Анненский Иннокентий Федорович - Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях

  

  

   Памятники культуры. Новые открытия, 1981. Ленинград, "Наука", 1983.

   OCR Бычков М.Н.

  

   Около десяти лет спустя после смерти Иннокентия Федоровича Анненского (1855-1909) хорошо знавший покойного в последний год его жизни С. К. Маковский - поэт, художественный критик и редактор журнала "Аполлон" - писал в мемуарном очерке о нем: "Известно, что мы, русские, плохо ценим наших больших людей. Как часто приходят они и уходят незаметно. И только потом, когда их нет, спохватившись, мы сплетаем венки на траурных годовщинах <...> Эти люди, канувшие в вечность и увенчанные смертью, сделали бы гораздо больше, если бы при жизни были согреты вниманием любви. Общее русское горе - это легкомысленное пренебрежение к живым. Мы сами себя обкрадываем, не воздавая должного им, избранникам, не лелея их, светочей духа, одержимых самоотверженной страстью творчества".¹ Развивая эту мысль, некогда отчетливо сформулированную Пушкиным в "Путешествии в Арзрум" в связи с гибелью Грибоедова, применительно к Анненскому, Маковский был глубоко прав, с особой остротой подчеркивая то невосстановимо утраченное, что при иных обстоятельствах могло бы быть своевременно осмыслено и зафиксировано и что позволило бы с большей полнотой и определенностью судить о загадочном облике скоропостижно умершего поэта, с запозданием получившего литературное признание. Скудость имеющихся в исследовательском обороте сведений об Анненском, несоизмеримая с его значением в литературе рубежа веков, - даже учитывая относительно благополучную сохранность его архива, - бросается в глаза сразу же, как только мы начинаем пристальнее всматриваться в тот или иной аспект его многогранной деятельности. В этих условиях немногочисленные мемуарные свидетельства об Анненском представляют особую ценность.

   Связи Анненского с писательским миром, прочно установившиеся лишь в последние месяцы его жизни, в пору подготовки журнала "Аполлон" и выпуска в свет его первых номеров, возникали обычно спорадически и затрагивали далеко не основные центры тогдашней писательской и умственной жизни. На протяжении по меньшей мере трех десятилетий жизненные связи Анненского почти не выходили за пределы педагогического и научного круга, в котором он не мог найти отклика своим стихам. Столь же мало внутренних точек соприкосновения было у него с литераторами и общественными деятелями либеральной и народнической ориентации, с которыми он был знаком и среди которых были и очень крупные личности, например В. Г. Короленко. К их кругу примыкал его старший брат Николай Федорович Анненский (1843-1912) - известный статистик, публицист и народнический общественный деятель, сотрудник "Отечественных записок" и "Русского богатства". В его семье Анненский воспитывался, поддерживал с ним близкие отношения всю жизнь, однако поэзия Анненского его брату была непонятна и чужда, так же как и большинству окружавших его людей.² "Одинокий", - так по праву собиралась назвать свою статью об Анненском критик Л. Я. Гуревич.³ О трагизме безысходного одиночества Анненского ясно сказал Маковский: "Поэт глубоких духовных разладов, мыслитель, осужденный на глухоту современников, - он трагичен, как жертва исторической судьбы. Принадлежа к двум поколениям, к старшему возрастом и бытовыми навыками, к младшему - духовной изощренностью, Анненский как бы совмещал в себе итоги русской культуры, пропитавшейся в начале XX века тревогой противоречивых дерзаний и неутолимой мечтательности".⁴

   Духовное одиночество Анненский переживал и в царскосельской среде, враждебной новому искусству. Полемизируя с оценкой Царского Села начала века как "города муз", А. Ахматова писала в одной из заметок 1960-х годов: "О таком огромном, сложном и важном явлении конца 19 и начала 20 в<ека>, как символизм, царскоселы знали только "О закрой свои бледные ноги" и "Будем как солнце". При мне почтенные царскоселы издевались над стихами Блока:

  

   Твое лицо в его простой оправе

   Своей рукой убрал я со стола.

  

   Их рупором был нововременный Буренин".⁵ Таким же было их отношение к Анненскому-поэту. Об ироническом отношении к "декадентским" стихам директора гимназии вспоминает О. А. Федотова-Рождественская. Эти царскосельские пересуды иногда проникали и в местную печать; таков, например, фельетон "Царица-скука" (подписанный псевдонимом "Пересмешник"), в котором высмеивался не названный по фамилии будущий муж Анны Ахматовой: "Это был молодой человек, очень неприятной наружности и косноязычный, недавно окончивший местную гимназию, где одно время высшее начальство самолично пописывало стихи с сильным привкусом декадентщины".⁶ Видимо, об Анненском идет речь и в статье редактора литературного раздела газеты "Царскосельское дело" П. М. Загуляева "На санитарно-литературную тему": "Знал я одного поэта, тоже царскосела, который писал и печатал хорошие стихи (иные даже более чем хорошие), а потом спознался с нашими декадентами и пропал ни за понюх табаку. Пишет теперь ахинею страшную. А мог бы не маленьким поэтом стать. Жаль человека!"⁷ Анненский стоически относился к своему одиночеству, к непониманию, нередко враждебному, своих стихов,⁸ оставаясь верным самому себе и направлению собственного творчества. "Я знаю, что моя мысль принадлежит будущему, и для него берегу мысль", - эти слова Анненского приводит журналист А. А. Бурнакин.⁹ Оправданность этого убеждения Анненского подтвердил уже в 1918 г. один из первых исследователей его творчества Д. С. Усов, говоря об Анненском: <"...> он даже, как будто, придвигается все ближе с каждым годом. Больше его трудов выступает из сумрака; пристальнее начинают всматриваться многие в черты его духовного образа".¹⁰

