Главная » Книги

Веневитинов Дмитрий Владимирович - Проза, Страница 5

Веневитинов Дмитрий Владимирович - Проза


1 2 3 4 5 6 7 8

они правили как должно, и как брали свои меры, когда князь хотел протянуть руку за веревку. Штаты тотчас заступались за правду; ибо в каждой провинции, как бы она мала ни была, находились штаты и представители народа.
  

Плотник

  
   Молчите, сударь! Это всем давно известно. Всякий честный мещанин знает свое правление, сколько ему нужно знать его.
  

Эттер

  
   Пускай он говорит, вы узнаете что-нибудь да нового.
  

Соест

  
   Он совершенно прав.
  

Мыловар

  
   Рассказывай, рассказывай! Это не всякий день услышишь.
  

Ванзен

  
   Какие вы, граждане! Живете день на день. Получили ремень от отца и таскаетесь с ним; а там вам и горя нет, что войска вас давят и притесняют. Вы не заботитесь о происхождении, об истории власти и праве властителя - опустили головы, а между тем гишпанец и покрыл вас своей сетью.
  

Соест

  
   Кто об этом думает? Был бы у всякого насущный хлеб.
  

Эттер

  
   Проклятое дело! Зачем хоть временем не вырвемся <1 нрзб>, чтобы поговорить об этом.
  

Ванзен

  
   Теперь говорю вам это. Король гишпанский, который по счастливому случаю завладел всеми провинциями вместе, должен бы ими править не иначе, как князья, которые в старину владели ими отдельно. Понимаете?
  

Эттер

  
   Растолкуй нам это.
  

Ванзен

  
   Оно ясно как солнце. Не должны ли вы судиться по земным правам своим? Откуда это?
  

Мещанин

  
   Правда!
  

Ванзен

  
   Мещанин брюссельский не различные ли имеет права с антверпенским? Антверпенский с гентским? Откуда же это?
  

Другой мещанин

  
   В самом деле.
  

Ванзен

  
   Но если вы будете на все равнодушны, вам и другое покажут. Тьфу к черту! Чего не мог сделать ни Карл Смелый, ни воинственный Фридрих, ни Карл Пятый, то сделает Филипп и посредством женщины1.
  

Соест

  
   Да, да! И старые князья тоже было начинали.
  

Ванзен

  
   Конечно! Наши предки глядели в оба. Досадит ли им какой-нибудь правитель, они заполонят, бывало, его сына или наследника2, задержат его и выдадут только на самых выгодных условиях. Отцы наши были истинные люди! Они знали свою пользу. Знали, как за что взяться, как на чем постоять. Прямые люди! Оттого-то права наши так ясны, наши вольности так неприкосновенны.
  

Мыловар

  
   Что говорите вы про вольности?
  

Народ

  
   Про наши права, про наши вольности! Скажите еще что-нибудь про наши права.
  

Ванзен

  
   Все провинции имеют свои преимущества; но мы, брабанцы3, мы особенно богаты правами. Я все читал.
  

Соест

  
   Говори.
  

Эттер

  
   Говори скорее.
  

Мещанин

  
   Пожалуйста.
  

Ванзен

  
   Во-первых, там написано, что герцог Брабантский должен быть наш добрый и верный господин.
  

Соест

  
   Добрый! Неужели там это написано?
  

Эттер

  
   Верный! Полно, так ли?
  

Ванзен

  
   Уверяю вас, что точно так. Он нами обязан, мы им. Во-вторых: он не должен поступать с нами насильственно и самовластно, не должен показывать и вида насильства и самовластия, так чтоб мы и подозревать не могли никоим образом.
  

Эттер

  
   Славно! не употреблять насильства.
  

Соест

  
   Не показывать и вида.
  

Другой

  
   Так чтобы и подозревать нельзя было! Вот главное! Чтоб никто не мог подозревать ни в чем.
  

Ванзен

  
   Именно так.
  

Эттер

  
   Достань нам книгу.
  

Один из мещан

  
   Да, она нам надобна.
  

Другие

  
   Книгу! Книгу!
  

