Тургенев Иван Сергеевич - Открытые письма

а.

   Примите и пр.

   Баден-Баден, 2 января 1870.

  

  

  

   М. г., я не разделяю мнения, которое, как Вам известно, в большом ходу между художнической и литературной братьей, между артистами вообще,- мнения, что критика - бесполезное дело и что гг. критики злобствуют вследствие собственного бессилия; я, напротив, полагаю, что особенно у нас, в России, критике предстояла и предстоит великая и важная задача, которую она не раз уже разрешала блестящим образом в лице Белинского, Добролюбова и некоторых других и которая не потеряет своего первостепенного значения до тех пор, пока будут необходимы у нас педагогические отношения сознательно мыслящих умов к остальной массе общества. При подобном воззрении на критику мне тем больнее видеть это могущественное орудие в руках неискусных и недобросовестных - и вот причина, побудившая меня обратиться к Вам с настоящим письмом.

   Нечего и говорить, что речь идет не обо мне. Никто в своем деле не судья; да и в конце концов мне на критику слишком жаловаться нечего. Правда, в последнее время я сам себе напоминал те турецкие головы, о которые посетители народных гуляний пробуют свои силы ударом кулака: не было ни одного начинавшего критика, который не попытал бы надо мною своего размаха... И то не был "размах без удара", по выражению Белинского; напротив, иной бил очень ловко и метко {Именно теперь, по поводу моих "Литературных воспоминаний", кажется, снова поднимается знатная травля... На здоровье, господа!}. Но, повторяю, речь не обо мне. Я хочу сказать несколько слов о статье, появившейся в сентябрьской книжке "Отечественных записок" и посвященной разбору сочинений Я. П. Полонского, правильнее говоря - первых двух томов нового издания его сочинений.

   Статья эта попалась мне в руки в то самое время, когда я оканчивал чтение появившихся в покойной "Литературной библиотеке" "Признаний Сергея Чалыгина". Публика наша, кажется, не обратила никакого внимания на это замечательное произведение Полонского. Недостаток ли симпатии к журналу, в котором оно появилось, недоверие ли ко всякому стихотворцу, пишущему прозой, причиною этого равнодушия - не знаю; но знаю несомненно, что оно незаслуженное и что нашей публике не часто предстоит читать вещи, более достойные ее внимания. "Признания" эти, которых вышла только первая часть, принадлежат к роду литературы, довольно тщательно возделанному у нас в последнее время, а именно - к "воспоминаниям детства". Уступая известным "Воспоминаниям" графа Л. Н. Толстого в изящной отделке деталей, в тонкости психологического анализа, "Признания Чалыгина" едва ли не превосходят их правдивой наивностью и верностью тона - и во всяком случае достойны занять место непосредственно вслед за ними. Интерес рассказа не ослабевает ни на минуту; выведенные личности очерчены немногими, но сильными штрихами (особенно хорош декабрист, друг матери Чалыгина), и самый колорит эпохи (действие происходит около двадцатых годов текущего столетия) схвачен и передан живо и точно. Вполне удалось автору описание известного наводнения 1824 года так, как оно отразилось в семейной жизни: читатель присутствует при внезапном вторжении великого общественного бедствия в замкнутый круг частного быта; каждая подробность дышит правдой. Выражения счастливые, картинные попадаются на каждой странице и с избытком выкупают некоторый излишек вводных рассуждений - единственный и в сущности маловажный недостаток произведения г. Полонского. Впрочем, он уже до "Признаний Чалыгина" показал, что умеет так же хорошо писать прозой, как и стихами. Стоит вспомнить его "Тифлисские сакли", его "Груню" и т. п. Нельзя не пожелать, чтоб он довел до конца эти интересные "Признания".

   Г-н критик "Отечественных записок", автор вышеупомянутой статьи в сентябрьском No, совершенно противуположного мнения о таланте г. Полонского. Он находит в его сочинениях одну "бесконечную канитель слов, связь между которыми обусловливается лишь знаками препинания, бессодержательное сотрясение воздуха, несносную пугливость мысли, не могущей вызвать ни одного определенного образа, формулировать ни одного ясного понятия; туманную расплывчивость выражения, заставляющую в каждом слове предполагать какую-то неприятную загадку" {См. "Отеч<ественные> зап<иски>" за сентябрь 1869 г.- "Новые книги", стр. 47.}, и всё это потому, что г. Полонский, по понятию критика, не что иное, как писатель безо всякой оригинальности, безличный, второстепенный писатель-эклектик.