   В 1910-е годы начинает складываться своего рода посмертный культ Анненского. Его созданию способствуют, с одной стороны, акмеистский "Цех поэтов", с другой - литераторы, сгруппировавшиеся вокруг сборников "Жатва", в их числе - составитель первой библиографии произведений Анненского и литературы о нем, поэт, педагог и критик Евгений Яковлевич Архиппов (1882-1950) ¹¹ и поэт Арсений Алексеевич Альвинг (Смирнов, 1885-1942),¹² уделившие много внимания собиранию материалов об Анненском. В 1920-е годы существовало поэтическое общество "Кифара", посвященное памяти Анненского. Поклонниками поэзии Анненского были Э. Ф. Голлербах, автор ряда работ о Царском Селе, и Вс. А. Рождественский, посвятивший Анненскому несколько стихотворений.¹³ Можно было бы назвать еще многие имена.¹⁴

   Обделенность вниманием, которая сопровождала поэзию Анненского при его жизни, компенсировалась после смерти поэта появлением восторженных почитателей, признававших себя его учениками. Им принадлежала немалая заслуга в утверждении значительности творческих достижений Анненского, в придании его стихотворениям репутации классических произведений. В то же время их преклонение, при скудости фактических данных о жизни и облике покойного поэта, провоцировало на создание мифа об Анненском, стимулируя в значительной степени утверждение образа "царскосельского Малларме" и лишь опосредованным путем способствуя научному изучению биографии и творческого наследия поэта. Многие из этих мифологических представлений, оттеснявшие на второй план реальные факты, не выдерживают критики с точки зрения достоверности. Это замечание непосредственным образом относится к теме "Анненский и Ахматова". Так, например, М. Н. Остроумова в своих мемуарах "Петербургские эпизоды и встречи конца XIX и начала XX века" упоминает встречу с Ахматовой в доме Анненского; следует сделать оговорку - встреча эта произошла, по-видимому, зимой 1910-1911 гг.,¹⁵ когда самого Анненского уже не было в живых, и не в доме Панпушко - последней квартире Анненского, а в другом доме на той же Захаржевской улице, куда семья Анненских переселилась вскоре после его смерти. Как ни соблазнительно, в согласии с существующим мифом, видеть Ахматову, несомненную литературную ученицу Анненского, в обществе своего учителя, тем не менее, по признанию самой Ахматовой, они только виделись на улице.¹⁶ Легендарного характера и утверждения Н. А. Оцупа, что Анненский "любил стихи почти никому не известной гимназистки Горенко (Анны Ахматовой)".¹⁷ Попутно заметим, что Ахматова не слушала лекций Анненского на курсах Н. П. Раева, как это указано в справочнике "Писатели современной эпохи" ¹⁸ (она поступила на эти курсы только в 1911 г.¹⁹), и не могла подойти к дому Анненского в траурные дни после его кончины, как это описано в рассказе Ю. Нагибина "Смерть на вокзале",²⁰- в это время она жила в Киеве. Сразу же после смерти Анненского было решено собирать воспоминания о нем, с тем чтобы выпустить их отдельной книгой. Весной 1914 г. московский издатель В. П. Португалов намеревался составить сборник памяти Анненского (в частности, он заручился согласием Вяч. Иванова),²¹ однако его инициативы не дали никакого результата. В 1923 г. С. В. фон Штейн²² писал в связи с этим: "<...> Это было большое счастье знать его именно интимным Иннокентием Федоровичем, а не накрахмаленным инспектором петербургского учебного округа, не ученым переводчиком Еврипида, не "maitre'ом" в редакции журнала "Аполлон". Он был прекрасный, такой многогранный и всеотзывчивый человек - в высоком значении этого слова. Семь последних лет его жизни я пользовался его дружественной близостью и когда-нибудь надеюсь рассказать о нем многое. Сделать то, что проектировалось еще тринадцать лет тому назад, когда был задуман сборник воспоминаний об Анненском - человеке, поэте, критике, ученом эллинисте. Он не состоялся, этот сборник, а между тем круг близких к Анненскому лиц сильно поредел. И скоро уже некому будет порассказать о нем".²³ Однако и Штейн, так хорошо понимавший важность и значимость свидетельств об Анненском, не оставил своих воспоминаний о нем.

   Видимо, в воссоздании образа Анненского многие из потенциальных мемуаристов наталкивались на непреодолимые трудности. Действительно, Анненский оставался в самом главном неразгаданной личностью даже для особо близких ему людей. Его одиночество порождало замкнутость, неконтактность, становившиеся чуть ли не принципиальной жизненной позицией,²⁴ настороженность по отношению к литературной среде. Л. Я. Гуревич подчеркивает, что Анненский "никуда не шел, не сделал ни одного шага, чтобы попасть в свет общеизвестной литературы".²⁵ Постигнуть Анненского в его цельности, воссоздать по сохранившимся разрозненным впечатлениям образ поэта, вероятно, было для большинства знавших его людей непосильным делом: оно требовало ясности понимания мемуаристом внутреннего мира своего героя, а в случае с Анненским лишь очень немногие могли претендовать на это.

   Чуть ли не все мемуаристы (включая и сына Анненского), между собой не сговариваясь, не устают повторять, что Анненский представлял собою причудливое сочетание нескольких ипостасей, противоречащих одна другой и не поддающихся какому-либо суммарному пониманию. "Что общего между Еврипидом и Иудой Леонида Андреева, Ликофроном и Кларой Милич, благоговением перед Бальмонтом и статьей о значении письменных работ в средней школе?" - заострял эту мысль Б. В. Варнеке, делая вывод о необычайном "духовном гостеприимстве" Анненского.²⁶ Это "духовное гостеприимство", широкий диапазон интересов, эрудиции и творческих достижений Анненского поражали более всего в его личности и Волошина. Несколько дней спустя после первой беседы с Анненским он признавался в письме к нему: "Вы существовали для меня до самого последнего времени не как один, а как много писателей <...> И только теперь <...> все эти отрывочные впечатления начали соединяться <...>" ²⁷ Но в большинстве случаев это распадение целостной личности, двойственность и парадоксальность жизненного положения Анненского осознавались современниками как явление драматическое, нашедшее свое преломление и в трагической образности его стихотворений. Суммируя различные свидетельства, А. А. Гизетти приходил к выводу, что "ни в ком эта двойственность быта и духа, внешнего и внутреннего, не выражались с такой трагической яркостью, как в Иннокентии Анненском. Здесь уместно, пожалуй, говорить даже не о двойственности, а о множественности ликов-личин, резко противоречащих друг другу".²⁸

   При столь дробном, разномасштабном и разноаспектном восприятии личности Анненского неудивительно, что в ее трактовке мемуаристы противоречили друг другу, зачастую проявляя полную противоположность в своих наблюдениях и оценках. Даже внешность Анненского по-разному воспринималась различными наблюдателями. По выходе воспоминаний Г. И. Чулкова "Годы странствий" Э. Ф. Голлербах писал ему: "Удивило меня то, как "подан" вами любимый мой Ин. Анненский, - прежде всего, как мне кажется, "физически" неверно: Вы называете его (неоднократно) стариком. <...> Ан<нен>ский умер 53 лет; едва ли это старость <...> но дело не в "арифметике" возраста. Вы верно замечаете, что Волошин никогда не будет стариком: то же я сказал бы об Анненском. На меня он никогда не производил впечатления стариковства, старчества - и не только на меня, но и на многих, ближе меня его знавших, он производил до конца своих дней впечатление "человека средних лет"".²⁹ Сходным образом характеризовал Анненского В. В. Уманов-Каплуновский в письме к Кривичу от 27 декабря 1909 г., отмечая, что за месяц до смерти покойный казался "совсем молодым, полным жизненного огня".³⁰ В то же время А. Н. Толстой, вспоминая об Обществе ревнителей художественного слова в 1909 г., писал: "Появился Иннокентий Анненский, высокий, в красном жилете, прямой старик с головой Дон-Кихота, с трудными и необыкновенными стихами и всевозможными чудачествами".³¹ Причины всех этих несовпадений, видимо, не столько в ошибках памяти мемуаристов (их наблюдения относятся к одному и тому же времени), сколько в несовпадении их точек зрения на Анненского, в избирательном восприятии какой-то одной из его многих "личин".

   Стоит ли удивляться тем разительным несоответствиям, которые обнаруживаются в трактовках иных вопросов, связанных с Анненским. Прямым образом это относится к его характеристике как педагога и, в частности, как директора Царскосельской гимназии. "<...> Он был кумиром своих учеников и учениц, тем более что к данным внутренним присоединялись и блестящие внешние данные: одухотворенно-красивая наружность и чарующее благородство в обращении"; "он давал полную свободу индивидуальным наклонностям каждого преподавателя в его деле",- писал сослуживец Анненского А. А. Мухин.³² Другой бывший преподаватель Царскосельской гимназии, служивший в ней при Анненском, П. П. Митрофанов дает подробную и столь же восторженную характеристику его педагогического дара: "<...> и ученики и мы, преподаватели, любили, ценили и чтили его <...> за то, что он сумел вдохнуть нам любовь к нашему делу и давал нам полный простор в проявлении наших сил и способностей. О каком бы то ни было полицейском режиме и регламентации не было и речи, да и сам И. Ф. не приказывал, а лишь просил и советовал. И таково было его обаяние - обаяние умного человека, опытного педагога, гуманного гуманиста, что слушали и слушались все не только со вниманием, но и с воодушевлением", и т. д.³³ Этим утверждениям противоречит негативный взгляд на педагогическую деятельность Анненского у Б. В. Варнеке, так же как Мухин и Митрофанов служившего под его началом в Царскосельской гимназии. Варнеке подобрал факты, характеризующие прежде всего оборотную сторону руководства Анненского, и в этом сказались его тенденциозность и заведомая предвзятость, но его мемуары позволяют, однако, отчетливее представить драматизм положения Анненского на посту директора Царскосельской гимназии и скорректировать тот уклон в сторону идилличности и бесконфликтности, который прослеживается у других мемуаристов, включая и сына поэта, В. Кривича, при характеристике Анненского как педагога.

   Акцентированный у Варнеке разлад в семейной жизни Анненского не находит освещения у других мемуаристов. Между тем личная жизнь Анненского, внешне благополучная и соответственно идеализированно истолкованная в мемуарах Кривича, тоже оказывалась исполненной внутреннего драматизма и тщательно завуалированных конфликтов. По некоторым мотивам стихов Анненского можно догадываться о "вытесненных" переживаниях; на них указывает, например, оставшаяся неопубликованной строфа стихотворения "Если любишь - гори...":

  

   Если воздух так синь,

   Да в веселом динь-динь

   Сахаринками звезды горят,

   Немучителен яд*

   Опоздавшей** любви

   С остывающей медью в крови.³⁴

   {* Зачеркнуто: Тем действительней яд

   ** Зачеркнуто: Перегара}

  

   В этой связи можно упомянуть и о доверительных чувствах Анненского к жене его старшего пасынка Ольге Петровне Хмара-Барщевской, которая, по словам Кривича, относилась к Анненскому и его творчеству с "благоговейным вниманием";³⁵ их духовное родство могло перерасти в интимно-близкие отношения, но Анненский не смог пойти на это.³⁶ Вероятно, немало таких остро драматичных и подчас неразрешимо трагических обстоятельств скрывала внешне благополучная жизнь Анненского, но лишь немногие из них становятся явными.

   На фоне "белых пятен" биографии Анненского и разноголосицы суждений об известных ее сторонах особенное значение для восприятия образа поэта приобретают мемуары его сына, поэта и прозаика В. И. Анненского-Кривича. "<...> Значительнейшая часть сведений только в моей памяти!" - по праву утверждал он,³⁷ прожив вместе с отцом, никогда надолго не отлучаясь от него, почти 30 лет. В 1925 г. вышла в свет работа Кривича "Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам".³⁸ Начатая описанием скоропостижной смерти Анненского, она включила в себя краткие сведения о его детских и юношеских годах, о первых поэтических опытах и начальном этапе педагогической деятельности; подробно остановился Кривич на путешествии Анненского в Италию в 1890 г., введя цитаты из итальянских писем поэта и его записных книжек; завершались мемуары описанием службы Анненского в киевской Коллегии Павла Галагана и в петербургской 8-й гимназии. Последовательное изложение событий было доведено до осени 1896 г. - времени переезда Анненского в Царское Село.

   По сей день эта работа была основным мемуарным источником об Анненском, хотя за ее пределами и остался последний, важнейший период в его биографии и творчестве - тринадцать лет жизни в Царском Селе. Обрисовать облик Анненского в эти годы Кривич стремился в последующих частях мемуаров. 10 января 1933 г. он писал П. Н. Медведеву: "Вы не раз говорили весьма лестные для меня слова по поводу той части, кот<орая> была опубликована. Но ведь тот период - был менее интересен: там ведь были только, т<ак> с<казать>, "подходы" к тому Анненскому, который выявился в царскосельские годы... В этой части работы, - не говоря уже о самом центре темы, т. е. выявлении мыслей и установок самого "Инн<окентия> Анн<енского>" - есть немало мест, имеющих безотносительную ценность в бытово-литер<атурном> отношении. Напр<имер>, зарождение и "кочегарка" "Аполлона", борьба за освоения нового поэтического слова, начала будущего Гумилева, Бунина, Коковцова и т. д.".³⁹

   Сохранилось несколько планов содержания мемуарной книги Кривича. Наиболее раннее изложение ее - в письме Кривича к Е. Я. Архиппову от 23 октября 1929 г.; воспроизводя этот текст, комментируем лишь отдельные имена, не нашедшие отражения в написанных Кривичем фрагментах: "По страницам пройдут - Волошин, Маковский, Толстой,⁴⁰ Кузмин, Дризен,⁴¹ Хлебников,⁴² Deniker, свящ. Аггеев, Деляров,⁴³ Зелинский, Анненские, Врангель,⁴⁴ Блок,⁴⁵ Гумилев, Комаровский,⁴⁶ Бакст, Мейерхольд,⁴⁷ Петров-Водкин,⁴⁸ Вяч. Иванов, Головин, Озаровский,⁴⁹ Вейнберг, Сологуб, Ахматова и десятки других, включая сюда и разные ведомственные..."⁵⁰ В записке о своей работе, представленной в феврале 1933 г. В. Д. Бонч-Бруевичу,⁵¹ к этому перечню добавляется еще ряд имен - поэты 1880-х годов Вигилянский и Фейгин (с ними Анненский общался в годы молодости), В. Г. Короленко, Ю. Н. Верховский, Н. Н. Пунин,⁵² Н. А. Римский-Корсаков и М. А. Балакирев (оба композитора присутствовали на гимназической постановке трагедии "Рес" в переводе Анненского), К. И. Чуковский, Д. И. Коковцов,⁵³ О. Д. Форш,⁵⁴ К. Эрберг, К. П. Энгельгардт (см.: ЛМ, с. 226-227), Е. М. Гаршин и др. Наиболее подробный план будущей книги был выслан Кривичем П. Н. Медведеву в январе 1933 г. В нем содержание предполагаемой работы, объем которой должен был составить около 12-15 печатных листов, было распределено на три части:

   "I. 1-й петерб<ургский>, киевский и 2-й петерб<ургский> периоды.

   В составе части: Деятельность и творчество на фоне той эпохи. Истоки творчества. Особенности внутренней организации И. А. Детское и юношеское творчество. Буд<ущий> первомартовец Ваня Емельянов. Общественная среда и служебное окружение. И. А. как предтеча символистов.⁵⁵ Близкие и друзья. "Понедельники" Анненского. Италия. Киев и киевляне. Коллегия Галагана и урочище Разумовских. Начало работы над "Театром Еврипида". "Рес" на сцене. Особенности педагогических установок и связь с учениками. Литерат<урное> творчество и интересы 90-х годов.

   II. Детское Село. Время высшего напряжения творческой воли.

   Этот период жизни - как главнейший этап. Два брата Анненских: Ник<олай> и Иннок<ентий>. В составе этой части:

   "Гимназия Анненского" на фоне жизни б. Царского Села. "Пушкинские дни". "Ифигения на сцене". Ученики гимназии - будущие писатели и искусствоведы. Революция 1905 г. "Забавы" малых дворов (вел. кн. Владимир). И. Ф. А. - как бельмо на глазу М<инистерст>ва нар<одного> просв<ещения>.

   Научная и творческая работа в эти годы. Библиотека И. А. Чтения и собрания у Анненского по вопросам искусства. Бытовая дешифровка стихов 1-го царскосельского периода.⁵⁶ Поездки за границу. Парижские встречи. Журнал "Vers et Prose", поэт Paul Fort, поэт N. Deniker. Фр<анцузское> поэтич<еское> общество "La Decade".

   Доклады И. А. в научных обществах по вопросам нового поэтического слова. Борьба за это слово и "академическое" неприятие этих новшеств. Работа по Еврипиду. Свистопляска на верхах правительственного ведомства. Служебные обострения. М<инист>р Кассо.⁵⁷ "Ученого декадента" хотят "командировать на собаках за полярный круг".

   Журнал своб<одной> мысли "Перевал". Лиротрагедия "Лаодамия" и трагедия Сологуба "Дар мудрых пчел".⁵⁸ Новые пути в драмотворчестве. "Фамира-кифарэд". Пение и музыка в жизни И. А.

   Журнал "Аполлон". И. Ф. А. в его центре. Эпоха "Аполлона". "Кипарисовый ларец" и его бытовая дешифровка. Уход и смерть И. Ф. А.

   III. Те цельные вещи Анненского, кот<орые> по характеру своему должны быть напечатаны отдельно".⁵⁹

   В третью часть будущей книги Кривич намеревался включить прежде всего неизданные статьи и заметки Анненского; на протяжении всего ее текста предполагалось иллюстрировать изложение письмами самого Анненского и наиболее интересными письмами его корреспондентов (в их числе - Короленко, Блок, Ал. Н. Веселовский, Волошин, А. Н. Толстой, Ф. Сологуб, Поль Фор, С. Маковский и др.). Сохранившиеся фрагменты мемуаров Кривича в отдельных случаях включают эти документы или предполагают их присутствие в окончательной редакции того или иного эпизода.

   Первая часть книги во многом должна была совпадать с мемуарным очерком "Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам"; однако, судя по плану, Кривич собирался отчетливее дать исторический и бытовой фон деятельности Анненского в первую половину его жизни. Вторая часть мемуаров в соответствии с намеченным планом написана не была, сохранились только более или менее отшлифованные автором фрагменты, не систематизированные, следующие один за другим в произвольном порядке и отчасти повторяющие друг друга, - своего рода "разметанные листы", в прямом смысле слова соответствующие своему заглавию в одной из черновых тетрадей Кривича - "Страницы и строки воспоминаний сына".

   Многие из заявленных Кривичем тем в написанных фрагментах не были затронуты. В их числе характеристика учеников Анненского - "будущих писателей и искусствоведов", эпизоды разногласий Анненского с Министерством народного просвещения, "собрания у Анненского по вопросам искусства", отношения Анненского с журналом "Перевал" в 1906-1907 гг. - первым символистским изданием, в котором он стал печататься, музыка в жизни Анненского и др. Некоторые указанные Кривичем сюжеты известны в интерпретации других мемуаристов.

   Существует, видимо, немало причин того, что Кривич так и не сумел довести до конца свой замысел мемуарной книги об отце. Необходимо отметить, что в 1920- 1930-е годы он чрезвычайно нуждался, и это не могло не препятствовать работе над воспоминаниями. По всей вероятности, не было достигнуто определенной договоренности с издательскими инстанциями, что могло бы стимулировать его усилия. Самая задача написания мемуаров об Анненском была для Кривича, конечно, очень ответственным и сложным делом, в осуществлении которого он должен был испытывать непреодолимые трудности: нельзя скрывать, что Кривич не был духовным конфидентом своего отца и имел представление прежде всего о внешней стороне его жизни и творчества;⁶⁰ не случайно и в написанных частях он в основном ограничивается изложением событий и фактов, крайне редко касаясь каких-либо глубинных мотивов, проясняющих личность Анненского.

   Среди рукописей воспоминаний Кривича сохранился более подробный план содержания отдельных глав книги, дающий дополнительное представление о темах, которые должны были найти свое отражение в мемуарах.⁶¹ Воспроизводим его, опуская обозначения тех тем, о которых можно составить представление по сохранившимся фрагментам.

   "Переводы франц<узских> модернистов. Деларов следил по подлинникам. "Мышь, покат<илася> мышь" (белые мыши).⁶² Размер не обязательно соответствовал. "Ифигения" на сцене. Варнеке, Котляревский, Пушкарева. Намерение поставить в Драмат<ическом> театре (переписка с Варнеке). "Думает правая рука".⁶³ М<инист>р Зенгер после ухода своего присылает оттиски отцу.⁶⁴ Любовь к Бёклину. Ученики-поляки <...> Доклад Деларова по вопросам изобразительных искусств. Доклад Варнеке - о Шекспире. Именины. Бородины ⁶⁵ - яблоки-чернослив. Изд. Вольф и "Книга отражений". "Тихие песни" и ненапечат<анное> предисловие. Знакомство с Благовещенской. "Город состоит из церквей и ухабов" <...> Возвращение из Крыма - подношения - служители (и венки).

   Одиночество (ср. 2 письма, жене и Бородиной). Поездки с Арефой (и один раз с Васильем). Ауто-да-фе.⁶⁶ Журнал "Перевал". Переписка с Кречетовым.⁶⁷ Стихи "Невозможно".⁶⁸ Отзыв Чуковского о "Кн<иге> отражений".⁶⁹ Издатель "Перевала". "Северн<ая> речь" ("потопит моя "Лаодамия"!?").⁷⁰ Статья о Гейне в "Понед<ельнике> Слова" (No не поступил в продажу) ⁷¹ <...>

   Царскосельский парковый пейзаж. Вопросы - письмо Чуковского.⁷² То же - Короленко.⁷³

   "Военизация" гимназистов (пояса на пальто, попечитель Прутченко). Герасимов и его политика. Увертливый Извольский <...> Речь при окончании нами гимназии.⁷⁴ Бурнакин. Поездки по Волге (начало на бланке <?> парохода).⁷⁵ Никиш.⁷⁶ "Царица-прислужница" Зелинского.⁷⁷ Слезы Зелинского <...> Статистики - Ткачев ⁷⁸ - Н. Анненский - отец. "Солитер" <?> Верховской <...>"

   Далеко не все из обозначенных здесь пунктов поддаются комментированию. Удивляет и отсутствие во всех планах Кривича такого сюжета, как непосредственные обстоятельства ухода Анненского с поста директора Царскосельской гимназии; видимо, он сознательно стремился оставить в тени этот факт. Из заявленных же Кривичем тем особенно огорчительно, что он не выполнил намерения специально написать о "бытовой дешифровке" стихов Анненского.⁷⁹ Вероятно, он помнил авторские объяснения Анненского к своим текстам и располагал документальными данными для этого. Так, из письма Кривича к Вяч. Иванову⁸⁰ известно, что он послал ему экземпляр "Тихих песен" с карандашными пометами на полях - реальным комментарием, которые просил стереть. Часть этих помет Иванов использовал в статье "О поэзии И. Ф. Анненского": пояснил, что в стихотворении "Тоска" описываются обои, которыми оклеена комната больного, а в стихотворении "Идеал" - библиотечная зала в сумеречный час.⁸¹ Некоторые из таких объяснений известны по письмам Д. С. Усова; в частности, он писал Е. Я. Архиппову о стихотворении "Струя резеды в темном вагоне": "<...> сам И. Ф. объяснял это стихотворение просто так: через вагон последнего царскосельского поезда проходит дама в распахнутом манто - за нею струя духов".⁸² Такие "дешифровки" безусловно оказались бы необходимым комментарием, конкретизирующим смысл того или иного стихотворения.⁸³ Поиски реальной, "бытовой" основы стихотворений Анненского, видимо, должны стать одним из направлений в исследовании его поэзии, столь подчеркнуто обращенной, вразрез с устремлениями других современников-символистов, к "будничности", к "вещному миру", предопределяя и стимулируя деятельность последующего поэтического поколения.

  

   За предоставленные материалы, использованные в настоящей работе, и ценные указания выражаем глубокую признательность М. П. Алексееву, С. А. Богданович, Ю. М. Гельперину, Л. В. Горнунгу, П. Р. Заборову, Н. М. Иванниковой, Н. В. Котрелеву, Д. Е. Максимову, В. Я. Мордерер, А. В. Орлову, А. Е. Парнису, И. И. Подольской, М. В. Рождественской, Г. Г. Суперфину, А. В. Федорову.

  

   Принятые сокращения:

  

   ЛМ - Валентин Кривич. Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам. - В кн.: Литературная мысль. Альманах III. Л., "Мысль", 1925, с. 208-255.

  

   Стихотворения и трагедии - Иннокентий Анненский. Стихотворения и трагедии. Вступительная статья, подготовка текста и примечания А. В. Федорова. (Библиотека поэта, большая серия). Л., "Сов. писатель", 1959.

  

   Книги отражений - Иннокентий Анненский. Книги отражений. Издание подготовили Н. Т. Ашимбаева, И. И. Подольская, А. В. Федоров. (Серия "Литературные памятники"). М., "Наука", 1979.

  

  

   С Иннокентием Федоровичем Анненским я познакомился еще до того, как его "открыли" петербургские символистические круги.⁸⁵ Об этом "убежденном царскоселе" многое слышал я от его сына Валентина (Кривича) ⁸⁶. Инн<окентий> Фед<орович> был большой знаток классической древности, которую он любил сочетать с французским модернизмом конца XIX века. Анненский был кабинетный человек, постоянно сидевший над книгой и не любивший никаких прогулок: "Отец гуляет", иронически говорил его сын, показывая на стоявшее в садике, в двух шагах от дома, кресло, где сидел углубившийся в книгу Инн<окентий> Фед<орович> с закутанными в плед ногами. Не обращая никакого внимания на внешние мелочи повседневной жизни, Анненский вместе с тем почему-то придавал значение некоторым из них, например галстуку, который завязывал по особенному старинному фасону (а la Сперанский).⁸⁷ Я бы сказал, что Анненский как-то "старомодничал".

   Но это мелочь: "Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей".⁸⁸ Анненский был действительно делен, талантливо делен и знающ в области изучения древнегреческой античности. Мне всегда было интересно присутствовать при споре его с такими знатоками, как Вяч. Иванов или профессор Зелинский, этот энтузиаст античности (писавший, впрочем, на особом "зелинском" языке).⁸⁹

   Устроенная редактором "Аполлона" С. К. Маковским мистификация со стихами только что будто бы открытой поэтессы Черубины де Габриак {Черубина де Габриак - псевдоним Елиз<аветы> Ив<ановны> Васильевой. (Прим. Эрберга).} должна была, как я думаю, произвести на Анненского неприятное впечатление,⁹⁰ тем более что тогда же Маковский просил Анненского дать в "Аполлоне" критический отзыв о новейшей лирике.⁹¹ Впрочем, не стоя близко к редакции этого журнала, я мог многого и не знать во всей этой истории.

   Еще вспоминается мне один рассказ Анненского о случае перед открытием памятника Пушкина в б. Царском Селе, когда Инн<окентий> Фед<орович> не спал всю ночь от беспокойства. К нему, как знатоку литературы, официально обратились с просьбой посоветовать наиболее подходящий пушкинский текст для памятника, который, как известно, изображает юношу Пушкина сидящим в лицейском мундире на парковой скамье. - "Я дал текст, - говорил Анненский, - по памяти и забыл об этом случае. Напомнило мне о нем приглашение на торжественное открытие памятника. Как! - подумал я - значит памятник готов и мною данный пушкинский текст запечатлен! Однако ночью меня взяло сомнение: а что если я как-нибудь напутал тогда, давно, когда давал текст? Какой будет позор! И как его исправить? Это мучило меня всю ночь. Только на утро все выяснилось: текст на памятнике точно соответствовал пушкинскому. И я успокоился".⁹²

   В мою библиотеку попали две книги, имеющие отношение к Иннокентию Федоровичу (должно быть, я как-нибудь их зачитал). Первая - Роберта Сизеранна о Рёскине (1900 г.) с надписью переводчицы этой книги - Татьяны Александровны Богданович: "Мастеру от скромной ученицы".⁹³ И вторая - самого Анненского "Вторая книга отражений" (1909) со следующей надписью, обращенной к сыну (Кривичу) и его первой жене Н. В. Анне некой: "Милому Валюше и еще милейшей Наталише Кривичам их предок И. Анненский".⁹⁴ На экземпляре своих "Тихих песен" (1904) Ин<нокентий> Фед<орович> Анненский, присылая эту книгу мне, написал: "Конст<антину> Александровичу Сюнн Эрбергу, проникновенному испытателю творчества. 25 окт<ября> 1909. Ц<арское> С<ело>".⁹⁵

  

  

   Я познакомился с Иннокентием Федоровичем очень поздно - в год его смерти, позднею весною.⁹⁷

   Когда я вспоминаю теперь его фигуру - у меня всегда возникает чувство какой-то обиды; вспоминаются слова Бальзака: "La gloire e'est le soleil des morts, nous mourrons tous inconnus". {Слава - солнце мертвых, все мы умираем неизвестными (франц.).} ⁹⁸

   Как раз в 1909 г. возник вопрос об основании журнала "Аполлон", в котором и я также участвовал с первого года его издания, хотя и не любил этого журнала. Видеть же Иннокентия Федоровича в редакции "Аполлона" было тем более обидно и несправедливо, в особенности для последнего года его жизни. Это было какое-то полупризнание. Ему больше подобало уйти из жизни совсем непризнанным.

   Приглашение Иннокентия Федоровича состоялось таким образом. Вставал вопрос - кого можно противопоставить Вячеславу Иванову и А. Л. Волынскому в качестве теоретика аполлинизма? Тут вспомнили об Анненском.⁹⁹ Ни я, ни С. К. Маковский не имели об Анненском ясного представления. О нем тогда часто говорили Н. С. Гумилев и А. А. Кондратьев - его ученики по царскосельской гимназии.¹⁰⁰ Но Гумилев был в то время начинающим поэтом, и его слова не могли иметь того авторитета, какой они имели впоследствии.

   Сопровождать С. К. Маковского в Царское Село для приглашения Иннокентия Федоровича пришлось как раз мне. Как сейчас помню царскосельский адрес Иннокентия Федоровича: Захаржевская, дом Панпушко, No 6. Нас провели в высокую комнату, заставленную книжными шкафами с гипсами на них; среди этих гипсов был большой бюст Еврипида. Несколько чопорная мебель, чопорный хозяин... Помню его поджатый, образующий складки подбородок... В Иннокентии Федоровиче чувствовалась большая петербургская солидность.

   Оказалось, что я многое знал об Анненском со стороны его различных литературных выступлений. В моем сознании соединилось много "Анненских", которых я раньше не соединял в одном лице. Тут был и участник странного журнала "Белый Камень" (редактировавшегося Анатолием Бурнакиным) ¹⁰¹ и других журналов того времени. А мы ехали к нему только как к переводчику Еврипида! Все соединялось в этом чопорном человеке, в котором чувствовался чиновник Министерства народного просвещения. До чего было в нем все раздергано на разные лоскуты.¹⁰²

   Очень запомнилось первое чтение стихов. Я слышал их в первый раз; я не знал, что автор "Тихих песен" - он же. Выслушав нашу просьбу - прочесть стихи, Иннокентий Федорович прежде всего обратился к Валентину Иннокентиевичу и велел ему принести кипарисовый ларец. "Кипарисовый ларец", как теперь все знают, действительно существует - это шкатулка, в которой Анненский хранил свои рукописи. Иннокентий Федорович достал большие листы бумаги, на которых были написаны его стихи. Затем он торжественно, очень чопорно поднялся с места (стихи он всегда читал стоя). При такой позе надо было бы читать скандируя и нараспев. Но манера чтения стихов оказалась неожиданно жизненной и реалистической. Иннокентий Федорович не пел стихи и не скандировал их. Он читал их очень логично, делая логические остановки даже иногда посередине строки, но делал иногда и неожиданные ударения (например, как-то по-особенному тянул союз "и"). Голос у Иннокентия Федоровича был густой и не очень гибкий, но громкий и всегда торжественный. При чтении сохранялась полная неподвижность шеи и всего стана. Чтение Иннокентия Федоровича приближалось к типу актерского чтения. Манера чтения была старинная и очень субъективная (говорил Иннокентий Федорович всегда как бы от своего имени); вместе с тем его чтение воспринималось в порядке игры, но не в порядке отрешенного чтения, как у Блока. Чтение сохраняло бытовой характер; Иннокентий Федорович, например, всегда звукоподражал там, где это было нужно (крики торговцев в стихотворении "Шарики детские"). Окончив стихотворение, Иннокентий Федорович всякий раз выпускал листы из рук на воздух (не ронял, а именно выпускал), и они падали на пол у его ног, образуя целую кучу.¹⁰³

   В стихах И. Ф. Анненского чувствовалась интимность в соединении со строгою классикой и с salto mortale a la Лафорг.¹⁰⁴ Происхождение названия книги "Кипарисовый Ларец" могло зависеть еще и от названия книги Шарля Кроса "Le coffret de santal" {"Сандаловый ларец" (франц.).} (1873). Иннокентий Федорович очень ценил этого поэта и даже считал себя его учеником;¹⁰⁵ но он смешивал его с его сыном Гюи-Шарлем Кросом, цикл эротических стихотворений которого как раз был помещен в начальных номерах "Mercure de France" за 1909 г. Стихи эти были действительно очень хороши, и особенно И. Ф. Анненский восторгался местом, где говорится о "теле, которое горячее, чем под крылом у птицы".¹⁰⁶

   С осени 1909 г. началось издание "Аполлона". Здесь было много уколов самолюбию Анненского. Иннокентий Федорович, кажется, придал большее значение предложению С. К. Маковского, чем оно того, может быть, заслуживало. В редакционной жизни "Аполлона" очень неприятно действовала ускользающая политика С. К. Маковского и эстетская интригующая обстановка. Создавался ряд недоразумений, на которые жалко было смотреть.

   Я не помню точно последнего свидания с Иннокентием Федоровичем, но, кажется, последняя наша встреча относится к ноябрю 1909 г. Это было в Петербурге, в Мариинском театре, собственно на его чердаке, обнимавшем собою все место, которое занимает плафон Мариинского театра с местами. Там работал Головин над декорациями к "Орфею", готовившемуся тогда к постановке.¹⁰⁷ У Головина в тот день собралось человек 8-10; шел "Фауст" с Шаляпиным. И тут произошло столкновение двух лиц, и одно из них нанесло оскорбление другому.¹⁰⁸ Мне хорошо запомнилась фигура Иннокентия Федоровича, присутствовавшего при этом, и фраза, которую он произнес: "Да, я убедился в том, что Достоевский прав: звук пощечины, действительно, мокрый".¹⁰⁹ Это была последняя фраза, которую я от него слышал.

   Вскоре Иннокентий Федорович умер. Известие о его смерти на Царскосельском вокзале я впервые прочел равнодушно, думая, что оно относится к Николаю Федоровичу Анненскому; точные сведения я получил только через некоторое время.¹¹⁰

  

  

   Еще студентом 4 курса я выступил с докладом в Обществе классической филологии.¹¹² Там среди его членов я особенное внимание обратил на директора Царскосельской гимназии И. Ф. Анненского. Очень высокий и стройный, он своим обликом напоминал тех кавалеров, какие попадались на французских иллюстрациях 60 годов. Сходство с ними усиливал покрой его щегольского платья с подчеркнутым уклоном в сторону мод 60 годов. Галстухи, широкие из черного атласа, такие, как у него, я видал только на портретах герцога Морни.¹¹³ На манер французских дворян времен III империи подстригал он и свою бородку, от которой всегда сильно пахло тонкими духами и фиксатуаром. Длинные ноги его с очень высоким подъемом над ступней плохо гнулись, и походка получалась тоже какая-то напряженная и деланная. Среди филологов и педагогов такая фигура была совсем необычна. Славился он среди членов Общества своими стихотворными переводами трагедий Эврипида, печатавшимися в "Журнале Министерства народного просвещения".

   Поздней осенью 1899 г., вернувшись с последнего магистерского экзамена, я читал его перевод "Ифигении в Авлиде",¹¹⁴ а за несколько дней до этого мой приятель Ю. Э. Озаровский¹¹⁵ слезно умолял меня подыскать ему какую-нибудь пьесу пооригинальнее для спектакля с участием В. Ф. Коммиссаржевской. Она пригласила его режиссировать, но ни она сама, ни он ни на какой определенной пьесе не остановились. Чем дальше читал я "Ифигению", тем больше казалась мне подходящей эта роль для В. Ф., и, едва дочитав пьесу до конца, поспешил с книжкой журнала к Озаровскому. Он, перед этим с учениками казенных курсов ставивший в переводе Мережковского "Антигону" Софокла, пришел в восторг от перевода Анненского. Не меньше понравилась и пьеса и роль Коммиссаржевской, и вот в ближайшее воскресенье я отправился в Царское к Анненскому с просьбой разрешить постановку пьесы. Тот согласился с живейшей радостью, и так завязалось наше знакомство.

   Хлопоты по постановке пьесы тянулись до марта следующего года, когда в зале Павловой на Троицкой и состоялся спектакль, прошедший с громадным успехом.¹¹⁶ Правда, в последнюю минуту Коммиссарж