мартъ, 63 стр. Русск. Литер.). И такъ, кто любитъ народъ, тотъ, по мнѣнiю Современника, демократъ; кто стоитъ за почву, т. е. отвергаетъ все наносное и извнѣ привитое, все вычитанное а не пережитое, все призрачное, а не прямо вытекающее изъ жизни, все навязанное народу, а не переработанное его историческимъ смысломъ - тотъ тоже демократъ.

   Это словцо Современника, сказанное конечно весьма въ ироническомъ смыслѣ, нисколько не кажется намъ страннымъ. Мы знаемъ, что у почтеннаго журнала и не можетъ быть другихъ понятiй. Онъ привыкъ судить обо всемъ по заграничнымъ книжкамъ. Онъ знаетъ, что на западѣ есть аристократы и демократы и совершенно увѣренъ, что они есть и у насъ, и вотъ уже столько лѣтъ ищетъ ихъ въ русской жизни съ примѣрнымъ рвенiемъ. Людямъ, которые столько лѣтъ увѣряютъ и его самого и его адептовъ въ томъ, что нѣтъ у насъ на Руси никакихъ атiй, онъ не вѣритъ. Подите, говоритъ, а Монморанси, а Роганы, а де Креки - знаемъ мы васъ... и съ изумительною отвагою и азартомъ продолжаетъ онъ давно начатую борьбу съ Роганами и де-Креки.

   Но, толкуютъ ему, у насъ нѣтъ того сословнаго антагонизма, который существуетъ на западѣ. Тамъ были завоеватели и завоеванные, побѣдители и побѣжденные. У насъ ничего этого слава Богу не было, а теперь съ упраздненiемъ крѣпостнаго права уничтожились и послѣднiе слѣды всякаго антагонизма. Наше настоящее земство неисключаетъ изъ среды своей и высшiе класы. Какая же тутъ демократiя въ томъ смыслѣ, какой обыкновенно придается этому слову.

   Тотъ же Современникъ, въ той же книгѣ своей говоритъ:

   "Всѣ совершавшiяся доселѣ реформы, начиная съ самой главной изъ нихъ, крестьянской, должны имѣть своимъ послѣдствiемъ возможность уравненiя правъ разныхъ сословiй, черезъ сглаженiе привилегированностей, необусловливаемыхъ прямо необходимостiю дѣла и справедливостiю... Мы видимъ, что къ участiю въ дѣлахъ земства призываются всѣ представители опредѣленнаго закономъ имущества въ государствѣ, безъ различiя сословiй - безотносительно не только къ сословному различiю, но даже къ способу владѣнiя имуществомъ." (Внутр. Обозр. 117 стр).

   Ну можетъ-ли послѣ этого быть у насъ демократiя, или другая какая нибудь атiя? Конечно иностранцы смотрятъ на нась иначе. Но иностранцы мѣряютъ насъ на свой аршинъ: имъ многое непонятно въ нашей жизни, точно такъ какъ нашимъ доморощенымъ иностранцамъ непонятно то, что у насъ нѣтъ и не можетъ быть тѣхъ явленiй, которыя существуютъ на западѣ. Мы часто сами извращаемъ смыслъ нашихъ коренныхъ явленiй, называя ихъ иностранными кличками. Не понимая сущности дѣла, мы наше царелюбивое земство называемъ демократическимъ и тѣмъ навязываемъ ему разныя антагонизмы, которыхъ въ немъ вовсе нѣтъ и не будетъ. Въ самомъ дѣлѣ развѣ все наше земство, вся наша почва, если уже вамъ такъ нравится это слово, не благоговѣетъ передъ своимъ великодушнымъ царемъ? Развѣ явленiя, которыя воочiю совершались и совершаются вокругъ насъ, не могли еще убѣдить Современникъ, что ни демократiи, ни демократовъ у насъ нѣтъ и не было, кромѣ пожалуй той небольшой кучки людей, которая мыслитъ по чужимъ книжкамъ. Но это "воздушныя явленiя". О нихъ смотри ниже.

   Другой примѣръ того же злокачественнаго и кажется едва ли излѣчимаго недоразумѣнiя, которымъ страдаетъ Современникъ, представилъ намъ недавно г. Лонгиновъ. О г. Скарятинѣ мы уже и не говоримъ; такъ громко говоритъ за себя каждая его строка. Но г. Лонгиновъ, тотъ самый г. Михаилъ Лонгиновъ, который прилежнѣйшимъ образом слѣдитъ за литературою и знакомъ со всѣми ея былыми тайнами, вотъ какъ онъ толкуетъ о нѣкоторыхъ ея современныхъ настроенiяхъ. (Моск. Вѣд. N 81).

   "У нась все толкуютъ объ уваженiи и любви къ народу. Но какъ понимаютъ эти слова?"

   И вотъ противъ чего вооружается почтенный авторъ:

   "Подъ уваженiемъ къ народу разумѣть исключительно уваженiе къ простонародью, это есть вреднѣйшее и нелѣпѣйшее изъ самообольщенiй. Масса вездѣ груба и невѣжественна; признанiемъ этимъ почти никто нигдѣ не оскорбляется, кромѣ какъ у насъ, гдѣ теперь это просто "не въ модѣ". Уважать же грубость и невѣжество, отвлекая ихъ отъ другихъ лучшихъ общественныхъ элементовъ, только потому что они преимущественная принадлежность массы, въ которой чудятся кому-то какiя-то фантастическiя первобытныя добродѣтели - выше силъ просвѣщеннаго и непредъубѣжденнаго человѣка."

   "Съ другой стороны исторiя учитъ насъ, куда ведутъ лесть простонародью, превознесенiе его словами: "grand peuple," "peuple vertueux" и т. п. чрезъ что оно убѣждается, что остальные члены общества исключаются изъ среды народа, и составляютъ враговъ его. Лесть блузникамъ или зипунникамъ не лучше лести сильнымъ мiра сего. Искреннiе и неискреннiе льстецы блузъ бывали причиною великихъ бѣдъ, происходящихъ въ минуту общаго одуренiя."

   "Неужели же человѣчество обречено на повсемѣстное и перiодическое повторенiе однихъ и тѣхъ же дурачествъ, ведущихь къ однимъ и тѣмъ же горестнымъ результатамъ, и вѣчно придется повторять слова поэта:

      A quoi servent, grand DieЮ! les tableaux que l'histoire

      Dеroule и проч."

   Да гдѣ мы? Въ Москвѣ или дѣйствительно во Францiи? Не говоритъ ли съ нами какой-нибудь Роганъ, Монморанси или де-Креки?

   Въ самомъ дѣлѣ какое странное смѣшенiе двухъ народовъ и двухъ исторiй и какое глубокое непониманiе и той и другой!

   "Лесть блузникамъ", "peuple vertueux" и всѣ подобныя вещи у насъ просто невозможны. Народъ убѣждается, говоритъ г. Лонгиновъ, въ томъ-то и томъ-то. Странное дѣло! Не видѣли мы что-то до сихъ поръ, чтобы въ нашъ народъ проникали убѣжденiя изъ другихъ высшихъ класовъ. Въ томъ-то все и дѣло, что нравственный строй народа недоступенъ для нашего дѣйствiя, да какъ видно недоступенъ и для пониманiя многихъ. Въ томъ-то и все дѣло, что нельзя судить о нашемъ народѣ по французскимъ книжкамъ, что нужно отказаться отъ всякихъ попытокъ возбуждать или передѣлывать его на французскiй, на аглецкiй и на всякiй другой ладъ, что нужно уважать его внутреннюю, духовную жизнь, нужно учиться понимать ее.

   Вотъ въ чемъ состоитъ уваженiе и любовь къ народу, а вовсе не въ лести и не во фразахъ.

  

   ЗАМѢТКИ ЛѢТОПИСЦА

   1864 Апрѣль

   _____

   О томъ, какъ "слезы спятъ въ равнинѣ"

   Объ этомъ мы читаемъ въ трогательномъ стихотворенiи, которое напечатано во 2 N "Современника", за подписью Ив. Г. М.

   Въ сердцѣ грусть тяжелая,

   Силъ нѣтъ съ ней разстаться;

   Мысли не веселыя

   Въ голову толпятся.

   Позади - безцвѣтная

   Дней былыхъ равнина,

   Спятъ въ ней безотвѣтныя

   Слезы гражданина...

   Весьма любопытный образчикъ нашей современной поэзiи. Эта поэзiя, какъ извѣстно, отличается не столько изяществомъ, сколько благородствомъ чувства. Весьма мѣтко говоритъ поэтъ, что у него нѣтъ силъ разстаться съ грустью: такъ мила ему эта грусть, такъ она его грѣетъ и вдохновляетъ! Слезы гражданина замѣняютъ теперь луну, дѣву, мечту прежнихъ поэтовъ. Что они спятъ въ равнинѣ - это составляетъ одну изъ самыхъ милыхъ фантазiй.

   Новые нѣмецкiе философы.

   Случайно попалась мнѣ книжка одного изъ новыхъ нѣмецкихъ философовъ по имени Лёвенталя. Тоненькая брошюрка въ 36 печатныхъ страницъ, третье изданiе, 1861 года (были потомъ и еще изданiя), подъ громкимъ заглавiемъ "System des Naturalismus". Прибавить нужно, что имя автора я слышалъ нѣсколько разъ какъ что-то значительное.

   Оказалось, что это родъ какой-то натурфилософiи; а какого свойства эта натурфилософiя, сейчасъ видно изъ слѣдующихъ словъ предисловiя:

   "Прямо же ввелъ въ нѣмецкую философiю натурализмъ въ первый разъ Людвигъ Фейербахъ и его единомышленники - а вмѣстѣ съ тѣмъ они ввели и самую философiю въ число вопросовъ дня и жизни нѣмецкаго духа, хотя это было сдѣлано большею частiю только на проблематическомъ основанiи и было разработываемо Молешоттомъ, Фохтомъ и Бюхнеромъ почти въ видѣ догмата".

   Какъ видно, и претензiя у автора не малая - устранить проблематичность Фейербаха и догматичность Молешотта, Фохта и Бюхнера.

   Все это, впрочемъ, ничего; все позволительно и въ порядкѣ вещей. Не буду также говорить о методѣ и о системѣ автора; ибо никакой методы въ этой системѣ не оказалось. Но мнѣ попалась въ брошюркѣ диковинка, истинно достойная смѣха, и на ней-то я и остановлюсь ради удовольствiя читателя.

   Лёвенталь, между прочимъ, утверждаетъ, что свѣтъ и теплота получаются не отъ солнца; какъ видитъ читатель, это очень смѣло и разрушаетъ одинъ изъ самыхъ распространенныхъ предразсудковъ. Но не въ этомъ еще диковинка; въ извѣстномъ смыслѣ съ этимъ мнѣнiемъ нашего философа могли бы даже согласиться физики, именно сказать, что земныя явленiя свѣта и теплоты дѣйствительно не приходятъ къ намъ отъ солнца прямо и цѣликомъ, а только возбуждаются солнцемъ. Диковинка же состоитъ въ слѣдующемъ:

   "Теплота, какъ эффектъ расширенiя, зависитъ, слѣдовательно, отъ степени давленiя верхнихъ областей вещества, - отъ большаго или меньшаго удаленiя нижняго небеснаго тѣла отъ верхняго. - Но наша земля, какъ извѣстно, лѣтомъ находится въ большемъ разстоянiи отъ солнца, чѣмъ зимою; вотъ отчего зимою то расширенiе (теплота), которое происходило лѣтомъ, уничтожается.

   И такъ, вотъ отчего лѣтомъ бываетъ тепло, а зимою холодно. Дѣйствительно, во время нашего лѣта, то есть лѣта сѣвернаго полушарiя, того лѣта, теплотою котораго наслаждается философъ Лёвенталь, земля бываетъ дальше отъ солнца, чѣмъ во время нашей зимы. Но философъ судитъ ужь очень субъективно; онъ думаетъ, что когда для него наступаетъ лѣто, то оно наступаетъ для всей земли, и что когда ему холодно, то весь земной шаръ зябнетъ. Онъ забываетъ, что во время нашего лѣта на другомъ полушарiи зима, а когда у насъ зима - тамъ лѣто. Какое же значенiе здѣсь можетъ имѣть большее или меньшее удаленiе земли отъ солнца?

   О, гонители предразсудковъ!

   Приведу другой примѣръ новой нѣмецкой мудрости. Въ журналѣ Ноака "Psyche" въ первой тетрадкѣ 5-го тома, 1862 г., помѣщена шутка подъ заглавiемъ: "Разговоръ между духомъ Канта и профессоромъ Iенскаго университета Фортлаге". Для большей ясности дѣла замѣтимъ, что журналъ этотъ держится матерiализма, что въ немъ есть родъ философскаго свистка, что въ каждомъ номерѣ бранятъ Куно Фишера и пр. Въ статейкѣ, которой заглавiе мы привели, разсказывается, что Фортлаге сидитъ ночью въ своемъ кабинетѣ и размышляетъ объ ученiи Канта; именно горюетъ, что матерiалисты не знаютъ этого ученiя и потому коснѣютъ въ своемъ заблужденiи. Вдругъ является духъ Канта и начинаетъ объяснять профессору настоящiй смыслъ своего ученiя; изъ объясненiй выходитъ, что кантовская философiя будто бы совершенно согласна съ матерiализмомъ.

   Не стану излагать разговора; замѣчу только одну забавную черту. Духъ Канта подсмѣивается надъ профессоромъ Фортлаге, зачѣмъ онъ засидѣлся за полночь.

   "Вотъ матерiалисты", - говоритъ онъ, - "тѣ теперь уже спятъ; они, какъ люди трезвые, не проводятъ полночи за своей конторкой, а рано идутъ въ постель и рано встаютъ и пр.". Германiя, такъ Германiя и есть!

   Главное же, на что мы хотимъ обратить вниманiе, есть то понятiе о кантовской философiи, которое излагается въ этомъ разговорѣ. Достаточно будетъ привести заключительныя слова, которыя авторъ влагаетъ въ уста самого духа Канта.

   "Вотъ положенiе", - говоритъ этотъ духъ, - "которое пролегомены выставляютъ какъ главное положенiе и вмѣстѣ какъ результатъ всей критики чистаго разума: "Всякое познанiе изъ одного чистаго разсудка или изъ одного чистаго разума ничто иное, какъ одна видимость, и истина заключается въ одномъ опытѣ. Посредствомъ всѣхъ своихъ чистыхъ принциповъ разумъ научаетъ насъ никакъ не болѣе, какъ только предметамъ возможнаго для насъ опыта, да и относительно этихъ предметовъ только тому, что можетъ быть дѣйствительно дознано на опытѣ".

   Хотя эти слова и выставлены какъ буквальная выписка изъ Канта, и даже обставлена кавычками, но въ самомъ дѣлѣ они представляютъ умышленно искаженное мѣсто изъ Канта. Объ этомъ докадывается всякiй хотя бы по фразѣ: истина заключается въ одномъ опытѣ. Говорить такимъ образомъ Кантъ не могъ.

   Для сравненiя приведемъ подлинныя слова Канта изъ Prolegomena (§ 59).

   "Такимъ образомъ мы не отказываемся отъ нашего прежняго положенiя, которое есть результатъ всей критики: "что нашъ разумъ посредствомъ всѣхъ своихъ принциповъ научаетъ насъ никакъ не больше, какъ только предметамъ возможнаго опыта, да и относительно этихъ предметовъ только тому, что можетъ быть дознано на опытѣ"; но это ограниченiе еще не значитъ, чтобы онъ (разумъ) не могъ довести насъ до объективной границы опыта, именно до отношенiя къ чему-то такому, что само не есть предметъ опыта, и однако же, должно быть послѣднимъ основанiемъ всякаго опыта и пр.".

   И такъ, нѣмцы забыли Канта! Они не понимаютъ его; умышленно или неумышленно, но они искажаютъ его слова; они хотятъ выставить его проповѣдникомъ голаго эмпиризма.

   Врочемъ, самое замѣчательное во всемъ этомъ, конечно великая сила славнаго имени Канта. Собственно говоря, въ глазахъ Ноака и его единомышленниковъ Кантъ долженъ бы принадлежать къ такимъ же сумасбродамъ, какими они считаютъ Гегеля, Шеллинга и другихъ. Но, издѣваясь надъ самыми великими философами, нѣмцы все еще не смѣютъ коснуться Канта. До сихъ поръ это имя остается несокрушимымъ; до сихъ поръ назвать Канта значитъ назвать философiю. И вот почему они ограничиваются только тѣмъ, что всячески стараются перетолковать его каждый по своему. Нужно, слѣдовательно, и за то быть благодарнымъ.

   Споръ между г. Костомаровымъ и г. Кояловичемъ.

   Г. Кояловичъ печатается въ Днѣ, начиная съ N 14, свои лекцiи по исторiи западной Россiи. Г. Костомаровъ началъ съ нимъ полемику въ N 118 газеты Голосъ. Въ N 100 Русскаго Инвалида появился Отвѣтъ г. Костомарову г. Кояловича. Споръ, по видимому, обѣщаетъ быть очень долгимъ и, по важности дѣла, заслуживаетъ самаго полнаго вниманiя.

   Извлекаемъ изъ прекрасной статьи г. Кояловича постановку вопроса.

   "По мнѣнiю г. Костомарова, весь русскiй народъ раздѣляется на двѣ вѣтви: сѣверно-русскую и южно-русскую. Сѣверно-русская - это, очевидно, великоруссы, южно-русская - это малороссы".

   Взглядъ г. Кояловича совершенно иной.

   "Мы ставимъ", - говоритъ онъ, - "главнѣйшею задачей нашихъ лекцiй показать, какъ единый русскiй народъ раздѣлился на двѣ половины, восточную и западную, и потомъ соединился опять".

   Въ другомъ мѣстѣ, упоминая о мелкихъ нападкахъ г. Костомарова, г Кояловичъ говоритъ:

   "Мнѣ думается, что г. Костомарову не объ этомъ слѣдовало бы и спорить здѣсь, а о томъ, вѣрно или нѣтъ мое раскрытiе историческаго раздѣленiя тогдашней Россiи и русскаго народа на двѣ половины, восточную и западную. Я даже думаю, что ему слѣдовало обратить на это особое вниманiе и поспорить со мною со всею серiозностiю. Вѣдь это капитальный пунктъ нашихъ разнорѣчiй, на которомъ должно разрушиться одно изъ двухъ: или мое раздѣленiе русской исторiи на восточную и западную, или г. Костомарова - на сѣверную и южную. Читатели теперь, вѣроятно, видятъ уже, что, не смотря на видимую близость словъ, обозначаюшихъ наши разнорѣчiя, на дѣлѣ между нами бездна. Тутъ или вся моя теорiя русской исторiи должна пасть безвозвратно, или вся теорiя г. Костомарова. - Примиренiя между нами нѣтъ. Тутъ у насъ борьба на жизнь и на смерть. Отъ всей души желаю, чтобы она, не касаясь нашихъ добрыхъ отношенiй личныхъ, повела насъ обоихъ къ неутолимому разъясненiю русской и западно-русской исторiи".

   Лекцiи г. Кояловича естественнымъ образомъ обнимаютъ только одну сторону дѣла. Въ нихъ, говоритъ г. Кояловичъ,

   "мы только разъясняемъ этотъ вопросъ въ западно-русской его половинѣ и думаемъ, что имѣемъ неопровержимыя основанiя, чтобы, считать эту половину - западно-русскую - цѣльною".

   Противъ этой-то цѣльности западной половины русскаго народа главнымъ образомъ и были направлены возраженiя г. Костомарова. Онъ высказался въ этомъ отношенiи весьма ясно слѣдующимъ образомъ:

   "Считать южно-русское племя съ бѣлорусскимъ за одинъ западно-русскiй народъ нѣтъ основанiй; совмѣстное изслѣдованiе ихъ судьбы безъ Великороссiи допустить можно только по отношенiю къ государственному единству, соединявшему ихъ подъ властью Польши".

   Въ опроверженiе такого мнѣнiя, г. Кояловичъ группируетъ въ свой статьѣ нѣсколько самыхъ общихъ и наиболѣе выдающихся доказательствъ.

   "Мы спрашиваемъ", - говоритъ онъ, - "г. Костомаровъ прежде всего, зачѣмъ въ его словахъ дано мѣсто только польскому государственному единенiю западной Россiи, а опущено Литовское, котораго важности никакъ нельзя отвергать, потому что оно по преимуществу дало широкое развитiе тому внутреннему объединенiю западной Россiи, котораго г. Костомаровъ почему-то не хочетъ видѣть, но которое очевидно всякому неспецiалисту? Мы спрашиваемъ г. Костомарова, что такое, если не внутреннее народное объединенiе, - тотъ поразительный протестъ всего литовскаго княжества противъ слитiя съ Польшей, который дѣлалъ столько шуму и бѣдъ въ XV столѣтiи и до самаго люблинскаго сейма? Что такое, если не народное объединенiе, тотъ религiозный протестъ западной Россiи противъ Польши, который выразился въ противодѣйствiи унiи, и во время котораго, въ 1623 году, жители всей западной Россiи, во всеуслышанiе говорили о себѣ, что истребить вѣру русскую можно не иначе, какъ истребивъ всѣхъ русскихъ? Что такое, наконецъ, если не внутреннее объединенiе, выразилось въ томъ вѣковомъ фактѣ, на который не хотятъ обратить вниманiе люди воззрѣнiй г. Костомарова, но который имѣетъ громадное значенiе въ изслѣдованiи единенiя западной Россiи, именно литературный и государственный западно-русскiй языкъ, который не былъ ни малороссiйскiй, ни бѣлорусскiй, а просто западно-русскiй, равно понятный обоимъ племенамъ, на которомъ цѣлые вѣка писали, на которомъ писалъ воззванiя къ народу самъ Хмѣльницкiй, просимъ обратить на это вниманiе г. Костомарова и его друзей? Неужели и это не внутреннее, не народное объединенiе  западной Россiи? Читатели, надѣюсь, согласятся, что все это такiя доказательства историческаго брака Малороссiи съ Бѣлоруссiей, которыя способны уничтожить всякiя возраженiя противъ его дѣйствительности и дать полное право считатъ обѣ части западной Россiи неразрывно соединенными, видѣть одинъ западно-русскiй народъ, въ которомъ общее единство, общiе интересы не должны быть подавляемы частными особенностями и интересами. Такъ я и поступаю въ моихъ лекцiяхъ - называю оба племени однимъ западно-русскимъ народомъ, и въ тѣхъ случаяхъ, когда идетъ вопросъ не объ нацiональныхъ особенностяхъ, не отрываю отъ этого народа и литвиновъ, потому что сами они въ такихъ случаяхъ не отрывались отъ русскихъ западной Россiи, а дѣйствовали съ ними за одно".

   Таково начало ученаго диспута. Пожелаемъ ему всякаго успѣха не въ примѣръ другимъ нашимъ диспутамъ, которые производили одинъ шумъ и не приводили ни къ какому ясному заключенiю. Припомнимъ здѣсь читателямъ споръ изъ-за малороссiйскаго языка. Кажется, предметъ достаточно важенъ и заслуживалъ бы основательной обработки; между тѣмъ дѣло ограничилось тѣмъ, что одни кричали: это не языкъ, а нарѣчiе! другiе же отвѣчали: нѣтъ не нарѣчiе, а языкъ! Нѣтъ нарѣчiе! Нѣтъ языкъ! и т. д.

   Тѣмъ дѣло и кончилось.

   Въ предстоящемъ спорѣ менѣе всего ожидаемъ мы торжества и побѣды со стороны г. Костомарова. Всѣмъ и каждому извѣстно, что г. Костомарова постоянно упрекаютъ въ отсутствiи безпристрастiя, въ нѣкоторыхъ неправильныхъ симпатiяхъ и антипатiяхъ. Этотъ упрекъ, по нашему мнѣнiю, еще не умѣетъ существенной важности. Сами по себѣ взятыя симпатiи и антипатiи суть дѣло хорошее. Онѣ побуждаютъ къ труду, онѣ сообщаютъ историку чуткость и проницательность, помогаютъ ему понимать и открывать то, чего никакъ не замѣтитъ человѣкъ холодный.

   Вотъ и въ настоящей статьѣ г. Кояловича есть упрекъ г. Костомарову въ пристрастiи, и упрекъ весьма рѣзкiй.

   "Я мог бы вдаться", - пишетъ г. Кояловичъ, - "въ разъясненiя того мнѣнiя, что г. Костомаровъ смотритъ на великоруссовъ какъ на какихъ-то каналiй, отъ которыхъ нужно держать себя подальше и съ утра до вечера на каждомъ шагу показывать имъ постоянно всю ихъ негодность, всѣ плутни, всѣ беззаконiя. Я могъ бы доказать, что этимъ взглядомъ проникнуты дѣйствительно всѣ историческiя сочиненiя г. Костомарова, и что это составляетъ самую печальную сторону трудовъ его, не раскрытую надлежащимъ образомъ только благодаря  жестокому у насъ невниманiю къ наукѣ русской исторiи".

   Такъ вотъ какъ онъ смотритъ? Этакой же онъ сердитый!

   Гораздо хуже и важнѣе намъ кажутся не симпатiи и антипатiи г. Костомарова, а тотъ недостатокъ научной строгости, то отсутствiе настоящихъ научныхъ прiемовъ, которымъ онъ постоянно страдаетъ и которое доходитъ до того, что нѣтъ возможности довѣриться ни одной его строкѣ.

   Г. Костомаровъ два раза потерпѣлъ рѣшительное пораженiе на поприщѣ филологiи. Съ перваго взгляда тутъ нѣтъ ничего особеннаго, потому что г. Костомаровъ не знатокъ въ филологiи и, слѣдовательно, легко могъ ошибаться. Но ошибка ошибкѣ рознь.

   Въ первый разъ дѣло шло о литовскомъ происхожденiи нашихъ первыхъ князей. Г. Костомаровъ доказывалъ его также тѣмъ, что производилъ имена князей отъ литовскихъ словъ, причемъ бралъ всякiя слова, какiя ему попались. Противъ г. Костомарова выступилъ тогда г. Щегловъ, тоже вовсе не знатокъ филологiи, и побилъ его на-голову тѣмъ простымъ замѣчанiемъ, что для именъ ни въ одномъ языкѣ не употребляются всякiя слова, что имена всегда представляютъ извѣстные любимые корни и извѣстное любимое словообразованiе, напр., Изъяславъ, Святославъ, Вячеславъ и пр. Отсюда слѣдовало, что при опредѣленiи сходства двухъ языковъ, всегда нужно сравнивать имена съ именами, а не съ другими какими нибудь словами.

   Г. Костомаровъ принужденъ былъ сдаться и потомъ сталъ уже искать сходства варяжскихъ именъ съ названiями литовскихъ деревень, рѣчекъ и т. п. Все-таки это было хоть немного лучше, чѣмъ идти, что называется, зря, какъ онъ дѣлалъ прежде.

   Второй случай былъ еще хуже. Одну изъ своихъ книгъ, именно Сѣверо-Русскiя народоправства, г. Костомаровъ началъ такъ:

   "Русско-славянскiй народъ раздѣляется на двѣ вѣтви, различаемыя въ отношенiи къ рѣчи по двумъ главнымъ признакамъ: одна перемѣняетъ о въ а тамъ, гдѣ надъ этимъ звукомъ нѣтъ ударенiя, и ѣ произноситъ какъ мягкое е; другая охраняетъ коренной звукъ о и произноситъ ѣ какъ мягкое и. Къ первой принадлежатъ бѣлоруссы и великоруссы, ко второй малороссiяне или южноруссы и новгородцы".

   Что же оказывается? Г. Гильфердингъ объяснилъ г. Костомарову, что въ филологiи различiе въ произношенiи гласныхъ буквъ никогда не принимается за характеристическую особенность племени, что если имѣетъ въ этомъ отношенiи важность произношенiе отдѣльныхъ буквъ, то имѣетъ важность произношенiе согласныхъ, а не гласныхъ.

   Оказывается, слѣдовательно, что и тутъ г. Костомаровъ поступилъ зря, взялъ что попало и какъ попало. Не ясно ли отсюда отсутствiе у него всякой ученой привычки, всякаго правильнаго прiема? Развѣ похоже сколько нибудь на ученаго - отыскивая происхожденiе какого нибудь слова въ извѣстномъ языкѣ, брать въ этомъ языкѣ всякое слово, какое попадется? Развѣ не полный недостатокъ основательности, - различая два предмета, хвататься за первый попавшiйся признакъ и вовсе не думать о томъ, важенъ ли онъ или нѣтъ?

   Пшикъ.

   Не успѣли мы окончить сихъ печальныхъ соображенiй, какъ уже появился отвѣтъ г. Костомарова (отвѣтъ на отвѣтъ г. Кояловича, "Голосъ", N 127), весьма крохотная статья. Оказывается, что наши надежды были тщетны; изъ полемики, которая началась, вышелъ одинъ пшикъ. Пшикъ вышелъ по милости г. Костомарова и изображается именно его послѣднею статьею. Г. Костомаровъ просто не подымаетъ перчатки, хотя и сохраняетъ геройскiй видъ. "Сказать теперь г. Кояловичу мнѣ приходится мало", пишетъ онъ съ такимъ видомъ, какъ будто онъ готовъ на все отвѣчать и ни въ чемъ не опровергнутъ. А между тѣмъ вслѣдъ за этимъ не отвѣчаетъ на множество возраженiй, да и вообще ровно ничего не говоритъ.

   "О древности бѣлорусскаго племени", - пишетъ онъ, - "я выразился въ своемъ возраженiи сжато и потому можетъ быть не точно". Говоря сжато и совершенно точно, это значитъ: сказалъ Богъ знаетъ что.

   Относительно главной точки спора г. Костомаровъ ограничился такими словами:

   "Вообще въ своемъ возраженiи я хотѣлъ сказать, что бѣлорусское и великорусское племена находятся между собою въ большей близости, чѣмъ съ малороссiйскимъ, и потому могутъ считаться не столько вѣтвями однаго народа, сколько развѣтвленiями одной вѣтви. Болѣе ничего".

   Нѣтъ, не ничего. И это хорошо, но было сказано больше; было сказано, что совмѣстное изслѣдованiе судьбы племенъ мало