Другой

  
   Мы пойдем к правительнице с этой книгою.
  

Другой

  
   Ты будешь говорить за нас, господин доктор.
  

Мыловар

  
   Ослы! Ослы!
  

Другие

  
   Расскажи еще что-нибудь из книги!
  

Мыловар

  
   Только слово! так выбью зубы.
  

Народ

  
   Осмелься кто его тронуть! Скажи нам что-нибудь о наших правах! Кроме тех, есть ли у нас еще права?
  

Ванзен

  
   Разные и очень знатные, очень выгодные. Там написано между прочим, что правитель не должен ни переменять, ни умножать духовных людей без согласия дворян и чинов! Заметьте это! Не изменять и гражданского чиноположения.
  

Соест

  
   В самом деле так?
  

Ванзен

  
   Покажу, пожалуй, писанное тому уж за двести или триста лет.
  

Мещане

  
   А мы терпим новых епископов? Дворянство должно заступиться за нас; начнем тревогу!
  

Другие

  
   И мы позволяем, чтоб нас пугала инквизиция?
  

Ванзен

  
   Вы сами в том виноваты.
  

Народ

  
   У нас есть еще Эгмонт! есть еще принц Оранский! Они пекутся о нашем счастии.
  

Ванзен

  
   Ваши земляки во Фландрии начали доброе дело.
  

Мыловар

  
   О скотина! (Ударил его.)
  

Другие

(сопротивляются и кричат.)

  
   И ты испанец, что ли?
  

Другой

  
   Как? честного человека?
  

Другой

  
   Книжного? (Бросаются на мыловара.)
  

Столяр

  
   Бога ради, перестаньте!
  

Другие вмешиваются в драку.

  
   Братцы! Ну что это такое?
  
   Ребята свищут, бросаются камнями, травят собаками, из мещан некоторые стоят и смотрят, сбегается народ, иные покойно ходят взад и вперед, другие всячески дурачатся, кричат и веселятся.
  

Другие

  
   Вольность и права! права и вольность!
  

Эгмонт

(является с сопровождением.)

  
   Тише! тише, народ! Что сделалось! Тише! Разгоните их!
  

Столяр

  
   Батюшка! Вы явились как ангел божий. Да полно ли вам? Не видите? Граф Эгмонт! Почтение графу Эгмонту!
  

Эгмонт

  
   И здесь тоже? Что вы делаете? Граждане на граждан? Этого бешенства неужели не удерживает и близость королевской правительницы? Разойдитесь - всякий воротись к своей работе! Худой знак, когда вы в будни празднуете! Что сделалось?
  

Мятеж мало-помалу утихает, и все становятся вокруг него.

  

Столяр

  
   Дерутся за свои права!
  

Эгмонт

  
   Которые сами у себя отнимут по глупости. А кто вы такие? Мне кажется, вы честные люди.
  

Столяр

  
   Добиваемся этого имени, батюшка.
  

Эгмонт

  
   Ремесло твое?
  

Столяр

  
   Плотник и цеховой голова.
  

Эгмонт

  
   А твое какое?
  

Соест

  
   Разносчик.
  

Эгмонт

  
   А твое?
  

Эттер

  
   Портной.
  

Эгмонт

  
   Помню: ты шил ливреи моим людям. Ты прозываешься Эттер.
  

Эттер

  
   Благодарю покорно, что помните.
  

Эгмонт

  
   Я никого не забываю, с кем раз виделся и говорил. Делайте все возможное, братцы, чтоб сохранить спокойствие; об вас и без того довольно худо думают. Не раздражайте еще больше короля, ведь сила все-таки у него в руках. Порядочный гражданин, который кормится честным ремеслом, всегда имеет столько свободы, сколько ему нужно.
  

Столяр

  
   Подлинно так, батюшка! В том-то и беда наша! Эти мошенники, эти пьяницы, эти бродяги - от праздности затевают ссоры, от голода бегают стадом за правами, лгут всякую всячину любопытным и легковерным и за бочку пива поднимают тревоги, в которых гибнут тысячи людей. Тут-то им и весело. Крепко запираем домы и сундуки: так рады бы огнем нас выжить.
  