   Не могу не протестовать против подобного приговора; не могу не заявить, что критик, его произнесший, тем самым наглядно показал, что лишен главного качества всякого критика, лишен чутья - понимать, лишен умения проникнуть в чужую личность, в ее особенность и значение. Оставляю в стороне все эти "канители", "сотрясения воздуха" - все эти "жестокие" слова, пущенные в ход для уснащивания речи; но самое определение Полонского как писателя несамобытного, эклектика, неверно в высшей степени. Если про кого должно сказать, что он не эклектик, не поет с чужого голоса, что он, по выражению А. де Мюссе, пьет хотя из маленького, но из своего стакана {"Mon verre n'est pas grand, mais je bois dans mon verre".}, так это именно про Полонского. Худо ли, хорошо ли он поет, но поет уж точно по-своему. Да и скажите, прошу вас, кому подражал Полонский в своем "Кузнечике-музыканте", этой прелестной, исполненной грациозного юмора идиллии, которая переживет и уже пережила многое множество современных ей произведений, выступивших в свет с гораздо большими претензиями? Г-н критик не признает оригинальности в Полонском; но стоит обладать некоторою лишь тонкостью слуха, чтоб тотчас признать его стих, его манеру {*}. Стихотворение, которое г. критик - не без коварного умысла (постыдная, в нашей журналистике часто употребляемая уловка) - приводит, как одно из лучших {Стихотворение: "Царство науки не знает предела".} и над которым он потом глумится, вовсе не может служить примером того, чем собственно отличается поэзия Полонского. В этом стихотворении выражается скорее слабая сторона его таланта, а именно: его несколько наивное подчинение тому, что называется высшими философскими взглядами, последним словом общечеловеческого прогресса и т. п. Искреннее уважение, даже удивление, которым он проникается перед лицом этих "вопросов", внушают ему стихотворения, то торжествующие, то печальные, в которых благонамеренность и чистота убеждения не всегда сопровождается глубиною мысли, силой и блеском выражения. Не в подобных произведениях следует искать настоящего Полонского; зато там, где он говорит о действительно пережитых им ощущениях и чувствах, там, где он рисует образы, навеянные ему то ежедневною, почти будничною жизнью, то своеобразной, часто до странности смелой фантазией (укажу, например, на стихотворение "Тишь и мрак"),- там он если не всякий раз заявляет себя мастером, то уже наверное всякий раз привлекает симпатию читателя, возбуждает его внимание, а иногда, в счастливые минуты, достигает полной красоты, трогает и потрясает сердце. Талант его представляет особенную, ему лишь одному свойственную, смесь простодушной грации, свободной образности языка, на котором еще лежит отблеск пушкинского изящества, и какой-то иногда неловкой, но всегда любезной честности и правдивости впечатлений. Временами, и как бы бессознательно для него самого, он изумляет прозорливостью поэтического взгляда... (см. стихотворение: "Жалобы музы" в "Оттисках"). Древний мир также не чужд его духу; некоторые его "античные" стихотворения прекрасны (например, "Аспазия", "Наяды").

   {* Кто не чувствует особого оригинального оборота, особого лада стихов вроде следующих:

  

   Уже над ельником, из-за вершин колючих

   Сияло золото вечерних облаков,

   Когда я рвал веслом густую сеть плавучих

   Болотных трав и водяных цветов -

  

   Или:

  

   Прихвачу летучий локон

   Я венком из белых роз,

   Что растит по стеклам окон

   Утренний мороз,-

  

   тому, конечно, этого растолковать нельзя. Это не по его части.}

   Позволю себе привести в подтверждение слов моих стихотворение "Чайка". Я не много знаю стихотворений; на русском языке, которые по теплоте чувств, по унылой гармонии тона стояли бы выше этой "Чайки". Весь Полонский высказался в нем.

  

   ЧАЙКА

  

  

   Поднял корабль паруса;

  

  В море спешит он, родной покидая залив...

   Буря его догнала - и швырнула на каменный риф,

  

  

   Бьется он грудью об грудь

  

  Скал, опрокинутых вечным прибоем морским...

   А белогрудая чайка летает и стонет над ним.

  

  

   С бурей обломки его

  

  Вдаль унеслись; чайка села на волны - и вот,

   Тихо волна покачав ее, новой волне отдает.

  

  

   Вон отделились опять

  

  Крылья от скачущей пены - и ветра быстрей

   Мчится она, упадая в объятья вечерних теней.

  

  

   Счастье мое, ты - корабль.

  

  Море житейское бьет в тебя бурной волной.

   Если погибнешь ты, буду, как чайка, стонать над тобой.

  

  

   Буря обломки твои

  

  Пусть унесет! Но пока будет пена блестеть,

   Дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь.

  

   Всякий, даже поверхностный читатель легко заметит струю тайной грусти, разлитую во всех произведениях Полонского; она свойственна многим русским, но у вашего поэта она имеет особое значение. В ней чувствуется некоторое недоверие к себе, к своим силам, к жизни вообще; в ней слышится отзвучие горьких опытов, тяжелых воспоминаний... Относительная холодность публики - особенно нынешней - к его литературной деятельности, вероятно, также прибавила каплю своей полыни... И вот после свыше двадцатипятилетней, честно пройденной карьеры является критика, которая развязно и самоуверенно, словно это само собою разумеется, крутит, вертит, решает - и не подозревая даже, в своем самодовольстве, насколько ложно и не в ту сторону, не по следу она сама выступает и движется, произносит свой ничем не оправданный суд! Г-ну Полонскому, конечно, нечего вмешиваться в эти дрязги; но да извинит меня его скромность, если я решаюсь печатно вступиться за него, если я беру на себя смелость замолвить за него слово! Я позволяю себе сказать публике, что, в противность ее почти всегда верному инстинкту, на этот раз она неправа и что деятельность такого поэта, как Полонский, заслуживает большего сочувствия; я позволяю себе обратить ее внимание на то, что трудно писателю, как бы сильно ни было в нем чувство собственного призвания, трудно ему не усомниться в нем, когда его произведения встречаются одним лишь глухим молчанием или гаерскими завываниями, свистом и кривляньями наших псевдосатириков! Что же касается до критика "Отечественных записок", то ограничусь тем, что выражу ему одно мое убеждение, над которым он, вероятно, вдоволь посмеется. Нет никакого сомнения, что в его глазах патрон его, г. Некрасов, неизмеримо выше Полонского, что даже странно сопоставлять эти два имени; а я убежден, что любители русской словесности будут еще перечитывать лучшие стихотворения Полонского, когда самое имя г. Некрасова покроется забвением. Почему же это? А просто потому, что в деле поэзии живуча только одна поэзия и что в белыми нитками сшитых, всякими пряностями приправленных, мучительно высиженных измышлениях "скорбной" музы г. Некрасова - ее-то, поэзии-то, и нет на грош, как нет ее, например, в стихотворениях всеми уважаемого и почтенного А. С. Хомякова, с которым, спешу прибавить, г. Некрасов не имеет ничего общего.

  

   В надежде, что Вы не откажетесь поместить настоящее письмо в уважаемой Вашей газете, прошу Вас, м. г., принять уверение в совершенном моем уважении и преданности.

  

   P. S. Позвольте, кстати, воспользоваться гласностью "СПб. ведомостей", чтоб исправить опечатку, вкравшуюся в новое издание моих сочинений. На первой странице первого тома началом моей литературной карьеры дважды - вместо 1843 года - обозначен 1849 год. Впрочем, читатели, вероятно, сами догадаются исправить эту опечатку, так как я упоминаю о двадцатипятилетнем моем писательстве.

  

  

  

   Plusieurs journaux franГais et anglais ont annonce ma mort a l'age de quatre-vingt un ans. Il y a eu evidemment confusion entre moi et mon regrettable parent, M. Nicolas Tourgueneff, mort le 10 novembre de l'annee passee a Vert-Bois, pres de Bougival. Permettez-moi de recourir a la publicite de votre journal pour dementir cette nouvelle, et agreez l'assurance de mes sentiments distingues.

  

  

   Несколько французских и английских газет объявили о моей смерти в возрасте восьмидесяти одного года. Очевидно, произошло смешение между мною и моим покойным родственником г. Николаем Тургеневым, умершим 10 ноября прошлого года в Вер-Буа, близ Буживаля. Разрешите мне прибегнуть к обнародованию в Вашей газете, чтобы опровергнуть это известие, и примите уверение в моем уважении.

  

  

  

   М. г.

