Страхов Николай Николаевич - Заметки летописца

ѣлыя статьи, наполненныя негодованiемъ и недоумѣнiемъ относительно подвиговъ "Современника".

   И дѣйствительно - это явленiе очень странно; дѣйствительно трудно понять, какъ люди пишущiе, вмѣсто того чтобы разсуждать, острить, подсмѣиваться и т. д., вдругъ начинаютъ браниться чуть не по извощичьи. Нѣтъ ничего мудренаго, если читатели удивляются такому ходу дѣлъ. Позволю себѣ сказать нѣсколько словъ, съ тѣмъ чтобы объяснить читателямъ, въ чемъ разгадка странности, показать имъ, что собственно дивиться нечему.

   Все дѣло въ тѣхъ понятiяхъ о полемикѣ, которыхъ держится "Современникъ". Понятiя эти таковы, что читатели никакъ не могутъ о нихъ догадаться; они все берутъ слишкомъ высоко и потому удивляются. Но стоитъ мнѣ только указать эти понятiя и для читателей все будетъ ясно.

   "Современникъ" недавно объявилъ, что онъ для своихъ полемическихъ цѣлей употребляетъ всякiя, даже неодобрительныя средства. Что-же это значитъ? Законныя, одобрительныя средства полемики суть остроумiе, мѣткость взгляда, ясность пониманiя. Съ этими средствами можно одолѣть всѣхъ, одержать всякую побѣду. "Современникъ" объявилъ, что онъ рѣшился прибѣгнуть къ другимъ средствамъ.

   Какiя-же это другiя средства?

   Есть два такихъ средства, любезные читатели. Одно - голословная брань, оскорбительныя выраженiя, какiя только могутъ явиться въ печати; другое - искаженiе истины, извращенiе настоящаго смысла дѣла, путаница и затемнѣнiе всякаго рода.

   На чемъ-же основано дѣйствiе этихъ средствъ? На непониманiи читателей. "Современникъ" полагаетъ, что читатели повѣрятъ ему на слово, что они въ большинствѣ случаевъ не въ силахъ сами разобрать, въ чемъ дѣло. "Современникъ" думаетъ, что читатели очень простодушны, что если онъ печатно назоветъ кого-нибудь литературною ракалiею, то читатель тотчасъ же повѣритъ ему и потеряетъ уваженiе къ тому, кого бранятъ такимъ образомъ. "Современникъ" угрожаетъ намъ напечатать статью, въ которой будетъ сказано, что въ "Эпохѣ" "явились статьи, которыхъ ни за что на свѣтѣ не пустилъ бы въ свой журналъ Михаилъ Михаиловичь; такова напр. статья Фейербаха о г. Страховѣ и статья Музыки о г. Сѣровѣ, - путаница въ заглавiяхъ допущена г. Постороннимъ Сатирикомъ (авторомъ обѣщанной статьи) на основанiи вышесказаннаго предположенiя, что теперь въ "Эпохѣ" не авторы сочиняютъ статьи, а сами статьи сочиняютъ и водятъ за носъ авторовъ.

   "Современникъ" грозитъ это напечатать и думаетъ, что подобное глумленiе и умышленное извращенiе дѣла (насчетъ покойнаго Михаила Михаиловича) могутъ повредить намъ въ глазахъ читателей.