Эгмонт

  
   Вам будет оказана всякого рода помощь; приняты действительные меры против зла. Противьтесь чужому учению и не думайте, чтобы мятежами можно было утвердить права свои. Сидите дома, не давайте им шататься по улицам. Умные люди могут сделать многое.
  

Между тем большая часть народа разбежалась.

  

Столяр

  
   Благодарим покорно, ваше сиятельство, за доброе о нас мнение. Сделаем все, что можем.
  

Эгмонт уходит.

  
   Славный князь! Настоящий нидерландец! Ничего испанского!
  

Эттер

  
   О, когда 6 только его в правители! Радехонек его слушаться.
  

Соест

  
   Как бы не так. Нет! Король его местечко бережет для своих.
  

Эттер

  
   Видел на нем платье? По новой моде, испанского покроя.
  

Столяр

  
   Чудо-молодец!
  

Эттер

  
   Его шея была бы настоящий сахар для палача.
  

Соест

  
   Не с ума ли сошел? Что ты мелешь?
  

Эттер

  
   В самом деле, влезет же глупость в голову! А точно так. Увидишь красивую длинную шею - тотчас подумаешь: ловко рубить голову. Эти проклятые казни! Из ума не выходят. Плавают ли ребята, и я вижу голые спины - тотчас вспомнишь целые сотни, которых видал под батожьем. Встретится какой-нибудь толстяк, мне кажется, что его уж на вертеле жарят. Ночью, во сне, все жилы дрожат: нет часу веселого. Забыл всякую забаву, все шутки на свете; только и видятся что страшилища да ужасы.
  
  

<ВТОРОЕ ПИСЬМО О ФИЛОСОФИИ>

  
   Что такое философия и каков предмет ее? Эти вопросы, казалось бы, должны быть первыми вопросами философии. Мы привыкли при изучении всякой науки объяснить себе наперед предмет ее. Здесь совершенно противное. Для того чтобы определить себе, что такое философия, надобно пройти полную систему науки, и ответ на сей вопрос будет ее результатом. Отчего бы это так было? Неужели философия не есть в полном смысле наука? Неужели она не имеет предмета определенного и основана на одном предположении мечтательном? Напротив, оттого, что она есть единственная самобытная наука, заключает в себе самый предмет свой; между тем как другие науки, так сказать, приковывают ум к законам нескольких явлений, произвольно полагая ему границы во времени или в пространстве, она выливается из самой свободы ума, не подчиняясь никаким посторонним условиям. Математика есть также наука свободная: точка, линии, треугольники суть некоторым образом ее произведения, но математика занимается одними произведениями своими и тем ограничивает круг свой, между тем как философия обращает все свое внимание на самое действие. Всякая наука довольствуется познанием своего предмета или, лучше сказать, познает только за" коны избранных ею явлений; одна философия исследует законы самого познания и потому по всей справедливости, во все времена, называлась наукою наук, наукою премудрости.
   Если философия занимается не произведением ума, но его действием, то она необходимо должна преследовать это действие в самой себе, т. е. в самой науке, и потому первый вопрос ее должен быть следующий: что есть наука или вообще что такое знание?
   Всякое знание есть согласие какого-нибудь предмета с представлением нашим о сем предмете. Назовем совокупность всех предметов Природою, а все представления сих предметов или, что все одно, познающую их способность умом, и скажем: знание в обширном смысле есть согласие природы с умом.
   Но ум и природа рождают в нас понятия совсем противоположные между собой: каким же образом объяснить их взаимную встречу во всяком знании? Вот главная задача философии. На этот вопрос нельзя ответить никакою аксиомою, ибо всякая аксиома будет также знанием, в котором снова повторится встреча предмета с умом, или объективного с субъективным. Итак, разрешить сию задачу невозможно. Один только способ представляется философу: надобно ее разрушить, т. е. отделить субъективное от объективного, принять одно за начальное и вывести из него другое. Задача не объясняет: который из сих двух факторов знания должен быть принят за начальный, и здесь рождаются два предположения:
   1. Или субъективное есть начальное; тогда спрашивается, каким образом присоединилось к нему ему противоположное, объективное.
   2. Или объективное есть начальное. Тут вопрос, откуда взялось субъективное, которое с ним так тесно связано.
   В обширнейшем значении сии два предположения обратятся в следующие:
   1. Или природа всему причина; то как присоединился к ней ум, который отразил ее?
   2. Или ум есть существо начальное; то как родилась природа, которая отразилась в нем?
   Если развитие сих двух предположений есть единственное средство для разрешения важнейшей задачи философии, то сама философия необходимо должна, так сказать, распасть на две науки равносильные, из которых каждая будет основана на одном из наших предположений и которые, выходя из начал совершенно противоположных, будут стремиться ко взаимной встрече для того, чтобы в соединении своем вполне разрешить задачу, нами выше предложенную, и образовать истинную науку познания.
   Сии науки, само собою разумеется, должны быть - наука объективного, или природы, и наука субъективного, или ума, другими словами: естественная философия и трансцендентальный идеализм. Но так как объективное и субъективное всегда стремятся одно к другому, то и науки, на них основанные, должны следовать тому же направлению и одна устремляться к другой, так что естественная философия в совершенном развитии своем должна обратиться в идеализм и наоборот.
  
  

ОБ "АБИДОССКОЙ НЕВЕСТЕ"

  
   Сия повесть так известна, что не нужно представлять здесь ее содержания. Она не принадлежит к числу тех произведений, в которых Байрон показал всю силу своего гения, и потому не может подать повода к развитию характера сего великого поэта. В переводе И. И. Козлова1 есть места прекрасные, стихи пресчастливые. Но везде ли сохранен характер подлинника? Г-н Козлов доказал нам, что он постигает красоты поэта английского, и мы уверены, что он чувствует живее нас, сколько перевод его отстает от произведений Байрона. Мы же, русские, должны быть благодарны за всякий опыт, доказывающий чувство изящного, рвение к литературе отечественной и трудолюбие.
   P. S. В 148 No "Северной пчелы" помещен критический разбор "Абидосской невесты". Длинный приступ, украшенный многими сравнениями (в которых не забыты ни золотые кумиры, ни глиняные ноги, пи деревья, ни каменья, ни заря, ни слабые дети), посвящен тому, чтобы доказать необходимость беспристрастия. Это похвально, но рецензент забыл, что пристрастие не всегда проистекает от намерения недоброжелательного и часто происходит от недостатка способов произнести суд беспристрастный. Мы тогда судим здраво, когда с чистотою намерения соединяем верные понятия о предмете, подлежащем нашему суждению. Si no quae non, как говорит сам рецензент, или sine qua non {Непременное условие (лат.).}, как говорят по-латыни. Автор рецензии, желая доказать неверность перевода г-на Козлова, выставляет свой собственный, буквальный. Например, прекрасные два стиха:
  
   Where the light wings of zephyr oppressed with parfum
   Wan faint o'er the gardens of que in her bloom -
  
   переводит он следующим образом: "Где свет дневной быстро разносится зефиром, отягченным благоуханием, где сады украшены полноцветными розами". Если г. рецензент принял light за свет, a wings за глагол, то в стихах Байрона нет ни здравого смысла, ни даже грамматического. The light wings значит - легкие крылья {Вот как надобно буквально перевесть эти два стиха: "Где легкие крылья зефира, отягченные благоуханием, изнемогают над садами, в которых восточная роза расцветает во всей красе своей".}. Следующие стихи переведены с такою же верностью. По этому примеру мы можем видеть, в состоянии ли автор разбора судить о стихах Байрона и сравнивать перевод г. Козлова с подлинником. О слоге, об образе изложения его рецензии мы говорить не будем. Если читатели "Северной пчелы" прочли ее с удовольствием, то их не разуверишь. Подумаем о самих себе; наш P. S. длинен, а читатели, может быть, нетерпеливы.
  
  

ВЛАДИМИР ПАРЕНСКИЙ

  
   Три эпохи любви переживает сердце, для любви рожденное. Первая любовь чиста, как пламень; она, как пламень, на все равно светит, все равно согревает; сердце нетерпеливо рвется из тесной груди; душа просится наружу; руки все обнимают, и юноша в первом роскошном убранстве весны своей, в первом развитии способностей, пленителен, как младое дерево в ранних листьях и цветах. Как бы ни являлась ему красота, она для него равно прекрасна. Взор его не ищет Венеры Медицейской, когда он изумляется важному зрелищу издыхающего Лаокоона. Холодные слова строгого Омира и теплые напевы чувствительного Петрарки равнозвучны в устах его, и любовница его - одна вселенная. Это - эпоха восторгов.
   Настает другая. Душа упилась; взоры устали разбегаться; им надобно успокоиться на одном предмете. Возьмется ли юноша за кисть: не древний Иосиф, не ангел благовеститель рождается под нею, но образ чистой Марии одушевляет полотно. Счастлива первая дева, которую он встретит! Какая душа посвящает ей свои восторги! Какою прелестью облекает ее молодое воображение! Как пламенны о ней песни! Как нежио юноша плачет! Эта эпоха - один миг, но лучший миг в жизни.
   Что разочаровывает отрока, когда он разбивает им созданную игрушку? Что разочаровывает поэта, когда он предает огню первые, быть может, самые горячие стихи свои? Что заставляет юношу забыть первый идеал свой, забыть тот образ, в который он выливал всю душу? Мы недолго любим свои созданья, и природа приковывает нас к действительности. Дорого платит юноша за восторги второй любви своей. Чем более предполагал он в людях, тем мучительней для него теперь их встреча. Он молчалив и задумчив. О, если тогда на другом челе, в других очах прочтет он следы тех же чувств, если он подслушает сердце, бьющееся согласно с его сердцем,- с какою радостью подает он руку существу родному! И как ясно понимают они друг друга! Вот третья эпоха любви: это эпоха дум.
   Во второй эпохе, счастливой, по обманчивой, жил Владимир Паренский. Отец его, один из знатнейших панов, известный голосом своим на сеймах, имел богатые владения в южной Польше. Следуя тогдашнему обыкновению, он отправил десятилетнего Владимира в немецкий город Д.... поручив его воспитание старому другу своему, доктору Фриденгейму, который через несколько лет после того сделался начальником Медицинской академии. В скором времени молодой Паренский начал оказывать большие успехи. Шестнадцати лет вступил он в университет и был уже в состоянии следовать за такими уроками, которые требуют внимания напряженного и развитых способностей. Страсть его к познаниям не ограничивалась предметами, необходимыми для образованного человека. Он никогда не пропускал анатомических уроков своего наставника и, хотя не принадлежал к медицинскому факультету, имел, однако ж, весьма основательные понятия об этой науке. На семнадцатом году Паренский познакомился с славным Гете. Это знакомство имело самое благодетельное влияние на образование юноши. При первом свидании Владимир не верил глазам своим. Ему казалось невозможным, чтобы та же комната заключала его и первого поэта времен новейших, чтобы рука, написавшая величайшие произведения ума человеческого, жала его руку. Это чувство понятно не для многих, но оно сильно в тех душах, которые алкают пищи и вдруг видят перед собой расточителя небесной манны. О, если бы великие люди всегда чувствовали свою силу, когда бы они знали, что слово их - слово творческое, что оно велит быть свету, и Свет будет: они, верно бы, никогда не отказывали чистому сердцу юноши в ободрительном приветствии.
   Не знаем, Гете ли посвятил Паренского в таинства поэзии, или уже прежде молодое его воображение говорило стройными звуками; но несомненно то, что величественная простота Гете уже пленяла Владимира в такие лета, в которые обыкновенно предпочитают ей пламенный, всегда необузданный восторг Шиллера. Паренский неизвестен как поэт, но германские студенты доныне твердят некоторые его стихотворения, никогда не изданные и доказывающие, что он рожден был поэтом. Десять лет пробыл он в Германии.
   Однажды Паренский, по обыкновению своему, бродил без цели по дорожкам сада. Уже следы солнца бледнели на западе и месяц светил на чистом осеннем небе. Владимир не примечал перемен дня. Наконец, усталый от усильного движения, он бросился на дерновую скамью, где за несколько лет перед сим он живо чувствовал прелесть вечера, озаренного луною, и где теперь он, кажется, забывает и минувшее и настоящее. Осенний ветер, предвестник близкой ночи, шумел желтыми листьями, которыми усеяны были дороги; но ветер не мог пробудить Паренского от глубокой задумчивости или, лучше сказать, от глубокого бесчувствия. Он мрачно смотрел пред собою, но взор его был без всякой жизни, без всякого выражения. Вдруг поднял он голову, чувствуя, что кто-то склонился на плечо его.
   - Давно,- сказала Бента печальному другу своему,- давно следую я за тобою, несколько раз уже пробежала по следам твоим все дорожки сада, и ты не приметил меня или, может быть, не хотел приметить. Для чего бежишь ты от друзей своих? Мой отец говорит, что он уже тебя почти никогда не видит, а я... но ты опять задумчив, ты хочешь быть один, мой друг! Что может быть страшнее одиночества?
   Владимир молчал, как бы не слыша дрожащего голоса Бенты, наконец взглянул на нее с видом удивленья, и две крупные слезы, блиставшие на щеках девы прекрасной, повторили ему то, чего не слыхал он.
   - Милая,- сказал ей тронутый Паренский,- я кажусь тебе странным, может быть жестоким: ты счастлива, не понимая, что могут быть люди, мне подобные, в которых убито все, даже самое чувство.
   - Зачем,- воскликнула Бента,- зачем был ты на этом севере, где остыло твое сердце, где лицо твое сделалось суровым, а взор бесчувственным? Для того ли взросли мы вместе, чтобы не понимать друг друга? Кого боишься ты - меня ли? Давно ли есть в твоем сердце тайны, которых я знать не должна? Давно ли знаешь ты такое горе, которого я разделить не могу?
   - Давно,- отвечал Паренский,- к несчастью, давно. Мой друг! Я не отравлю твоей жизни, не огорчу тебя несчастною повестью, которая может разочаровать тебя в твоих счастливых заблуждениях. Ты улыбаешься всему в мире - не меняй этой улыбки на змеиный смех горестной досады!
   Бента не понимала слов Владимира, но он выговорил их с таким усилием, лицо его так побледнело, что она замолчала и заботливо на него смотрела.
   Долго оба безмолствовали - он от беспорядка мыслей, она от страха или, может быть, от другого чувства, еще сильнейшего. Наконец, Владимир прервал тишину:
   - Друг мой! Слыхала ли ты про любовь?
   - Слыхала,- отвечала вполголоса робкая дева.
   - Страшись этого чувства.
   - Отчего?
   - Оно... оно меня убило. Там, на этом севере, я знал деву. Она была так же мила, как ты; прости меня, Бента, она была тебя милее...
   При этих словах Вента, которая по сих пор лежала на плече Владимира, приподнялась и отодвинулась.
   - И где же теперь эта дева? - спросила она.
   - Где? не знаю. Она... но у ней щеки не горели этим пурпуром, у ней сердце не билось, как твое.
   Вента снова склонилась на плечо юноши.
   - Если ты любил,- сказала она,- если ты любишь: можешь ли быть суровым? Чуждаться людей? Ужели она могла не любить тебя?
   - Слыхала ли ты,- прервал ее Владимир,- что любовь уносит покой сердца и драгоценнейшее сокровище девы - невинность?
   - Слыхала, и не верю. Нет! не могу верить... Река слез мешала ей говорить более.
   - Люби меня, и я буду добрее,- шептала она, рыдая, и бросилась на шею Паренскому.
   - Оставь меня! Оставь меня! - говорил он, отталкивая деву.- Беги! ты еще невинна.
   - Люби: я буду добрее,- шептал дрожащий голос.
   - Беги!- закричал юноша,- ты меня не знаешь. Ты будешь проклинать меня. Я...
   - Люби меня! Я твоя навеки.- Бента еще не договорила своих слов, как уже пламенные уста Владимира горели на груди ее. Они упали на скамью...
   Не осуждайте их, друзья мои!., не осуждайте их... Если б мне было можно продлить ваш восторг, счастливцы! Если б мне можно было превратить эту ночь осеннюю в прелестный вечер мая, унылый свист ветра в сладостный голос соловья и окружить вас всею прелестью волшебного очарования! Но хотеть ли вам другого счастья? Любовь - лучшая волшебница. В первый раз в объятиях друг друга, вам более желать нечего. О Бента! Зачем не скончала ты жизни, когда твой друг прижимал тебя так крепко к груди своей? Твое последнее дыхание было бы счастливою песнею. На земле не просыпайся, дева милая! Скоро... неверная мечта взмахнет золотыми крыльями, скоро, слишком скоро слеза восторга заменится слезою раскаяния.
  
   - Нет! Владислав! Этого не могу простить. Подумай сам. Тебе двадцать лет, барону пятьдесят. И ты с ним связываешься! За что? за безделицу: за то, что он вырвал у тебя перчатку сестры моей и отнял случай поднести ее, покраснеть и пролепетать несколько слов. Признаюсь, я служу уж второй год, три раза был секундантом и сам имел две честных разделки, а никогда не находился в таком неприятном положении. Что скажет отец мой, когда узнает завтра, чем дело кончится, узнает, что ты имел дуэль с бароном, убил его или сам убит? Гроза вся рушится на меня. Опять мне недели на три выговоров и советов.
   Так говорил молодой гусар, гр<аф> Любомиров, шагая взад и вперед по комнате и досушая второй стакан пунша. Между тем Владислав сидел, поджавши руки, спиной к дверям и не слушал красноречивого проповедника. Лишь изредка, когда звенел колокольчик и кто-нибудь входил в кондитерскую, задумчивый юноша лениво поворачивал голову, вставал, раз пять без нужды снимал со свечи и колупал воск. Вдруг вынул часы, топнул с досадой ногою и прибавил вполголоса: "Четверть одиннадцатого, а его нет как нет!" Но только что он промолвил эти слова, дверь лавки застучала, колокольчик зазвенел, и в первой комнате раздался пугливый голос.
   - Сюда!- закричал гусар, и маленькая шарообразная фигура вошла в гостиную. Это был Франц Лейхен, сорокалетний весельчак, приятель Любомирова, приятель Владислава и едва ли не общий приятель всей столицы.
   - Я уже начинал бранить тебя, Франц,- сказал ему Владислав, пожимая его руку.
   - К чему такая нетерпеливость? - возразил Лейхен.- Ведь надобно везде успеть. Я угадал вперед. У вас, молодых людей, опять в голове пирушка, и меня, старика, туда же тащите.
   - Да! У нас в голове пирушка,- продолжал холодно Владислав,- ты секундант мой.
   - Не впервые мне быть твоим секундантом,- закричал с важным хохотом Франц,- не впервые! и признайся, я всегда вторил тебе славно.
   - Ты секундант мой,- повторил Владислав,- завтра я дерусь с бароном.
   При этих словах круглое лицо Франца начало понемногу вытягиваться, он как испуганный смотрел в глаза Владислава, наконец, повесил голову и сел посреди дивана. Владислав сел против него, а Любомиров, воротясь из другой комнаты с мальчиком и еще двумя стаканами пунша, приподвинул к столу кресла и сел между ними.
   - Ты завтра дерешься с бароном? - спросил тихим голосом Лейхен.
   - Да, я дерусь с бароном,- отвечал Владислав.- Я давно говорил вам, друзья мои,- продолжал он с улыбкою,- что лицо барона для меня нестерпимо, что я в мире не видал ничего отвратительнее. При первой встрече с ним какой-то злой гений шепнул мне, что он будет врагом моим, и предчувствие сбылось.
   - Сбылось! - возразил Любомиров.- Трудно сбываться таким предчувствиям! Ты посадил себе в голову, что тебе надобно быть в ссоре с бароном, на каждом шагу стерег его и, наконец, нашел случай придраться. Есть чему дивиться. Есть где искать шепота злого гения! И что могло тебе досаждать в этом бароне? Он всегда был с тобою учтив и даже ласков...
   - Эта учтивость, эта ласка были мне противнее всего на свете. Вчера еще он подошел ко мне, с холодной улыбкой взял меня за руку и стал спрашивать о здоровье. Поверь, голос его заставил меня содрогнуться, как пронзительный визг стекла.
   - Как тебе не стыдно! - возразил Любомиров.- С твоим здравым смыслом ты питаешь такие мелкие предрассудки. Послушай, Владислав. Нас здесь только трое, и мы можем говорить искренно. Я, вероятно, угадал тайную причину твоей ненависти и могу доказать, как она ничтожна. Но что я скажу, любезный Лейхен, то будет сказано между нами. Барон шутит, смеется с сестрой моей, и подлинно она еще ребенок, а ты Владислав...
   - Ни слова! - закричал юноша, вскочив с кресел.- Зачем терять время и речи. Все, что мы до сих пор говорили, не объясняет Францу нашего дела, а он до сих пор еще не успел опомниться. Расскажи ему все, что случилось сегодня между бароном и мною, и я уверен, что он не откажет просьбе друга. А мне и так уже надоело говорить об одном и том же; притом не забудьте, что к завтрашнему утру надобно еще выспаться.- При сих словах Владислав пожал обоим друзьям руки, вышел в другую комнату, бросил синюю ассигнацию на стол кондитера, надвинул шляпу на глаза, закутался в плащ и вышел из лавки.
   Ночь была свежа. Осенний ветер вздувал епанчу Владислава. Он шел скоро и минут через пять был уже дома. Полусонный слуга внес к нему свечку и готовился раздевать барина, но Владислав отослал его под предлогом, что ему надобно писать. И подлинно, он взял лист почтовой бумаги и сел за стол. Долго макал перо в чернильницу, наконец, капнул на лист, с досадою бросил его, вынул другой, раза два прошелся по комнате и сел опять на свое место.
   Напрасно тер он лоб, напрасно подымал волосы - он не находил в голове мыслей, или, может быть, слишком много мыслей просилось вдруг на бумагу. Вдруг вынул он перо, опять капнул и остановился.
   - Нет! Я не могу писать,- сказал сердито Владислав, вскочив со стула и бросившись на кровать во всем платье. На стуле возле его постели лежал какой-то том Шекспира. Владислав взял его, долго перевертывал листы, наконец, положил опять книгу и потушил свечку.
   - Вставай,- закричал поутру громкий голос.
   Владислав вскочил с постели, протирая глаза, и узнал молодого графа, который, стуча саблей, вошел к нему вместе с Лейхеном.

Другие авторы
  • Дефо Даниель
  • Дмитриев Михаил Александрович
  • Каразин Николай Николаевич
  • Ватсон Мария Валентиновна
  • Пильский Петр Мосеевич
  • Стерн Лоренс
  • Зуттнер Берта,фон
  • Ровинский Павел Аполлонович
  • Брандес Георг
  • Тан-Богораз Владимир Германович
  • Другие произведения
  • Ключевский Василий Осипович - Отзыв об исследовании С. Ф. Платонова "Древнерусские сказания и повести о смутном времени Xvii в. как исторический источник"
  • Парнок София Яковлевна - Стихотворения последних лет (1928—1933)
  • Державин Гавриил Романович - Солдатский или народный дифирамб по торжестве над Францией
  • Горький Максим - Заметки о детских книгах и играх
  • Ричардсон Сэмюэл - Английские письма, или история кавалера Грандисона (Часть шестая)
  • Лесков Николай Семенович - Дама и фефела
  • Теплова Надежда Сергеевна - Теплова Н. С.: биографическая справка
  • Покровский Михаил Николаевич - Русская история с древнейших времен. Часть 2
  • Кони Анатолий Федорович - Пирогов и школа жизни
  • Некрасов Николай Алексеевич - Комментарии к третьему тому полного собрания сочинений
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 292 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа