Тургенев Иван Сергеевич - Открытые письма

  

  

  

   Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах.

   Сочинения в пятнадцати томах.

   Том пятнадцатый. Корреспонденции. Речи. Предисловия. Открытые письма. Автобиографическое и прочее. (1848-1883) Указатели.

   M.-Л., "Наука", 1968

   OCR Бычков М.Н.

  

   <Редактору "Journal de St. Pelers-bourg", 7/19 августа 1854 г.>

   Письмо к редактору <"Московских ве­домостей">, 4/16 декабря 1856 г.

   Письмо к редактору <"Московских ве­домостей">, 1/13 января 1857 г.

   <Редактору "Le Nord">, 17/29 января 1858 г.

   <Редактору "Revue Europeenne">, 14/26 марта 1861 г.

   Письмо к издателю <"Колокола">, 5/17 мая 1862 г.

   Письмо к издателю "Северной пчелы", 28 ноября/10 декабря 1862 г.

   Письмо к редактору <"Дня">, 20 июля ст. ст. 1863 г.

   Письмо к редактору <"С.-Петербург­ских ведомостей">, 14/26 февраля 1868 г.

   Письмо к редактору <"С.-Петербург­ских ведомостей">, 9/21 июля 1868 г.

   <Издателю "Pall Mail Gazette">, 19 но­ября/1 декабря 1868 г.

   Письмо в редакцию "С.-Петербургских ведомостей", 2/14 мая 1869 г.

   Письмо к редактору <"Вестника Евро­пы">, 21 декабря 1869/2 января 1870 г.

   Письмо к редактору <"С.-Петербург­ских ведомостей">, 8/20 января 1870 г.

   <Редактору "Le Temps">, 9/21 января 1872 г.

   Письмо к редактору <"С.-Петербург­ских ведомостей">, 21 апреля/3 мая 1872 г.

   <Издателю "Недели">, 7/19 апреля 1873 г.

   Письмо г-ну секретарю Общества лю­бителей российской словесности, 21 ноября/3 декабря 1875 г.

   Письмо к редактору <"Вестника Евро­пы">, 21 ноября/3 декабря 1875 г.

   Гг. членам "Художественной беседы" в Праге, 10 января н. ст. 1876 г.

   Письмо к издателю <"Нового време­ни">, 29 апреля/11 мая 1876 г.

   Письмо в редакцию <"Нашего века">, 11/23 апреля 1877 г.

   Письмо в редакцию <"Нашего века">, 30 апреля/12 мая 1877 г.

   <Редактору "Le Temps">, 6/18 мая 1877 г.

   Письмо в редакцию <"Нашего века">, 13/25 мая 1877 г.

   <Редактору "Правды">, 7/19 февраля 1878 г.

   <Редактору "Русской правды">, 15/27 января 1879 г.

   <Редактору "Молвы">, 1/13 февраля 1879 г.

   <К юбилею Ю. И. Крашевского. Письмо к В. Д. Спасовичу>, 15/27 сентября 1879 г.

   <Редактору "Le XIX-e Siecle">, 3/15 декабря 1879 г.

   <Редактору "Вестника Европы">, 21 де­кабря 1879 г./2 января 1880 г.

   <Редактору "Le XIX-e Siecle">, 8/20я н­варя 1880 г.

   <Комитету "Общества вспомощество­вания студентам С.-Петербургского университета">, 28 марта/9 ап­реля 1880 г.

   <Редактору "Gaulois">, 1/13 февраля 1882 г.

   <Председателю Киевского драматиче­ского общества>, 29 октября/10 но­ября 1882 г.

   <Слушательницам женских врачебных курсов>, 30 ноября/12 декабря 1882 г.

   <В редакцию "La Republique Francai­se">, 19(?) декабря 1882/1(?) янва­ря 1883 г.

   Приложение: <В редакцию "Недели">, апрель 1876 г.

  

   St. Petersbourg, 7/19 aout 1854. Monsieur,

   Permettez-moi de reclamer de votre complaisance l'insertion de la lettre suivante.

   Il vient de me tomber entre les mains une traduction franГaise d'un de mes ouvrages, publie il y a deux ans a Moscou. Cette traduction, intitulee, je'ne sais trop pourquoi, "Memoires d'un seigneur Russe", a donne lieu a plusieurs articles inseres dans differents journaux etrangers.- Vous comprendrez facilement, Monsieur, qu'il ne peut pas me convenir d'entrer en discussion avec mes critiques, d'ailleurs beaucoup trop bienveillants pour moi, mais ce qui me tient a coeur, c'est de protester contre les conclusions que plusieurs d'entr'eux ont cru pouvoir tirer de mon livre. Je proteste contre ces conclusions et contre toutes les deductions qu'on peut en faire, comme ecrivain, comme homme d'honneur et comme Russe; j'ose croire que ceux de mes compatriotes qui m'ont lu ont rendu justice a mes intentions, et je n'ai jamais ambitionne d'autres suffrages.

   Quant a la traduction de M. E. Charriere, d'apres laquelle on m'a juge, je ne crois pas qu'il y ait beaucoup d'exemples d'une pareille mystification litteraire. Je ne parle pas des contre-sens, des erreurs, dont elle fourmille, une traduction du Russe ne saurait s'en passer; mais, en verite, on ne peut se figurer les changements, les interpolations, les additions, qui s'y rencontrent a chaque page. C'est a ne pas s'y reconnaНtre. J'affirme qu'il n'y a paa dans tous les "Memoires d'un seigneur Russe" quatre lignes de suite fidelement traduites. M. Charriere a pris surtout soin d'orner mon style, qui a du lui sembler beaucoup trop mesquin et trop maigre. Si je fais dire a quelqu'un: - "Et je m'enfuis", voici de quelle faГon cette phrase si simple est rendue: "Je m'enfuis d'une fuite effaree, echevelee, comme si j'eusse eu a mes trousses toute une legion de couleuvres, commandee par des sorcieres". Un lievre poursuivi par un chien devient sous la plume enjouee de mon traducteur "un ecureuil qui monte sur le sommet d'un pin, s'y place debout et se gratte le nez". Un arbre qui tombe, se transforme en "un geant chevelu qui s'etait ri des assauts seculaires de plusieurs milliers d'insectes, et qui s'incline solennellement et sans hate vers la terre, sa vieille nourrice, comme pour l'embrasser, en expirant sous la morsure d'un fer tranchant, emmanche par l'homme d'un fragment de bois, que l'arbro avait peut-etre fourni lui-meme"; une vieille dame "passe du chocolat au safran, puis au cafe au lait, tandis que des bouquets de poil jaune et frise s'agitent sur son front et que ses yeux clignotent avec un mouvement aussi rapide que la fleche coureuse de la pendule, qui bat soixante fois a la minute", etc., etc., etc. Vous imaginez-vous mon etonnement? Mais voici quelque chose de bien plus fort encore. Dans le chapitre XVII, a la page 280, M. Charriere introduit un nouveau personnage, qu'il decrit longuement et avec complaisance, une espece de colporteur, de marchand d'allumettes chimiques... Que sais-je? Eh bien! il n'y a pas un mot de tout cela dans mon livre, par la bonne raison qu'un semblable personnage n'existe pas en Russie. Ce qu'il y a de plus curieux, c'est qu'en parlant precisement de ce chapitre dans sa preface, M. Charriere previent le lecteur que "les preparatifs de l'auteur peuvent paraНtre un peu longs a notre impatience franГaise". Vous concevez, Monsieur, qu'avec un pareil systeme de traduction, on peut donner pleine carriere a sa fantaisie; aussi, M. Charriere ne s'en est-il pas fait faute. Il taille, il coupe, il change, il me fait pleurer et rire a volonte, il me fait ricaner, et c'est ce' dont je lui en veux le plus; il a l'horreur du mot propre, il met une queue en trompette au bout de chaque phrase, il improvise toutes sortes de reflexions, d'images, de descriptions et de comparaisons. Il est possible que toutes ces improvisations soient charmantes et surtout pleines de gout, mais, je le demande a M. Charriere lui-meme, comment ne sent-il pas, qu'en ajoutant tant de belles choses au texte de mon ouvrage, il le prive par cela meme du seul merite qui pourrait le recommander a l'attention des lecteurs franГais, du merite de l'originalite? Je remercie beaucoup M. Charriere de toutes les amabilites dont sa preface est remplie, mais n'est-il pas un peu etrange de louer l'esprit de quelqu'un, quand on vient de lui en preter tant du sien? Agreez, etc.

  

  

   P. S. Je vous demande pardon d'ajouter un Post-Scriptum a une lettre deja si longue. Mais, parmi les contre-sens dont j'ai parle plus haut, il y en a deux ou trois de si piquants, que je ne puis me refuser le plaisir de les citer. Page 104, on trouve la phrase suivante: "Les chiens faisaient tourner leur queues... dans l'attente d'un ortolan". D'ou vient cet ortolan? Il y a afsianka dans le texte, et le dictionnaire, consulte par M. Charriere, ne lui aura probablement pas dit qu'afsianka signifie aussi patee pour les' chiens. Page 380, le lecteur est tout surpris d'entendre parler (la scene se passe au fin fond de la Russie) "des allees et venues continuelles des noirs, occupes gravement du service". Des noirs??! Voici l'explication de l'enigme: M. Charriere a confondu les mots arapnik, fouet de chasse, et arap, negre, et il a arrange la phrase en consequence. Page 338, on voit un dignitaire donner sa main a baiser a un general (!)... Du reste, je soupГonne ici M. Charriere de s'etre trompe a dessein. J'en passe, et des meilleurs, mais il est temps que je m'arrete.

  

   М. г.

   Позвольте обратиться к Вам с просьбою о напечатании прилагаемого письма.

   Мне недавно попался в руки французский перевод одного из моих сочинений, напечатанного года два назад в Москве. Этот перевод, неизвестно почему-то названный "Записками русского барина" - Memoires d'un seigneur Russe", подал повод к нескольким статьям, помещенным в разных иностранных журналах. Вы легко поймете, м. г., что мне не идет вступать в прения с моими критиками, слишком, впрочем, ко мне благосклонными, но я чувствую потребность протестовать против заключений, которые многие из них сочли возможным извлечь из моей книги. Я протестую против этих заключений и против всех выводов, которые можно из них сделать, протестую как писатель, как честный человек и как русский; смею думать, что те из моих соотечественников, которые меня читали, отдали справедливость моим намерениям, а я и не добивался никогда другой награды.

   Что касается до перевода г. Е. Шарриера, по которому судили обо мне, то вряд ли найдется много примеров подобной литературной мистификации. Не говорю уже о бессмыслицах и ошибках, которыми он изобилует,- но, право, нельзя себе представить все изменения, вставки, прибавления, которые встречаются в нем на каждом шагу. Сам себя не узнаешь. Утверждаю, что во всех "Записках русского барина" нет четырех строк, правильно переведенных. Г-н Шарриер в особенности позаботился об украшении моего слога, который должен был показаться ему слишком ничтожным и бедным. У меня напечатано: "И я убежал", а у него эта простая фраза передана следующим образом: "Я убежал как сумасшедший (у г. Шарриера сказано "d'une fuite effaree, echevelee", но мы не в состоянии передать этой бессмыслицы русскими словами), как будто гонится по пятам моим целый легион ужей, предводимый колдуньями". Заяц, преследуемый собакою, превращается под игривым пером моего переводчика в "белку, которая взлезает на верхушку сосны и чешет себе нос". Падающее дерево превращается в "волосатого великана, который смеялся над вековыми нападениями тысячи насекомых и который торжественно и медленно склоняется к земле, своей старой кормилице, как бы для того, чтоб поцеловать ее, умирая под укушением (sous la morsure) острого железа, оправленного человеком в деревянное топорище, которое может быть доставлено самим деревом". Есть еще у г. Шарриера старая дама, "которая переходит из шоколадного цвета в шафранный, потом в цвет кофе с молоком, между тем как букеты желтой и курчавой шерсти шевелятся у нее на _лбу, а глаза мигают с такою же быстротою, с какою бегает на часах стрелка, делающая шестьдесят движений в минуту", и пр. и пр. Понимаете ли вы мое удивление? Но вот и получше этого. В гл. XVII, на странице 280, г. Шарриер вводит новое лицо, которое он подробно и с любовию описывает, что-то вроде разносчика или продавца серных спичек... Представьте же себе, что из всего этого нет ни слова в моей книге, по той простой причине, что и лиц таких не существует в России. Но любопытнее всего, что, говоря в своем предисловии именно об этой главе, г. Шарриер предупреждает читателя, что "приготовления автора могут показаться французскому нетерпению несколько длинными". Бы понимаете, м. г., что с такой системой перевода можно дать полный разгул своей фантазии, и г. Шарриер не преминул это сделать. Он кроит, режет, изменяет, заставляет меня, по произволу, плакать, смеяться, подсмеиваться, и за это-то я наиболее сердит на него; он имеет отвращение от выражений точных, он приделывает напыщенный конец к каждой фразе, импровизирует разного рода размышления, образы, описания и сравнения. Очень может быть, что все эти импровизации прекрасны и в особенности исполнены вкуса, по, я спрашиваю у самого г. Шарриера, как он не чувствует, что, прибавляя столько прекрасных вещей к тексту моего сочинения, он этим самым лишает его единственного достоинства, которое могло бы обратить на него внимание французских читателей, достоинства оригинальности? Я очень благодарен г. Шарриеру за все любезности, которыми наполнено его предисловие, но не странно ли хвалить ум того, кому придал столько своего ума?

   Примите и пр.

  

   P. S. Извините, что я прибавляю post-scriptum к письму, и без того уже длинному, но между бессмыслицами, о которых я упомянул выше, есть две или три такие, что я не могу отказать себе в удовольствии привести их. На стр. 104 есть следующая фраза: "Les chiens faisaient tourner leurs queues... dans l'attente d'un ortolan" - "Собаки махали хвостами... в ожидании ортоланов" (то есть небольших птичек). Откуда взялись эти птички? У меня сказано "овсянка", но словарь, с которым советовался г. Шарриер, вероятно, не объяснил ему, что овсянкой называют также кашицу для собаки. На стр. 380 вы с удивлением читаете (действие происходит в глубине России) о "беготне черных" (т. е. невольников, des noirs), важно занятых своею службою". Черных невольников??! Вот объяснение загадки: г. Шарриер смешал слова арапник и арап и построил свою фразу на основании этой ошибки. На стр. 338 говорится о том, что какой-то сановник дает целовать свою руку генералу (!) ...Я подозреваю, впрочем, что в этом случае г. Шарриер ошибся умышленно. Пропускаю много других, не менее любопытных диковинок, но пора остановиться.

  

  

  

   М. г.

   Я на днях получил No "Московских ведомостей", в котором помещено объявление об издании "Русского вестника" в будущем году, вместе с замечанием насчет моих отношений к этому журналу. Как ни неприятно мне занимать публику подробностями дела, лично до меня касающегося, я не могу не отвечать на это замечание и надеюсь, что Вы не откажетесь поместить мой ответ в Вашей газете.

   Вот в чем дело. Прошлой осенью я, не назначая, впрочем, определенного срока, обещал г-ну издателю "Русского вестника" повесть под названием "Призраки", за которую я принялся в то же время, но которую и до сих пор кончить не успел. В начале нынешнего года я заключил с гг. издателями "Современника" условие, в силу которого я обязался помещать свои произведения исключительно в их журнале, причем, однако, я выговорил себе право исполнить прежние свои обещания, а именно в отношении к "Русскому вестнику". Следовательно, вся моя вина состоит в том, что я до сих нор не окончил этой повести. Но г-н Катков, несмотря на то, что, по его словам, он питает ко мне уважение, почел себя вправе намекнуть, что эту самую повесть я поместил под именем "Фауст" в No X "Современника", тогда как тем из наших общих знакомых, которым я сообщаю планы моих произведений, хорошо известно, что между этими двумя повестями нет никакого сходства. Я нахожу, что подобный поступок со стороны г-на Каткова разрешает меня совершенно от обязанности исполнить мое слово,- и это я делаю тем охотнее, что непоявление моей повести на листах его журнала, вероятно, никем замечено не будет. Г-н Катков напрасно старается меня успокоить. Я слишком хорошо знаю сам, что содействие мое в одном журнале ни значительно способствовать его распространению, ни повредить другому решительно не может. Заслуженный успех "Русского вестника" - лучшее тому доказательство.

   Примите и пр.

  

  

   М. г.

   Получая снова от меня письмо, в котором идет речь о моей повести, обещанной "Русскому вестнику" и т. д., Вы, вероятно, подумаете, что игра не стоит свеч. Это мнение разделит с Вами публика, разделяю и я. Но делать нечего; надобно очистить этот вопрос. Ограничусь двумя словами.

   Я готов сознаться, что в первом письме моем из Парижа мне бы следовало к словам: не назначая определенного срока, прибавить слово: обязательного; я действительно надеялся доставить мою повесть г-ну Каткову в начале прошлого года; но в деле сочинительства одной доброй воли мало, и повесть моя осталась неконченной. Это не мешает мне объявить, что всю ответственность за эту неисправность (если только стоит употреблять такие громкие слова по поводу такого маловажного дела) я принимаю на себя.

   Что же касается до выговоренного мною (при заключении условия с "Современником") права исполнить обещание, данное "Русскому вестнику", то г-ну Каткову стоит обратиться к редактору "Современника", у которого хранится оригинал нашего условия, чтобы убедиться в совершенной справедливости моих слов. Сожалею, что этот запрос г-ну Панаеву не был сделан г-м Катковым раньше; это бы избавило и его и меня от нового сомнения и намека.

   В надежде, что этим объяснением прекратится возникшее недоразумение, прошу Вас принять, м. г., уверение в совершенном уважении и преданности, с которыми остаюсь и пр.

  

  

  

   Plus le credit d'un journal est grand et merite, plus il doit tenir a ecarter tout ce qui, dans ses correspondances, peut induire le public en erreur sur l'etat veritable des esprits, dans un pays surtout qui, comme la Russie, est peu connu de la masse des lecteurs. Vous me permettrez donc, Monsieur, tant dans l'interet de la verite que dans celui, j'ose le dire, de votre propre journal, de rectifier quelques insinuations malveillantes a l'egard du parti soi-disant slave, qui se sont glissees dans la correspondance de Moscou inseree dans le No. du "Nord" du 22 janvier. Etranger a ce parti, et par mes idees et par ma carriere litteraire, je ne saurais pourtant admettre, avec votre correspondant, que c'est par un esprit d'opposition aux recentes et nobles aspirations du gouvernement que les personnes qui representent le parti slave se sont abstenues d'assister au banquet donne a Moscou le 9 janvier, en honneur de l'emancipation du travail, proclamee par l'Empereur. Personne n'ignore en Russie, que dans cette importante question, le gouvernement marche d'accord avec la pensee du pays entier. Aucune fraction litteraire ou politique ne saurait ni ne voudrait lui refuser son concours, quelque mince qu'en puisse etre l'importance. Les Slaves ne sont jamais restes etrangers au mouvement qui se prepare: bien plus, ils y ont contribue et continuent encore a le faire dans la mesure de leurs moyens; et certainement personne en Russie ne voudrait leur contester ce merite. Pourquoi donc leur preter aux yeux de l'etranger des idees autres que les leurs? Et pourquoi affecter devant l'Europe une desunion qui, heureusement, n'existe pas dans la realite?

   Les preuves d'equite que vous avez toujours donnees a l'egard de notre pays, le soin que vous mettez a faire connaНtre a l'Europe l'entiere verite sur la Russie, me sont des garants, Monsieur, que vous accueillerez dans vos colonnes une reclamation dictee uniquement par l'amour de la justice et etrangere a tout esprit ou toute preoccupation de coterie. Veuillez en recevoir mes remercНments d'avance et agreer, etc.

  

   Чем более велико и заслуженно влияние какой-нибудь газеты, тем больше стараний должна приложить она для того, чтобы устранить из своих корреспонденции всё то, что может ввести публику в заблуждение относительно истинного состояния умов, в особенности в такой стране, как Россия, мало знакомой читательской массе. Надеюсь, сударь, что Вы мне позволите, столько же в интересах истины, сколько, смею сказать, в интересах Вашей собственной газеты, внести поправки в некоторые недоброжелательные по отношению к так называемой славянской партии отзывы, проскользнувшие в корреспонденцию из Москвы, помещенную в номере газеты "Nord" от 22 января. Будучи чужд этой партии как по своим воззрениям, так и по своей литературной деятельности, я всё же не могу согласиться с утверждением Вашего корреспондента, будто бы представители славянской партии воздержались от участия в банкете, устроенном в Москве 9 января в честь объявленного императором освобождения труда, из духа оппозиции к недавним благородным начинаниям правительства. Всем в России известно, что в этом важном вопросе правительство идет в ногу с общественной мыслью всей страны. Ни одна литературная или политическая группа не смогла бы и не захотела бы отказать правительству в своем содействии, каким бы ничтожным оно ни было. Славяне никогда не оставались чужды подготовляющемуся движению: более того, они принимали в нем участие и продолжают это делать в меру своих сил; и, конечно, в России никому не придет в голову отказывать им в этой заслуге. Зачем же приписывать им в глазах иностранцев чуждые им взгляды? и зачем же изображать перед Европой некий разлад, которого, по счастию, в действительности нет?

   Справедливость, доказательства которой Вы всегда давали в отношении нашей страны, старания, которые Вы прилагаете к тому, чтобы Европа знала всю правду о России, служат мне залогами того, сударь, что Вы дадите место на столбцах Вашей газеты опровержению, продиктованному исключительно любовью к истине и чуждому всяким кружковым интересам и соображениям. Благоволите принять заранее мою благодарность, имею честь быть и пр.

  

  

  

   L'ouvrage que j'ai l'honneur de vous adresser, sous le titre d'"Elena", a ete traduit du Russe sous ma direction et avec mon consentement. Cette traduction est de tous points conforme par les episodes et les caracteres a mon manuscrit original. J'ai cru devoir vous donner ces courtes explications parce qu'un recueil periodique franГais a publie l'annee derniere, sous le titre de la "Veille" et en le signant de mon nom, un recit offrant avec celui-ci une certaine analogie de details, mais ou l'arrangeur a supprime des personnages, en a invente d'autres, a change en un mot de la faГon la plus complete mon oeuvre, qu'il n'a pu que defigurer puisqu'aux defauts indiscutables de l'auteur, il a ajoute les incontestables defauts d'une reproduction infidele.

   Agreez, Monsieur, l'expression de mes sentiments distingues.

   26 mars 1861.

  

  

  

   Произведение, которое я имею честь Вам направить, под названием "Елена", переведено с русского языка под моим руководством и с моего согласия. Перевод этот полностью как в отношении эпизодов, так и в отношении характеров соответствует моему рукописному подлиннику. Я счел необходимым дать Вам эти краткие пояснения, так как в прошлом году одно французское периодическое издание напечатало под названием "Накануне" и с моей подписью повесть, имеющую с моим романом под тем же названием некоторое сходство в деталях, но в которой приспособитель выкинул нескольких действующих лиц, придумал других, одним словом, самым решительным образом изменил мое произведение, которое он смог только изуродовать, ибо к спорным недостаткам автора он присоединил бесспорные недостатки неверного воспроизведения.

   Примите, милостивый государь, выражение моих наилучших чувств.

   26 марта 1861 г.

  

  

  

   М. г.

   Редактор "Правдивого" поместил в 3 No своего журнала несколько строк об издателе моих сочинений, г. Основском. Г-н Ооновский действительно не доплатил мне двух тысяч пятисот рублей серебром - но это еще не значит, чтоб он заслуживал жестокое название, ему данное, и я не могу не сожалеть о том, что почтенный редактор "Правдивого" нашел нужным доводить до сведения публики частный факт, для нее не интересный.- Примите и пр.

   Лондон, 17 мая 1862.

  

  

  

   Милостивый государь!

   В фельетоне Вашей газеты от 22 ноября (No 316), подписанном буквами А. Ю., находится следующая фраза:

   "Пусть... г. Некрасов жертвует... гг. Тургеневым, Дружининым, Писемским, Гончаровым и Авдеевым и издает "Современник""!

   Мнение, выраженное г. А. Ю., встречалось мною в печати не раз. Оно проникло даже в программы журнала, издаваемого г. Некрасовым. Я до сих пор не считал нужным обращать внимание на подобные "заявления"; но так как из слов г. А. Ю. я должен поневоле убедиться, что молчание, особенно продолжительное, действительно почитается знаком согласия, то позвольте мне изложить перед Вами в коротких словах, как совершилось на самом деле собственно мое отчуждение от "Современника".

   Я не стану входить в подробности о том, когда и почему оно началось; но в январе 1860 года "Современник" печатал еще мою статью ("Гамлет и Дон-Кихот"), и г. Некрасов предлагал мне, при свидетелях, весьма значительную сумму за повесть, запроданную "Русскому вестнику", а весною 1861 года тот же г. Некрасов писал мне в Париж письмо, в котором с чувством, жалуясь на мое охлаждение, возобновлял свои лестные предложения и, между прочим, доводил до моего сведения, что видит меня почти каждую ночь во сне.

   Я тогда же отвечал г. Некрасову положительным отказом, сообщил ему мое твердое решение не участвовать более в "Современнике" и тут же прибавил, что "отныне этому журналу не для чего стесняться в своих суждениях обо мне".

   И журнал г. Некрасова немедленно перестал стесняться. Недоброжелательные намеки явились тотчас же и, с свойственной всякому русскому прогрессу быстротой, перешли в явные нападения. Всё это было в порядке вещей, и я, вероятно, заслуживал эти нападения; но предоставляю Вашим читателям самим судить теперь, насколько справедливо мнение г. А. Ю. Увы! г. Некрасов не принес меня в жертву своим убеждениям, и, вспомнив имена других его жертв, перечисленных г. А. Ю., я готов почти пенять на г. издателя "Современника" за подобное исключение. Но, впрочем, точно ли гг. Дружинин, Писемский, Гончаров и Авдеев пали под жертвенным его ножом? Мне сдается, что в течение своей карьеры г. Некрасов был гораздо менее жрецом, чем предполагает г. А. Ю.

   Примите и пр.

   10 дек. н. ст. 1862 г.

   Париж.

  

  

  

   Только сегодня, и то окольным путем, дошло до меня известие о приписанном мне Вашим корреспондентом намерении сочинить подложную корреспонденцию об "английской, французской горчице, польских детях" и т. д. Вы бы меня весьма обязали, если б напечатали в ближайшем No Вашего журнала, что в этом анекдоте нет ни слова правды. Я вполне разделяю Ваше воззрение на польский вопрос, но мне противно думать, что в такое печальное, трудное, грязное время я выставлен перед читателем кривлякою и шутом. Видно, как ни прячь свою жизнь, как упорно ни замыкайся в самом себе, досужего корреспондента не убережешься! Мне это тем более досадно, что это появилось в "Дне", журнале, который уважаю и хотел бы видеть чаще. Повторяю, Вы сделаете мне истинное удовольствие, если скажете об этом несколько слов. Я убежден, что мы должны бороться с поляками, но не должны ни оскорблять их, ни смеяться над ними и пр.

  

  

   М. г. В<алентин> Ф<едорович!> Позвольте мне сказать несколько слов по поводу посмертного отзыва об Артуре Бенни, помещенного в No 37 (от 7 февраля) "С.-Петербургских ведомостей". Этот отзыв возбудил во мне грустные размышления. Смею Вас уверить, что Бенни заслуживал более сочувственного напутствия или хотя сострадательного молчания. Он приехал в Россию лет десять тому назад, с возбужденными неясными надеждами, с верою в несбыточные идеалы. Он был очень молод тогда, не знал ни людей, ни жизни, и вынес из второй своей родины, Англии, известного рода привычки и приемы публичной политической деятельности, которые не могли не возбудить у нас недоверия, недоумения, даже опасений. Пишущий эти строки имел случай на деле убедиться, до какой степени эти опасения были несправедливы. Высланный за границу по распоряжению правительства, отрезвленный опытом, Бенни в последнее время только мечтал о том, как бы выхлопотать позволение вернуться в Россию, которую он полюбил искренно и глубоко, и посвятить себя полезной и скромной деятельности присяжного поверенного. Рана, от которой он умер и которую получил совершенно случайно под Ментаной (он выехал из Рима туристом, в коляске - и попал под "чудотворную" пулю папского зуава),- эта рана была одним и последним из многочисленных ударов, которыми столь щедро наделила его судьба во всё продолжение его поистине злополучной жизни. Неужели же эта злая судьба будет преследовать его и в могиле? Память о нем - и то у весьма немногих знакомых - вот всё, что осталось от бедного энтузиаста. Она - его единственное достояние, если только можно употребить подобное выражение, когда речь идет о мертвеце. Зная свойственное Вам беспристрастие, я не сомневаюсь, что Вы не откажетесь содействовать посильной защите этого достояния.

   Примите и пр.

   Баден-Баден,

   14(26) февраля <1868>.

  

  

  

   М. г.

   Сегодня, проездом через Петербург, прочел я Ваш воскресный фельетон (от 7 июля) - в котором упоминается мое имя - и прошу у Вас позволения сказать два слова по этому поводу.

   Я и прежде знал, что князю П. В. Долгорукову заблагорассудилось выкопать старый анекдот о том, как 30 лет тому назад (в мае 1838 года) я, находясь на "Николае I", сгоревшем близ Травемюнде, кричал: "Спасите меня, я единственный сын у матери!" (Острота тут должна состоять в том, что я назвал себя единственным сыном, тогда как у меня есть брат). Близость смерти могла смутить девятнадцатилетнего мальчика - и я не намерен уверять читателя, что я глядел на нее равнодушно, но означенных слов, сочиненных на другой же день одним остроумным князем (не Долгоруковым), я не произнес. Видно, князю Долгорукову, желавшему сделать мне оскорбление, нечего было сказать про меня, коли он решился повторить такую старую и вздорную сплетню.

   Вы совершенно верно указали настоящую причину, заставившую меня избегать встречи с князем Долгоруковым; со многими другими эмигрантами, политические мнения которых я не разделяю, но в жизни которых не было процессов вроде брюссельского и парижского, я остался и остаюсь в хороших отношениях.

   Князь Долгоруков грозится напечатать все мои бывшие с ним разговоры; я - с моей стороны - даю ему на это полное и безусловное разрешение. Я не раскаиваюсь ни в одном из сказанных мною ему слов; но, признаюсь, не могу не раскаиваться в том, что вообще вступил в знакомство с князем П. В. Долгоруковым. Примите и пр.

   С.-Петербург.

   Вторник, 9 июля 18и8 г.

  

  

  

  

  

   Je viens de lire dans le dernier numero de votre estimable journal un article concernant la traduction de mon roman de "Fumee", et je vous remercie d'avoir bien voulu permettre qu'on previenne vos lecteurs du mauvais tour qu'on m'a joue aussi qu'a eux. J'avoue qu'il m'est particulierement penible de me voir travesti ainsi aux yeux du public Anglais, de ce public dont la bonne opinion ne saurait etre assez appreciee par tout homme tenant une plume. Mais je n'ai pas de chance: deja mon premier ouvrage - "Les Memoires d'un Chasseur" - avait ete completement mutile et tronque dans une traduction publiee a Edinbourg.

   Je crois donc de mon devoir de protester contre la version de mon roman qu'on vient de publier sous le titre de "Smoke, or Life im Baden-Baden", by J. S. Tourgueneff; et je vous serais bien reconnaissant si vous accordiez a cette protestation une place dans la "Pall Mail Gazette".

   Agreez, Monsieur, l'expression de mes sentiments les plus distingues.

   Carlsruhe, 1 Dec, 1868.

  

  

  

  

   Я только что прочел в последнем номере Вашей уважаемой газеты заметку, касающуюся перевода моего романа "Дым", и благодарен Вам за любезное разрешение предупредить Ваших читателей о скверной шутке, разыгранной и со мною и с ними. Признаюсь, мне ю особенно неприятно видеть себя таким переряженным перед английской публикой - публикой, доброе мнение которой не может не цениться особенно высоко всеми людьми пера. Но мне не везет: уже мое первое произведение - "Записки охотника" - было совершенно искажено и урезано в переводе, вышедшем в Эдинбурге.

   Считаю поэтому необходимым протестовать против перевода моего романа, только что выпущенного под заглавием "Smoke, or Life im Baden-Baden", by I. S. Tourgeneff {"Дым, или Жизнь в Баден-Бадене", И. С. Тургенева.}; буду весьма признателен, если Вы уделите место этому протесту в "Pall Mail Gazette".

   Примите, милостивый государь, выражение моего почтения.

   Карлсруэ, 1 дек. 1868 г.

  

  

  

   Только сегодня прочел я фельетон "Голоса", в котором упоминаются мои "Воспоминания о Белинском". Я не намерен унижаться до опровержения тех постыдных мотивов, которые приписывает мне г. фельетонист, и не удивляюсь, что он мне их приписывает: всякий судит о другом по самому себе. Но г. фельетонист, распространяясь о моих "сказаниях", позволил себе обозвать их лживыми. Возвращая, с понятной гадливостью, безымянному борзописцу принадлежащее ему выражение, ограничусь объявлением, что не отказываюсь ни от единого слова тех немногих строк, в которых речь идет об "издателе толстого журнала". Сам по себе он слишком незначителен, и я, конечно, не упомянул бы о нем даже мимоходом, как я это сделал, если б судьба не приплела его жизни к жизни Белинского. Но повторяю: каждое слово тех строк согласно с строжайшей истиной; это всем известно, и сам г. Краевский это знает. Мне почти совестно останавливаться на таких пустяках, но для кого же осталось тайной, что издатель "толстого журнала", в котором узнал себя г. Краевский, лишен эстетического понимания, не владеет пером и расчетлив? (Больше я ничего о нем не сказал.) Эпитет "расчетливый" должен был скорее польстить ему, как человеку по преимуществу коммерческому. А что Белинский состоял на весьма незначительном годовом жаловании у г. Краевского, что он часто с негодованием и отчаянием указывал на книги, присылаемые к нему на разбор,- это факты, справедливость которых засвидетельствует всякий, знавший его; но г. фельетонист не удовольствовался вышеприведенной клеветой; он не усомнился напечатать следующее:

   "Г-ну Тургеневу лучше многих должно было бы знать по собственному опыту (курсив в подлиннике), как мало был расчетлив этот издатель и с какою готовностью ссужал он своих сотрудников деньгами, даже без надежды на отдачу".

   Г-н Краевский выдавал мне, так же как и многим другим начинавшим писателям, небольшие суммы вперед, которые мы потом выплачивали литературной работой по сходным ценам; г. Краевский находил в этом свою выгоду, и мы не жаловались. Подобные отношения очень хорошо известны в торговле; только купцы не имеют обыкновения хвастать своею готовностью ссужать деньгами. Но я давно и вполне рассчитался с г. Краевским. Что же касается до намека, заключенного в последней фразе выписанной мною цитаты, то вся моя прошедшая жизнь дает мне право отнестись к нему с полнейшим презрением. Это также всем известно, и г. Краевский также это знает.

   Я бы очень был обязан вам, милостивый государь, если бы вы поместили это вынужденное объяснение на столбцах вашего уважаемого журнала. Примите уверение в совершенном моем уважении и преданности.

   Баден-Баден,

   2/14 мая 1869.

  

  

  

   М. г.

   Я только сегодня получил No "Голоса", в котором находится поистине безобразный перевод "Странной истории" - моего рассказа, долженствующего появиться в первой книге "Вестника Европы" за 1870 г. Век живи - век учись! Но, признаюсь, этого я не ожидал. Правда, я заметил издателю "Салона" - журнала, в котором, как известно, появился немецкий перевод "Странной истории", что за отсутствием литературной конвенции вроде той, которая заключена между Россией и Францией, всякий у нас вправе переводить любое немецкое сочинение; что и мой рассказ может подвергнуться подобной участи. Но на это издатель возразил, что я напрасно приписываю такую неделикатность и недобросовестность моим соотечественникам. К сожалению, я поверил ему, хотя я, по собственному опыту, должен был знать, до чего могут дойти неделикатность и недобросовестность иных моих соотечественников. Всякий легко себе представит чувства писателя, детище которого, как бы оно незначительно ни было, является в первый раз изуродованным пред публикою; но мне особенно больно то, что часть последствий этой бесцеремонной проделки падает на Вас. Впрочем, переводчик "Странной истории" слишком дурно исполнил свою задачу,- притом некоторые и довольно важные прибавления, сделанные мною уже по напечатании немецкого текста, избегли его пер