   Вотъ полемическiя средства "Современника". Каковы средства, таковы и цѣли и поводы полемики. "Современникъ" полагаетъ, что начать полемику можно только по злости къ лицу, съ которымъ полемизируешь, что всякая полемика есть обида, что за нее нужно мстить и т. д. Поэтому "Современникъ" обижается, дѣлаетъ угрозы, толкуетъ о своемъ милосердiи, предлагаетъ условiя перемирiя и т. д. Однимъ словомъ, точно дѣло идетъ о враждѣ и борьбѣ между лицами, а не о борьбѣ идей. Припомнимъ то время, когда г. Антоновичь, по замѣчанiю нѣкоторыхъ литературныхъ враговъ своихъ, стоялъ во главѣ русской литературы. Это продолжалось четыре мѣсяца. Въ январѣ (1862) онъ написалъ статью противъ славянофиловъ, въ февралѣ противъ г. Юркевича, въ мартѣ противъ г. Тургенева, въ апрелѣ противъ насъ. Въ этой статьѣ единственной причиной нашей полемики противъ "Современника" выставлялась наша злость, возбужденная будтобы не многими но мѣткими отзывами объ насъ "Современника". Кромѣ того "Современникъ" ставилъ себя въ очень выгодное положенiе, говоря, что мы все имъ занимаемся; онъ хвалился какъ знакомъ величiя и силы, что на него было обращено столько вниманiя. Теперь, какъ видно, дѣло перемѣнилось. Въ послѣдней книжкѣ онъ жалуется, что мы поступили съ нимъ неделикатно, что въ 1863 г., едва вышла его первая книжка, какъ мы напали на него въ статьѣ: Сказанiе о дураковой плѣши, въ которой статьѣ мы доказывали, что "Современникъ" 1) не умѣетъ мыслить, 2) не умѣетъ понимать, 3) проповѣдываетъ ужасающiя нелѣпости. И это на основанiи одной только книжки.

   Дѣйствительно, деликатности тутъ было мало; но - вотъ чего никогда не можетъ понять "Современникъ", - мы и не хотимъ и не хотѣли ни какой деликатности, если подъ деликатностiю разумѣть уступку и поблажку мнѣнiямъ, съ которыми мы не согласны. Мы всегда враждебно относились къ мнѣнiямъ "Современника"; мы и впредь всегда будемъ враждебно къ нимъ относиться. Мы начали полемику съ "Современникомъ", а не онъ съ нами, мы вели ее постоянно и постоянно будемъ вести ее.

   "Современнику" непонятно, какимъ образомъ можно чувствовать такую глубокую вражду къ извѣстнымъ идеямъ; онъ полагаетъ, что все дѣло дѣлается по злобѣ и по обидѣ. Такое пониманiе очень мелко.

   Не личности насъ трогаютъ. Насъ занимаетъ не г. Пыпинъ, не г. Антоновичь, не г. Щедринъ. Намъ антипатичны тѣ идеи, которыя они поддерживаютъ всякими правдами и неправдами. Противодѣйствовать этимъ идеямъ мы считаемъ за долгъ, за служенiе истинѣ.

  

  

   Размышляя о послѣднихъ событiяхъ въ журналистикѣ нашего преславнаго города Петербурга и обращая свой мысленный взоръ на предъидущiя времена, таящiя въ себѣ корень и источникъ настоящаго, я вижу, что никто не изложилъ сей исторiи въ надлежащемъ ея свѣтѣ, что многiе ея факты покрыты или туманомъ, или же являются глазамъ современныхъ читателей въ совершенно ложномъ свѣтѣ. Будучи современникомъ и, такъ сказать, очевидцемъ этихъ событiй, я почитаю своимъ непремѣннымъ долгомъ изложить ихъ здѣсь въ ихъ настоящемъ видѣ, по крайнему моему разумѣнiю, дабы чрезъ это какъ способствовать правильному сужденiю о нашихъ временахъ безпристрастнаго потомства, такъ равно пролить нѣкоторый свѣтъ на дѣло и въ глазахъ современныхъ любителей истины.

   И такъ, припомнимъ, достолюбезные читатели, начало 1863 года. Какое было тогда самое важное явленiе въ петербургскомъ литературномъ мiрѣ? Пусть говорятъ другiе чтò угодно, а я скажу (и согласится со мною, надѣюсь, всякiй безпристрастный наблюдатель), что важнѣйшимъ тогдашнимъ событiемъ было вступленiе г. Щедрина въ редакцiю "Современника". Съ этимъ вступленiемъ для "Современника" начинался, такъ сказать, новый фазисъ его существованiя, для самагоже г. Щедрина открывалось обширное поприще дѣятельности. Исторiя литературы, конечно, запишетъ на своихъ страницахъ или скрижаляхъ, что рѣдко какой нибудь писатель писалъ такъ обильно, какъ г. Щедринъ въ 1863 году, и что этотъ годъ есть плодотворнѣйшiй глъ его авторскаго поприща.

   Дѣло не шуточное, да такъ на него и смотрѣли въ то время. Какъ только газеты и объявленiя разнесли радостную вѣсть о вступленiи г. Щедрина въ "Современникъ", на этотъ журналъ обратилось всеобщее вниманiе. Можно сказать, что какъ нѣкогда на Гоголя, такъ въ ту минуту на г. Щедрина вся Россiя "устремила полныя ожиданiя очи". Всѣ питали самыя сладкiя надежды, всѣ ждали чего-то очень хорошаго. Эти ожиданiя засвидѣтельствованы фактомъ. Когда явилась первая книжка "Современника" и въ ней нашлись не совсѣмъ складныя разсужденiя нѣкотораго автора о южныхъ славянахъ, то достопочтенный редакторъ "Дня" былъ изумленъ этимъ явленiемъ какъ неожиданностiю. Онъ почелъ это даже одною случайностiю, чистымъ недосмотромъ, и потому, заявляя въ "Днѣ" свое неудовольствiе и несогласiе съ вышеупомянутыми нескладными сужденiями, сдѣлалъ добродушный и наивный вопросъ: чегоже смотритъ въ "Современникѣ" г. Щедринъ?

   Очевидно, существовала въ нѣкоторыхъ умахъ надежда, что не "Современникъ" будетъ смотрѣть за г. Щедринымъ, а совершенно наоборотъ, г. Щедринъ будетъ смотрѣть за "Современникомъ", и отъ такого его смотрѣнiя предполагалось много хорошаго. Но, какъ извѣстно, исторiя показала всю тщету подобныхъ надеждъ. Всѣмъ памятно, какъ редакторъ "Дня" въ весьма скоромъ времени долженъ былъ убѣдиться, что онъ впалъ на этотъ разъ въ великое легкомыслiе. На его вопросъ "Современникъ" отвѣчалъ цѣлою статьею, наполненною насмѣшками. Съ тѣхъ поръ почтенный редакторъ уже ничего не спрашивалъ у "Современника" и ничего не ждалъ отъ него. А читая впослѣдствiи яростныя противъ себя выходки, принадлежавшiя уже перу самаго г. Щедрина, онъ, вѣроятно, не разъ горько улыбнулся и печально поникъ головою, вспоминая свои розовыя надежды и ихъ быстрое разрушенiе.

   И такъ, дѣло пошло вовсе не такъ, какъ нѣкоторые ожидали. Но оно все-таки пошло, и даже пошло блистательно. Всѣ помнятъ, какой это былъ скучный годъ въ петербургской журналистикѣ. Книги и газеты, по прежнему усердно издававшiяся тогда въ центрѣ нашего просвѣщенiя, просто валились изъ рукъ. Если кто читался изъ петербургскихъ писателей и публицистовъ, такъ именно г. Щедринъ. Два-три печатныхъ листа его регулярно появлялись въ "Современникѣ", напечатанные крупно, подъ вѣскимъ заглавiемъ: Наша общественная жизнь. Я безъ малѣйшаго колебанiя приписываю эти фельетоны г. Щедрину, ибо онъ самъ ни мало не думалъ скрываться, да и мудрено былобы ему скрыться при яркихъ особенностяхъ его слога и манеры. Притомъ, когда въ журнальныхъ перебранкахъ заходила рѣчь о г. Щедринѣ, ему случалось въ этихъ неподписанныхъ фельетонахъ не рѣдко откровенно говорить: "это я". И такъ, щедринскiе фельетоны имѣли въ тотъ достопамятный годъ величайшiй успѣхъ. И тутъ-то и начинается, такъ сказать, нить завязки романа. Спрашивается, чтòже дѣлалъ г. Щедринъ въ "Современникѣ"? Очемъ заботился? Чего онъ тамъ смотрѣлъ?