   Вот уже несколько раз как в "С.-Петербургских ведомостях" и в других газетах (как, например, в "Новом времени") было упомянуто о намерении некоторых любителей отечественной словесности почтить меня юбилейным праздником по поводу двадцатилетия, протекшего со времени появления "Записок охотника". Так как осуществлению этого намерения не предстоит положительных препятствий и даже, быть может, уже сделаны первые шаги, то считаю долгом обратиться к посредничеству Вашей уважаемой газеты - во-первых, для того, чтобы выразить моим доброжелателям самую глубокую и самую искреннюю благодарность, а во-вторых, и для того, чтобы столь же искренно попросить у них позволения отказаться от предлагаемой чести. Подобные изъявления только тогда имеют место, когда они не дают повода ни к каким отрицательным чувствам, ни к каким сомнениям и недоумениям; а в предстоящем случае это немыслимо. К тому же я уже и так свыше меры награжден сочувствием той части читающей публики, которая не считает мою деятельность бесполезной. Еще раз великое спасибо за честь, но принять ее запрещает мне совесть.

   Примите и пр.

  

   P. S. Покорно прошу редакцию "Нового времени" и другие редакции перепечатать настоящее письмо.

  

  

  

   В ответ на сделанный Вами запрос спешу известить Вас, что, вследствие нездоровья и других причин, обещанная мною для "Недели" повесть всё еще не окончена. Я не сомневаюсь в том, что она вскорости будет Вам доставлена - но считаю долгом теперь же снять с Вас перед подписчиками и читателями "Недели" всякую ответственность в замедленном исполнении моего обещания. Виновен один я - и прошу у Вас и у читателей несколько снисхождения.

   Прошу Вас также принять уверение в совершенном уважении и преданности

   Париж, 19/7 anp. 1873.

  

  

  

   Усматривая из некоторых статей отечественных журналов, а также узнав из других источников, что Общество любителей российской словесности при Московском университете намерено удостоить меня юбилея, решаюсь обратиться к Вам. Смею думать, что Вы не откажетесь довести до сведения Общества мою всепокорнейшую просьбу.

   Она состоит в том, чтобы Общество, приняв от меня живейшую благодарность за столь высокую и мною не заслуженную честь, соблаговолило отказаться от вышесказанного намерения. Меня в нынешнем году в России не будет; да и сверх того, убеждения мои насчет неуместности юбилеев для авторов еще живых - не изменились; я продолжаю думать, что одному потомству доступна настоящая оценка и правильная разверстка литературных талантов. Одной мысли, что человек, удостоенный юбилея во время своей жизни, быть может, не получит ничего подобного от потомства,- одной этой мысли достаточно, чтобы заранее отказаться от предлагаемой чести и от самой постановки вопроса.

   Со всем тем считаю долгом принести - вместе с выраженьем моей нелицемерной благодарности - и искренние мои извинения Обществу, а также уверить каждого из его членов, равно как и Вас, милостивый государь, в совершенном уважении и преданности, с которыми честь имею пребыть

   Вашим покорнейшим слугою

   Париж,

   3 дек./21 ноября 1875.

  

  

  

   Желая вкратце объяснить некоторые до меня лично касающиеся факты, прошу позволения обратиться к посредству Вашего журнала.

   В "Московских ведомостях" появилась заметка г. П. Библиографа, в которой указывается на разбор книги Муравьева "Путешествие к святым местам русским", помещенный в "Журнале Министерства просвещения" за 1836 год, как на первое мое печатное произведение. Существование этой статьи меня удивило более, чем кого-либо. Мне тогда только что минуло семнадцать лет, я был студентом С.-Петербургского университета; родственники мои, ввиду обеспечения моей будущей карьеры, отрекомендовали меня Сербиновичу, тогдашнему издателю "Журнала Министерства просвещения"... Сербинович, которого я видел всего один раз, желая, вероятно, испытать мои способности, вручил мне ту книгу Муравьева с тем, чтобы я разобрал ее; я написал нечто по ее поводу - и вот теперь, чуть не через сорок лет, я узнаю, что это "нечто" удостоилось тиснения! Ни тогда, ни впоследствии я моей напечатанной статейки в глаза не видал! Вы, конечно, согласитесь со мною, что не могу же я, по совести, считать это ребяческое упражнение своим первым литературным трудом.

   Париж, 3 дек. 1875.

  

  

  

   Возвратившись в Париж из небольшого путешествия, я нашел у себя диплом на звание почетного члена вашей Беседы, которым вам угодно было меня почтить, и сопровождавшее его столь лестное для меня письмо. Спешу взяться за перо, чтобы ото всего сердца поблагодарить вас за высокую честь, которой вы меня удостоили и которая тем особенно мне дорога, что она служит выражением и доказательством духовной связи, обнимающей все славянские народности и долженствующей, посредством взаимного обмена мыслей и чувств, принести со временем прекрасные и благотворные плоды.

   Примите, милостивые государи, вместе с выражением моей искренней признательности, уверение в глубоком уважении и таковой же преданности, с которым честь имею пребыть

   Вашим покорнейшим слугою.

   Париж, 50, Rue de Douai.

   10 января 1876.

  

  

  

   В No "Нового времени" от 26 апреля 1876 г. помещена корреспонденция из Парижа по поводу устроенного мною музыкально-литературного утра, которую я не могу оставить без возражения. Писавший эту корреспонденцию сам, очевидно, не присутствовал на чтении, ибо ни один из передаваемых им фактов не согласен с истиной. Чтение происходило в пользу здешней русской читальни, а не "в пользу молодых людей, прибывших в Париж для образования в музыке и живописи" (!). Г-жа Виардо пела не "французские романсы на народные русские темы", а два собственных романса по-русски; г-н Венявский вовсе не участвовал в этом утре; я читал по-русски отрывок из "Записок охотника"; наконец, г. Золя не только не потерпел "полнейшего фиаско" - но его и встретили и проводили сочувственными рукоплесканиями. Г-н Золя был одет не "небрежно" - а в черный фрак и в белый галстух, как все мы; наружность у него не "неприятная" - а, напротив, выразительная и умная; читал он несколько тихо (в этом зале он в первый раз в жизни читал перед публикой), но уж не "нескладно". Словом, тут извращение истины полное. Мне, признаюсь, это особенно больно в отношении к г. Золя. Он с такой благодушной готовностью пришел на помощь нашему "доброму делу", на которое г-ну корреспонденту вздумалось набросить незаслуженную тень!

   Надеюсь, что Вы не откажетесь поместить настоящее письмо в Вашей газете, и прошу принять и пр.

   Париж,

   11 мая (29 апреля).

  

  

  

   М. г.!

   Позвольте мне обратиться к посредству вашего уважаемого журнала для указания на некоторый неприятный казус, уже в другой раз повторяющийся со мною в течение моей литературной карьеры. В начале нынешнего года я написал небольшую вещь, озаглавленную "Рассказ отца Алексея". Знакомый мне редактор небольшого парижского журнала "La Republique des lettres", которому я обещал свое сотрудничество, попросил у меня позволения поместить в своем издании перевод этого рассказа. Я согласился; самый же оригинал препроводил в редакцию "Вестника Европы" (он, вероятно, будет помещен в майской книжке этого журнала). И вдруг этот рассказ, переведенный с французского под заглавием "Сын попа" ("Le fils du pope"), появляется в фельетоне "Нового времени" - да еще с таким подстрочным замечанием, что читатели могут, пожалуй, принять этот перевод за принадлежащий мне русский текст. Одна газета точно так же поступила несколько лет тому назад с одной моей повестью, немецкий перевод которой появился недели за две до напечатания русского оригинала. Но я не ожидал такой бесцеремонности со стороны г. Суворина. Оказывается, что я ошибался.

   Мне остается заметить, что в переводе "Нового времени" совершенно пропал тон рассказа, вложенного мною в уста священника; кроме того, я, уже после напечатания французского текста, прибавил немалое число отдельных штрихов... и потому смею надеяться, что напечатание "Рассказа отца Алексея" в "Вестнике Европы" не покажется лишним.

   Позвольте мне кстати прибавить несколько слов по поводу критических замечаний г. Тора (в том же "Новом времени") на переведенную мною легенду Флобера "Св. Юлиан Милостивый". Я не стану входить в препирательство с г. Тором насчет достоинств самого произведения: у всякого свой вкус. Мне хочется только представить несколько возражений против упреков, делаемых г. критиком собственно моему переводу. С двумя из них я готов согласиться: лучше было бы сказать "с пеной у рта", чем "с пеной во рту"; и слово "зияли" следует заменить другим, например, словом "рдели". Но почему "повелевать пространством", или "Если бы я не захотел... однако?", или "сон или действительность - то было" и т. д., или "Его собственная особа ему претила" - галлицизмы? Подобные обороты встречаются и под пером наших лучших писателей и в устах русских людей, в живой речи. Г-н Тор особенно недоволен тем, что у меня сказано "обитать замок", т. е. тем, что я употребил этот глагол с винительным падежом. Я очень хорошо знаю, что это считается у нас галлицизмом, и что глагол "обитать", как глагол действительный, не существует в наших словарях. Но тут я поступил сознательно, преднамеренно,- и вот какие меня к тому побудили причины.

   Во 1-х. Глаголы средние у нас не имеют страдательного причастия; а слова "обитаемый", "необитаемый", как известно, в постоянном употреблении.

   Во 2-х. Средние глаголы не образуют отглагольных существительных на "атель" и "итель", а мы все говорим "обитатель".

   В 3-х. Страдательные причастия одних лишь действительных глаголов управляют творительным падежом: "окруженный людьми"... "обитаемый людьми". (Немногие причастия вроде: "сгораемый" (от "сгорать") - которые составляют как бы исключение из первого приведенного мною правила,- не управляют творительным падежом и имеют характер прилагательного).

   И в 4-х. Я, быть может, ошибаюсь, но в глаголе "обитать" с винительным мне чувствуется оттенок постоянства, долговечности, которого нет в том же глаголе с предложением: в. "Племя кельтов обитало всё пространство земли между" и т. д. "Я тогда обитал в этом замке" и т. д.

   Из всего этого выходит, по моему мнению, что глагол "обитать" принадлежит к числу глаголов, которые допускают оба наклонения; действительное и среднее.

   Хотя г. Тор, конечно, в видах иронии, и величает меня авторитетом - но я им себя не признаю и охотно готов склониться перед настоящими авторитетами, знатоками языка, если им угодно будет доказать мне мою ошибку; причислить же к ним г. Тора я, при всей доброй воле, не могу.

   Прошу вас, м. г., извинить длинноту этого письма, а также принять уверение в совершенном уважении и т. д.

   Париж, 11/23 апреля 1877 х.

  

  

  

   М. г.

   Я снова вынужден прибегнуть к посредству вашей уважаемой газеты по следующему делу.

   В 413 No "Нового времени" г. Суворин напечатал открытое письмо ко мне по поводу сделанного мною ему упрека в "бесцеремонности". Оставляя без внимания все его наставления, даже угрозы, сравнения меня то со львом, то с кокоткой или кокеткой, уверения, что я "не смею пикнуть" перед европейскими журналистами (замечу кстати, что я ни с единым из этих журналистов не знаком - за исключением двух в Париже (редакторов "Temps" и "Republique des lettres") да двух в Берлине (редакторов "Gegenwart" и "Rundschau") и ни в единой редакции от роду не бывал) - оставляя без внимания весь этот вздор и хлам, считаю нужным протестовать против следующих слов г-на Суворина.

   "Огорчение, которое вы мне, как русскому журналисту, нанесли, напечатав свой рассказ в " Gegenwart" и не предупредив меня об этом ни единым словом хоть ради вежливости..."

   Прежде чем решиться на подобное обвинение, следовало г-ну Суворину справиться у своего сотрудника г-на В. Лихачева, единственно чрез которого и шли переговоры со мною о рассказе "Сон" и который даже увез рукопись с собою из Парижа. Г-н Суворин узнал бы от него, что я первый предупредил "Новое время" о напечатают в "Gegenwart" перевода моей повести, который должен был явиться одновременно с оригиналом в Петербурге, а появился несколькими днями раньше, уж конечно против моей воли. На моем столе в сию минуту лежат несколько писем и телеграмм г. Лихачева, относящихся именно к этому делу. В одном из моих писем к нему я даже отказывался от части гонорария (определить которую предоставлял гг. издателям "Нового времени") в случае, если бы появление немецкого перевода могло повредить появлению ориганала.

   И после всего этого г. Суворин не усомнился употребить вышеприведенные выражения!

   Вероятно, читатели согласятся со мною, что ввиду подобной развязности слово "бесцеремонность" является даже слишком парламентарным.

   Извините меня, пожалуйста, м. г., что я в теперешнее время вынужден беспокоить вас и ваших читателей такими дрязгами, и примите уверение в совершенном уважении и пр.

   Париж.

   Суббота, 30 апр./12 мая 1877.

  

  

   Voici ce que je viens de lire dans une correspondance de Paris signee: A. St.-F. et inseree dans le dernier numero de la Gazette russe de Moscou. Apres avoir longuement raconte le sujet de mon recit: "le Reve", publie comme vous le savez, dans le feuilleton du Temps, M. St.-F. ajoute:

   "M. T... a ecrit "le Reve" en franГais et il a bien fait; ses recits fantastiques sont peu prises par le public russe et celui-ci aurait eu d'autant moins de succes que le sujet rappelle beaucoup trop la donnee d'un melodrame de boulevard: "le Pere" par M. M. Decourcelle et J. Cla-retie, dont nous avons parle dans notre correspondance en temps et lieu".

   Voici ce que j'ai a repondre a M. St.-F.

   Premierement.- Je n'ai jamais ecrit une ligne (litterairement parlant) dans une autre langue que la mienne, le russe, et j'avoue meme, bien sincerement, que je ne comprends pas les auteurs, qui sont en etat de faire ce tour de force: ecrire en deux langues! J'ajouterai que je ne leur porte pas envie.

   Secondement. Le recit en question a ete ecrit au printemps de l'annee passee et le manuscrit en a ete remis en septembre a la redaction du journal russe de Saint-Petersbourg: le Nouveau Temps qui a publie le 1-er janvier 1877.

   Troisiemement. Au moment d'ecrire "le Reve" je ne connaissais pas plus le sujet du drame de M. M. Decourcelle et Claretie, que je ne connais encore maintenant.

   Veuillez avoir la complaisance de faire inserer cette petite rectification dans votre journal, et croyez, cher monsieur Hebrard, aux sentiments d'amitie

   de votre tout devoue,

  

  

   вот что я только что прочел в корреспонденции из Парижа, подписанной А. Ст.-Ф. и напечатанной в последнем номере "Московских ведомостей". Подробно изложив сюжет моего рассказа "Сон", напечатанного, как Вам известно, в фельетоне "Temps", г. Ст.-Ф. прибавляет:

   "Г-н Тургенев написал "Сон" по-французски и хорошо сделал; его фантастические рассказы плохо ценятся русскою публикою, а этот последний тем менее имел бы успеха, что сюжет его слишком сильно напоминает содержание бульварной мелодрамы, "Отец" Декурселя и Ю. Кларси, о которой мы говорили в свое время в нашей корреспонденции".

   Вот что я имею возразить на это г. Ст.-Ф.:

   Во-первых. Я никогда не писал ни строчки (говоря в литературном смысле) на другом языке, кроме своего, русского, и даже искренне признаюсь, что не понимаю авторов, которые могут делать такое чудо ловкости: писать на двух языках! Я прибавлю, что не питаю к ним зависти.

   Во-вторых. Вышеупомянутый рассказ был написан весной прошлого года, и рукопись его была передана в сентябре в редакцию русской петербургской газеты "Новое время", которая напечатала его 1-го января 1877 года.

   В-третьих. В ту минуту, когда я начал писать "Сон", я не знал сюжета драмы гг. Декурселя и Кларси, да не знаю его и теперь.

   Соблаговолите поместить это маленькое оправдание в Вашей газете и верьте, любезный г. Эбрар, дружеским чувствам совершенно преданного Вам

  

  

  

   М. г.

   Мне приходится извиняться перед вами в том, что так часто бомбардирую вас письмами; но я тут не совсем виноват... К тому же я надеюсь, что настоящее письмо будет последним. Два обстоятельства побудили меня взять перо в руки.

   Во 1-х, я прочел в парижской корреспонденции "Московских ведомостей" (мая 2-го, No 106) следующее игривое местечко:

   "Г-н Тургенев... (дело идет о моем рассказе "Сон", написанном мною в прошлом году, отданном редакции "Нового времени" в сентябре и напечатанном ею 1-го января нынешнего года, перевод этого рассказа появился в "Temps" в конце января) - г. Тургенев прекрасно сделал, что написал свой рассказ по-французски; фантастические его повести не очень ценятся в русской литературе; эта имела бы тем менее успеха, что сюжет ее подходит к сюжету одной недавней бульварной мелодрамы, "Отец" гг. Декурселя и К). Кларси, о которой в свое время упоминалось в этих заметках (см. "Моск. вед." No 47); в фельетоне же парижской газеты повесть на своем месте".

   Во 2-х. В фельетоне "Нового времени" (No 432, 9-го мая), где г. Суворин опять почел нужным заняться мною, приведено мнение некоего г. Одного, который, выступая в качестве моего защитника, выгораживает за мною право сочинительствовать на французском языке. Корреспондент "Московских ведомостей" наговорил небылицу, которая меня нисколько не трогает; но задел он меня, точно так же, как защитник мой, г. Один, тем, что приписывает мне эту способность сочинительствовать на чужом наречии. В течение моей литературной карьеры я подвергался самой разнообразной брани; иная была мне неприятна - особенно в прежнюю, необстреленную эпоху; но обиду, именно обиду наносили мне только те господа, которые уверяли, что я могу писать - и писать на французском языке. Не лучше ли прямо сказать: у вас нет никакого таланта и никакой оригинальности? Быть в состоянии писать, сочинять, на двух языках и не иметь никакой оригинальности - эти два выражения в моих глазах совершенно тождественные, а потому пользуюсь случаем и спешу заявить, что я никогда ни разу не писал (в литературном смысле слова) иначе, как на своем родном языке, уже с ним одним дай бог человеку справиться - и мне это, к сожалению, не всегда удавалось. Прибавляю, кстати, что я никогда никого не просил переводить меня и никогда не хлопотал об этом; что если я соглашался на печатание переводов моих вещей одновременно с их появлением на русском языке - то это происходило единственно с целью иметь хоть какой-нибудь контроль над этими переводами и избегнуть, по мере возможности, тех неприятностей, которые причинял мне иной "свободный перелагатель" (freier Веarbeiter), переделывая мои повести и пришивая к ним счастливые концы вместо печальных - под тем предлогом, что публика не любит унылости.

   Однако довольно. Еще раз извините меня и примите, вместе с моей благодарностью, уверение в совершенном уважении, с которым и т. д.

  

  

  

  

   М. г.

   Спешу ответить на только что полученное мною Ваше письмо. Прежде всего позвольте Вас поздравить с успехом Вашей "Правды", которую я получаю аккуратно и читаю с великим удовольствием. Успех этот вполне заслуженный. Конечно, у нас на Руси нет - да и вряд ли бывало - провинциального органа, который бы мог потягаться с Вашим. Особенно хороши помещаемые в нем корреспонденции; да и весь журнал производит впечатление чего-то живого, сильного и честного. Что же касается до моего участия в нем, то я с сожалением замечаю, что Вам всё не угодно поверить искренности моего заявления, состоящего в том, что я совершенно оставил литературные занятия. Сколько мне помнится, я и в прошлом году дал Вам обещание условное; и потому, мне кажется, публике на Вас претендовать нечего. Да и вряд ли эти претензии могут быть серьезны, если судить по приему, которым встречались все мои последние произведения. Но как бы то ни было, я положил перо и уж больше за него не возьмусь.

   Примите, м. г., вместе с моими искренними пожеланиями Вам дальнейших успехов на избранном Вами поприще, уверение в совершенном моем уважении и преданности.

   Покорнейший Ваш слуга

  

  

  

   Г-жа Савина, наша известная актриса, прислала мне на днях телеграмму, в которой, сообщив мне о своем намерении взять для своего бенефиса комедию "Месяц в деревне", она просит моего разрешения сократить эту комедию, по мере надобности; а в сегодняшнем No "Биржевых ведомостей" я прочел, что г. В. Крылов принял на себя труд сделать эти нужные сокращения, довольно, по-видимому, значительные, так как пять актов под его рукою превратились в три. Не желая ставить уважаемую артистку в затруднительное положение, я согласился на ее просьбу, хотя не мог не выразить своего сожаления о том, что выбор ее пал на пьесу, которая никогда не назначалась для сцены - как то явствует из немногих слов, предпосланных мною этой самой пьесе, при напечатании ее в одном из NoNo "Современника" за 1855 г. Несколько лет тому назад г-жа Васильева, московская актриса, также взяла "Месяц в деревне" для своего бенефиса, несмотря на мои доводы и предостережения,- и потерпела неудачу. Не знаю, какая участь ожидает мою комедию после операции, совершенной над нею г. Крыловым, но считаю нужным заявить перед публикой, посредством Вашей газеты, что я отклоняю от себя всякую дальнейшую ответственность по этому делу, которое, каков бы ни был результат, до меня не касается.

   Примите, м. г., уверение в совершенном уважении.

   Париж, 27/15 января 1879 г.

  

  

  

   Г-н редактор!

   Вследствие заявления, помещенного в 22 No Вашей газеты по поводу моего письма в "Русскую правду", спешу извиниться перед Вами: слух о сокращении "Месяца в деревне" был вычитан мною в "Новом времени" (No 1031, четверг, 11/23 января), и имя "Биржевых ведомостей" попало мне под перо ошибкой. Что же касается до г. В. Крылова, если точно он взял на себя труд сократить мою комедию, ввиду ее неожиданного успеха, мне остается только сожалеть о том, что он не довольно строго отнесся к ней и не выкинул также те длинноты, на которые указывает Ваша рецензия.

   Примите и пр.

  

  

  

&nb