   Началъ онъ съ очевиднымъ намѣренiемъ проводить нѣкоторую твердую и опредѣленную мысль, такую мысль, которая связывала бы воедино всѣ его отрывочныя замѣтки и свѣтилась бы въ каждой изъ его обильныхъ шутокъ. Однимъ словомъ, начало было весьма серiозное, весьма внушающее уваженiе. Первый фельетонъ былъ посвященъ важному общественному явленiю, которое г. Щедринъ называлъ эквилибристикою или балансированiемъ. Явленiе, очевидно, весьма близко интересовало и затрогивало автора. Описавши различные его виды, г. Щедринъ въ концѣ, какъ слѣдуетъ, подвелъ общiй итогъ.

   "Такимъ образомъ", - говорилъ онъ, - "современное настроенiе русскаго общества дѣлается яснымъ для читателя. Онъ знаетъ, что съ одной стороны есть мальчишество; что если не безвыгодно рисковать своими капиталами на счетъ благонамѣренности, то въ тоже время не безполезно принимать въ соображенiе и мальчишество. Въ этой нравственной эквилибристикѣ прiятно и незамѣтно проходитъ вся жизнь современнаго человѣка".

   Подведши итогъ, онъ затѣмъ съ величайшею послѣдовательностiю ставилъ вопросъ.

   "Посмотримъ", - говорилъ онъ, - "отчего же происходитъ это нравственное распаденiе въ современномъ человѣкѣ, отчего онъ обязывается балансировать, отчего онъ никуда не можетъ примкнуть съ увѣренностiю, что тутъ именно сила, что тутъ онъ дома?"

   Признаюсь, я былъ заинтересованъ въ высочайшей степени этимъ глубокомысленнымъ теченiемъ идей. Фельетонъ оканчивался заманчивыми словами:

   "Объ этомъ я побесѣдую съ читателемъ въ слѣдующiй разъ".

   Совершенно ясно было, что г. Щедринъ задумывалъ нѣчто великое. Передъ нами выступалъ писатель, обладающiй, очевидно, строгостiю мысли, который знаетъ, чтò отложить на слѣдующiй разъ, который сперва наблюдаетъ явленiе, потомъ ставитъ вопросъ, и, наконецъ, разрѣшаетъ его, который идетъ впередъ постепенно и послѣдовательно.....

   О, мы далеко уйдемъ! думалъ я съ радостiю, и нетерпѣливо ждалъ слѣдующихъ фельетоновъ. Увы! Эти надежды были столь же тщетны, какъ и надежда редактора "Дня". Напрасно я внимательно читалъ каждый фельетонъ отъ начала до конца, напрасно я два и три раза перечитывалъ серiозныя мѣста, всегда отличавшiяся образцовой неудобопонятностiю; я ничего не могъ разобрать, ничего не могъ добиться. У самаго г. Щедрина началась такая эквилибристика мыслей, такое балансированiе сужденiй, какого не было еще и примѣровъ. Чтò же онъ хочетъ сказать? съ досадой восклицалъ я послѣ каждаго фельетона и оставался въ совершенномъ недоумѣнiи.

   А тѣмъ не менѣе шутки г. Щедрина сыпались и сыпались, и часъ отъ часу становились крупнѣе и крупнѣе. Я отказываюсь изобразить его развязность и размашистость, словомъ, всю прелесть этихъ фельетоновъ, ибо увѣренъ, что для характеристики ихъ требуется непремѣнно такой слогъ, какъ у самаго г. Щедрина, а никакъ не слабѣе. Я замѣчу только просто, что шутки его были не мирнаго свойства; напротивъ, то бывало однаго хватитъ, то другаго цапнетъ. Я помню, напримѣръ, какъ среди лѣта г. Щедринъ весьма цензурнымъ образомъ, но совершенно буквально назвалъ однаго писателя подлецомъ, а другаго въ видѣ прiятнаго контраста, восторженнымъ дуракомъ. Не говорю уже о краткомъ и несвязномъ, но тѣмъ болѣе неистовомъ терзанiи нѣкоторыхъ идей и сюжетовъ, пришедшихся въ ту минуту не по вкусу г. Щедрина.

   Но странное дѣло! Никто въ цѣлой литературѣ ничего не отвѣчалъ г. Щедрину на всѣ его выходки. Правда, въ самомъ началѣ, одинъ только издававшiйся журналъ, по имени "Время", сразу заподозрилъ г. Щедрина въ нѣкоторой коловратности мнѣнiй. Но этотъ пророческiй голосъ, какъ бы предвѣщавшiй г. Щедрину и "Современнику" ихъ взаимно-связанныя судьбы, раздался въ самомъ началѣ. Потомъ же никто ничего не говорилъ. Не только редакторъ "Дня" ничего уже не спрашивалъ у "Современника" и ничего не ждалъ отъ него, но и никто другой не откликался на всяческiя искаженiя мысли и всяческiе виды брани. Дѣло получило какой-то мрачный характеръ. Это всеобщее молчанiе казалось имѣло не совсѣмъ лестное значенiе.... Но г. Щедринъ не смущался и шутилъ себѣ и шутилъ.

   Какъ вдругъ (помню живо всѣ ощущенiя тогдашняго времени), какъ вдругъ я вижу, что у г Щедрина промелькнула идея....... Невозможно описать моего удивленiя и радости. Я просто бросился въ погоню за этой мелькомъ вспыхнувшей идеей, я догналъ ее и изслѣдовалъ ее, во всей ея нѣжной слабости и недоконченности, съ величайшимъ тщанiемъ. Это было въ августовской книжкѣ "Современника". Это была небольшая варiацiя на теорiю страстей, положенную въ основанiе универсальной ассоцiацiи, на ту самую теорiю, въ пользу которой въ послѣдствiи г. Щедрину удалось сказать еще разъ нѣсколько словъ, - словъ самыхъ серiозныхъ и важныхъ, какiя только нашлись у г. Щедрина.

   Варiацiя на эту тему, которую, очевидно, желалъ усвоить себѣ г. Щедринъ, явилась въ видѣ повѣсти подъ заглавiемъ: Какъ кому угодно. Вѣроятно, привычка къ балансированiю подсказала автору это уклончивое заглавiе. Повѣсть вышла хорошая, но варiацiя на тему оказалась никуда негодною и не только не какъ кому угодно, а всякому одинаково доказывала несостоятельность главной мысли. Къ удивленiю, никто, кромѣ меня, не обратилъ тогда ни малѣйшаго вниманiя на эту повѣсть. Всѣ молчали по прежнему. Поползновенiе на идею мелькнуло и исчезло, а г. Щедринъ опять сталъ шутить себѣ да шутить.

   "У меня легкость въ мысляхъ необыкновенная", говоритъ одно лицо въ гоголевской комедiи. Я всегда вспоминалъ объ этой легкости въ мысляхъ, когда съ обычнымъ моимъ прилежанiемъ слѣдилъ за теченiемъ рѣчи г. Щедрина. По прежнему посыпались насмѣшки направо и налѣво, по прежнему никто не откликался, никто не думалъ вступаться ни за себя, ни за идею. И вотъ, среди такихъ-то обстоятельствъ, г. Щедринъ вдругъ, самъ того не замѣчая, сдѣлалъ роковой шагъ, который долженъ былъ погубить его.

   Самъ того не замѣчая, - я стою на этомъ. Онъ, очевидно, не предвидѣлъ ни малѣйшей опасности; онъ уже вполнѣ свыкся съ своею безнаказанностiю, съ тѣмъ молчанiемъ, среди котораго раздавалась его размашистая рѣчь, и потому, когда въ одно веселое утро ему попался на глаза или на мысль романъ "Что дѣлать?", онъ царапнулъ и этотъ романъ. Царапнулъ онъ его слегка, мимоходомъ, не обращая, очевидно, никакого особеннаго вниманiя на свои слова, однимъ словомъ, въ полномъ разгарѣ "легкости въ мысляхъ".

   Пагубное увлеченiе! Г. Щедринъ не замѣтилъ, что тутъ именно онъ встрѣтился съ предметомъ, который требовалъ съ его стороны всей его логической строгости. Тутъ-то кстати бы было сперва анализировать явленiе, потомъ поставить вопросъ, и потомъ уже рѣшать его; тутъ именно нужно было сообразить, чтò сказать напередъ и чтò отложить до слѣдующаго раза. Но г. Щедринъ въ ту минуту, очевидно, уже давно забылъ логическiе прiемы своего перваго фельетона, онъ уже давно привыкъ обходиться безъ всякихъ прiемовъ и руководиться одною легкостiю въ мысляхъ. И вотъ онъ пишетъ:

   "Когда я вспомню напримѣръ, что "со временемъ" дѣти будутъ рождать отцовъ, а яицы будутъ учить курицу, что "со временемъ" зайцевская хлыстовщина утвердитъ вселенную, что "со временемъ" милыя нигилистки будутъ безстрастной рукой разсѣкать человѣческiе трупы, и въ то же время подплясывать и подпѣвать". "Ни о чемъ я, Дуня, не тужила" (ибо "со временемъ", какъ извѣстно, никакое человѣческое дѣйствiе безъ пѣнiя и пляски совершаться не будетъ), то спокойствiе окончательно водворяется въ моемъ сердцѣ, и я забочусь только о томъ, чтобы до тѣхъ поръ совѣсть моя была чиста".

   Какъ извѣстно! Несчастный! Откуда это извѣстно? Это могло быть извѣстно только изъ одной книги, изъ романа Чтó дѣлать?

   Этими роковыми словами оканчивается первый перiодъ исторiи, о которой я повѣствую, и начинается второй ея перiодъ, продолжающiйся съ начала февраля нынѣшняго года до настоящей минуты. По своему характеру, оба эти перiода весьма различны. Первый можетъ быть названъ перiодомъ мирнаго глумленiя, когда раздавался среди общей тишины одинъ голосъ г. Щедрина, нещадно потѣшавшагося надо всѣмъ, чтó ему попадало на языкъ. Второй же перiодъ есть перiодъ междоусобной брани, въ которой приняла участiе вся петербургская журналистика, даже "Русскiй Инвалидъ", и въ которой препирательство достигло неслыханныхъ дотолѣ размѣровъ.

   Какъ только были произнесены роковыя слова, противъ г. Щедрина немедленно вооружилось "Русское слово", и онъ тотчасъ могъ убѣдиться въ своей гибельной неосторожности. До тѣхъ поръ все ему прощалось, все сходило съ рукъ благополучно. Какое бы имя ни попадалось ему на языкъ, надъ какой-бы идеей онъ ни глумился, никто ничего не говорилъ, какъ будто все это было въ порядкѣ вещей! Но на этотъ разъ шутка не прошла ему даромъ. Въ "Русскомъ словѣ" потребовали отъ него точнаго отчета въ словахъ и вообще вооружились противъ лукавствующаго "Современника". Г. Писаревъ, извѣстный своей прямотою и откровенностiю, началъ писать статью за статьею, въ которыхъ разбивалъ и сводилъ съ пьедесталовъ кумиры и кумирчики столь грубо промахнувшагося журнала. Такъ въ статьѣ февральской книжки - Цвѣты невиннаго юмора былъ развѣнчанъ г. Щедринъ. Въ статьѣ Мотивы русской драмы уничтожался г. Островскiй. Въ статьѣ Кукольная комедiя съ букетомъ гражданской скорби доказывалась глубокая несостоятельность г. Станицкаго. Наконецъ, въ статьѣ Нерѣшенный вопросъ дошло дѣло и до г. Антоновича. Умалчиваю о другихъ статьяхъ и другихъ отдѣлахъ журнала, имѣвшихъ тоже враждебное настроенiе.

   Такимъ образомъ, передъ нами совершалось нѣчто великое. Дѣти вооружались противъ отцовъ, одно поколѣнiе шло на смѣну другому; толстый журналъ, бывшiй передовымъ, оказался отсталымъ, и на его мѣсто становился другой толстый журналъ, успѣвшiй уйти далѣе по пути прогресса. Вотъ какое событiе ознаменовалъ собою текущiй годъ въ исторiи нашей словесности.

   Ну, а чтò же дѣлалъ "Современникъ"? Какiя усилiя онъ употреблялъ, чтобы оставить за собою мѣсто, отбиваемое у него "Русскимъ Словомъ"? Странное и непонятное дѣло! Отдаленное потомство, конечно, съ недоумѣнiемъ будетъ разбирать образъ дѣйствiй "Современника" въ столь важную для этого журнала минуту. Чтò дѣлалъ "Современникъ" въ 1864 году? спроситъ отдаленное потомство. Сражался съ "Эпохой", отвѣтятъ ему достовѣрные памятники настоящаго времени.

   Какъ же это случилось? Разскажу по порядку. Послѣ своего промаха, г. Щедринъ сдѣлалъ еще въ "Современникѣ" два подвига, бывшiе, такъ сказать, его лебединою пѣснью въ этомъ журналѣ. Именно - обругалъ дѣятелей "Русскаго Слова" вислоухими и юродствующими, и написалъ "Стрижей". Первое не имѣло особыхъ послѣдствiй, но второе имѣло весьма важныя. Именно "Эпоха" увлеклась дурнымъ примѣромъ, который представляли "Стрижи", и помѣстила у себя статью подъ заглавiемъ "Г. Щедродаровъ или расколъ въ нигилистахъ"*). Статья эта, подобно Стрижамъ, представляетъ фантазiю изъ литературнаго мiра, родъ произведенiй, въ которыхъ литературныя отношенiя изображаются въ лицахъ, въ видѣ сценъ между различными литераторами. Подобно "Стрижамъ", статья была каррикатурою. Подобно "Стрижамъ", она заключала въ себѣ намеки на чисто-личныя отношенiя. Подобно "Стрижамъ", она заходила дальше всѣмъ извѣстнаго и публично заявленнаго. Разница между двумя статьями, если и была, то развѣ въ томъ, что въ "Г. Щедродаровѣ" литературный интересъ имѣлъ болѣе главную и существенную роль, чѣмъ въ "Стрижахъ". Тѣмъ не менѣе, повторяю "Эпоха" поступила неосторожно, желая воздать око за око и зубъ за зубъ. По своему обыкновенiю, она внесла въ это шуточное дѣло слишкомъ много серiозности и правдивости, - и ударъ вышелъ несравненно больнѣе, чѣмъ она предполагала. Ударъ вышелъ такой больной, такой больной, что "Современникъ" раздражился до высочайшей степени. Все кругомъ его явилось въ его глазахъ въ самомъ мрачномъ свѣтѣ*); ему вдругъ почудилось, что онъ окруженъ литературною швалью и литературными ракалiями; и до того сильно было это впечатлѣнiе, что онъ въ отчаянiи рѣшился самъ сдѣлаться литературной швалью и литературной ракалiею, какъ о томъ гласитъ слѣдующее его заявленiе: